Текст книги "Белые птицы вдали (сборник)"
Автор книги: Михаил Горбунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Потом все четверо пошли в землянку – Мария Лексевна пожелала лично удостовериться, удобно и тепло ли будет ночью охотникам. Она картинно встала посреди землянки в кокетливо повязанном газовом платочке, развела полными руками, пропела сокрушенно:
– Извиняйте, конечно, чем богаты, тем и рады.
– Не извольте беспокоиться, Мария Алексеевна, наше дело мужское, – в том же тоне отвечал писатель.
Он легонько придержал ее за талию, помогая взойти на ступеньки, ведущие к двери, – и это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Гурьяна. Оттертый в конец торжественной процессии, он в три скачка оказался у самой двери.
– Владимир Мироныч, кого это ты привез с собой? – Глаза Гурьяна сверкали. – Это что же, при живом муже жену щупать?! Видел я, все видел!
– Гурьян! – в ужасе вскрикнула Мария Лексевна. Слезы брызнули у нее из глаз, и она опрометью бросилась из землянки.
– Опомнись, не городи ерунды, Гурьян! – попытался усовестить старика Бородин.
– Видел я, все видел!
– Нет, нет, позвольте, Владимир Мироныч, – вклинился писатель, у которого прыгали в глазах веселые чертики. – Я оскорблен, я требую удовлетворения.
– Прекрати, неумно.
Кое-как угомонил Бородин Гурьяна, увел из землянки.
Но на следующий день пришла очередь старика жестоко посмеяться над ненавистным писателем, а вкупе и над Бородиным.
Они возвращались с утренней зари, прямо сказать, не очень удачной: рассвет был ясный, ветреный, редкие табунки уток шли высоко. Уже подплывали к мысу, Мария Лексевна с Гурьяном, как видно пришедшие за ночь к доброму миру, стояли на круче, поджидаючи охотников, и писатель, торчавший на корме, приветствовал встречающих легким помахиванием руки. На коленях у него лежало ружье, а Бородин греб, сильно отваливаясь назад, торопился к законной охотничьей трапезе… Волна крепко ударила в бок лодки, писатель инстинктивно схватился за борта, ружье скользнуло с его коленей в воду.
Бородин, табаня, круто остановил лодку, она медленно пошла кругом, волны бесстрастно цокали о нее в воцарившейся тишине, на лице писателя застыла жалкая улыбка.
– Да-a, с тобой не соскучишься, – только и смог выговорить Бородин.
Он клял себя с безнадежным запозданием: нарушил первую охотничью заповедь – ружье не доверяй даже другу своему.
Мария Лексевна пошла в избу. Гурьян спустился с кручи, вперил пепелящий взгляд в писателя, немо сидевшего на корме приближающейся лодки, схватил цепь и молча рванул лодку по чавкающей у него под сапогами глине.
– Вылазьте, чего уж там, поохотились. Умный ты мужик, Владимир Мироныч, а с дураком свяжешься – завсегда сам дураком и останешься. Что делать будем?
– Право, и не знаю. Там глубина приличная.
Писатель, понуро молчавший, уловил в словах Бородина ниточку надежды.
– Что глубина! Я буду прыгать. Поплыли. Я заметил место.
– Прыгун! – Гурьян прищурил красные от бессонной ночи глаза. – Ты, видать, только к чужим бабам в перину прыгать умелец. А тут околеть можно. Вода!
Писатель зябко поежился то ли от бессильной обиды на Гурьяновы слова, то ли в самом деле от холода оловянной осенней воды.
– Стой тут. – Гурьян снисходил теперь только до Бородина. – Я снасть принесу.
Но сколько они ни сновали на холоде по ледяной хмурой воде, прочесывая дно Гурьяновой снастью – самоловом с большими, в палец, пугающе отточенными крючками, – все было втуне. Чаус не отдал им ружья…
Недели через две получил Бородин письмо. С большим трудом продрался сквозь дремучий частокол каракулей и понял: ружье найдено. Старик Гурьян отписывал: «…етой самой кошкой, етым якором (лодочным якорем) три дня искалы егора (егеря), ружо поднялы смазолы… ждем тыбе…» Ряды неровных, остро угловатых, как сам Гурьян, букв на графленой бумаге кончались фразой, выведенной заметно прилежнее других: «егора прыговорылы… – И крупно: – 100 руб.».
