Текст книги "Блеск и нищета шпионажа"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Спокойно.

Легко сказать.

Опять пошли флюиды, Троцкий повернулся, взглянул на Рамона, ему не нравилось, что кто-то стоит за спиной, поймал себя на мысли, что боится, устыдился – до чего дожил красный командир, вождь революции, не раз смотревший в глаза смерти.

Отвернулся, недовольно уткнулся в рукопись.

Время.

Рамон положил руку под макинтош, прямо на рукоятку, теперь не медлить, последний шанс. Он выхватил альпеншток, замахнулся и – черт! – Троцкий чуть повернул голову, снова хотел обернуться или почувствовал недоброе. Железное острие уже летело к нему, удар оказался неточным, во все стороны брызнула кровь.

Крик. Нечеловеческий, тонкий, протяжный, крик на весь дом.

Если бы только это.

Троцкий бросился на Рамона, словно разъяренный раненый лев, он вцепился в него, чуть не свалил, перемазал кровью. Рамону удалось сбить его с ног, но тот быстро поднялся, выскочил за дверь.

Охрана все видела из башенки, прицелились в Рамона, но испугались, что попадут в старика, Роббинс включил сирену, к кабинету уже бежали все, Троцкого качало, он держался руками за стену, глаза стали прозрачно-голубыми, лицо заливала кровь.

Наталья прибежала первой, думала, что он обо что-то стукнулся.

– Джексон, – сказал Троцкий без всякого выражения, сделал несколько шагов и рухнул на пол. Став на колени, Наталья склонилась над ним.

– Наташа, я люблю тебя, – сказал Троцкий и погладил ей руку. – Убери… внука, он не должен… этого видеть… ты знаешь… я чувствовал… я понимал, что он хочет… сделать… он хотел ударить еще раз… но я помешал ему, – Троцкий говорил медленно и с трудом.

Сирена гудела на всю округу, Клим и Мария молча посмотрели друг на друга. Все было ясно. Они еще ждали, ждали на всякий случай, Мария словно окаменела и невидящими глазами смотрела в пустоту.

Охранники набросились на Рамона, в руке у него прыгал пистолет, Роббинс с ходу бухнул его рукояткой револьвера по голове, снова кровь и кровь, Рамону скрутили руки, стали бить.

– Они заставили меня… Сильвия ни при чем… я не агент Сталина, – кричал Рамон бессвязно под ударами охранников.

Верный Роббинс слушал теряющего сознание Троцкого.

– Мы обсуждали статью… он выстрелил в меня из пистолета… я серьезно ранен… теперь это – конец…

– Он ударил вас киркой, – сказал Роббинс, но Троцкий лишь посмотрел на него мутными глазами.

Из кабинета доносились крики Рамона.

– Скажи ребятам, чтобы его не убивали, – прошептал Троцкий. – Он должен заговорить.

Кровь не унималась, шла потоком, словно вытекал весь гениальный мозг, Наталья стирала ее платком, вскочила, побежала за льдом.

– Позаботьтесь о жене, – сказал Троцкий Роббинсу. – Она со мной много лет…

– Все будет в порядке, рана не опасна, – врал Роббинс, сдерживая слезы.

– Нет! – отрезал Троцкий и положил руку на сердце. – На этот раз им это удалось…

Машины летели одна за другой, «скорая помощь», полиция, всякое начальство, промчались мимо улочки, где стоял Клим, он нажал на стартер, двинулся к центру. Мария, не шевелясь, глядела в одну точку, казалось, она сошла с ума.

На Рамона полиция тут же надела наручники, он не сопротивлялся, голова в бинтах, избитый и грязный. Увели в машину.

В машине «скорой помощи» Троцкого сопровождали Наталья и Роббинс, уже наступил паралич левой руки и ноги, тяжело дышал, диктовал последние мысли Роббинсу, тот записывал.

– Я близок… к смерти от… удара политического убийцы… я боролся с ним… он ударил меня… пожалуйста, скажите друзьям… что я уверен в победе… Четвертого Интернационала… вперед… – голос его все слабел, он гладил руку Натальи, умирал.

