Текст книги "Блеск и нищета шпионажа"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Тактика правильная… – не совсем уверенно отозвался Убожко. – Всегда следует выглядеть неортодоксально, иначе от тебя будут бежать, как черт от ладана.

– В наше время и работать невозможно без знания русской культуры, в том числе и эмигрантской, – поддержал своего шефа Горский. Славно, по-русски выпили, многократно чокаясь, охмелевший Розанов стал в позу и начал читать свои стихи. Подчиненные уже давно привыкли к этой слабости шефа и делали вид, что увлечены декламацией. Убожко слушал с искренним интересом, покуривая сигарету.

– «Что мне король? Пора весны давно прошла. Настала осень. А ну-ка, бросим на столы огнем подернутые кости. Осла на трон! Под стать свинье! С гвоздем во лбу, гвоздя короче. И ноготь грязный на ноге ему клыком пусть ведьма точит!» – Это о короле Фердинанде, из моей поэмы «Гойя»…

Все вежливо зааплодировали.

– Что это еще за Фердинанд? – спросил уже осовевший Убожко.

– Если серьезно, то я тут намекаю на Брежнева… – доверительно объявил непризнанный поэт своему старому приятелю.

Убожко удивился, хохотнул и подумал, что резидент немного зарвался, хотя он и сам не чуждался анекдотов о генсеке. Горский и Трохин пили аккуратно, стремясь произвести должное впечатление на заехавшего шефа.

– Значит, завтра в Ютландию? – спросил Убожко у Горского.

– Я заеду за вами в двенадцать. Надо успеть на паром.

Вечеринка закончилась пением под гитару очередного опуса Розанова: «Играй, пока играется, играй себе пока, то Окуджаву-пьяницу, то Баха-дурака. Играй! Какая разница? Зарплата есть пока! Пусть Игорь Горский-кисочка нас судит, как Дантон. Его жена – форсистая, а сам он… миль пардон! Читает нам нотации и учит, как нам жить, ему бы диссертацию сначала защитить!» – все пели с удовольствием, а Горский особенно. Далее наступил деликатный момент, когда начальство следовало оставить наедине, что и было неукоснительно сделано Горским и Трохиным.

Не желая говорить при Ларисе, Розанов отвел Убожко в угол, где они выпили вдвоем за здоровье друг друга.

– Гена, прошу тебя, отзови меня быстрее из Копенгагена! – просил Розанов. – В печенках он уже у меня!

– А кого оставим вместо тебя? Горский скоро уезжает в Москву, срок его командировки давно истек.

– Давай оставим Трохина! – предложил Розанов, хотя невысоко ценил Трохина, звезд с неба не хватавшего, правда, исполнительного и не перечившего начальству.

Виктор был готов на все, лишь бы уехать из датской столицы: работа ему осточертела, жизнь с Ларисой была в тягость, вся Система, ради которой он трудился, представлялась чудовищной и абсурдной, себе он казался невостребованным эпохой поэтом и будущее свое видел лишь в литературе. Нет, он не хотел оставаться инквизитором, который плачет, когда рубит головы, – так он написал в одном стихе, желая протянуть руку замученным, правда, среди его знакомых таковых не наблюдалось.

– Пока я не вижу у него никаких заслуг, кроме игры на гитаре, – улыбнулся Убожко. – Но я не против. Но только через год-полтора… – и они снова выпили.

– Гена, – не отставал Розанов. – Разреши мне съездить на пару дней в Париж, я там никогда не был! Я хочу пройти по местам, где выпивал Хемингуэй.

– Ты с ума сошел, для этого нужно решение ЦК. А для решения необходим серьезный повод… А что, кстати, любил пить этот Хемингуэй? – Убожко за свою жизнь прочитал не больше двух-трех книг, да и то не до конца, зато партийные документы всегда прилежно конспектировал.

– Они, Гена, дули перно, лакали с утра до поздней ночи Они славно жили, Гена! – Розанов уже изрядно поддал. – А мы? Что это за жизнь, елки-палки? Я, русский коммунист, ветеран разведки, не могу просто так поехать в Париж! Почему нам не доверяют? Что это за глупость?!

