Текст книги "Отдаешь навсегда"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

27

Мы ходили долго, очень долго – боже, как я устал в ту ночь! Протез тер ногу, байковая прокладка сбилась, скоба подвернулась, и настывший металл обжигал кожу. Валил снег. Хрусткие снежинки медленно кружились в рассеянном свете фонарей, и от этого безостановочного, неумолимого кружения плавно, как лодка на речной волне, покачивалась земля. Улицы были пустыми, только изредка по ним пролетали машины и таяли в белой замети. Странный замерзающий мир лежал перед нами, и мы брели по нему бесцельно, бессмысленно, вслушиваясь в самих себя, и молчание стояло между нами, как миллионы световых лет пространства между самыми далекими звездами.

Казалось, Лида спит на ходу: она спотыкалась, сбивалась на обочину тротуара и проваливалась в сугробы, вдруг останавливалась и подносила к щекам руки в синих шерстяных варежках, снова шла и снова спотыкалась… Она подняла воротник, натянула на уши шерстяную шапочку, а на ногах у нее были узконосые туфли на «шпильках» – самая подходящая обувь для такой идиотской прогулки! – и я просто физически ощущал, как намокли и озябли у нее ноги в этих туфлях и стеклянных капроновых чулках, как остро покалывают их красные искры, но какой-то черт упрямо нес и нес меня вперед, и мы шли мимо модернового кинотеатра с бетонным козырьком и стеклянном плоским фасадом, мимо автобазы, где за полосатым шлагбаумом ровными рядами дремали окоченевшие машины, мимо старого заброшенного кладбища, на котором уже давно никого не хоронят, мимо общежития строителей – из открытой на втором этаже форточки послышался чей-то резкий высокий голос… Я не могу, понимаешь? Я не имею права. Это минутная слабость, было бы низко воспользоваться ею, у меня свои представления о жизни и о порядочности. Я люблю тебя больше всех на свете. Ну и что с того? Именно поэтому я должен быть таким… жестоким, что ли. Это нужно нам обоим, чтоб я был жестоким, мне сейчас, пожалуй, труднее. Ты просто не понимаешь, что значит – иметь такого мужа, как я, ты просто не понимаешь этого, зато я понимаю… пошло оно все к свиньям! Голова болит, и проклятая железяка впивается не в ногу – в душу, и сигареты в пиджаке – попробуй достань их, лучше уж потерпеть.

Снова терпеть. А сколько можно?…

Зачем я ушел из дому, неужели я рассчитывал, что на улице все станет проще? Как мне не хватает этой простоты… Все сложно: почистить зубы, закурить сигарету, найти разумные, спокойные слова, весомые, как булыжины, и простые, как таблица умножения… Мне нужна обычная женщина, без претензий, чтоб она не отводила в сторону глаза, когда я раздеваюсь, чтоб она мне спину потереть не брезговала и не морщилась, что мне приходится носом шмыгать, и мало что еще мог бы я наговорить, но зачем это все?… Мне не красивая любовница нужна – перед друзьями хвастаться, а жена-друг; жена – руки мои, жена – надежное плечо, на которое я смог бы без раздумья опереться, когда вдруг становится так тошно, что не мил белый свет. Разве ты годишься для этой роли, такая… будто из света сотканная, тебя на руках надо носить… а я… Как мне найти слова, чтоб объяснить тебе это, когда у меня все запеклось внутри, запеклось и заледенело. Нынешний вечер мог стать самым счастливым в моей жизни, но я не хочу каждую минуту дрожать над этим счастьем, каждую минуту напряженно ждать, когда ж оно, наконец, закончится, оборвется, как натянутая струна. Счастье, что я заканчиваю университет, что меня ждет интересная работа, что у меня есть верные друзья, такие, как Геннадий Иванович, Олег Григорьевич, Андрей Верховский, что мне открыт безграничный мир Пастернака и Лорки, Шекспира и Толстого, – я давно уже вышел из того возраста, когда до смерти хочется заглянуть за горизонт, – там, за этой призрачной полосой, живут такие же люди, как мы, и лежит та же земля, и текут те же реки…