«Слава богу!» – Бородин вздохнул облегченно и тут же позвонил Жаркову – поделился радостью. Тот принял известие с обычной своей сдержанностью.
– Что же ты думаешь делать?
– Ехать за ружьем, разумеется.
– Нет, в смысле сотни?
– Придется раскошелиться, сам виноват.
– Зачем же ехать к Гурьяну, проще пойти в магазин и купить за эти деньги новое ружье. У того-то, помнится, ложа с трещиной, да и оспа в стволах. Ты ведь особой лаской его не жаловал. Верно?
– Верно, – озадаченно примолк Бородин и по инертности натуры своей отдался неопределенному «будь что будет».
Перед самым Новым годом он получил второе письмо. Пробежал вполглаза длинный перечень земных и небесных благ, которые Гурьян ниспосылал на него, увидел старательно, хоть и с чуть заметным дрожанием руки выведенную цифру.
– Ну, что приговорили егеря? – со сдержанным смешком спросил Жарков, когда Бородин снова позвонил ему.
– Пятьдесят.
– Это уже куда ни шло. Но ты можешь спать спокойно – до весенней охоты далеко.
Третье письмо пришло, кажется, в марте. На этот раз сакраментальная фраза «егора прыговорылы» – Гурьян, очевидно для крепости слога, решительно игнорировал мягкие согласные – завершалась жиденьким числом «10».
Бородин в самом деле свиделся с ним лишь при открытии весеннего сезона. Ружье хранилось на основной базе, егеря, по их словам, ни сном ни духом не ведали о приписывавшихся им «приговорах» и вполне удовлетворились вознаграждением, давно принятым за некую законную норму, – бутылкой «Экстры». Большего, по справедливости, труд их и не стоил: в ясный день перед ледоставом, когда притихла и осветлилась вода в Чаусе, они увидели ружье лежащим у самого берега. Значит, в тот злополучный день оно каким-то образом зацепилось за днище лодки и отстало, коснувшись глинистой береговой полосы. Описанные Гурьяном трехдневные поиски ружья были просто плодом его фантазии, своеобразным возмездием за моральный урон, нанесенный ему писателем… От денег он отказался, но в реализации товарного вознаграждения участие принял. Все в нем как-то укротилось, помертвело – Мария Лексевна была уже плоха.
4
Они с Жарковым разбросали сено по широким, от стены до стены, нарам, постелили поверх плащ-накидку и улеглись, предварительно затопив железную печку-«буржуйку». Под потолком тускло, оранжево светил стеклянный, в проволочной оплетке, керосиновый фонарь, тоже дошедший до наших дней из мужицкой сибирской дали; во всяком случае, так оно все подсознательно жило в Бородине: и вечереющая Скала с розовым осколком солнца на церковке, и дышащие снегом темные просторы, и этот извозчичий фонарь, – все тревожно теснилось в нем, и ему подумалось о старике Гурьяне, он все пытался найти объяснение его поведению… Снова и снова он ставил их рядом – ездового Кузьмича, молча несшего свою великую боль, и пляшущего под гитару пьяного Гурьяна. Представить на его месте Кузьмича было невозможно. Отчего, в самом деле, так потерял себя этот бывший солдат?.. И вдруг пришла разгадка.
– Ну конечно! – воскликнул он.
– Чего ты? – недоуменно взглянул на него Жарков.
– Это я про Гурьяна.
– Ну?
– В самом деле эпоха виновата.
– То есть?
– Ведь вот и воевали оба – и Кузьмич, и Гурьян… Да войны-то разные. В Гурьяне ничего не осталось от его войны, кроме чепухи всякой… А Кузьмич… У того другая была война. Тот бы не сломался так. Да и не только в этом дело. Гурьяна потом всю жизнь не туда вело. Оказался он на отшибе. От земли, от крестьянствования оторвался, а служба эта егерская, сам знаешь…
– Теория это все, Владимир Мироныч, теория, – позевывая, сказал Жарков.
– Да нет, не теория.
– Ну и что? Жалеешь ты его, что ли?
– Жалею.
– А я нет. Человек должен оставаться человеком… Так можно и по-обезьяньи запрыгать.