– Не нам с тобой менять порядки в стране, – спокойно реагировал Убожко. – Давай лучше еще по рюмке! Но не вонючего перно, а финской водочки! – Убожко был хитер, дипломатичен и умел обходить рифы в любой ситуации.

До парома Горский и Убожко добрались без приключений, датские автострады великолепны и скучны, как везде в Европе: вокруг лишь жидкие пейзажи, фонари, развилки и мосты. Горский внимательно следил за дорогой, иногда тормозил у пивных, дабы шеф мог залить вчерашний пожар кружкой пива, и рассказывал, как бедно жил сказочник Андерсен в городе Оденсе, куда они держали путь. Наконец показался паром, они встали в длинную очередь машин и вскоре въехали на судно, где ловкий старичок умело рассортировывал все машины по разным углам. Было приятно размять ноги, путешественники вылезли на палубу и направились в буфет выпить кофе.

– А что это за король Фердинанд, о котором читал стихи Розанов? – поинтересовался Убожко. Он смутно помнил о намеке на генсека и теперь решил перепроверить.

– Ну, это же эзопов язык, – тонко улыбнулся Горский. – Конечно, это Леонид Ильич.

– Не может быть! – испугался Убожко, хотя во время пьянки все казалось более-менее пристойным.

– Розанов – талантливый человек и иногда допускает отклонения от генеральной линии. Впрочем, он лоялен к режиму, как никто другой, – смягчил свои слова Горский.

Убожко нравилась датская провинция, сам он родился на море в Мариуполе, где люди теплы, как море, неторопливы, несуетливы и любят подолгу просиживать за стаканчиком вина в прохладе сливового сада. Море напоминало Убожко о детстве, хотя здесь оно было неласковым и холоцновато-зеленым, словно глаз дьявола.

В Оденсе они остановились в первоклассном отеле, славно пообедали с лангустами и свежей клубникой и медленно устремились по пешеходной улице – таковые существуют почти в каждом городке Скандинавии. Хоть Убожко и не терпел магазины, но все же пришлось кое-куда заскочить для покупки по списку, хранившемуся в кармане у Горского, который, естественно, все и оплачивал, собирая счета для отчета Розанову. Убожко не трогали достопримечательности, и тем более не было у него даже поползновения посетить места цветущей культуры. Он уже начал скучать, и потянуло на стакан хорошего виски. Он не стыдился столь низменного желания, ибо любил жизнь, а не ее бледное отражение в картинах, архитектурных ансамблях и литературных музеях, а жизнь была проста, как этот бархатный вечер, как незамысловатые людишки, снующие вокруг. Это и была жизнь, и смотрелась она еще лучше за столиком со знаменитыми гренландскими креветками и шотландским виски. Так бы и просидел он там целый вечер, если бы Горский не уговорил его посетить стриптиз, идти было лень, стриптизы он видел во время других служебных командировок, но он все же оторвался от стула и перенесся в мир бурной эротики. На этот раз удалось увидеть нечто новенькое: истинно сексуальный акт со вздохами и отчаянными криками – правда, потом Горский разочаровал его, рассказав, что все это была имитация, но все равно было приятно, что такое увидел, и рассказать будет о чем, повоз-мущавшись загниванием западной жизни. В отель возвращались пешком, по пешеходной улице города, освещенной фонарями и ослепительной рекламой.

– Вы хорошо знаете Данию и, мне кажется, могли бы возглавить всю скандинавскую линию в Москве. Розанов уже предлагал сделать вас моим заместителем. Я согласен.

– Большое спасибо за доверие, я сделаю все, чтобы справиться с этой работой… – отвечал Горский.

Но все эти провинциальные поездки выглядели сущей скукой на фоне приключений советского резидента. Тут уж не было места для искусственных страстей, и, когда Розанов добирался до отеля «Скандинавия» и представлял рандеву с возлюбленной, все тело его горело желанием, и ладони, сжимавшие руль машины, покрывались потом. В парной они не чувствовали жары – так соскучились друг по другу. Изнемогшие от чувств и сауны, любовники вышли охладиться в бассейн, там и пообедали за столиком и даже выпили бутылку холодного шабли.