И как только взбрела в твою голову, Лидка-Лидуха, прекраснодушная мысль погореть на высоком костре самоотверженности и жертвенности?… А что ж еще твоя любовь?… За что еще меня можно полюбить? «Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним…» Неужели никто не рассказал тебе, что этот костер хорош на мгновение, а не на годы, очень уж много нужно для него горючего материала, откуда ему взяться у тебя, что ты видела в жизни, что ты знаешь? Что я буду делать, когда впущу тебя в свою жизнь, а потом ты уйдешь, забыв даже дверь прикрыть, как ушла от Кости, а он ведь по сравнению со мной… черт его знает, кто он по сравнению со мной, но что я тогда буду делать, – об этом ты подумала? Однажды тебе захочется, чтоб кто-то обнял тебя, просто обнял, и прижал к груди, и провел вздрагивающими пальцами по твоей коже, – что ты мне тогда прикажешь делать? Рассуждать о свободе любви? Убить тебя и себя? Или стать рабом, чтобы сохранить тебя, закрыть на все глаза, растоптать в себе человека?… Не выйдет, меня это не устраивает, я не способен ни на то, ни на другое, ни на третье. Понимаешь, не способен…

И снова тянутся мимо нас – когда это мы успели повернуть? – общежитие строителей: теперь из открытой форточки тоненькой струйкой сочатся пар и музыка, кажется, вальс Прокофьева из «Войны и мира»; старое кладбище: четко отпечатан в подсвеченном уличными фонарями небе черный силуэт полуразрушенной часовенки-каплички за звонкой железной оградой, вот бы провести сейчас по этой ограде палкой, наверно, весь мир разбудил бы!..

А вот и автобаза с полосатым шлагбаумом – интересно, что снится этим машинам, на которые сыплется, сыплется снег, – неужели теплый гараж?…

Возле кинотеатра Лида медленно-медленно, как-то боком валится в сугроб. Я вижу только ее узкую спину, туго обтянутую ворсистой тканью пальто, и подкорченные ноги в тоненьких туфлях, и мне становится страшно.

– Лида, – говорю я и не слышу собственного голоса, – вставай. Я ведь не могу поднять тебя, Лида, вставай, и пойдем домой.

Если бы в эту минуту нашелся на свете хоть один добрый волшебник, который сказал бы мне: «Отдай душу, отдай завтрашний день и все остальные, сколько их еще у тебя будет, а взамен получишь вот сейчас, немедленно, две здоровых и сильных, широких, как лопаты, мужских руки», – я не колебался бы и одного мгновения. Я подхватил бы ее на эти руки, легкую, как воробей, и окоченевшую, как сосулька, и отнес домой, и по дороге я чувствовал бы, как щекочет мне щеку тугой завиток волос, выбившийся из-под ее шапочки, а там будь что будет. Но добрые волшебники живут только в детских сказках, а я давно не читаю сказок и давно не верю им – с той самой осени сорок седьмого года…

Но Лида встала сама, так же медленно, как и падала, и пошла, покачиваясь, впереди меня по скользкому, присыпанному снегом тротуару, будто по ледяному карнизу над бездонной пропастью.

28

Иногда мне кажется, что во мне живут два совершенно разных человека. Один – напористый и энергичный: обложившись словарями, он читает в подлиннике Шекспира; неделями ковыряется в поломанном радиоприемнике; до хрипоты спорит на занятиях литературного кружка о современной поэзии – одним словом, обыкновенный парень, с некоторым опозданием заканчивающий филфак, в меру самоуверенный и в меру невежественный; второй – его полная противоположность: вялый скептик (чудак, на кой шут тебе этот Шекспир на английском, когда есть такие превосходные переводы!), склонный к нудному самоанализу (в любой мастерской твой приемник отремонтировали бы в сто раз быстрее и лучше, ты зря тратишь время и силы, это никому не нужно, ни тебе, ни другим), болезненно застенчивый и совершенно неспособный к действию (что изменится в твоей жизни, если ты даже поедешь с ребятами на картошку, все равно они будут работать, а ты валять дурака и создавать видимость работы, и от этого будет скверно не только тебе одному – всему курсу)… Как ни странно, эти двое довольно мирно уживаются во мне, только иногда они лениво спорят, и тогда мне кажется, что сам я отступаю в сторону и безучастно прислушиваюсь к ним, словно раздумываю, чья позиция мне ближе.

Первый

А все-таки, черт побери, я наловчился чистить картошку. Стоило только догадаться закрепить на месте нож, и сразу дело пошло на лад. Двадцать минут – и полная кастрюлька. А Данила когда-то говорил – час…

Второй

Не проще ли было сходить поужинать в столовую?

Первый

Конечно, проще, но разве дело в ужине!

Второй

А в чем же?

Первый

Неужели ты не понимаешь? Мне приятно, что я сообразил закрепить нож, что теперь я могу сварить картошку даже в три часа ночи, когда все столовые закрыты.