В самолете Мехико – Париж – Москва Клим Серов сидел полузакрыв глаза и совсем не испытывал радости победителя, выполнившего свой святой долг перед Отчизной. Стюардесса принесла газеты, без всякого интереса он смотрел на фото мертвого Троцкого с забинтованной головой.

Рамон еще не знал, что мексиканский суд приговорит его к двадцати пяти годам и он благополучно все отсидит, в 1960-м уедет на Кубу, а потом через Прагу в СССР, где получит Звезду Героя и отказ в советском гражданстве. Рамон умрет, оставшись до конца коммунистом, и будет похоронен на Новокунцевском кладбище.

Мария знала, что ей будет тяжело, но не знала насколько, не знала, что пристрастится к наркотикам, будет мучиться, и прожигать свою несчастную жизнь, и вспоминать, что сделала сына убийцей и посадила его в тюрьму.

Иосиф Виссарионович знал, что он прав, и был доволен: сволочь наказали, проломили череп, как бешеной собаке. Обедал с Берия тет-а-тет в кремлевской гостиной, ели просто, без затей: зелень, лобио, сациви в ореховом соусе, кахетинское.

– Это очень хорошо, – говорил Сталин. – Был лев – царь зверей, а льва съели кролики. – Он засмеялся своей шутке: – Так кого же подозревают?

– Наш испанец ни в чем не признался, а подозревают… многих подозревают, даже гестапо.

– Это хорошо, что гестапо. Гестапо – это очень хорошо. А где тот симпатичный молодой человек, которого ты ко мне приводил? Его надо повысить, хороший парень. Жаль, что во имя дела всем нам приходится быть жестокими… Но потомки простят, потомки поймут. Ведь все это мы делаем ради них… Знаешь что, Лаврентий, давай выпьем за этого молодого товарища!

Вожди торжественно подняли бокалы, и, словно почувствовав всю важность и значительность момента, на башнях с рубиновыми звездами раскатисто забили Кремлевские куранты.

Клима Серова мгновенно произвели в генералы, вскоре началась война, и он получил несколько орденов за организацию партизанского движения. В конце сороковых, когда началась борьба с космополитами, его неожиданно вызвали в кадры и спросили, почему в 1918 году он поменял имя и фамилию. Что же в этом особенного, не понял он. Был Шнеер-сон, стал Серов, был Меир, стал Клим. Это была не его инициатива, это было указание руководства: как увлечь за собой народные массы с фамилией Шнеерсон? Примеры: Троцкий, Каменев, Зиновьев и почти весь ЧК-ОГПУ-НКВД. Обошлось, но после смерти Берия его арестовали, судили как приспешника английского шпиона, укатали на много лет в тюрьму. Выпустили только при Брежневе, а реабилитировали лишь во времена перестройки.

Мир перевернулся, о Троцком забыли, сын Серова приехал в Мехико туристом в одном самолете с украинскими проститутками, собиравшимися подрабатывать в Канкуне. С трепетом он посетил дом-музей Льва Давидовича, в кабинете мысленно воссоздавал сцену убийства (он уже походил по улице, где его отец ожидал в машине Рамона). Экскурсию проводил внук Троцкого, уцелевший во время налета Сикейроса. Пуля, попавшая ему в пятку, оставила выбоину в стене, и это трогало.

Посетители топтались в саду у могилы Троцкого, над которой развевался красный флаг, рассматривали клетки, прошедшие реставрацию.

Правда, кроликов разводить было некому.

Красная селедка

 
Враги наши – черт и случай —
Везде поджидают нас.
И как ты себя не мучай —
Греха неизбежен час.
 

М. Горький

Телефон ныл и разрывался от нытья, никак не выводя из забытья шефа советской разведки Виктора Федоровича Каткова, спавшего тяжелым сном лесоруба, который перевыполнил план. На скуластом бабьем лице Каткова (налета бабства он сам не замечал, наоборот, считал себя первым мужчиною среди мужчин) застыла розовая безмятежность, никак не соответствующая его бдящему и подозрительному характеру. Жидкий клочок волос, еще уцелевший на давно вытоптанном гладком поле, прилип к чуть вспотевшему лбу, временами шеф хрипло всхрапывал, иногда переходя на нежный свист.