– Я люблю тебя! – сдавленным голосом шептал резидент, и голова его, которая, согласно заветам Дзержинского, должна была оставаться ледяной, кружилась от счастья.

– И я! – серые глаза Ольги излучали нежность. В купальнике она была еще изящнее, она не принадлежала себе, она уже была его частью, не являясь ею, – и в этом заключался весь секрет ее обаяния.

После свидания в сауне перспектива возвращения на работу вызывала у Розанова тошноту, но человек он был организованный, посему превозмог желание поехать домой и там, напившись и погрузившись в думы об Ольге, отключиться от суровой реальности. Вернувшись к себе в кабинет, он разложил накопившиеся бумаги (писать в резидентуре любили) и начал их изучать. В это время в дверь постучали и на пороге появилась явно взволнованная Виктория Горская.

– Извините, что я отрываю вас от дел, но мне хотелось с вами посоветоваться. В последнее время у меня очень осложнились отношения с Игорем… – она замялась, говорить ей было трудно.

– Ав чем дело?

– Я не знаю точно… но подозреваю, что у него появилась другая женщина…

– Какая ерунда! – почти автоматически выпалил Розанов, обладавший чувством мужской солидарности. – Вечно вы, женщины, все придумываете, вот и моя Лариса… (тут он припомнил сцену ревности, которую недавно закатила ему жена, совершенно забыв при этом, что у нее имелись для этого все основания). Игорь – отличный человек, да я и не вижу, с кем в нашей колонии можно завести роман! – И он сделал невинно-растерянное лицо, словно в колонии жили одни пингвины, с которыми романы противопоказаны.

– Вы плохо знаете Игоря, он – очень скрытный и большой актер… Не верьте всему, что он вам говорит… – Голос Виктории прерывался от волнения.

– Вика, дорогая, в любой супружеской жизни есть свои сложности, и не надо идти на поводу у собственной подозрительности… Я советую вам не нажимать на него, мужчины не любят, когда их ревнуют. Я, например, тут же готов убежать из дома! – И он снова припомнил последний скандал, когда жена ухнула его столовой ложкой по лбу.

– Я прошу вас сохранить нашу беседу в секрете, – заметила Виктория и встала, поняв, что не найдет ни сочувствия, ни помощи.

– Нет, я с ним поговорю, тактично, естественно, намекну, что ходят слухи о его неправильном поведении. Но о надем разговоре – ни гугу! – заверил ее Розанов.

Собственно, на это она и рассчитывала, хотя и не признавалась себе в этом даже в глубине души.

Блудный муж Виктории работал с начальством на совесть, обильно поил виски, катал по всей Ютландии и даже завез на песчаный остров Реме, напоминавший пустыню, по которой бродил лишь сильный ветер. Там Убожко, вспомнив мариупольское детство, совершил омовение в морских водах. Коротконогий и толстый, он походил на гнома в белых трусах, а совсем не на генерала. Поездка воистину была сказочной, чему немало способствовала летняя погода, датское пиво шло отлично, не хуже обстояло дело с жареной рыбой в ресторанчиках, к которой Убожко пристрастился. Собственно, в других развлечениях он не нуждался (Горский с ужасом вспоминал, как год назад возил по Ютландии другого генерала, не пропустившего ни одной достопримечательности, словно он собирался написать справочник и работать после пенсии в качестве гида). В задушевных беседах Горский показал себя мастером и, превозмогая природное отвращение к откровенности, подключался к рассуждениям о жизни и судьбе, которые так любил генерал, кстати, отнюдь не склонный, как большинство тузов, к поучительным монологам, а, наоборот, с удовольствием слушавший собеседника (слушал он рассеянно, больше делал вид – мозги сладко плавились в смесях виски и пива).

Через несколько дней путешественники вернулись в Копенгаген, тут уже на Убожко навалился сам Розанов, знавший, что успех поездки зависит от последних впечатлений. Посему после покупки солидных подарков он два дня развлекал Убожко в самых лучших ресторанах, и не только в городе, но и в пригородном казино, и на специально заказанной белоснежной яхте с итальянским поваром, где они славно половили трески на спиннинг.

