Текст книги "Из пережитого"

Автор книги: Михаил Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

   Данила для таких бесед нарочно допускал Арапыча, а когда он отходил от нашей двери, он его брал в оборот и долго спорил с ним на коридоре, выпытывая его мнения обо всех нас троих и о наших "верах".

   – Это верно, мы с тобой старики, – говорил он Арапычу, – о душе подумать надо. Новиков прав, надо самого себя наперед счистить от всяких сквернений, а не то что, по Фролову, идти людей грабить и других учить: кто буржуй, а кто не буржуй. Его посадили, койку дали, поят и кормят, гулять водят – значит, он тоже буржуй! А мужики сами живут не лучше, чем арестанты в тюрьме, щи-то у всех, а каша через двор. А тут и кашей кормят. А они на тебя-то не смотрят, что сами гуляки и запиваки, а только им других учить: тот буржуй, тот эксплуататор. Мало их царь в Сибирь ссылает шаромыжников! Только народ зря мутят!

   – Нам с тобой тоже есть о чем подумать, – насмешливо говорил Арапыч, – мне – перестать воровать, а тебе – тюрьму бросить, а то ведь ты, Данила, около арестованных-то буржуем стал, дом нажил.

ГЛАВА 58. В КАМЕРЕ ЖУЛЬЯ

   Как-то праздничным днем нас отперли, чтобы вести на прогулку. На коридоре слонялись мастеровые, и Арапыч подхватил меня под руку.

   – Кой тебе черт по грязи ходить, пойдем к нам в камеру, тебе вся камера будет рада, пускай твои идут одни, – подмигнул он Фролову.

   Данила, по обыкновению, стоял у крайнего окна коридора и смотрел в окно, делая вид, что ему совсем неважно, что делается на коридоре. И я юркнул в 16-ю камеру. В ней было человек десять арестантов, и все они в разных позах лежали на полу, прикрываясь своими лохмотьями: курили, спорили, пытались петь, тянулись на палке.

   – Дорогого гостя привел, – сказал Арапыч, затворяя дверь и быстро усаживая меня на свой мешок посередине камеры. – А ты, Васюк, загороди волчок от постороннего глаза. Мы-то что, жулики, воры, а вот человек супротив войны сказал и теперь суда военного ждет.

   277

   И он наскоро заставил меня повторить предъявленное мне обвинение и ответить на вопрос: что же нас ждет?

   Я сказал, что, наверное, приговорят в крепость или дадут пятилетнюю ссылку на окраины Сибири.

   – И пойдешь? – как-то поспешно спросил меня молодой парень, сидевший точно по 6-й судимости.

   Я сказал, что, наверное, повезут вперед на машине, потом на пароходе, а затем на собаках по снегу.

   – А ты не пойдешь, – накинулся на парня старик, такой же грязный, как и Арапыч, только малого росту, – на то, брат, и конвой существует и жандармы имеются, чтобы нашего брата возить и политиков. А то – пойдешь?!.

   Затем Арапыч заставил меня рассказать, за что Л. Н. Толстого отлучили от церкви и как его хоронили с попами или без попов? А после моих ответов снова стал расспрашивать о том, какая разница между толстовским Евангелием и церковным? И когда я ответил на все обстоятельно и кончил тем, что Толстой понимал Евангелие как путь к совершенству самого себя и своей жизни, чтобы и во сне и наяву человек помнил о своем достоинстве человека как сына Божия и всячески отвращался от всякого озорства преступлений и похабщины – в это время поднялся молодой высокий и красивый арестант, по фамилии Попов, и стал быстро говорить, чти вот он вор, что его жене завидуют другие же бабы, говорят, у тебя муж вор, он тебе всего натаскает. А вот попробовали бы сами в тюрьме посидеть и узнали бы как ворам чужая покража достается? Попадешь вот так-то на четыре года и майся, всю твою душу червоточиной проест, от такого смраду чахотка пристанет. Как это понять? Легко это?