Жена, нелегкая соседка по кровати, уже давно проснулась от завывания телефона, она ворочалась, скрипела, пыхтела, но не поддавалась, твердая была женщина, как сказал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче на свете гвоздей!» Наконец она не выдержала, последний раз засвистела, словно паровоз, покидающий плачущий перрон, и мощной хваткой сжала и затрясла плечо сановного мужа, который тут же все понял, как ни в чем не бывало вскочил, будто и не спал, а писал диссертацию, и энергично прошел к телефону. Часы показывали три часа ночи, из штаб-квартиры разведки звонил взволнованный дежурный – решимость и одержимость делом освещали его худое аскетическое лицо, такой человек не побоялся бы разбудить в середине ночи самого Люцифера.

– Извините за беспокойство, Виктор Федорович, срочная из Вашингтона, – дежурный давился от страха и старался говорить побыстрее.

– До утра нельзя подождать? – спросил Катков на всякий случай, хотя прекрасно знал, что вряд ли его станут будить из-за ерунды. Впрочем, бывает: год назад его подняли лишь потому, что посол в Алжире, гнуснейший, между прочим, тип, бывший профессор искусствоведения и трезвенник, напился до чертиков и в голом виде вылетел на улицу, пугая проходящих мусульман. А моряк (как называлось судно? «Ленин»? «Красин»? проклятая память! шеф гордился ею и постоянно тренировал на мелочах, вплоть до численности резидентуры в какой-нибудь занюханной республике Бурунди), выпрыгнувший за борт недалеко от статуи Свободы? Подумаете, перебежчик! Кому он, дурак, нужен? И что тут может поделать начальник разведки? Но ведь тоже подняли с постели тепленького, идиоты! – память у Каткова была злой.

Вообще неприятностей не хотелось, особенно с утра: шеф разведки был суеверен, знал, что если пришла беда, то открывай ворота. Убедился в этом на практике: если поутру приятный звонок из политбюро, то и весь день пройдет благостно, и жена ночью не устроит скандал. Иногда на нее находило, что супруг не разгребает завалы на работе, а ловит кайф у любовницы в спальне с желтым абажуром, этот цвет у супруги ассоциировался с падшими женщинами: злые, желтые, желудочные лица, желтые кошачьи глаза, желтые, как угасающая осень, платья и желтые зубы.

Если же спозаранок понос плюс какого-то разгильдяя арестовали за шпионаж, то жди еще пары провалов, вызова к самому председателю КГБ с неизбежным втыком. Жди известия, что сын Митя опять начудил, жди рапортов начальников отделов с компрометирующими донесениями друг на друга, «срочной» о том, что дворник в нашем посольстве в Новой Зеландии приревновал жену к советнику и огрел его кирпичом по голове, и прочей гадости. Особенно волновал непредсказуемый Митя, только что защитивший диссертацию о Мемлинге и других проклятых голландцах. Куда его устроить на работу? К себе нельзя: по указанию ЦК непотизм (так, кажется, называют продвижение родственников по службе? надо проверить по словарю, не забыть) жестоко карался, по части изящных искусств Митя трудиться не желал (а ведь возомнил себя Стасовым, убедил отца, что никогда не оставит муз, вынудил определить именно на этот идиотский факультет) и стал рваться в Генеральный штаб. Причем не куда-нибудь, а в разведку! Еще один Зорге нашелся, боже, хлопот-то сколько: и фамилию срочно менять, и получить санкцию от председателя, и поговорить с министром обороны…

Новость наверняка мерзкая, весь день пойдет насмарку. Черт побери, ведь коммунист, член ЦК, убежденный марксист-ленинец, а на самом деле словно малограмотная старуха…

– Что-нибудь плохое? – не выдержал он пугающей неизвестности и подумал, что совершил ошибку: не дай бог, дежурный развяжет язык на линии, не предназначенной для секретных бесед.

– Наоборот! – конспиративно и с желанием порадовать начальство отозвался дежурный.