– Он и прыгает…
В это время дверь в землянку резко, от удара ноги, отворилась, пахнуло острым холодком, потом весь проем заполнила, продираясь между косяками, охапка сена, из-за которой тускло поблескивали очки.
– Явление второе… – Жарков недовольно повернулся, сено под ним заскрипело.
– Игорь, говорят тебе, иди в машину, поместимся! – тут же послышался снаружи требовательный голос Марфы. – Уверяю тебя, ты выбрал не лучший вариант.
– Ого! – выдохнул Жарков. – В самом деле, Игорек, не удобнее будет в машине-то? Женщина так желает, и отказ просто оскорбит ее. Как женщину.
– Извините, пошло. – Парень в штормовке кинул сено на нары у противоположной стены, с вызовом сверкнули очки. – Эта женщина – весьма порядочный человек и любит мужа, кстати сказать, великолепного математика. Работает в очень перспективной области науки.
– Вот как! – воскликнул Жарков с наигранным удивлением.
Бородин редко видел Жаркова таким, и сейчас Жарков был ему почти неприятен. В то же время какая-то душевная ниточка протянулась от Бородина к Игорю, и ему стало даже немного не по себе от этого – показалось, что в чем-то он предает старого товарища. Оба они – и Бородин, и Жарков – никогда, даже мысленно, не изъясняясь в привязанности друг к другу, дорожили соединяющей их связью – без суесловия и навязчивости. Каждый принимал другого таким, каков он есть, но все-таки перепалка, в которую ввязался Жарков, коробила Бородина.
Но, слава богу, «инцидент», кажется, был исчерпан, и Бородин уже как бы восстанавливался в том качестве, в каком приехал сюда с Жарковым, и вот уже запах прелого, отмякшего сена защекотал ему ноздри, и сладко зашлось под левым ребром от предощущения ранней утренней охоты.
Бородин потянулся до сухого хруста в плечах.
– Вздремнем, пожалуй, а, Николай Иванович?
– Давно пора. – Желание мира сквозило и в голосе Жаркова, это удовлетворенно заметил Бородин, но, может быть, Жаркова действительно одолевал сон?
– Вас будить, Игорь? – Бородин решил окончательно разрядить обстановку.
Но парень ответил сухо, независимо:
– Ни в коем случае, с ранних лет приучен к самостоятельности.
«Ну-ну, – беззлобно прошло в сознании Бородина. – Ну-ну», – скользнуло еще раз, когда он, по укоренившейся привычке, плотно прикрыл веки, чтобы поскорее заснуть.
5
Враз как по команде, не посмотрев на часы, поднялись совершенно уверенные, что пора, – четко сработал охотничий инстинкт. Игорь еще спал или притворялся спящим. Бородин взглянул в его сторону, потом – вопросительно – на Жаркова, тот махнул рукой: мол, сказано же было – не будить.
Рассвета еще не было, была мутная, продуваемая ветром тьма, низкий противоположный берег – огромный, заросший тальником и калиной полуостров, разделяющий Чаус и Обь, – тонул в сумраке, но далеко за ним угадывалась живая млечность грядущей зари. Изба старика Гурьяна немо чернела, и лишь вот это еле угадываемое свечение, да несколько огоньков, мерцающих в невидимой Скале, да слышимый сквозь ветер ток воды внизу под обрывом делали мир осязаемо реальным, подвигали охотников к действию.
По крутой, окаменелой от холода тропе они спустились вниз. Пахло глиной и деревом, битумной осмолкой лодок, которые недвижно, черными тушами покоились у самого уреза воды. Погромыхивая, быстро разобрали приготовленные с вечера весла – железные уключины обжигали холодом, – с трудом начали сталкивать пристывшие к глине лодки. В темноте низко, над самой водой, просвистело.
– Пошла! – с притаенным волнением проговорил Жарков, заторопился, вставляя уключины.
Бородина тоже взволновал заманный, пропавший в темноте посвист крыльев. Он гребнул по глинистому дну, почувствовал легкость лодки, оказавшейся на плаву, о борт часто забила волна. Он тут же поставил лодку наперерез видным в темноте гребешкам, погнал ее свободно по течению. Чуть впереди споро, укладисто шел Жарков.
