Текст книги "Дневники 1926-1927"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Я спросил об этом одного усердного собирателя насекомых, и он все мои предположения отверг, сказав, что это просто ветер подхватывает бабочек, что это часто бывает, и от этого их много гибнет в воде. Но сегодня я видел не белых капустниц, а красных крапивниц, летящих через все озеро и не по ветру, а почти против, и сил у них было так много в борьбе с ветром, что ни одна из них, пролетая над лодкой, не села отдохнуть, летели и в других направлениях, не считаясь с ветром, и их было так много над водой посередине озера в девять верст длиной, что никогда бы их не увидели столько над цветущими лугами. И снова встал вопрос во всей силе о причинах, вызывающих бабочек на такое рискованное путешествие.

Направо от нас была стена камышей, налево тростники, мы бесшумно продвигали свою лодку по узкой свободной полоске, разделяющей эти два вида водяных растений, и вдруг впереди нас из тростников. на свободной воде откуда-то взялись два самых маленьких чирёнка-свистунка еще в черном пуху. Увидав нас, они без памяти от страха бросились плыть-бежать по воде с шумящим плеском, но, сильно упираясь в дно веслами, мы дали быстрый ход лодке и стали их настигать. Заметив наше приближение, они вдруг исчезли под воду. Мы остановились, ожидая их появления, но не дождались, верно, они выпорхнули где-нибудь в стороне и затаились, высунув носики между тростниками. А мать их все летала вокруг нас и как-то очень слабо, почти стоя в воздухе, вроде того, как бывает, когда утки, решаясь спуститься на воду, в самый последний момент перед соприкосновением с водой как бы стоят в воздухе на лапках.

После этого случая с малышами на плесе показался утенок совсем большой, почти в матку, но летать он, верно, еще не пробовал, потому что от нас он бросился вперед хлопунком, мы тоже пустились за ним и стали быстро настигать. Его положение было много хуже, чем тех маленьких, потому что место было очень мелкое и ему, большому, нырнуть было невозможно. Несколько раз в последнем отчаянии он пробовал клюнуть носом в воду, но невозможно было нырнуть, он этим только время терял, а наша лодка все настигала, настигала, и, казалось, вот сейчас мы его станем обгонять, и я уже спустил свою страшную руку с подвижными пальцами, чтобы схватить хлопунка, как вдруг он, собрав последние силы, выдумал себе подняться на воздух по примеру больших и поднялся, и полетел хорошо по прямой линии, как стрела, он удачно перелетел весь плес и летел бы далеко, но на пути его была стена камышей, он не рассчитал силы нажима хвостового пера, чтобы взлететь над тростником, зацепился за верхушку камышей, чебурыхнулся вниз. Мы больше его мучить не стали.

Мы шли по зеленой дорожке, на которой босые ноги прохожих деревенских людей примяли траву, но не прибили до земли, как это обыкновенно бывает, где много ходит людей и тропинки становятся серыми, покрытыми мягкой бархатной пылью. Глядя вниз, чтобы не наколоть о что-нибудь свою босую ногу, Петя заметил узкую серую тропинку, пересекающую нашу зеленую. На этой серой тропинке мы увидели множество муравьев, влекущих, по-нашему, конечно, очень маленькие древесные соринки, а, по-ихнему, огромные бревна, превосходящие иногда во много раз тело самого муравья. Мы вскоре нашли на одном конце серой муравьиной большой дороги их огромное государство, расположенное у ствола березы, а на другом – старое, поверженное, гниющее дерево, возле которого кипела работа по заготовке древесного материала для великой республики под березой. Так несколько раз на пути нашем по зеленой дорожке мы встречали пересекающие ее старые муравьиные тропы, и нам было занятно представлять их число и работу, видя, что люди, проходя здесь, ежедневно попирая траву своими ножищами, не могли все-таки прибить траву, и их тропа оставалась зеленая, а муравьи разработали себе относительно их роста огромнейшую рабочую дорогу.

12 Июля. Петров день.Сегодня (с вечера вчера) значительно потеплело, и можно думать, что полоса холодных зорь прошла. Кричат неустанно молодые галчата. На болоте коростелиная мать, защищая своих черных птенцов, бегала возле нас, кричала особенным голосом и как-то хрипела…

Паровое поле над оврагом все было покрыто ромашками, и под их цветами тесными, венчик к венчику, земля была истощенная и на ней больше ничего не росло, так что иногда между ромашками просвечивала рыжая глина, вроде того как иногда на голове с редкими волосами просвечивает плешь. Но прямо же от опушки болотного оврага, заросшего кустарниками ореха, дуба, и осин, и редкими деревьями, начиналась густая трава, из которой поднимались бледно-голубые колокольчики, у пней на склоне краснела земляника.