– Высылайте машину! И поднимите Карцева! – распорядился шеф, положил трубку, тут же схватил эспандер и начал энергично его сжимать. Затем так же деловито выжался на полу, размял в упражнениях живот и пошел бриться.

Катков приказал шоферу затормозить, чуть не доехав до шестиэтажного здания, скромно, но гордо торчавшего из пышного леса (когда строили, хотели замаскировать, дабы скрыть от любопытных глаз с Кольцевой дороги, но вспомнили об американских спутниках-шпионах и плюнули). Зачем вообще было уезжать с Лубянки? Хотели большей конспирации, а получилось… словно обнаженный зад высунулся из пустынной местности… Энергично вдыхая грудью озон, Катков продефилировал по освещенной фонарями аллее. Он следил за своим здоровьем, не пропускал начальственную сауну, выписанную из Финляндии (туда в холодильник постоянно подбрасывали свежий «Туборг», к которому Катков пристрастился во время боевой вылазки в Копенгаген), посещал бассейн, в течение дня постоянно растягивал эспандер. Здоровья от этого не прибавлялось, но утешало сознание выполненного перед самим собою долга.

В приемной его уже ожидал заспанный, красный и опухший после вчерашней пьянки шеф американского отдела Николай Карцев, ожесточенно жевавший жвачку в надежде заглушить позорные ароматы перегара. Катков сухо, без улыбки пожал руку Карцеву, сразу же учуял запахи (просто невозможно было их не ухватить) и шмыгнул носом:

– Вчера пили?

– Выпили по рюмке с братом, он навестить меня из Ярославля приехал… – замялся Карцев.

В короткую фразу он ухитрился вложить целые эвересты лжи: во-первых, выпили не меньше, чем по полведра водки, да еще с разливным пивом, принесенным в бидоне. Во-вторых, не с братом, а с другом-профессором, причем не из Ярославля, а из московского университета, и напились не в приличном ресторане, а в сауне одного знаменитого спортивного общества, куда профессор приволок помыться студенток…

Грубая ложь, не маскируясь, ползла по раздутой морде начальника отдела, сияя всеми цветами похмельной радуги, Катков хмуро и без всякой радости еще раз взглянул на этот шедевр уже совсем ушедшей натуры, промолчал и привычно вошел в кабинет. За ним наблудившей тенью тянулся раздираемый совестью борец с главным противником. Озабоченный шифровальщик проскользнул вслед за ними, положил перед шефом сафьяновую папку с телеграммой и замер. Катков обладал способностью моментально вырывать из текста затаенную сущность.

– Руслановский телеграфирует личным шифром, сообщает о наличии информации чрезвычайной важности, которую он не рискует передать даже через шифровальщика, – сказал Катков, еще раз облив холодным презрением приходящего в себя Карцева. – Просит разрешить срочный вылет в Москву. Который теперь в США?

– Десять вечера. Наш «Аэрофлот» летит лишь через два дня, – Карцев обрадовался, что может хоть малой информацией реабилитировать себя.

– Дайте ему «молнию», чтобы вылетал завтра американской авиалинией, – и шеф отвернул свой суровый лик к другим бумагам.

Карцев с облегчением ретировался из кабинета, от постоянного сдерживания дыхания (клял себя, что не успел запастись хотя бы японскими пилюлями) он почувствовал такую муть под ложечкой, что чуть не согрешил прямо на персидский ковер. Шифровальщик забрал сафьяновую папку, прижал ее к груди, как самое дорогое дитя, и оставил шефа в гордом одиночестве. Катков посмотрел на лесные дали, за которыми уже поднимало свое бледное лицо медлительное солнце, на портреты Ленина и Дзержинского, сурово взиравшие со стен на продолжателя их великого дела – хозяина кабинета, вздохнул, зевнул, попробовал было поработать с любимым ручным эспандером (ни секунды без нагрузки!), но передумал, открыл дверь в соседнюю комнату отдыха, где стояли высокая деревянная кровать с периной, телевизор «Рубин» и карельской березы бар, энергично разделся и бухнулся в постель.