Горский настолько очаровал Убожко, что тот попросил его приехать на аэродром вместе с Розановым, что было по существовавшим стандартам высокой честью. Несколько чемоданов были подвезены прямо к самолету «Аэрофлота» и внесены как самый драгоценный груз. В баре аэропорта выпили по прощальной стопке и расцеловались. К машинам возвращались, радуясь в душе отъезду гостя, разрушившего графики любовных рандеву.

– Сегодня вечером я иду на бадминтон! – сообщил Горский.

– Что ты мне все время докладываешь о таких мелочах? Ты же все-таки самостоятельное лицо, мой первый заместитель… – в общем-то, резиденту нравилась подобная отчетность о личной жизни, однако он считал, что Горскому не хватает самостоятельности, и старался развить в нем начальственные качества.

– Вы должны всегда знать, где я нахожусь. Мало ли что!

– Между прочим, на днях у меня была Виктория. Она жаловалась на тебя… она подозревает, что у тебя роман, – сказал Розанов.

– В последнее время у нее что-то с нервами… и все это из-за отсутствия у нас детей, – пожаловался Игорь.

– Опять дети, вечно эти дети…

– Но ведь кому-то надо передавать наследство.

– Наследство? – Розанов захохотал. – Что, интересно, ты можешь передать? Имение? Банковские вклады?

– Но хоть картины…

– Ладно! – отрезал Розанов. – Меня не интересует твоя личная жизнь… но мне уже не раз докладывали о твоих встречах с Лидией. Мне это не нравится, в колонии идут разговоры, по идее я могу тебя запросто выгнать. Но не считаю вправе делать это: ты – мой зам, и я полагаюсь на тебя. Связь эту нужно прекратить!

Розанов подумал и представил себя и Ольгу точно в таком же положении и какого-нибудь дундука-начальника, долдонившего ему то, что он говорил Горскому. Ему стало стыдно, и он добавил:

– Если уж хочешь ее видеть, то встречайся так, чтобы никто не фиксировал… в саунах, например, или еще где. А с Викторией – никаких скандалов! Отношения будете выяснять в Москве! – суммировал свои указания Розанов.

После бадминтона Игорь Горский быстро проехал на конспиративную квартиру, где его ожидал Питер Данн.

– Как прошел визит Убожко? – поинтересовался Данн. – Что он из себя представляет?

– Недалекий провинциал, но очень хитрый и умеющий ладить с начальством. Он пойдет далеко, Питер. Ничем серьезным он тут не занимался. Только покупал шмотки и ходил по варьете. С моей помощью… – Горский улыбнулся. – Он ко мне проникся симпатией и даже обещал сделать своим заместителем в Москве. Но есть и плохая информация: Виктория была у Розанова. Она жаловалась на мою неверность.

– И как реагировал Розанов?

– Он ко мне хорошо относится и просил быть поаккуратнее с Лидией. Ему уже о нас настучали.

– Он прав, – заметил Питер. – Вы ставите под угрозу свою карьеру. Это не в ваших и не в наших интересах.

– Я собираюсь развестись с Викторией… – сказал Горский. – У нас нет детей, и вообще мы слишком долго живем вместе.

– Сомневаюсь, что это разумный шаг, – ответил Данн. – Вы же знаете, как осуждают разводы в КГБ.

– Но это мой первый развод. К тому же не без оснований: дети. Но дело даже не в этом. Виктория слишком много знает обо мне и, возможно, догадывается о наших встречах.

– Не может быть! – испугался Данн.

– Она обнаружила кое-какие деньги, полученные от вас, она очень наблюдательна…

– Нельзя ли на нее как-нибудь воздействовать? – совсем перепугался Данн.

– Не убивать же ее! – улыбнулся Горский. – Я думаю с ней договориться. Сделаю хороший раздел имущества в ее пользу… И потом… я люблю Лидию, и она любит меня.