Тут на муравейнике нашли свежую копку тетеревей, и на ней упавшие перышки, скоро завозилась в кусту тетерка, и вдруг, поднявшись вверх, фонтаном, рассыпались молодые тетеревята. Пока мы возились с ними, стало очень жарко, захотелось пить. Мы спустились вниз в высокую траву, внутри которой держалась еще ночная роса. Тут у ручья в кустах, заросших бурьяном выше роста человека, стояли розовые елочки молочая и колокольчики, не те бледные, как наверху, а темно-лиловые, и каждый колокольчик величиной почти в рюмку. Мы выдернули себе по одному кустику, спустились вниз к холодному ручью и пили воду, черпая ее огромным колокольчиком, как рюмками. Таких больших колокольчиков я еще никогда не встречал.

Были гости весь день. Сегодня праздновала деревня Петров день (рабочие вчера, потому что сегодня работают), деревня была много благороднее, и праздник вышел на славу. Днем было жарко, вечером, как все эти дни, холодно.

М. собирается писать с меня Дон-Кихота. Всякий порядочный человек под старость, оглянувшись на свою жизнь, некоторым образом должен ощущать в себе подобие Дон-Кихота, но я, слышавший эти слова от своей Дульцинеи, имевший всю жизнь возле себя такого Санчо, как Павловна, я действительно почти Дон-Кихот.

Ехать на Урал и, значит, завтра с Левой в Москву или же оставаться здесь и писать на месте роман и проч.

За это время можно написать звено «Кащеевой цепи» в 4 листа = 1000 руб. + 500 р. очерков + приготовить охотничью книгу = 500 руб. и, выплатив аванс «Новому Миру» 1000 руб., взять еще 1000 руб.

Если же в газету писать, значит поехать на Урал, то Август – Сентябрь – собирание материала, Октябрь – Ноябрь – писание, Декабрь, Январь – Февраль, Март – роман, и потом опять Урал.

В газете мне дадут прожить = 1200 руб. на два месяца, из них 200 на одежду, 500 дома и 500 себе на дорогу: (дорога = 200 руб. и по 150 руб. в месяц.)

Вернувшись, пишу очерки: 50 руб. – 20 штук.

Здесь решить невозможно и необходимо выехать в Москву для переговоров: 1) с «Рабочей газетой», 2) с «Новым миром», 3) с Гизом, 4) с «Красной Новью».

Подумать о других органах, напр., о «Кооперат. Жизни».

С. Т. Григорьеву, высокому боярину Берендеева царства с глубоким уважением и преданностью ^{31} .

Михаил Пришвин.

<Без даты>Мои разные думы обыкновенно скопляются перед засыпанием, и напор их иногда бывает велик, что вдруг как бы что-то порвется в голове, и мысли рассыплются множеством чередой проплывающих световых картин с невозможно безобразными пугающими рожами. Тогда я знаю, что надо спешить каким-нибудь способом убить в себе мысль и заснуть. Я придумал себе на такие разы заниматься арифметикой, и любимейший мой лес, где получаю столько всевозможных впечатлений, превращаю в предмет исчисления. Беру я какой-нибудь хорошо знакомый участок, измеряю деревья, считаю, помножаю и во время вычисления древесной массы засыпаю.

На этот лад в свои так называемые чисто деловые дни посредством счета и меры, мне кажется, я убиваю в себе напирающую изнутри потребность к чему-то безмерному и для жизни обыкновенной очень опасному. Но рано или поздно после длинного ряда деловых дней начинает забираться в душу тоска, и опять перед засыпанием хочется отведать сладкого яду – побыть наедине с самим собой. И на эти случаи у меня есть искусственный способ возбуждения мысли и явления картин. Чтобы не заснуть скоро, я опять воображаю себе тот самый лес, который для засыпания я вычислял, и начинаю через этот огромный русский хаотический лес путешествие пешком на свою родину к тому небольшому хутору, куда постоянно возвращался раньше в жизни, совершая по свету большие круги.