За окном уже щебетали птицы, и, засыпая, шеф подумал, что хитроумные американцы могут вмонтировать в птиц «жучки» и прослушать все кабинеты. Он даже удивился, что эта страшная мысль не лишила его сна.

Руслановский всегда выделялся своей интеллигентной внешностью в потоке товарищей по оружию: высок, худощав и статен, благородная седина, орлиный нос и правильная русская речь – чрезвычайная редкость среди сослуживцев, страдавших диалектами, провинциализмами и обыкновенным бескультурьем. Американцев он поражал еще больше, чем своих коллег: и госдеповцы, и фэбээровцы, и сенаторы по сугубо американской традиции не шибко выползали за узкие рамки своей профессиональной деятельности, пожалуй, вершиной считались последние результаты футбола или бокса. Куда им было до размышлений вслух о происхождении земли, обезьяны и человека, до экскурсов в Гельвеция или Шопенгауэра и даже в сугубо американское – «Жизнь в лесу» великого Генри Торо, настольную книгу резидента КГБ в Вашингтоне. А ему действительно иногда хотелось убежать от воющей толпы в лес, как герою Торо, бросить к чертовой матери шпионаж, отрешиться от постоянной перебранки с Москвой, обидной и беспощадной.

Откуда пошел этот стиль взаимоотношений – никто не знал, однако Центр считал хорошим тоном не давать резидентуре расслабляться и вставлять ей куда надо, что, естественно, вызывало ответные рыки и плевки. Нервов это стоило превеликих, и иногда Руслановский ненавидел Центр больше, чем ЦРУ.

Прямо в холле для особо важных персон Руслановского, еще пахнувшего заграницей (эта аура исчезала обычно через пару часов после пересечения границы), ожидал сосредоточенный Карцев, друзья-соперники (пожалуй, это мягко, скорее враги) троекратно облобызались, прошли к черной «Волге» и, удобно устроившись на заднем сиденье, до самой работы обсуждали новинки американской бытовой техники (поднимать оперативные вопросы в присутствии шофера было супротив всех норм конспирации), впрочем, иногда на незамысловатом эзоповом языке, словно маленькие изюминки, в сдобу вклинивались намеки на шпионские дела.

На персидский ковер в кабинете шефа шагнули вдвоем, Катков вышел из-за стола (обычно он оставался в кресле, но для приезжавших издалека делалось исключение, для рукопожатий с послами-визитерами он выходил даже в центр кабинета), как обычно сухо пожал руку и изобразил на своем лице нечто напоминавшее улыбку.

– Извините, Виктор Федорович, – начал Руслановский без всяких вступлений, – вопрос настолько важен, что вы сразу же должны определить круг лиц, допущенных к этой информации.

Шеф тут же усек суть дела, бегло взглянул на мгновенно потускневшего Карцева и молвил:

– Пожалуйста, оставьте нас одних и подождите в приемной. Если будет необходимо, я вас вызову.

Карцев покинул помещение, стараясь погасить вулканы ненависти, забившие у него из груди. Руководитель разведки занял свое обычное место (с послами и прочими чужаками он располагался за кофейным столом, вроде бы на равных), и началась беседа тет-а-тет. Руслановский обладал даром рассказчика (его мать была актрисой, и он провел детство в богемной среде, что нашло достойное отражение в его личном деле) и умело развернул перед шефом красочную картину: пресловутый отель «Хилтон» в центре Вашингтона, унылый бар, где уныло хлебают «бурбон» америкашки, ненавистные лакеи в белых перчатках. Сам Руслановский ожидал в баре возвращения в отель делегации Министерства сельского хозяйства (не специально же залетел подзаложить!), в очередной раз приехавшей перенимать американский опыт. Неожиданно к нему за стойку подсел среднего роста и вполне серого вида немолодой человек с усами и в очках.

– Господин Руслановский? Могу ли я с вами конфиденциально поговорить?

Руслановский напрягся, ожидая провокации или иной гадости.

– Кто вы такой?

– Не волнуйтесь, я вам все расскажу. Не пройти ли нам за столик? – и он указал пальцем совсем в другую сторону, на туалет.