– Но Игорь, вы же не мальчик! Мы должны прежде всего исходить из интересов нашего сотрудничества. Боюсь, что в Москве вас пошлют в какую-то дыру из-за развода… – настаивал Данн.

– Не будьте холодным профессионалом, Питер. Я работаю с вами с удовольствием. Но если я превращу свою личную жизнь в трагедию, оставшись с Викторией, то и помогать вам мне будет тошно.

– Боюсь, что Лондон воспримет эту новость безрадостно…

– Я не раб английской разведки и не могу автоматически со всем соглашаться. Вы бы первый перестали меня уважать… Итак, я доложу о предстоящем разводе Розанову. Думаю, что это повысит мои ставки: Розанов любит искренность и еще больше в меня поверит…

– Не буду больше вас уговаривать, но желаю вам самого лучшего, Игорь.

– И прекрасно! – обрадовался Игорь и встал, ибо предстояло еще рандеву с любовницей.

Данн тоже встал и, стараясь выглядеть любезным, довел Горского до самой двери. Сообщение Игоря он воспринял с большим неудовольствием: как профессионал, он прекрасно понимал, что вся эта история может закончиться полной потерей ценного агента со всеми вытекающими отсюда для Данна последствиями. Приехав в посольство, Данн тут же прошел в шифровальную комнату и составил подробную телеграмму о встрече с Горским, высказав свое отрицательное отношение к разводу. Телеграмма прилетела в Лондон и легла на стол самого начальника СИСа, который, будучи разведенным и помня весь ужас бракоразводного процесса, когда разъяренная супруга обчистила его как липку, пришел в полное отчаяние и самолично настрочил грозную телеграмму в Копенгаген, предлагавшую Данну принять все возможные меры для предотвращения столь рокового события. Данн, умудренный в бюрократической суете, ответил почтительно и решительно, пообещав провести в жизнь все указания шефа. Впрочем, жизнь всегда пролетает над штабами, которым только кажется, что они вершат дела. Поразмыслив немного, Данн пришел к выводу, что если он будет оказывать нажим на Горского, тот вообще может отказаться от встреч, что уж конечно напрочь подорвет карьеру Данна. А карьерой своей он дорожил, за нее он боялся помимо всего еще и потому, что был тайным гомосексуалистом, несмотря на наличие жены и дочери. В английской политической жизни временами вспыхивали скандалы с разоблачениями гомосексуальных связей сильных мира сего, отсветы этих пожаров неизбежно падали и на разведку, и в отделе кадров в такие дни ходили слухи о предстоящей проверке на нормальную половую жизнь. Каким образом возможно было проводить такое мероприятие, никто толком объяснить не мог. У Данна подобные перипетии развили устойчивый синдром сверхосторожности, прикрытой слегка вальяжным фасадом благонамеренного джентльмена, преданного только королеве и интересам Великобритании, укреплявшего семейные устои и имевшего лишь одну слабость: спорадические выезды на фазанью охоту. В глубине души Горский вызывал у него чувства, граничащие с отвращением: Данн не выносил предательства (несмотря на то, что профессионально занимался ловлей предателей), а двойная игра с Викторией и Лидией его нестерпимо раздражала, тем более что он вынужден был в ней соучаствовать.

В воскресенье Копенгаген тих и покоен, морской ветер быстро выдувает бензиновые ароматы автомобилей, город становится безлюден – все датчане разъезжаются на пляжи или в загородные коттеджи, и только мерно звонят колокола. Розанов любил поработать пару часов в воскресный день, подчистить, как говорится, завалы или авгиевы конюшни. Кроме того, дома было тоскливо, да и виски не выпить под острым взглядом Ларисы, не выносившей прикладываний мужа к бутылке. Натянув бежевые вельветовые брюки и клетчатый пиджак (он любил выглядеть фривольно-артистически), Розанов поехал в посольство по пустынным улицам, любуясь обезлюдевшим Копенгагеном, словно вернувшимся к своему облику на старых гравюрах. Правда, по пути его чуть царапнул мальчик на велосипеде, но резидент даже не остановился – датские велосипедисты умиляли его своей уверенностью в полной безопасности, в Москве любого такого придавили бы первым же самосвалом. Кроме того, резидент с упоением читал Николая Федорова, и, хотя сам никогда не отказывал себе в радостях комфорта, научно-технический прогресс теоретически его угнетал зияющими в небе озоновыми дырами, полным засорением и оскудением планеты и гибелью Мирового океана. Конечно, за велосипедами оставалось голубое будущее, в котором единственный смысл жизни человека – это воскрешать мертвых. В своем кабинете Розанов сбросил пиджак, достал из бара-холодильника бутылку «Чивас ригал», поставил ее на письменный стол и стал медленно изучать документы, изредка с наслаждением потягивая из хрустального бокала с гренландскими видами.