«Где-то здесь, – подумал Бородин, заметив, как помельчала волна. Осушил весла, глянул через плечо – Жарков круто заворачивал вправо. – Точно, здесь». Он тоже завернул, и через несколько гребков весла царапнули о дно, потом днище лодки пошло по пологому песку. Бородин отвернул скатанные раструбы резиновых сапог, сошел в воду, сразу ощутив ее холод, лодка поднялась, и он повел ее за цепь, слыша, что и Жарков бредет по мели неподалеку. Лодка легко пошла по ровному, как стол, песку, и вскоре они уже стояли с Жарковым на твердой, будто прикатанной косе, перебрасываясь незначащими фразами и этим успокаивая себя.
Коса двумя длинными ножами уходила вперед, в сторону широкой воды Оби, незримо таящейся в заволочной тьме; на остриях ножей стояли два низких скрадка с врытыми в песок обрезанными наполовину бочками. Бородин любил это место не только за великолепный обзор и удобства охоты – при расчетливой стрельбе утки (а они в поздний осенний перелет тянули строго по Чаусу) падали на песок или в мелкую припесчаную воду, и их легко можно было достать даже без лодки, – но главным образом за открывающуюся глазу ширь с пронизывающим ветром, секущим горящее лицо снегом, стылой серой водой…
С гулко бьющимся сердцем Бородин вошел в скрадок; тонко посвистывал ветер в таловых прутьях, которыми было обнесено это гнездо сладкого одиночества; на дне бочки, видно проржавевшей, зачмокала под сапогами вода. Слева, над укрытием Жаркова, подгоняемые ветром, стремительно пронеслись утки с бубенчиковыми хлопками крыльев – гоголи. Бородин уже мог различить их. Выстрел сухо стеганул в угон, послышался отчетливый удар о песок, птица забила крыльями и утихла.
– С полем, Николай Иванович! – крикнул Бородин, радуясь удачному началу.
Жарков что-то ответил, Бородин за ветром не расслышал его. Он расстегнул брезентовый чехол – в ладонь тяжело выпали теплые стволы, быстро собрал ружье, вскинул, повел по пустому анемичному небу, проверил, удобно ли будет стрелять. И тут его слуха ясно коснулось ритмическое постанывание весел. Бородин опустил ружье, стал пристально шарить по воде взглядом и, присмотревшись, различил метрах в пятидесяти перед Жарковым размытое пятно лодки. Она неподвижно стояла, покачиваясь на волнах, – видимо, гребец вглядывался в скрадки, что-то соображая.
– Ну что, так и будешь маячить вместо подсадной? – с трудно дающимся спокойствием крикнул Жарков.
– А, вы уже здесь?.. – Это был Игорь.
– Да, да, нам вершки, а вам корешки. Спать нужно поменьше! Давай прямо и направо, пока не рассвело, и скажи спасибо за указку. Понял?
– Как не понять.
Весла снова застонали, лодка толчками, раздражающе медленно шла поперек реки, и, когда поравнялась со скрадком Бородина, он, тоже еле сдерживаясь, посоветовал:
– Огибайте косу, там, у берега, заводь, отличное место.
– Ладно, – пробубнил Игорь.
Минут через пять лодка вошла в густую тень береговых кустов, там еще долго постанывали весла.
– Силен охотничек, а, Владимир Мироныч? Сопляк! – донеслось от соседнего скрадка.
– Да, да, – неопределенно согласился Бородин, не заботясь о том, слышит ли Жарков.
Охотничья этика полна самых высоких норм, но пуще всех чтил Бородин одну – справедливость. Это так сложилось в нем, и давняя картина охоты в азовских плавнях, которую он старался забыть, помимо его воли, проступала на душе застарелой царапиной. И сейчас он увидел себя стоящим по пояс в теплой августовской воде, и перед ним была слепящая гладь лимана с грязными нашлепками водорослей, испускающих запах гнильцы; над ними, трепеща острыми крылышками, зависали мелкие чайки. Он стоял под стеной плотного камыша, из-за которого всю зорю вылетали табунки уток, стрелять приходилось в угон, и он хорошо стрелял, но каждый раз с досадой, понятной только охотнику, убеждался, что у него неубойное ружье. Оно было изысканно красиво, его первое ружье трофейной марки, за которое он, помнится, отвалил огромные деньги. Оно было легким, изящным, похожим на дорогую игрушку, но не было в нем грозно внутренней силы, долженствующей убивать. Он слышал, как дробь крапчато била по птицам легким поверхностным ударом, и было редкостью, когда утка падала комом; обычно табунок, прянув от выстрела, уходил от Бородина, и только потом утка, спутавшись, вываливалась из строя, тяжело всплеснув застойную воду…
Солнце было уже высоко, зоря кончилась, черные фигурки сотоварищей Бородина, стоявших дальше под той же стеной камыша, показались на глади лимана, медленно передвигаясь к далекому степному берегу, на котором в горячем мареве, будто поднятая над землей, виднелась машина.