Именно этот жест, никак не сопряженный со словами, – явное доказательство игры собеседника перед возможными «жучками» – убедил Руслановского, что он имеет дело и с профессионалом, и с человеком серьезным. Но он не успокоился, поскольку много раз наталкивался на разного рода «доброжелателей», жаждавших оказать услугу Стране Советов: от примитивных провокаторов ФБР, предлагавших тайные и плодотворные встречи у черта на куличках, до безумцев, приносивших в посольство чертежи очередного перпетуум мобиле или сверхсекретного оружия, способного превратить в пыль полмира, – так что опыт накопился приличный. Он отставил в сторону стаканчик с «бурбоном» и последовал за незнакомцем, который не стал рассусоливать и сразу же взял быка за рога.

– Вы поняли, что я опасаюсь подслушивания и в баре, и в зале. В туалете, конечно, безопаснее, хотя и там… Короче: я ответственный сотрудник ЦРУ и хочу продать вам ценную информацию… за деньги. За большие деньги.

– Я занимаюсь только дипломатической деятельностью, – холодно заметил Руслановский, просвечивая незнакомца всеми рентгенами своей многоопытной души.

– Я знал, что вы так ответите.

Незнакомец достал из бокового кармана удостоверение, причем не Управления железной дороги, а ЦРУ, со всеми, по лексике КГБ, исходящими данными.

– В туалете мы разговаривать не будем, – продолжал он, – но здесь я передам вам кое-какие документы. Если заинтересуетесь, а это несомненно, то через месяц ровно в два часа дня я буду ждать вас в ресторанчике на Пятой авеню, дом 56. Понимаю, что вы боитесь провокаций, но за месяц вы успеете проверить мою информацию и убедиться в ее правдивости. Если согласитесь, получите такие же данные еще на семь человек. И кое-что еще.

Тут они оба сделали вид, что интересуются исключительно писсуарами, незнакомец достал несколько листков и укрылся в кабине. Застыв над писсуаром, потрясенный шеф резидентуры въелся взглядом в документы, от волнения даже пот выступил у него на лбу. Тем временем потенциальный провокатор (Руслановский, как принято, исходил из этой посылки) вышел из кабинки и, не задерживаясь у умывальника (а следовало бы ради легенды), покинул помещение.

Руслановский судорожно запихнул бумаги в боковой карман и, забыв застегнуть ширинку, добрался до стойки, где залпом выпил двойной «бурбон», и тут же умчался в посольство.

Естественно, при докладе Каткову писсуарные детали резидент опустил, зато, словно Веласкес, детально выписал портрет незнакомца.

– Кто же этот человек? – нетерпеливо перебил рассказ обычно сдержанный шеф.

– Даже страшно сказать, Виктор Федорович, но это начальник русского отдела ЦРУ Оливер Уэст.

Катков с трудом удержал падающую в пропасть челюсть.

– Что же он сообщил?

– Еще страшнее сказать, Виктор Федорович… он передал… расписки Карцева. Оказывается, Карцев уже пять лет работает на ЦРУ, был завербован в Нью-Йорке.

Наступила тяжелая пауза, на виске у начальника разведки мерно пульсировала жилка, все-таки регулярные занятия спортом укрепляют и нервы, и сердечно-сосудистую систему.

– Не попытка ли это скомпрометировать Карцева?

– Не думаю. Конечно, мы сделаем техническую экспертизу почерка… Он обещает разоблачить еще нескольких своих агентов в КГБ.

Катков даже побледнел от такой невеселой перспективы, сама мысль, что в подведомственном ему учреждении могут гнездиться враги народа, не укладывалась у него в голове. Кадры подбирали и фильтровали тщательно, докапывались до прадедушек, изучали все доносы, собирали отзывы, выставляли наружку, опрашивали дворников и соседей – как же так?

– А как быть с Карцевым? – прервал его думы Руслановский.

– Во всяком случае, на данном этапе арестовывать его нельзя, иначе мы погубим Уэста, – резонно заметил шеф.