Тот огромный лес, через который я подхожу к родному месту, только на карте сплошной зеленый, на самом деле, когда идешь по дороге или тропе, через каждые два-три, много четыре часа пути деревья в нем редеют, показываются следы каких-то давних работ; вдруг обрывается вековая стена леса, и на фоне этой синей стены виднеется пониже, позеленей, помоложе, и так ярусами лес постепенно сходит на нет к полям. Последние остатки леса перед полями крестьян видишь на заброшенных полосах, разделенных бороздами, в которых прежде всего начинает аллейками пробиваться еловый или березовый лес. Но этот ярусом нисходящий к полям со всех сторон лес уже явно показывает нам свое торжество над человеком. Случится в такой лесной чаще на середине ее встретить два-три дома и единственный остаток бывшей когда-то здесь большой деревни или имения.

Тут на отдыхе в беседе со старыми людьми узнаешь, глядя на лесные ярусы, что привело к зарастанию, – голодные, военные, пожарные, годы неудачных реформ – все решительно, как в книге, кто умеет слушать человека и смотреть на лес с пониманием, написано на этих синеющих, голубеющих и зеленеющих ярусах.

Так, переходя огромный лес, через каждые два-три, много четыре часа непременно встречаешь такую книгу по истории борьбы человека с лесом, иногда победную, а иногда угасающую.

В том краю, куда меня приводит родная тропа, было все: и победы и поражения, и события последних лет, когда человек на казенный и помещичий лес набросился как на своего векового врага, исковеркал много, изрубил, помял, набросал и вновь как будто отступил, предоставляя место обычной ежедневной борьбе красноречиво <1 нрзб.>всюду.

Я вхожу сюда много пережившим на стороне гостем с широко раскрытыми от удивления глазами и вижу тут, как везде в лесах, ту же самую вековую борьбу: лес-бес!

Но они тут на месте ничего не знают о себе самих, им кажется, будто они так провели время в ежедневной борьбе за свое личное существование, отбивая друг у друга тот или другой кусочек возделанной земли.

Тот синеющий ярус вдали на земле прежних необъятных владений нашего графа означает эпоху великих реформ, когда помещики стали сокращать запашку: лес отозвался по-своему на попытку дать крестьянам свободу, он ступенями подходил к полям, из года в год он отбирал у людей за лозунг свободы сотни десятин, через это сильней возгоралась борьба между людьми за землю возделанную.

С высоты одного холма во всякую погоду видно над лесами в одном месте, как будто кто-то огонь развел, и дым свился над этим местом: «Леший баню топит», – говорят местные крестьяне. А это просто испарения огромного болота, отяжелев, легли над лесами. Тут на южном склоне холма, с которого виднеется крепкое облако над лесным болотом, и находится тот хутор, где я долго был и много провел дней с одним моим другом, который и сейчас еще жив и работает над каким-то своим необыкновенно простым планом осушения огромных болот.

Неразрывной цепью долгих личных отношений моя судьба сплелась с этой семьей, и я могу так свободно рассказывать о ней, последовательно по кругам <1 нрзб.>леса, как будто сам о себе. Во всем этом большом лесном уезде… <не дописано>

Много пришлось мне побродить в полях и лесах, и разных людей перевидать, крупных помещиков и маленьких, хуторян, крестьян всевозможных. Но как вспомнишь, по-родственному как-то было…

Много разных людей перебывало на терраске у Марьи Ивановны Алпатовой и все в один голос говорили одно и то же: «Очаровательный вид!» Но, по правде говоря, вид залесья с вечно курящимися, как Везувий, болотами был вовсе не очаровательный, а очень суровый даже. И гости Марьи Ивановны, всегда хорошо откушав за столом, говорили это просто не думая, быть может, слизывая с губ последние остатки компота.

На синеющих, дымчато-голубеющих уступах лесов суровая была написана история русской борьбы с лесом. Вон тот большой уступ лесной стены – какая страшная ирония! тут были в крепостное время культурные поля, и зарастание лесом началось именно в тот самый год, когда объявили крестьянам свободу, в этот год предшественник Марьи Ивановны сократил запашку и на пахотном месте пошел расти лес, немного не догнав теперь первобытную стену. И так уступами, ярусами была написана вся история вплоть до последних лет перед великой войной, когда здоровье Марьи Ивановны сильно сдалось, и, не в силах больше хозяйствовать, она оставила себе всего только двадцать десятин. Лес быстро обсеял пахотные поля. Так все двигалось к смерти, а гости все говорили:

– Очаровательный вид!