Второй

Очень хорошо! Но твоя картошка уже сварилась, она уже остывает. Почему ты не ешь?

Первый

Не хочется. Не хочется есть, это же экспериментальная картошка, я недавно обедал. Куда мне столько есть!..

Второй

Конечно, куда тебе столько есть… Да на твою картошку противно смотреть, не то, что есть. Ты острогал ее своим закрепленным ножом, как палку, – из трех килограммов едва набралась маленькая кастрюлька, а ты еще радуешься. Кого ты хочешь обмануть? Себя?

Первый

Никого я не обманываю.

Второй

Обманываешь! Ты хочешь убедить себя, что ты не хуже других: вот даже картошку чистить научился. Вся твоя жизнь подчинена тому, чтоб убедить себя, что ты не хуже других, это комплекс неполноценности, физической «неполноценности, ты никогда от него не избавишься.

Первый

Комплекс неполноценности… Что это еще за новомодные словечки? Я ни в чем не убеждаю себя, я делаю только то, что мне нужно, что необходимо всякому.

Второй

Костя Малышев никогда не чистил картошки и никогда не ремонтировал приемников, он даже не знает, как держать в руках паяльник, да это и не– нужно при современном разделении труда, и все же ты, умелец, завидуешь ему. Ты – ему, а не он – тебе.

Первый

Нашел о ком говорить, о Косте…

Второй

А что? Отличный парень! Вышла же Лида за него замуж…

Первый

Она и за меня вышла бы. Помнишь, как она говорила: «Саша, я тебя люблю!» Она говорила мне это раньше, чем Косте. Я даже не уверен, сказала ли она ему хоть однажды такие слова. Она и за меня вышла бы, просто я не хотел связываться.

Второй

Снова врешь. Ты боялся, что через год-другой она начнет изменять тебе с первым встречным, потому что постоянно будет ощущать, что ты не такой, как другие, ты хуже их. Ты головастик, а женщины не любят головастиков. Они любят сильных, красивых, самоуверенных…

Первый

Больно ты знаешь, каких они любят! И вообще нельзя стричь всех под одну гребенку, это глупо. Почему все женщины должны быть похожи на Лариску Клавину? Лида, например, нисколько на нее не похожа.

Второй

Блажен, кто верует, тепло им жить на свете… Помнишь, сколько игрушек мы переломали в детстве, чтобы узнать, что там внутри, и как нам было обидно, что внутри пусто? Всегда пусто. И всегда хочется поломать.

Первый

Люди не игрушки, ты что-то путаешь.

Второй

Я не путаю, для нее ты можешь оказаться игрушкой, в этом все дело. Ведь она считает тебя чем-то вроде Корчагина, в ее глазах ты овеян романтическим флером – этим платьем голого короля. А ты не Корчагин, сам знаешь. Неужели ты еще не убедился, что для тебя было бы гораздо лучше, если бы ты обогнал Димку, а не наоборот?…

Первый

Я действительно долго так думал. Но в тот день, когда Лида сказала: «Саша, я тебя люблю!»– я решил, что не стоит об этом жалеть. У каждого своя судьба…

Второй

Судьба… Что это такое? Пьяный шизофреник, сбежавший из сумасшедшего дома и не ведающий, что творит? Уэллсовский невидимка, который может ласково похлопать по плечу, а через минуту дать в морду?… Что-то мистическое, случайное… На судьбу кивают лишь слабые и безвольные; разве тебе не твердили всю жизнь, что человек сам хозяин своей судьбы?! А какой из тебя хозяин? Тростник на ветру, как когда-то говорили.

Первый

Говорили иначе: мыслящий тростник. Это очень важная деталь – мыслящий…

Второй

Еще бы! И что же, ты стал счастливее оттого, что Лида сказала: «Саша, я тебя люблю»?

Первый

Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я стал счастливее и несчастнее одновременно. Как наша дворняжка Альма, помнишь? И хочется верить, и боишься: а вдруг раскроят ломиком голову…

Второй

Вот именно. Ты боишься ходить в гости и в столовую: а вдруг прольешь на скатерть суп или кофе и кто-то недобро ухмыльнется над твоей неловкостью. Боишься съездить на пляж: а вдруг детишки начнут показывать на тебя пальцем. Боишься сцепиться с подлецом: ведь даже самый последний подонок, пожалуй, не решится поднять на тебя руку. Тебе слишком везет на хороших людей. Тебя всю жизнь окружают хорошие люди, они для тебя из кожи готовы вылезти, без них ты и ломаного гроша не стоил бы. А мир, к сожалению, пока состоит не только из хороших людей, когда-нибудь эта везуха кончится, и тебе так врежут, что ты не встанешь. Ты сам знаешь, что это может случиться, вот откуда твой страх.