– Я должен как-то объяснить ему причину своего приезда и содержание нашей беседы…

И предусмотрительный резидент тут же вывалил легенду, продуманную им еще во время перелета через Атлантический океан. Сварганена она была достаточно хитроумно: совсем недавно резидент доложил непосредственно шефу разведки (письмом, а не телеграфом) о страстной любви дочки посла к военному апаше, женатому подкаблучнику. Дело не стоило и выеденного яйца, ибо атташе трясся, как овечий хвост, и бежал от дочки, как от огня, опасаясь не столько КГБ, сколько репрессалий своей уродливой половины. Однако столь пикантная история не могла не лечь на бумагу хотя бы ради увеселения начальства. А главное, потому, что посол являлся членом ЦК. За такими, хотя и не положено, нужен глаз да глаз, особенно за границей. Ведь был же случай, когда подобная номенклатурная единица закрутила роман в Австралии с красавицей аборигенкой (еще хорошо, что не с кенгуру). Нужно отдать должное шефу разведки: мозги у него варили стремительно, и он тут же нажал на кнопку.

Карцев рванул дверь и четко застыл на пороге.

– Опять ЧП, товарищ начальник отдела, – ласково сказал Катков. – У дочки нашего посла, кажется, роман с военным атташе. Все это выльется в скандал, дойдет до ЦК, и с нас снимут стружку. Надо их обоих взять в активную разработку, добыть факты, подтверждающие криминал, и сначала попытаться повлиять на обоих, провести профилактическую беседу…

– Слава богу! – облегченно вздохнул Карцев. – А я-то думал… что-то посерьезнее…

– Это очень серьезно, – сказал шеф. – Ведь посол личный друг генерального секретаря. Если вдруг американцы об этом пронюхают, то проведут вербовку обоих на компромате. Так что возьмите это дело на особый контроль.

Катков кивнул головой, дав понять, что считает аудиенцию законченной.

Оба рыцаря плаща и кинжала вышли в коридор.

– По-моему, ты все же зря поставил всех на уши, старичок, – заметил Карцев. – Стоило ли поднимать шум из-за такого дела? Но ладно, шеф одобрил, значит, ты прав.

После такого отвратительного обходного маневра Карцев, и без того постоянно воевавший с резидентом, уже возненавидел его всеми фибрами своей чекистской души. Тем не менее, согласно ритуалу, обнял его за плечи и пригласил к себе домой на чашку чая (так обозначали крупный выпивон), что было радостно воспринято Руслановским, всегда презиравшим своего прямого начальника-алкоголика, а теперь уже физически не выносившим его как агента проклятого ЦРУ.

– Кстати, я тебе привез ящик твоего любимого «Чивас ригал» (о, как не хотелось отрывать этот ящик от сердца, отвратительно метать бисер перед свиньей – какой свиньей? свинья просто благородное животное по сравнению с этим продажным подонком!).

– Спасибо. А ты по-прежнему предпочитаешь свой вонючий «бурбсн»?

– Увы! – улыбнулся Руслановский. – Это не единственный мой порок… я еще подвержен и простудам.

Уайльдовская шутка не докатилась до пропитого мозга начальника отдела, и улыбки, хотя бы тонкой, не последовало. В кабинете у Карцева легко прошлись по текущим делам (переписка между резидентурой и Центром проходила настолько интенсивно, что говорить было не о чем), холодно высказали взаимные претензии, признали недостатки в работе и на этом расстались друзьями.

Поздно вечером в своем высотном доме на площади Восстания Руслановский ожидал вызова шефа для конфиденциального разговора. Уже кукушка прокуковала одиннадцать раз (старинные часы, купленные в комиссионке на Горького), а звонка все не было. Зная уникальную память шефа, Руслановский не допускал его забывчивости, правда, дико хотелось спать, из-за разницы во времени весь режим дня перевернулся и сон, как назло, накатывал в самые неподходящие моменты. Наконец зазвонил телефон, и личный помощник Каткова, рьяный и дотошный, как Малюта Скуратов при Иване Грозном, объявил, что за резидентом выслана машина.