   Я не сразу понял, к чему он ведет свое признание, и Арапыч быстро разъяснил:

   – Он, видишь ты, церковный громила, все церкви пообокрал, а теперь придумывает такую теорию, что и такая сидка в тюрьме для души пользительна, что и за нее Бог все грехи должен простить. Ему и хочется, чтобы ты подтвердил это, потому что ему еще 35 нету, а он уже 12 лет по тюрьмам выжил. Я ему говорю: кабы ты, Попов, в церкви-то молиться ходил или строить их помогал, тогда бы Бог тебя любил. А то ночами с ломом окна выворачивал да серебряные ризы со святых угодников обдирал, да и хочет, чтобы его Бог помиловал и тюрьму во внимание принял. Если бы Бог стал делать по-твоему, тогда бы ни одной церкви не осталось в целости. Ишь какого нашел дурака.

   278

   чтобы и ризу серебряную спереть, и Царство Небесное тюрьмой заслужить...

   – А если я сижу и каюсь и ночами горькие слезы лью? – раздраженно перебил его Попов, – ты, Арапка, молчи, ты сам вор, пускай свежий человек свое слово скажет, а ты ни кому не сочувствуешь!..

   Все рассмеялись. Другой старик сказал:

   – Попов правды хочет, он прав, Арапка, напрасно злорадствуешь. Господь милосердный, простит! Он разбойника на кресте простил и надежду на спасение дал, а мы что, воришки мелкие, кого мы запугали! К примеру, я два хомута у помещика взял, а мне год тюрьмы дали, законно это? Он без этих хомутов-то век бы прожил, не хватился, а ты вот за них страдай целый год, да и семья без хлеба остается, кому там поле обработать без хозяина? Разве эти хомуты стоят наших страданий? Сотню бы украл таких, и тогда бы она того не стоила, а мы вот мучимся...

   – А тогда меня и совсем простить надо, – по-детски смеялся Арапыч, – ну что я такое делал? Клети, амбары проверял; сундуки бабьи пересматривал! Ну ты посуди сам, – обращался он ко мне добродушно, – на кой черт бабам по двадцати трубок холста копить; на кой черт мужикам новые шубы и сукно – суконные казакины нашивать, для вешалок? ведь они их не носят. А бабы, небось, всю зиму с двумя холстами ночей не спали, пряли да ткали, а на что они им, когда и без того 18 трубок лежит? Откроешь сундук да и ахнешь. И хотел бы взять 1–2 холста, а их там черт рогом не проворотит, ну и располовинишь: себе одну и ей одну. Я тоже по-божески, последнего не возьму. А то заберешься в клеть или в горницу, а там вся матица в гвоздях и одеждой завешана, и хотел бы взять одну, а как глянешь – зуб и разыграется. Возьмешь штуки три, да и маешься с ними. Поди там, небось, думают, воровать-то легко! Закопаешь мешок-то с холстами в чужой омет, да дня три и высматриваешь, не украли бы, не нашли бы. Вся душа изболится, пока ты его на место определишь! Самое тяжелое занятие воровское, если кто с понятием, непременно пожалеет воров и скажет, что Бог за это мучение все грехи простит.

   Я полушутливо сказал им, что если человек боится и людей и Бога, значит у него совесть не чиста, а что надо так жить, чтобы ни Бога, ни людей не бояться, тогда и на душе весело и легко бывает. А кривыми путями жить – никогда покою не знать, а что Божий суд в нашей душе совершается и мы всегда вовремя знаем: что ты хорошо, что дурно сделал, а что на том свете будет – мы не знаем. А не знаем – об этом и рассуждать не надо.

   279

   – Да мы, что мы? мы просто свиньи, а не люди, дрожащим от волнения голосом сказал Арапыч. – Мы людской труд грабим и всех в страхе держим. А кабы воров не было, и замков было бы не надо.

   – Чудно, – сказал Попов, – мы воры, а нас в тюрьме здесь заставляют замки и задвижки от воров делать, оттого мы их гвоздями и отпираем.

   – А как, по-твоему, в церковь ходить нужно? – спросил испытующе Арапыч. – Попов почитать нужно?

   – Отчего же не ходить, поют там хорошо, душа на церковное пение радуется, а денег не спрашивают, как в театре. А почитать и уважать всех одинаково нужно – и попов и не попов. И худо не в попах и церковной службе, худо в том, что участием в этой службе многие хотят покрывать все свинство и ищут ему оправдание. А попы виноваты не в том, что они попы, а в том, что они об этом умалчивают.