Когда в кабинете появился Горский, бутылка уже была наполовину пуста. Служебные бумаги лежали в стороне, а резидент сочинял стихи, черкая и перечеркивая строчки. Правда, обычно на следующее утро он с отвращением прочитывал продукты пьяной лиры и выбрасывал их в корзину, но в момент творческого подъема он это не сознавал. Горского он встретил радостно, хотя и знал, что достойного собутыльника он в нем не найдет. Поскольку лежавший на столе стих еще не приобрел отточенности шедевра, резидент достал из сейфа свое недавнее творение, которым гордился.

– Послушай, Игорь, это о нас! «Исповедь инквизитора, у которого болит сердце, когда он рубит головы». Разве плохо? «Мученики догмата, хмурый карнавал, зазывает холодом, стонами подвал. Там зовут, в наручниках свившись тяжело, руки всех замученных именем Его. Где же твоя истина? Пустыри и страх. Вера твоя чистая? Стершийся пятак. Молишь – не домолишься, лишь бросают в дрожь на кинжале кровушка, на молитве ложь…» Правда здорово? – Розанов упивался своими стихами.

– Великолепно! Просто Пастернак! Вам бы бросить все и всерьез заняться поэзией… – слабости шефа Горский изучил досконально.

– Думаешь, я об этом не думаю? – усмехнулся Розанов и отхлебнул виски прямо из бутылки.

Горский, заметно нервничая, приступил к делу.

– Я долго размышлял, прежде чем докладывать вам. Но решил, что правда искупает все. Я хочу развестись с Викторией. После развода я женюсь на Лидии…

Ушат холодной воды, вылитый на резидента, мгновенно возымел свое действие – кстати, Розанов мгновенно трезвел, о чем Горский неоднократно докладывал в своих агентурных донесениях о резиденте в английскую разведку.

– Ах, как это все некстати! – он расстроился то ли от информации, то ли от того, что его лишили удовольствия декламировать свои стихи. – Мы уже полностью согласовали с Убожко вопрос о твоем назначении его заместителем, а тут… Очень жаль, мне Вика нравится… Не делаешь ли ты ошибку?

– Нет! – твердо сказал Горский. – Виктория – прекрасный человек, но жить с нею я не могу. Я уже ей обо всем сообщил.

– По существующим правилам я должен вас обоих немедленно выслать на родину. Но возьму на себя ответственность: вы уедете через два месяца, как планировалось, Розанов еще отпил из бутылки. – Эх, старик, как я тебя понимаю… я же тоже хочу развестись и тоже люблю одну женщину… Но ладно, время покажет… Возьми эти документы, прочитай внимательно.

Горский забрал стопку документов и вышел из кабинета, оставив Розанова наедине с музами. 3 своей комнате, запершись на ключ, он быстро перефотографировал все бумаги. В этот момент в дверь постучал проходивший мимо Трохин. Горский мгновенно убрал фотоаппарат и открыл дверь.

– Ты что закрылся? – полюбопытствовал Трохин.

– Чтобы не мешали.

– Шеф у себя?

– У себя, но пишет свои гениальные стишки и дует виски. Вообразил себя Пушкиным.

– А я хотел пригласить его на вечернее омовение в море… – простодушно заметил Трохин.

– На этом ты карьеру не сделаешь, – с легкой ехидцей сказал Горский. – Тебе нужно озвучить все его стихи – вот тогда он тебя поднимет на пьедестал. Но все равно он хороший мужик и с ним можно работать… – чуть подсластил свои слова Горский.