Руслановский вышел на балкон. С высоты птичьего полета (как хотелось иногда не только жить в лесу, но и превратиться в птицу и улететь черт знает куда!) ночная Москва сверкала и мигала огоньками, шум, словно туман, доползал до верха, даже ночью покой только снился, и резидент сентиментально вспомнил те времена, когда Черемушки считались деревней, а автомобили на улицах легко было пересчитать по пальцам. Черная «Волга» подкатила прямо к подъезду, и он спустился на лифте вниз. До конспиративной квартиры добирались недолго, хотя шофер в целях проверки немного покрутил по улицам, – таков был приказ бдительного шефа, допускавшего вражескую слежку даже в сердце Родины. Притормозив у трехэтажного изящного особняка, чудом сохранившегося вместе со всем переулком во времена разрушений и реконструкций, шофер три раза мигнул фарами перед железными воротами, ворота загудели, разъехались в разные стороны и пропустили машину во двор. Водитель молча указал на дверь, куда и шмыгнул Александр Александрович Рус-лановский.

В гостиной на втором этаже, выдержанной в стиле рококо, – пристрастие дореволюционного владельца, купца и жуира, расстрелянного ЧК, – резидента ожидал Катков и его правая рука Михаил Кусиков, толстый, как Фальстаф, с красной мясистой физиономией, от которой без труда можно было бы отрезать кусочек на сочный бифштекс.

Начальники уже пили чай из самовара, закусывая вафлями, – неутоленная еще с тяжелого детства страсть Каткова, если, конечно, не считать его трудоголизм, о чем хорошо знали в коллективе разведки. Руслановскому предложили включиться в чаепитие, он аккуратно откусил вафлю и весь превратился во внимание.

– Начнем с того, – сказал шеф, упершись локтями в стол, сплетя пальцы и водрузив на них свою лысую голову, – что о деле Оливера Уэста знают лишь трое: вы, я и Михаил Николаевич. И конечно, сам председатель, которому я доложил дело и получил санкцию на миллион долларов после передачи остального списка. Так что, если с Уэстом все пойдет нормально, кличку ему дадим Маша. Это неординарно и потому хорошо, а если что-нибудь стрясется, то расстреливать придется либо вас, либо Михаила Николаевича, либо меня. – Тут он улыбнулся, ибо сама мысль о том, что он может допустить утечку, казалась ему до невероятности смешной, впрочем, от этой шуточки и его немигающего взгляда у Руслановского странно похолодело чуть ниже живота. Далее договорились о системе связи: никакой переписки по этому делу, только доклады лично, с глазу на глаз, причем не в штаб-квартире разведки, а на этой консквартире. Но как объяснить коллективу в Вашингтоне и, главное, Карцеву частые выезды в Москву? Шеф предложил придумать болезнь кого-нибудь из родственников. Матери? Но она умерла. И вообще из родственников оставалась лишь сестра, которая была до безобразия здорова. Хорошо, можно придумать, что она занедужила, настаивал шеф, раздражаясь на глазах. Руслановского такой поворот не устраивал, однако скрещивать меч с Катковым из-за такого пустяка он не решился, и легенда была принята.

– Пункт номер два, – продолжал шеф железным голосом, – для введения в заблуждение Карцева в резидентуре начинается активная разработка военного атташе и дочки посла.

– Какова линия в отношении Карцева?

– Это самый сложный вопрос. Маша не случайно назвала первым Карцева – этим она обезопасила себя. Но мы должны собрать на него улики, ибо без них дело не примет военный трибунал. Хотя… это не самое главное. В любом случае предателя опасно сразу убирать, американцы могут догадаться, что его выдал кто-то из своих. В ваших отношениях внешне ничего не должно меняться, поняли? У вас есть вопросы?

Вопросов не последовало, все встали, и начальство торжественно пожало руку резиденту, провожая его в решающую боевую схватку. Когда Руслановский удалился, Катков залез в резной буфет (отсек с холодильником), извлек оттуда бутылку «Столичной», нарезанную селедку, залитую подсолнечным маслом и посыпанную ломтиками лука, и блюдо с солеными огурцами – об этой слабости шефа никто из подчиненных и подумать не мог, но налицо был русский дух, и пахло Русью.