   – А вот Толстов граф не велит в церкву ходить и детей, говорит, крестить не надо, – сказал Арапыч.

   – Ну, такого запрета Толстой не делал и не мог делать. Он зовет к честной, трудовой и праведной жизни, – сказал я, – чтобы люди не воровали, не убивали, не насиловали друг друга, не обманывали, не эксплуатировали через деньги и свою знатность и властность. А кто так живет, тому никакого худа от церкви нет, а только лишний интерес от концерта хорошего. А детей крестить, конечно, надобности нет, это время прошло. Христос этим не занимался. И не в этом теперь дело.

   В это время на коридоре послышался шум, наши камерные возвращались с прогулки, и я, как ни в чем небывало, юркнул из двери и присоединился к ним.

   – Мы тебя в другой раз на целый день возьмем в свою камеру, – сказал Арапыч, – с тобой говорить есть о чем, Фролов что, он бунтовщик, а сам такой же шаромыжник и выпить не прочь и чужое хапнуть.

   – Нам, главное, о душе поговорить, – сказал вслед старик, укравший два хомута.

ГЛАВА 59. НЕСКРЫВАЕМАЯ ЗАВИСТЬ

   За все время пребывания в камере с Фроловым он питал ко мне нескрываемую зависть и ненависть, и все испытывал мое терпение, желая подраться, бранил меня скверными словами, плевал на меня; нарочно подолгу ходил по камере и шмыгал ногами пыль около моей головы в то время, как я лежал на полу и не имел еще койки.

   280

   И все это не по личному недоброжелательству – для которого не было никакого повода, а из-за принципа, что мы, мужики, собственники, имеем землю, скот, инвентарь, а они, пролетарии, ничего не имеют, и главное, что мы не разделяем их марксистской теории о классовой борьбе и обязательности пролетаризации или обатрачивания крестьян.

   – Я вот 15 лет работал у разных хозяев и ничего не нажил, а у тебя, поди, есть земля, лошади, собственный дом, корова, а то и две; небось, думаешь, как бы нанять батрака из нашего брата пролетария, – говорил он намеренно злобно, подмигивая Тихомирову. И такие его реплики повторялись почти ежедневно. Он ими затрагивал нас обоих и искал поводов для споров и придирки. С одной стороны, это было хорошо – давало пищу для бесконечных споров в условиях тюрьмы, наполняло нам досуг содержанием, но плохо было, когда он переходил на личности и в моем лице срамил всех крестьян.

   – Приди к ним пролетарий, они тебе задаром молока не дадут, куска хлеба не дадут, ночевать не пустят без десятского. Ты только им дай волю, они такие же помещики будут и по десятку батраков наймут. Сам Толстов сказал про них, что они неудавшиеся помещики!..

   – Ну а ты-то, Фролов, многих пускал ночевать и кормил задаром? – подшучивал Тихомиров, – небось, тоже дверь на запоре имел, чтобы нищий не отворил?

   – У нас душа нараспашку, мы последней копейкой не дорожим и всякого дружка встретим и угостим...

   – Дружка-то и всяк угостит, а вот как нищих?

   Фролов не выдерживал и начинал злобно озорновать:

   – А куда бы я его дел, вашего нищего, в портки что ли бы его посадил, когда у нас была одна комнатка, или с собой на кровать положил, чтобы он нас вшами наградил? – выкрикивал он. – У них дома свои, клети, горницы, он может десяток накормить и уложить, а мы бы и рады, да не можем!

   – В этом все и дело, Александр Сергеевич, – почтительно шутил Тихомиров, – от других мы хотим, чтобы они были ангелы и всякое добро делали, а до самого коснется, так мы лучше в дьяволах побудем. Так вот все и рассуждают, по-твоему. А крестьяне еще милостивы: и ночевать пускают, и кормят, и поят, и вшей не боятся. И деньги не со всякого спрашивают. Ты сам еще стрелком не был, кусочков не собирал, а приведет Бог – увидишь – крестьяне народ податливый и всякого пожалеть могут.