Первый

Но это может случиться с любым, не только со мной. Ты говоришь так, будто среди людей, физически полноценных, не бывает робких, застенчивых, неловких… Будто Костя Малышев не страдал, когда Лида не обращала на него никакого внимания… Будто Андрей Верховский все принимает на веру и бодро прет напролом к своей цели по головам ближних… Где ты видел таких жизнерадостных кретинов, без страха и сомнения? Просто люди умеют победить себя, свой страх, свою неуверенность, если нужно, наступить себе на горло, и лишь поэтому они люди. Это ведь свойство человеческой психики, а не особенности комплекса физических достоинств или недостатков.

Второй

Но та мина целила не только в твои руки и ноги. Она целила в твою душу, она породила особый взгляд на людей, на мир и на свое место в нем…

Первый

Да, целила, но у нее ничего не вышло! Я смотрю на мир, как все, и живу – как все, и, как все, люблю…

Второй

И, как все, страдаешь?

Первый

Да, как все!..

Второй

А ты наплюй. Понял, что она не для тебя, ну и не надо о ней думать. Придет время, и ты найдешь себе такую женщину, как тетя Даша, санитарка, помнишь?… Желательно старую деву. Или вдову с ребеночком, а еще лучше – с двумя. Чтоб была какая-то компенсация… Она станет тебе и женой, и нянькой, и сестрой милосердия, и ты благополучно проживешь с ней без хлопот и тревог, сколько тебе положено, не заглядывая за горизонт. Там ведь ничего нет, за этой призрачной линией: живут те же люди и текут те же реки…

Первый

Но мне не нужна нянька! Мне не нужна нянька, я сам кого хочешь вынянчу! Я люблю ее, и мне ничего от нее не нужно, только бы она меня любила… хоть немного! Я сам буду ее нянькой, и сестрой милосердия, и кем ей захочется…

Второй

Хоть немного!.. Святая простота! В любви немного – хуже, чем ничего, ты ж это прекрасно знаешь. Если бы ты мог удовольствоваться немногим, ты бы уже давно не ломал над этим голову, а еще в тот вечер, самый первый, отвел ее к себе. Ешь лучше свою картошку, пижон, она уже совсем задубела.

Первый

Не хочется…

Я решительно вмешиваюсь в эту тянучку.

– Хватит, – говорю я, – ну вас обоих к свиньям, надоело.

29

Негнущимися пальцами Лида достала у меня из кармана ключ и долго тыкала им в замочную скважину. Железо царапало о железо, и от этого сухого скрежета у меня заныли зубы. Наконец мы зашли, и жар натопленной печи обдал нас, и я вдруг с нежностью подумал о вялой и вечно заспанной хозяйкиной дочке Вале – господи, какая она заботливая, заметила, что я сегодня не топил, открыла запасным ключом дверь и нажарила голландку так, что после мороза задохнуться можно.

Лида опустилась на табуретку, привалилась плечом к горячему боку голландки и откинула назад голову. На воротнике, на шапочке ее лежал снег, туфли упали на пол со стуком, будто два камня.

Я включил свет, достал из тумбочки хлеб, ветчину, бутылку водки, налил почти доверху два стакана.

– Пей.

– Не могу.

Лида покачала головой. Ее бил мелкий озноб, растаявший снег крупными каплями скатывался по блестящему ворсу воротника.

– Пей, – повторил я, – через не могу пей, а то еще схватишь воспаление легких. Ты же вся как сосулька…А потом разотрешь себе ноги – как бы ты их не отморозила!

Я выпил водку одним духом, она тупо ударила мне в голову и тугими толчками покатилась по телу. Лида пила мелкими глоточками, две тоненькие прозрачные струйки сбегали у нее по подбородку, а зубы выбивали о край стакана барабанную дробь. Не допила, надрывно закашлялась, стерла ладонью выступившие слезы и жадно затянулась сигаретой, которую я подвинул. Выронила сигарету на пол, обмякла, будто сгорбилась, и сразу стала старой-старой, как моя мама.

– Снимай пальто и чулки.

Я достал свой старый свитер, вылил в стакан остатки водки и принес со двора миску снега.

– Растирай, только покрепче. Сначала снегом, потом

водкой.