Ближе всех молча брел по воде друг Бородина, совсем недавно увлекшийся охотой. Бородину было неловко за него, он видел, как тот безобразно мазал на зоре. Бородин тоже вышел из своего укрытия, и, пока собирал убитых уток, повесив на шею ружье и полегчавший патронташ, друг его ушел вперед, пришлось прибавить ходу. Бородину хотелось быть рядом с ним – ободрить и поделиться добычей. До него было уже недалеко, когда друг, радостно закричав, поднял над головой крупную утку, видно крякового селезня. Он победно держал птицу за длинную шею, потом, еще не веря в странную находку, поднес утку к носу – нюхал, не тухлая ли! И только этот отвратительный жест дал понять Бородину, что незадачливый охотник присваивает себе его добычу. Это была его утка: дробь, ослаблено вошедшая в нее сквозь пух, просто дала ей небольшую отсрочку, и она успела пролететь дальше тех, что только что собрал Бородин. «Это моя утка!» – чуть было не крикнул он, но еще ждал, что друг, державший обвисшую птицу над ослепительной гладью, поймет это сам и все сейчас образуется, но тот повернулся, пошел дальше и вдруг кинулся, нелепо, трудно раздвигая воду, к другому безжизненно лежавшему комку и опять поднял утку за вытянувшуюся шею и стал нюхать ее. Бородин онемел, испарина выступила у него на спине, и он безвольно смотрел, как друг его с идиотски ликующим криком «Во!» поднимал над головой третью утку…
Ни на лимане, ни в дороге Бородин так ничего и не сказал ему.
На следующий день он отнес свою дорогую игрушку в комиссионный магазин и вскоре купил себе отечественную, тяжелую двенадцатикалиберную «ижевку», через много лет чуть было не утраченную по легкомыслию писателя, но счастливо поднятую со дна Чауса егерями…
С тем другом, разумеется, было порвано без объяснения причин.
Давняя зудящая обида всплыла в Бородине почему-то именно сейчас, хотя он и отказывался связывать ее с Игорем. «Какого черта!.. – невольно думалось Бородину. – Прикатил на „Жигулях“, да еще и без путевки… Какого черта!» И в то же время что-то Бородина точило – что-то, неосознанно выходящее из его понятия охотничьей справедливости, проклюнулось в нем, как только Игорь с горькой иронией ответил Жаркову: «Как не понять». Бородину вроде было неловко оттого, что они с Жарковым поставили Игоря в неравные условия, и когда справа зашелестели утиные крылья, он, проклиная все и вся, не смог поднять ружье – утки шли в «запретной» для него полусфере, прямо на Игоря… К счастью, Жарков, кажется, не заметил и не услышал их, а Игорь, видимо, не успел приготовиться к стрельбе – ровная, косо забирающая нить полета, не сделав ни единого отклонения, ушла вдаль по Чаусу, минуя проступавшую легким абрисом Скалу.
«Эти мои!» – почти сразу же увидел Бородин возникшие перед ним в реденькой сетке рассвета черные комочки. Он тут же почувствовал привычную, удобную тяжесть ружья, сдвинул вперед скупо щелкнувшую рубчатую кнопку предохранителя, ударил дуплетом навскидку – одна и другая утка, космато переворачиваясь от ставших помехою крыльев, прошурхали над самой головой Бородина, упали в нескольких шагах от него. Он переломил ружье, вынул пустые гильзы, курившиеся кисловатым пороховым дымком, вставил новые, глянцевито-тяжелые, и вышел из скрадка. Птицы были еще теплы и мягки, и Бородина опять обдало странной тайной, которую он всегда испытывал при виде убитой дичи, и еще какая-то запоздалая жалость тонкой струной зазвучала в нем, и в этом борении сознания с инстинктом была неизъяснимая, отъединенная от обычного его бытия сладость. Она заполнила Бородина, одна царствовала в нем, все остальное ушло.