   281

   Такие споры часто заводились в присутствии Данилы Никитича, когда он отпирал нашу дверь и, осклабясь, с удовольствием слушал их, стоя на пороге.

   – Ты, Тихомиров, не об этом, – весело говорил он, ты его спроси: сам-то он отказался бы в купцы выйти или фабрикантом стать, если бы тому случай вышел? И деньжонок не постыдился бы хапнуть и брюшко отрастил. Знаем мы этих пролетариев социал-демократов!

   И он приводил примеры из тульских рабочих-казюков и конторщиков, которые, по его словам, вышли в люди и заворачивают теперь большими делами.

   – Никто, брат от себя не откинет, если планида такая тебе выйдет, а уж тем более пролетарий, который всем завидует и готов каждому глотку прорвать.

   Я поддержал Данилу и рассказал о тех фабричных рабочих, которых я знал на фабрике, которые от 10–15 рублей заработка в месяц на своих харчах сумели скопить по нескольку сот рублей и тоже "вышли в люди": один купил на ст. Химки дачу, другой около фабричного поселка выстроил себе домик; третий завел торговлю, а четвертым уехал в свою деревню и завел собственное крестьянское хозяйство, а двое из них тоже по маевкам бегали и в партии состояли.

   – Мы и не собираемся переделывать людей на ангелов, – выкручивался Фролов, – это вам все какой-то индивидуальной правды от человека нужно, а мы не монахи и на поведение личности нуль внимания, мы будем играть на массах, на толпе, нам вождь нужен, вывеска для активного действия и завоевания власти, а остальное постольку поскольку.

   Незаметно, чтобы прогнать и уязвить Данилу, он опять переходил на тон заговорщика и говорил ему:

   – Они, Данила Никитич, знаешь, что со своим Толстым придумали? Говорят, что всякая власть не от Бога, а от черта и никакой власти повиноваться не нужно; в солдаты не ходить, и оброк не платить, и тюрем не нужно. Ну какие же они крестьяне? И не думают об тех, которые около тюрьмы кормятся: куда им тогда деваться, в особенности таким престарелым, как вот ты?

   – Это мы понимаем, в чей огород камушек, – говорил недовольно и быстро уходил Данила, запирая камеру. По его уходе Фролов намеренно хохотал и кривлялся, а потом переходил на деловой тон и говорил нам поучительно:

   – Он, может, и хорош, Данила-то, может, и начальник не плох, а все же они церберы и наши тюремщики, и самые лютые нам враги! Ты ему давай и сахару, и папи-

   282

   рос, а камень за пазухой держи наготове! Жалко, что один Толстой у нас был, а другого не находится, и впрямь бы следовало такого Арапа заправить, чтобы народ и в солдаты не ходил, и оброка не платил, чтобы и тюрем содержать было нечем, мы бы тогда эту дворянскую власть голыми руками взяли и к черту на кулички разогнали, верно, Тихомиров?

   – Мы народ православный, миролюбивый, – уклончиво говорил тот, – мы так рассуждаем: кто Богу не грешен, а царю не виноват? Конечно, таких озорных и напористых у нас мало, и мы против вас никуда не годимся. У нас куда ни повернись – все тебе пределы мешают: закон, честь, религия, обычаи, а у вас руки развязаны, ни Бога, ни черта. Вам и взаправду, что куренку, что человеку голову оторвать – ни души, ни жалости.

   Фролов подпирался руками в бока и хохоча выкрикивал:

   – Правильно! Правильно! Дворянин Тихомиров! Потому его величество пролетарий и властвовать должен, что он самый боевой и нахальный. Ты думаешь, мы ваших солдат и казаков боимся? Они такие же расслабленные братики, как и все мужики, вот только опричники царские нам помеха, они тоже не хуже нас, псы порядочные, да вот ключи от тюрем еще у вас, в этом только ваша и сила. Ну, да мы знаем, с чего начинать и чем кончать. Солдатушек-братушек мы обработаем, тогда и эти псы притихнут и по конурам расползутся. Диковинное нам дело – сто жандармов на губернию! А ключи от тюрем мы и отнимать не станем, вы их нам на блюде сами отдадите.

   – Ты уж тогда нас-то хоть выпусти, – шутил Тихомиров, – я и впрямь к вам на службу пойду в воинское присутствие.