В ответ Марья Ивановна всегда повторяла рассказ о каком-то французе аббате, посетившем случайно ее усадьбу. Вечером, когда солнце, такое большое красное, опускалось над лесами, проходили облака болотных испарений, и рыжие стволы сосен на холме стали огненными, аббат вдруг захлопал в ладоши, аббат был в восторге, он аплодировал солнцу.

– Очаровательный вид! – повторяли гости, слушая знакомый рассказ о французском аббате.

Марья Ивановна на весь уезд и даже в губернии славилась гостеприимством, но не так это, обыкновенное, как необычайная жадность выслушивать чужую жизнь мало-помалу всех привлекла на сторону мелкой помещицы, и притом еще купчихи. Никто, бывало, не пройдет мимо белых каменных столбиков от дьячихи соседнего прихода до кавалерственной дамы Софьи Павловны Данкевич, возглавляющей лесное владение в четырнадцать тысяч десятин.

Пожар в торфяном лесу.

Птицы и звери (дятел), которым война и революция у людей не чувствительны.

Сход запретил играть на гармонье: как заиграют, так плач ^{32} .

18 Июля.Сергиев.

Кончил Московские-Уральские дни ^{33} .

Погода от жары повернулась: утром дождь и холодно.

Сижу в Сергиеве в своем доме один с обрезанными крыльями… фи-нансы!

Был у Потрашкина: знает толк в хорошем вине и в сладких сметанных пирогах с вишнями и земляникой.

Вечером включил антенну, и вдруг заговорил человек о пользе самообразования; обязанности консультанта, – во-первых, во-вторых, в-третьих, отношения члена кружка к другим необразованным; во-первых, во-вторых…

Я выключил антенну, и это вышло, будто я лишил голоса на полуслове: оратора как будто сзади стопудовым молотом по голове – и даже не было ох! – не виснул, не хрипнул, такого унижения нельзя себе представить нигде, и что это преступление проходит безнаказанно – это влечет к повторению, хочется еще раз дать ему голос и вдруг лишить: в моей власти. Я включаю антенну и вслед за движением моего пальца: «А еще я вам вот что скажу!» Чик – и он ничего не сказал.

Я прошелся по комнате, выглянул из окошка, на улице никого не было, и я сам, каким я был всегда, пугливым к обиде себя кем-нибудь и через это робким в делах, в которых непременно уже надо человека обидеть, – я такой сам, увидел себя в образе русского храброго зайца.

– Так вот же нет! – говорю я, – возьму и лишу голоса: я властелин!

Включаю антенну – молчание! Меня так и дернуло. Осматриваю аппарат, вижу: проволока выпала из винтика и вместе с этим выпала земля, в которую должны вернуться магнитные волны, принятые из эфира. Я включаю землю, и мгновенно в комнату врывается голос:

– Товарищи, это инфекция!

Говорит ветеринар о заразных болезнях животных. И вот тут новое: уже достигнут предел, я насыщен удовольствием лишать голоса, мне это вдруг перестало доставлять удовольствие и даже, напротив, я не хочу, пусть говорят. Я не слушаю и брожу по комнатам, из двери в дверь, кругом, на десяти саженях жилой площади.

– Алло, алло!

Объявляется новая лекция. Я выключаю антенну и собираюсь идти в сад комсомольца.

Не знаю так ли, но после революции я лишился того чувства смертоносной скуки в провинции в праздничный день, и толпа, такая же мещанская, как и раньше, меня уже не кружит… Вспоминается Есенин: он недалеко ушел… Мне кажется, мы все отходим от родины, от природы по кругу, путь наш далек, но по кругу, Есенин чувствует себя далеким, потому что недалеко ушел, а когда совсем далеко ушел, то начинаешь приближаться по кругу к исходному месту, и тогда ничего, потому что знаешь наверно, невозможно дойти и конец выйдет сам собой на…

В комсомольский сад я иду не «за комсомолом» (задрав штаны бежать за комсомолом), а выпить там бутылку пива и расспросить о (вольтных) громкоговорителях. Не знаю, что меня толкнуло уже в пальто и шляпе подойти к окошку и тронуть пальцем выключатель антенный…

– Алло, алло! через десять минут даю зал, идет опера «Кармен».

– Ба-тюш-ки! – воскликнул я и, как подкошенный, уронив шляпу, опустился на стул.