6
Светлело и светлело небо, и Бородин внутренне был уже готов к этому, когда бледные, зимнего отлива облака реденько просыпали снег и он завился по ветру сухой белой проштриховкой. Утки налетали из замяти совершенно внезапно, и тем острее завладевала Бородиным жестокая прелесть охоты.
И так же внезапно мельтешащая снегом близь выпустила тяжелый строй птиц – они еле заметно, почти планируя, махали крыльями, будто сопротивляясь несшему их ветру, сторожась чего-то, тихо, отрывисто переговариваясь. «Гуси!» – плеснулось в груди Бородина. Они шли в косо летящем снеге, чуть ближе курчавившегося кустами берега, под который ушел Игорь, но в какую-то долю секунды Бородину вдруг захотелось думать, что гуси идут слишком далеко…
– Стреляй! – обескураженно, зло кричал ему Жарков.
…Слишком далеко, и он не достанет их, а Игорь достанет…
– Стреляй же!
…И он стал безвольно уверять себя в том, что далеко, а если недалеко, то уже поздно.
Первым выстрелом Игорь промахнулся, видно не рассчитал медленного полета гусей и дал слишком большое упреждение; вожак, вскрикнув, испуганно скользнул вверх, и этот испуг прошел сквозь весь строй, но все длилось мгновение, и до Бородина еще не дошел звук второго выстрела, как строй переломился, и одна, срединная, птица, часто, беспорядочно замахав крыльями, косо чиркнула вниз и, в то время как изломанный строй, крича, удалялся, слабо видный в слепой сутеми снега, пошла по большому полукругу… Может, она восприняла как спасение длинный язык воды между берегом и песчаной косой?
Птица упала на воду и – Бородин, выбежавший из скрадка, видел – вытянулась, подалась туда, откуда только что летела, навстречу волне и снегу, с усилием загребая крыльями. Там не было течения, ничто не могло подсобить ей, и она обессилела, обреченно уронив крылья на воду, только все тянула шею – в ветер, в север, доверчиво отпустивший ее в дальнюю дорогу…
Игорь, суетясь на перешейке косы, пальнул по ней, дробь, возможно, и долетела, но из-за ветра и расстояния просыпалась, как из решета, и птица никак не реагировала на выстрел, по-прежнему напряженно тянула шею. Расстояние лишало и Бородина возможности положить конец ее мучениям – она лежала примерно посредине между ним и Игорем, и тогда Игорь вытолкнул из кустов лодку, погреб лицом вперед, быстро работая веслами. Он уже совсем приблизился к своей жертве и потянулся за ружьем, кинутым на дно лодки, когда птица, почуяв опасность, прянула вперед, растрепанно забив крыльями, даже поднялась над водой, но продержалась в беспорядочном полете недолго и упала, снова напряженно, просяще вытянув шею.
– Бей же! Добей ее! – кричал Жарков, хмуро, молча следивший за событиями из своего скрадка.
Игорь что-то заметил в действиях Бородина, тут же донесся его прерывающийся от волнения, от частого, запаленного дыхания голос:
– Не стреляйте!.. Не смейте стрелять, я говорю!..
Он должен был сделать это сам, и весь его вид выражал протест против чьего-либо вмешательства или помощи. Но стоило ему приблизиться к птице на верный выстрел, как та, ожив, опять ринулась вперед и уже далеко упала, натолкнувшись на крупную волну, – коротко плеснули брызги.
– Уйдет! Вот сопляк. Упустит ведь! Такого красавца загубил… – разборчиво проговорил Жарков.
Бородин услышал его.