   – Дворянин, да еще взяточник, – подмигивал мне Фролов. – Нет, Тихомиров, ты нам не сгодишься, и тебе придется сидеть. Тебя взять в присутствие? Да ты нам такую свинью подложишь, что и сам потом не расхлебаешься. Нет, дудки, такие нам не нужны. Мы и таких-то выпустим только при условии, чтобы с нами в ногу шел и по нашей дудке плясал, – говорил он обо мне, – а с дворянами нам не по пути и зараз расстаться придется.

   – А если я к вам в партию запишусь?

   – Ты, в партию? А как же хуторок? Мы народ решительный, жестокий, мы тебя примем при условии, если ты отречешься не только от хуторка и дворянства, но и от семьи и христианской веры и собственными ногами растопчешь свой крест с шеи.

   283

   Тихомирову делалось страшно, и он прекращал разговор и, отворотившись, смотрел на тюремный двор. А Фролов доводил до конца свои мысли и нарочно со злобой подчеркивал:

   – С нами, брат, шутки плохи, его величество пролетарий еще покажет вам кузькину мать! Вы у нас попляшете, как караси на сковородке!

ГЛАВА 60. КТО БОЛЬШЕ ЗАРАБОТАЛ

   Конечно, кроме таких злобно-партийных, у нас были и дружеские разговоры о том, где кто жил, сколько получил или зарабатывал, в чем проводил время и какой имел круг знакомых и т. д. Через каких-нибудь 2–3 месяца мы знали всю подноготную о жизни друг друга и с точки зрении так называемого «социального положения». Фролов рассказал в разное время, у кого он служил и сколько получал, как они компанией ездили с девушками гулять на Елагины острова в Петербурге, в сады и лесочки, причем всегда набирали с собой пива и водки, и колбаски и пряников; я рассказал ему, как мы плохо жили в детстве, оттого что отец пил и мало помогал матери, как я потом жил на фабриках и в деревне и как только в 35 лет отделился от отца и построился, и через упорный труд и бережливость понемногу выбивался из нужды. Но он моей бережливости не одобрял и не хотел об этом говорить, заявляя, вроде моего пьяного соседа, что «так живут и копят только жиды», а что порядочные люди не копят, а живут в свое удовольствие.

   От нечего делать мы занимались статистикой: кто из нас сколько заработал за свои годы. Мне в то время было 45 лет, ему 32 года. По моей статистике, записанной с его же слов, вышло так, что он за 15 лет своей работы все же получил заработок больше, чем я за 25 лет работы в деревне. Наследства одинаково мы оба не получили, но у меня от моей работы к этому времени была изба с сенями, крытая железом; были рига, сарай, амбар, двор, что все вместе стоило 800 рублей, были две лошади и две коровы, шесть овец, на две лошади снасть, упряжь, инвентарь, что тоже стоило не менее 250 рублей. А у него ничего не было, кроме одежи и белья. Я показал ему эту статистику и сказал, что если бы он не транжирил своего заработка на все ненужные и пустые дела, он был бы теперь тоже собственником и имел бы хороший домик, или дачу.

   Тихомиров меня поддержал.

   284

   – Все они, пролетарии, на одну колодку, – сказал он, – что добывают, то и проживают, а кто сберегает и что-либо приобретает, на того злобятся и завидуют.

   Припертый этими доводами, он не сдался и стал со злобой доказывать, что мужик копит потому, что ему много нужно и на постройки и на средства производства; чиновник боится, прогонят со службы, а служащему и рабочему незачем копить, так как он на свои руки всегда найдет и муки и хозяина.

   – Одна тысяча рублей не помешала бы любому пролетарию, если бы он ее скопил за свою жизнь, – сказал Тихомиров. – Да и Фролов от ней не отказался бы, если бы ему кто ее преподнес.

   – Это мораль мещанская, мораль обывателя, мелкого лавочника! Собственность людям отравляет всю жизнь и привязывает их и к домам, и к хозяйству, – кричал он в исступлении. – От того наша партия и хочет произвести переворот и обобществить и труд, и дома, и все средства производства. Человек должен быть свободным, а не привязываться к собственности, не гношить, не трястись, как иуда, с кошельком!