Несмотря на предупреждение, Трохин все же позвал резидента на пляж, и преуспел: совершенно неожиданно шеф убрал остатки виски в бар и с удовольствием отправился на пляж напротив Клампенборга, где возлежали лишь несколько аборигенов. Счастливчики, живущие у моря, не умеют ценить своего счастья, и вообще только у славян, изначально живших на речных берегах, развито удивительное ощущение воды. Словно в подтверждение этого тезиса Розанов с ходу влетел в море и поплыл саженками, заполнив все вокруг пеной и брызгами. Трохин вначале аккуратно ополоснул подмышки, обтер впалую грудь, медленно погрузился в воду и пошел брасом.

– Удивительное дело, – философствовал протрезвевший Розанов, растираясь полотенцем. – Все мы жалуемся на нехватку свободного времени, а на самом деле совершенно не умеем им пользоваться… Что я делал до этого? Пошло пил виски и нес ахинею, я не наслаждался Бахом, я не писал мудрые эссе, я не притронулся ни к одной интересной книге, хотя их уже накопилась целая стопка. Боюсь, что это не только моя проблема…

– Раньше на пляжах было больше нудистов, – не в тон, но где-то близко к теме ответствовал Трохин. Он тоже растерся полотенцем и сделал с десяток прыжков вверх. Розанов лег на спину, раскинул руки и, закрыв глаза, отдался солнцу. Он думал о том, что, если бы не завтрашний понедельник и намеченное свидание с Ольгой, он наверняка докончил бы бутылку дома и залег спать часов в девять. Резидент был влюблен как школьник, он думал о ней даже во сне и постоянно отвлекался от оперативных дел, не чувствуя при этом никакого раскаяния. Редкие встречи с Ольгой делали его раздражительным и особо суровым с подчиненными, что они объясняли любыми причинами, кроме истинных.

Художественная галерея Луизиана приютилась прямо на берегу между Копенгагеном и Эльсинором, где вроде бы по легенде геройствовал принц Гамлет, на самом деле туда и не ступавший, а живший далеко в Ютландии, в замке, от которого осталось нечто вроде могильного камня. Жемчужина Скандинавии Луизиана грациозно замерла среди тропических растений, морских валунов, гигантов Генри Мура, дремавших на песке, трепетавших на ветру, словно крылья огромных стрекоз, построений Колдера, многочисленных скульптур, запрятавшихся в пышную зелень и лишь иногда высовывавших оттуда бронзовые головы. И все это было овеяно и наполнено морем, оно обступало, оно отражалось в небе, оно налетало на валуны и взрывалось брызгами, как фейерверк. Суетными и жалкими на этом фоне казались людишки, обвешанные фотоаппаратами, любопытные туристы, заносящие в блокноты всевозможные сведения о местности и маленьком дворце. Им казалось, что они глубже все почувствуют, если сохранят на бумаге годы рождения и смерти скульпторов и названия их творений, а на самом деле, лишь только взяв перо, они уже отдалялись от всего вокруг и неспособны были понять торжествующую сиюминутность.

Туда и привез резидент нежную Ольгу, и не так-то был он прост, чтобы пренебречь всеми правилами конспирации. Перед посадкой в черный «мерседес» Ольге пришлось проехать километра три от дома на велосипеде, причем через парк, что затруднило бы работу сыщиков. Далее к проверке подключался лично шеф, складывал велосипед в багажник, сажал рядом прекрасную даму, которая была дороже любого самого ценного агента, и крутил по пригородам до тех пор, пока не обретал уверенности в полной безопасности. Да и возможно ли было проявление романтического разгильдяйства, если у обоих влюбленных были супруг и супруга, подозрительные и даже мнительные, наблюдательные и с даром всестороннего анализа? К этому добавим службу датского наружного наблюдения (возможно, и американскую), не упускающую случая, чтобы получить лишнюю компру.