Он не заметил, как солнце белым пятном прошило разреженный слой облаков, и там, где шла борьба между человеком и птицей, все заискрилось, заиграло в слепом вихрении снега, а дальше проглядывалось огромное, грозное мерцание Оби. Треснул, будто раскололи орех, выстрел, быстро забили утонченные расстоянием спичечные весла. Табунок мелких уток, шедший со стороны Оби, увидев Игоря, стрельчато взмыл в небо, превратись в крохотные скользящие тени, но это не вызвало у Бородина досады, не отвлекло его от того, что происходило на воде, на ее сверкающем стрежне, – неестественно высоко поднялась лодка, и уже не было видно ни лодки, ни Игоря, только что-то черно бурлило в солнечных бликах, и Бородин понял: лодка неуправляема, Игорь в воде, и течение уносит его.
– Наохотился! – как о чем-то, что неминуемо должно было случиться, сказал Жарков и выругался.
Бородин отложил ружье. Холодная цепь округло скользила в ладонях, пока он вел лодку по вялой воде; нескольких крепких гребков было достаточно, чтобы лодка легко пошла по течению, и он греб, греб…
– Я сам… Что еще… Я сам справлюсь.
Отчужденный, полный мальчишеской обиды взгляд сквозь заплесканные брызгами, немыслимо как уцелевшие очки встретил Бородина, когда, круто развернув лодку и табаня, он подходил к Игорю кормой. Ружье висело у парня на шее, в одной руке он удерживал и лодочную цепь, и безвольно, зыбко плавающую мертвую птицу, а другой пытался грести, вряд ли понимая несоразмерность своих усилий со страшной тяжестью лодки, почти вровень с бортами залитой водой. Медленно кружа, лодка влекла Игоря по течению, боковым зрением Бородин чувствовал, как плыл назад высокий, глинисто обнаженный береговой яр с еле видной избой Гурьяна. Было самое устье Чауса, тут он раздал берега и лавинно шел в Обь; простирающаяся впереди неоглядная мерцающая ширь казалась гибельно близкой этой своей огромностью.
– Бросайте лодку! Залезайте ко мне, бросайте лодку, мы возьмем ее на буксир! Бросайте!
– Ах ты, сопляк никудышный! – Из-за спины Бородина осторожно, ровно наплывала плоско срезанным лбом корма лодки Жаркова, и он добродушно поругивал Игоря: – Как же это тебя угораздило? Небось гуся доставал и опрокинулся. Ну, ясно. Это дело нехитрое, сам тонул не однажды… Давай-ка мне эту хреновину.
С ласковой руганью он взял из руки Игоря цепь.
– Оп! – Жарков подхватил Игоря под мышки, помогая ему забраться в лодку Бородина.
– Зачем вы? – вяло протестовал Игорь. – Я бы сам…
Слова одышливо, искаженно выходили из его сведенного холодом рта, лицо болезненно кривилось. Игорь с трудом перекинул через истертый веслами борт злосчастную добычу, напряженно дрожа, розовыми ладонями уперся о борт, выкинулся из воды, перевалился в лодку, с брезентовой куртки хлынули струи, и Бородина передернуло от ощущения окоченелости, которая, должно быть, сковывала Игоря.
– Порядок в танковых войсках, – сразу потвердел Жарков, убедившись, что дело сделано. Он захлестнул цепь затонувшей лодки на скобе своей кормы, удобно уселся на гребную скамью, поплевал на ладони, щурясь на Игоря с необидной иронией.
– Загудел бы в Обь-то, орел!
– Не загудел бы, – неохотно возражал Игорь.
– Ну-ну! Жизнь, она научит… – Жарков взялся за гладкие бобышки весел, приказал Бородину: – Вы с хлопцем за ружьями на косу, я потяну лодку! Быстро!
– Николай Иванович, зачем бросать охоту. Мы теперь одни справимся, а ты еще постреляешь. – Бородин испытывал какую-то неловкость за все, что произошло, будто видел и свою вину и хотел загладить ее.
Жарков изучающе посмотрел на Бородина, улыбнулся незлобиво, давая понять, что все понимает и присоединяется к нему, вернее, к ним с Игорем.
– Какая охота! – Он снова метнул короткий взгляд на Игоря, качнул головой, осуждая и в то же время понимая его мальчишескую ершистость. – Быстро, быстро к Гурьяну, главное дело – в сухое переодеться.
Игорь сидел, безучастливо нахохлившись.