   – Ну что же горячиться, – сказал Тихомиров, – ты вот свободен и пользуйся этой свободой, а нам не мешай жить по-своему. Какое вы имеете право?

   – А не будет этих забот и привязанностей к семье и хозяйству, еще больше всех в кабак потянет, на игру картежную, на романы бульварные, – смеялся я Фролову. – Жить-то чем-нибудь людям нужно, они тогда совсем перебесятся и всякий стыд и честь потеряют от скуки.

   Наш разговор в волчок подслушал Данила и не мог утерпеть чтобы не вставить опять своего мнения. Он быстро отпер дверь и, смеясь и волнуясь, заговорил:

   – А вы спросите у Фролова, из кого состоит ихняя партия, и кто ее выдумал, и кто ей заправляет? Шантрапа, господин Фролов, да студенты-недоучки! Постой, постой не мешай, я их за 30 лет перевидал в тюрьме больше твоего и ихнюю линию знаю. Им, вишь, не дают нигде самим обзаводиться землей и оседлой собственностью, вот они и придумали такую воровскую науку, чтобы и всех других весь народ ее лишить и обатрачить всех. А прощелыгам-студентам это и на руку, чем самим трудиться да наживать 20 лет, лучше приступить к чужому, готовому.

   – И приступим, Данила Никитич, и поделим, и твой домик в общественную собственность конфискуем, – со смехом выкрикивал Фролов. – Дадим тебе в нем одну комнату с твоею старухой, а другие пролетариям отведем.

   285

   Ведь мы по-божески, Данила Никитич, так и в Писании сказано: у кого есть одежда – отдай другую неимущему. Вот спроси-ка его, – кивнул он на меня, – он тоже подтвердит. А раз про одежду, про рубахи сказано, можно и дома делить и всякую собственность, помни 13-ю заповедь.

   – Да ведь там сказано-то "отдай", а не "возьми", – поправил Тихомиров.

   – Ишь ты какой начетчик, где тебе выгодно, ты и Писание знаешь, – накинулся на него Фролов, а посмотришь: ни уха ни рыла не понимает!

   – А ты ведь тоже хотел за Писания спрятаться, – обиделся Тихомиров, – а вышло наоборот, и ты их не знаешь.

   – На черта нам нужны ваши Писания; социализм целая система, целая опытная наука, его сотни мудрецов разрабатывали. Один труд "Капитал" чего стоит, – говорил самоуверенно Фролов.

   – Науки-то разные бывают, – осклабился Данила, вон и у Арапыча наука, как замки отпирать, и у попов наука, как в церкви забираться! Тут вся и ваша наука: "деньги ваши – будут наши, ваше добро – наше добро". Что там ни написали, а корень один: грабить награбленное и нажитое другими. Глаза у вас на чужое добро разыгрались, Фролов, зависть замучила, вот вы и придумали такую науку! Арапыч за свою семнадцатый год в тюрьме сидит, а вы хотите всех грабить и виноватыми не быть. Ты бы откладывал по пятерке в месяц, и у тебя бы давно был домик, а то своего копить не хотите, а на чужое заритесь, а тоже демократы называются!..

   – Постой, постой, – не утерпел и я, – дарвинизм, о естественном подборе, тоже опытная наука, а она, пожалуй, и пролетарию не понравится, если ее вводить начнут. Свою жену и детей и пролетарию иметь хочется.

   – Мы народ решительный и дарвинизм введем, дай нам только власть забрать в руки. Мы всю породу людей переделаем на более красивую, сильную и всех уродов переведем, – со смехом говорит Фролов, – а то что теперь людишки-то, как рыбешка мелкая, и урод на уроде! Вот хоть на Данилу посмотреть, ну куда он, кроме тюрьмы, годится – людей пужать, а поди тоже детей нарожал и тоже надзирателями в тюрьму поставит. Ну а что такую породу поддерживать? Мы не собираемся тюрьмою народ перевоспитывать, у нас все по согласию будет, а не хочешь – голова долой!..

   – Ну и ловкачи демократы, – запирая камеру, говорил опять Данила, стараясь смеяться вместе с нами и не показывать вида, что он обижен и понимает эту обиду.