Пускаясь в эти сложные оперативные комбинации, Розанов к тому счастливому моменту, когда он, уже ничего не страшась, мог прильнуть к любимым устам, был совершенно измочален, и требовалось воистину нечеловеческое усилие воли, чтобы казаться уверенным в себе и веселым.

Обняв за талию Ольгу, Розанов прогуливался по знакомым местам и чувствовал себя абсолютно счастливым. Иногда они целовались, смотря друг на друга влюбленными глазами.

Хотя в этот понедельник Горский тоже числился на оперативном мероприятии, его тело и душа находились на квартире, снятой англичанами, предаваясь любви, вполне заслуженной, если учесть, что несколько дней в тюрьме семьи довели его страсти до кипения.

– Через неделю я уезжаю, – говорил он Лидии. – Я буду ждать тебя, надеюсь, что через полгода ты уже будешь в Москве.

– Посмотрим… – сказала она неопределенно. – Как мне надоела эта квартира! Тут чем-то воняет! Раньше мы с тобой гуляли по городу, а теперь ты хватаешь меня в охапку, трахаешь и уезжаешь. Давай куда-нибудь выберемся!

– Нас и так уже много раз засекали, Розанов даже меня предупреждал…

– Ты просто боишься! Если мы собираемся пожениться, то чего же таиться?! Ты боишься своей армянской выдры!

Ремарка Лидии покоробила Игоря, но он промолчал. Пожалуй, она права, на этой конспирации можно помешаться, можно умереть от мании преследования.

– Поехали! – сказал он отрывисто.

Пролетели по набережной, мимо Клампенборгского парка и снова вдоль моря, игравшего белыми барашками. К несчастью, Горский тоже любил Луизиану, и вскоре они оказались у прибрежного парка. Целуясь, прошли мимо огромных статуй, распростертых на земле, как доисторические ящеры, углубились в кущи, где под изваянием Майоля таилась их заветная скамейка. Туда и ринулась пара, раздвигая заросли…

Перед ними на скамейке в жарких объятиях замерли Розанов и Ольга. Резидент дернулся и оторвался от уст, но, увидев своего заместителя, в служебное время подрывавшего моральные устои, сердито возвратился к своим занятиям. Перепуганный Горский, стараясь не трещать ветками, развернулся, выпихнул Лидию на аллею и быстро смылся из прибежища искусств, кляня себя за то, что поддался уговорам своей возлюбленной.

О, грешные, грешные шпионы!

Дни летели, и подступил отъезд Горского. По принятой традиции, такие события обычно отмечались в резидентуре, с принятием, естественно, мер конспирации (впрочем, о том, что в КГБ проводы, знало все посольство). Бал шпионов проходил в подвальном помещении, принадлежавшем резидентуре, сидели в тесноте, но не в обиде, даже посол был приглашен на это келейное празднество. Речь держал резидент, был он короток и мудр.

– Пожелаем Игорю успехов на новом месте и большого счастья. Очень жалко, что он уезжает, но он сумел сплотить коллектив и нацелить его на наши основные задачи. Пока трудно найти ему замену (Трохин внутренне содрогнулся, поскольку шеф уже обещал ему это место). Ну и, конечно, нельзя заменить Викторию, в лице которой мы имели кадрового сотрудника, выполнявшего различные, зачастую весьма деликатные поручения. За ваше здоровье и успехи, друзья! Не забывайте о нас в Москве!

Розанов вздохнул и вместе со всеми опрокинул чарку, подумав, что слава богу вся эта катавасия закончилась, а дальше – уже не его заботы, а Убожко. Пусть Горский в Москве расходится, сходится и на голове стоит, если ему так угодно. Он подмигнул Трохину, и тот правильно воспринял сей визуальный жест как переход к культурной части, ухватил гитару, прислоненную к стене. Грянули струны, и солист затянул модного Окуджаву, вечно напоминавшего о чистоте и благородстве человеческих помыслов. Розанов еле удержал слезу, он уже любил всех своих сотрудников и даже посла, он верил в свою звезду и искренне желал всем счастья. На миг все души слились в едином порыве, в «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», и даже кое-кто из перебравших попытался взяться за руки, но они были заняты рюмками и вилками, и затея не удалась.