Она нагнулась, погрузила пальцы в снег, да так и осталась сидеть, словно заснула. А ноги у нее были лиловые, с белыми пятнами, и я сел на пол, засунул культи в рукава свитера, зачерпнул снега и принялся за работу. Я изо всех сил растирал ей ноги снегом, потом водкой, потом снова снегом, пока они не стали красными и горячими, как печка, к которой она прижималась, а она всхлипывала от боли и кусала тонкие сиреневые губы.

– Иди ложись.

Лида послушно встала, прошла два шага и легла на тахту, уткнувшись лицом в подушку. Я увидел узкую детскую ложбинку на ее затылке, с коричневой родинкой, ее красные, словно ошпаренные Моги, обрезанные чуть выше колен краем платья, – ах, черт, до чего же все глупо и плохо… – и торопливо накрыл ее одеялом. Потом погасил свет, сел к столу и прижался щекой к холодной клеенке.

30

Она спит и хрипло дышит во сне, а может, только делает вид, что спит, и я вдруг ловлю себя на мысли, что за весь этот вечер, за всю ночь ни разу не подумал о ней, о том, что заставило ее уйти от Кости Малышева и сказать: «Или под поезд, чтоб уж наверняка», – таким тоном, что я ей сразу же поверил. Что творится сейчас в ее душе? Какого цвета боль, от которой она сейчас задыхается на этой тахте? Что сделало меня таким равнодушным к ее боли? Я… меня… мне… – больше ни о чем не думаю. Что сделало меня таким: инстинкт самосохранения, трусливый страх за свою налаженную и размеренную жизнь, в которую она ворвалась, как раскаленный болид, самоуверенная, чванливая мысль, будто все горести мира – пустяки перед тем, что довелось пережить мне? Чем еще объяснить, что я ни разу не подумал, как ей горько сейчас и как горько было три месяца назад, там, на балконе: «Саша, скажи, что ты меня любишь, и я уйду с тобой, прямо отсюда, хоть на край света…» Как я посмел отделаться от этого едва слышного крика дешевыми шуточками, когда у самого меня все так и обмерло внутри?! Как я могу скрупулезно взвешивать, надолго или ненадолго хватит ее любви, словно у меня и вправду в запасе по крайней мере вечность, словно это не слепая случайность, что погиб именно Димка, а не я. Ведь стоило мне чуть потуже завязать ботинок и все могло быть наоборот. Год, месяц, день, час настоящего счастья – это же так много, так неизмеримо много!.. Они же на самом деле есть – звездные часы человечества, часы, вбирающие жизни, – какая разница, что будет потом…

Влажная клеенка холодит мне щеку, я чувствую, что приклеиваюсь к ней, как муха к липучке, красный мухомор с белыми пятнышками мерно колеблется над выключенной лампочкой модерновым абажуром, а во рту горько от водки и сигарет: удастся ли мне еще когда-нибудь выкурить вкусную сигарету?…

Что ты думаешь обо мне, Лида? Каким жалким головастиком, каким ханжой должен я тебе казаться… Не суди меня строго, все равно строже, чем сужу себя я, меня никто не осудит.

Хочешь, я расскажу тебе про одиночество. Ты спи, а я буду рассказывать. Я буду рассказывать тихо-тихо, ты и не проснешься, тебе так надо выспаться после этой идиотской прогулки… Я расскажу тебе про одиночество, когда знаешь, как скрипит каждая половица в этой комнате, – вон та, у голландки, тоненько, хлипко, приниженно, а та, у стены, резко, сухо, начальственно: скрип, скрип… Ты знаешь, что это такое – ночами валяться на тахте и искать на потолке, перечеркнутом косой лунной дорожкой, Пролив Лаперуза, словно все твое будущее зависит от того, найдешь ты его или нет. Глотать люминал и чувствовать, что он не берет тебя, считать до тысячи белых слонов, а днем идти в толпе и ничего не слышать: ни голосов, ни скрипа трамвая на повороте, ни испуганного сигнала автомобиля, упершегося в тебя радиатором, ни матерщины перепуганного шофера, – будто ты оглох и ослеп. Убегать от людей: и от тех, кто любит тебя, и от тех, кто к тебе равнодушен, – не сюда, в конуру, не на необитаемый остров, а в самого себя, раздираемого невыдуманными противоречиями и невыдуманной болью, горькой определенностью прошлого и зыбкой расплывчатостью будущего… Я расскажу тебе про одиночество, но только одна сумасшедшая мысль накатывается на меня, тяжелая, как мельничный жернов, и забивает мне глотку: а что, если ты проснешься утром и уйдешь?