   286

   В этот день была очередь нашей камеры писать письма. В камерах не разрешалось иметь ни чернил, ни бумаги, и для этого по очереди выпускали нас в коридор, на столик Данилы. Писать можно было в месяц два раза, и письма оставлялись тут же, в этом столике, откуда их ежедневно и собирали дежурные для просмотра. Первым вышел Фролов и написал жене открытку, отвечая ей на жалобы, что ей нечем жить и что приходится одолжаться у родных и знакомых, о чем он говорил и сам. Вторым выпустили меня.

   – А ведь Фролов-то сознался, – торжествующе встретил меня Данила.

   Я его не сразу понял и подумал, что он сознался в приписываемой ему вине по написанию какого-то анонимного рассказа с призывом солдат к неповиновению, за что, по его словам, его обвиняли, и смотрел на Данилу непонимающе.

   – Не то, не то, речь не об этом, – смеялся он, – а ты вот прочитай, что он пишет своей Шурочке, как в грехах своих кается.

   И он мне оставил его открытку на столике, а сам пошел на 11-й коридор.

   И так как вопрос у нас был не личный, а принципиальный, и мне дали открытку, а не закрытое письмо, я взял на душу грех и прочитал его открытку. Между прочим в ней были такие строки: "...я понимаю твой ропот на нужду, но помочь мне тебе нечем. Я писал знакомым, просил помочь, может, помогут. Конечно, мы прежде всего сами виноваты в своей нужде, что не умели жить и откладывать хоть по пять рублей в месяц на черный день. А мы это вполне могли бы, и у нас теперь были бы деньги..." Так Фролов осуждал свое прошлое, в чем ни за что не хотел признаться нам лично.

   – Ты только смотри, ему ни гу-гу, а то он тебя отлупит и на меня нажалуется. Нам тоже не полагается чужие письма читать, – внушал мне Данила, выпуская меня обратно в камеру. Потом, после, я сказал об этом и Тихомирову, и мы смеялись у него на глазах, но секрета так и не выдали.

ГЛАВА 61. В ТЮРЕМНОЙ ЦЕРКВИ

   На прогулку нас выводили ежедневно на полчаса и в разное время и место. Прогулки производились со всех четырех сторон тюрьмы, между самою тюрьмой и высокой каменной стеной-оградой, а потому иногда нам приходилось на углах видеть своих знакомых по делу: Булгакова, Маковицкого, Сережу Попова, Хороша Моисея. Иногда даже удавалось перекинуться и словечком.

   287

   В одну из таких прогулок Булгаков успел крикнуть, чтобы я приходил на другой день в церковь.

   Дело было под праздник, и хоть обычно из нашей камеры ходил в церковь только Тихомиров, но тут пошел с ним и я, хотя Фролов надо мною смеялся и не пускал. Служба была торжественная, при наличии всех тюремных чинов, которым надлежало тут быть. Пели сами арестанты, слаженные хорошим хором.

   С одной стороны, за колоннами, стояла партия каторжан в ножных кандалах и все время громко гремела своими цепями, что так не шло к обстановке храма. Арестанты в тюрьме – те же солдаты и должны делать все, что приказывают. Правда, Богу молиться посылают, но в самой церкви команды не подают, когда креститься и кланяться. И все же, как у солдат, так и в тюремных церквах, сложился такой порядок, что младшие должны копировать старших или подражать, и если начальник тюрьмы вслед за священником опускался на колени, за ним опускались и его помощники и надзиратели, а за ними все заключенные. И тут выходило совсем неприлично, так как партия каторжан человек 40, как один опускаясь и поднимаясь с колен, производила такой лязг и звон цепями, который разрушал всю красивую иллюзию богослужения. И это чувствовалось всеми, в том числе и начальником. Я видел, как он при этом беспокойно оглядывался кругом и сильно смущался, видя, что и все присутствовавшие арестанты понимали эту неловкость. А потом ведь все же храм – место молитвы и проповеди о любви и милосердии к ближнему, а тут эти несносные цепи и это несносное тюремное рабство.