7
К яру причалили почти одновременно. Пока Бородин с Игорем обежали скрадки, забрали все, что оставалось, Николай Иванович наперерез течению пробился к берегу, опрокинул лодку Игоря и, уже пустую, идя под самой кручей, подогнал к месту. Стена яра дышала угрюмой стылой сыростью. Вверх, пересекая сизые, иссиня-черные, лилово-бурые слои глины, уходила глубокая тропа с истертыми ступенями. Отсюда не было видно ни землянки, ни избы Гурьяна, и устоявшийся здесь неприютный сумрак, с его могильным глинистым дыханием, подталкивал всех троих скорее выбраться на свет и простор. Навьючась веслами, ружьями, связками уток, тяжело стали подниматься по тропе.
Игорь шел первым и только показался наверху, как вместе с плеснувшим в глаза белым солнцем совсем рядом дурашливо затутукало:
– Ту-ту-ту… ту-ту-ту-ту…
Приятели Игоря, математик с женой, застыв в иронической торжественности, трубно вытянув губы и надувая щеки, наигрывали туш. Они были по-утреннему свежи в своей голубой синтетике, лица розово светились независимым от того, что творится здесь, на Чаусе, весельем.
– Ту-ту-ту… ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту…
Видно, ничто не поразило их в остром, посиневшем, натянуто улыбающемся лице Игоря. Мужчина подошел к Игорю, глядя не на него, а на перевешенную через плечо Игоря гусиную тушу.
– О! – Он бесцеремонно взял птицу, висевшую на одной связке с утками, и, отстраняя тянущуюся за его рукой жену, приподнял, взвесил Игорев трофей: – О! Ого! – И этот жест полоснул Бородина.
– Понюхайте, понюхайте…
– Вы что-то сказали? – кольнул его математик навостренными ножичками глаз.
Бородин отвернулся, сетуя на себя.
– Только то, что вы слышали.
Математик пожал плечами. И вдруг его глаза расширились.
– Марфа, Марфа, ты посмотри только, его хоть выжимай, нашего Тартарена!
Девица дотронулась до Игоря пальцем, отдернулась:
– Ужас! Как ты оказался в воде?
Они снова не заметили, как напряжено было побледневшее, за стеклами очков, лицо Игоря.
– Как, как… Так и оказался.
– Надо же, ради этого дерьма… – Математик потряс обвисшими птицами. – Марфа, ты понимаешь что-нибудь?
– Пошли вы к черту, – вдруг проговорил Игорь непослушными губами.
Воцарилась продолжительная пауза, только покряхтывал Жарков – будто у него что-то засело в горле.
– Ты отдаешь себе отчет? – вымолвил наконец математик, с какой-то дальней угрозой глядя на Игоря. Он выпустил птиц, они обмякло плюхнулись на забитую снежком траву.
– Ужас, ужас, – повторяла девица и смеялась голыми глазами.
– Я думаю, нам пора домой, – раздельно сказал математик, и было ясно, что слова эти относятся лишь к ним двоим.
Игорь молча направился к избе Гурьяна. За ним, перекинув на перекладину уток, пошли Жарков с Бородиным. Николай Иванович тихо скрежетал горлом.
– Молодец, правильно, – проговорил он вдруг, и Бородин окончательно понял: что-то в Жаркове переломилось. – Ну и ты тоже хорош, нашел себе компанию!
Игорь молчал.
На крыльце, перед закрытой дверью Гурьяновой избы, Бородина вдруг охватило смутное ощущение непроницаемой тишины, в которую была погружена изба, ощущение чьего-то отсутствия, и в одну и ту же застывшую во времени минуту Бородин с Жарковым вспомнили, что Гурьян не встретил их на берегу, и они не слышали его голоса, и над его избой, молчаливо, сиротски стоявшей в стороне, не вился теплый домашний дымок. Они переглянулись, стараясь скрыть друг от друга то, что одновременно ожгло их обоих.
В остывшей, запустелой горнице, в неживой тишине, у давно не беленной стены, лежал старик Гурьян, обратив кверху белое костяное лицо с закрытыми глазами. У него были плотно прикрыты веки, будто в какое-то мгновение он захотел отогнать от себя земную суетность, и она оставила его, и теперь он долго и спокойно о чем-то думал – долго и спокойно, так, как не успелось ему подумать в быстро пролетевшей жизни…