   По окончании службы очень благообразный старичок-священник удивил всех своею проповедью. В эту весну мы все дальше и дальше отступали и из Австрии и из Польши, бросая при этом массу продовольствия и военного снаряжения, отчего было тоже всем не по себе. Газеты объясняли это отсутствием у нас снарядов и патронов, и вот этот милый старичок задумал разъяснить это неприятное впечатление от наших поражений перед арестантами и по-своему объяснил их причины:

   – Не оттого мы терпим поражения, что у нас нет снарядов, – говорил он, – а оттого что мы потеряли веру в Божию помощь и ведем себя недостойно. А мы знаем и по Писаниям, что когда еврейский народ развращался и забывал Бога, он всегда терпел за это бедствия. Но если мы покаемся и обратимся к Нему с горячей верой, никакие снаряды и оружие не устоят перед силой нашей веры. Об этом мы должны думать.

   288

   Эти слова в точности записаны из его речи. Но, вероятно, военное министерство во главе с царем плохо каялись в своих грехах, что впутались в ненужную нам войну; плохо верили и надеялись на помощь, потому что победы и одоления так и не наступило, и наш народ переживал это позорное и страшное для него бедствие.

   Но об этой проповеди я упомянул только кстати, а на деле, нас касаемом, этот старичок оказался хорошим для нас политиком, как равно и для всех арестантов. В алтаре тюремной церкви он устроил библиотеку, которой сам же заведовал, и после всякой службы приглашал желающих менять и получать вновь книги остаться в церкви.

   Его политика была в том, что этим способом он давал возможность личных свиданий и разговоров между собою всем заключенным, которым так важно было повидать своих друзей и кого нужно по делу и сговориться о показаниях на суде или допросах. В том числе это было и важно и нужно нам, сидевшим за подписание воззвания. Знало ли высшее тюремное начальство и прокуратура о такой недопустимой и "страшно опасной" с точки зрения государственной криминологии выходке этого священника, но, во всяком случае, он этим удовольствием заключенным играл в очень опасную игру для себя, так как после всякой службы ради этого оставалось всегда человек 20, и все они входили в алтарь без надзора, и разговаривали друг с другом, сколько хотели. Надзирателям при исполнении службы нельзя снимать оружия, а по церковным правилам при оружии нельзя входить в алтарь, и они поневоле оставались вне алтаря, ожидая выхода с книгами заключенных и торопя их выходить как можно скорей. Но священник и тут приходил на помощь и умышленно затягивал подбор книг.

   Таким путем и мы все, шесть человек по нашему делу, находились здесь, в алтаре, и наговорились после долгих месяцев разлуки.

   И так продолжалось все лето 1915 г., в продолжение которого мы виделись несколько раз. Священник был доволен тем, что приучил к церкви атеистов (ибо он знал нас таковыми, как почитателей и друзей Л. Н. Толстого), а мы были еще более довольны такой любезностью к нам и готовы были хоть каждый день ходить в церковь.

   Кроме личных свиданий, эта библиотека служила надежным местом для передачи писем и по тюрьме, и на волю, ради чего в церковь приходили особые любители, которые имели возможность передавать их и по тюрьме, и пересылать на волю без просмотра. И какая же радость в

   289

   этом всем заключенным, которые знали об этом и имели возможность пользоваться! К сожалению, священник этот был из заштатных и был в тюрьме временно. В конце лета его сменили, с его уходом прекратились и наши свидания. И только потом Душан Петрович, который как врач ходил по всей тюрьме, только он подходил часто к нашей камере и говорил в волчок, всячески утешая нас.

   Милый, добрый Душан Петрович! Как он умел находить в тюрьме нуждающихся и помогать им! Время совпало с огромным наплывом беженцев с театра войны по пути нашего отступления, которых почему-то перегоняли через тюрьму. Каждый день мы их видали по нескольку сот на дворе, и между ними были совсем полуголые, больные и голодные. Его выпускали из камеры помогать врачам в их осмотре, и тут он находил самых нуждающихся и помогал кому хлебом и молоком, кому лекарствами и бельем, а кому деньгами. Перед ним преклонялся не только Арапыч со своей камерой "жулья", но даже уважала и администрация, которой он причинял так много хлопот своими просьбами за нуждающихся. Уважал и Данила, называя его святым человеком.