Рассказать невозможно: это все! Я ли убил свою Кармен, или она – это мое дело, но только оперу эту я слышал раз двадцать и потом двадцать лет не слыхал. С каждым звуком этой оперы у меня связана моя собственная жизнь и вся, и даже Карл Маркс моей юности тоже действующее лицо в «Кармен». Все тут, и через десять минут все пройдет: и мое сумасшедшее увлечение Вагнером и Ницше, все встанет, погребенное чугунными плитами мировой войны и революции…

– Алло, алло! до начала остается пять минут, я расскажу вам содержание первого действия.

Очень хорошо, что невозможно разобрать слов, заглушаемых настройкой оркестра. Волнует уже сама настройка: звук.

Звук флейты вырывается из-под струнного шума и умолкает. В тишине отделяются ясные чистые слова:

– Алло, алло! Даю зал!

И молчание. Проходит минута, другая. Нет ни шипения, ни кипения в трубе – все мертво. Проходит пять, десять минут. Я хватаюсь к антенне: включена земля? Включена. Кручу детектор до отказа, лампы разгораются, а звука нет. Верчу катушку настройки – ничего. Все мои знания исчерпаны, я ничего больше не могу тронуть. Верно, что-нибудь там случилось… Хожу кругом из двери в дверь, запертый в клетку, бессильный. Одурь. Поднимаю шляпу. Запираю дверь, выхожу и вдруг вспоминаю, что я оставил гореть катодные лампы. Возвращаюсь, хочу закрутить детектор, но рука тянется к <1 нрзб.>вот что еще можно попробовать. Кручу, раздастся вой, потом хрип, потом какие-то слабые звуки, верчу другую – сильнее, яснее, верчу еще – и вдруг на всю комнату вырываются родные звуки, и является Кармен в том месте, когда Хозе связывает ей руки…

В этот вечер я был потребителем. Радиолюбитель вернулся в два ночи. Я не спал и рассказал ему о «Кармен». Очень обрадовался: «Покупаете?» – «Только из-за Кармен». И аппарат перешел от мученика-строителя к счастливому потребителю.

<Запись на полях>Учить можно грамоте, но таланту научить невозможно: так учил Ремизов, Брюсов, потом, по их примеру, Замятин: формально – никто из этих умных людей не думал передавать свой талант, как об этом думают все, и я в дураках: я именно желаю научить людей не грамоте просто, а еще чему-то, и вот это что-то, мне казалось, совершенно необходимое для жизни, называется талантом, и поэтому научить невозможно.

Я не могу помириться: неужели же люди обязательно бездарны, и если нельзя перенять у другого талант, то почему же, глядя на других, нельзя развить свой талантик, хоть какой-нибудь, какую-нибудь силенку найти в себе, отвечающую <1 нрзб.>жизни.

19 Июля. Покончено с купчей. Дом куплен по-охотничьи, дом в три окошка на улицу, с двумя березами на восток.

По радио слушал Луначарского доклад о семье в прошлом, настоящем и будущем и о необходимости в настоящее время длительного парного брака, основанного на любви: все должны сходиться не из расчета, а из любви, – сплошное луначарство, успех огромный, особенно после слов: «Комсомолец называет это телячьими нежностями, тем хуже ему! если даже теленок может быть нежным, а комсомолу это недоступно».

Работы: 1) Детские рассказы для «Красн. Нови», 2) «От земли и городов» (грачи, стеклодуй, каменщик, портной, радио), 3) Мой Фрам (в «Новый Мир»). После того писать роман.

Имеется: 700 руб.

ГИЗ: 300 руб.

Новь 200

________

1200

 1700 руб. 5 месяцев.

Возможности:

+ Новь – 200

+ Нива – 70

+ Огонек – 80

Нов. Мир 150 руб.

_________________

500 р.

Итого: 1700 руб.

1) Ромка 3

2) Колбаса 3

3) Одуванчик 1

4) Синички 1

5) Муравьи

6) Пчелы.

21 Июля.Вчера водворился на Ботике. У нас Люба. По пути с Берендеева рассказывал Кардовский о мучительстве лошадей ямщиками (Николай, Петров, Поросятников): лошадь пала, он отвязал ее, бросил и поехал дальше; через некоторое время лошадь пришла в себя, встала и поплелась куда-то; ее узнали в ближайшей деревне и отвели к хозяину, и тот стал опять на ней ездить, пока она наконец не умерла совершенно.

Ямщики сидят под кустом и выпивают, а мы тихо едем по дороге. Мы говорим:

– Что, если бы мы сели, а вы бы нас дожидались?…

– Пожалуйте! В наше время свободно, советская власть допускает и так и так.

Искали бочонок для кваса на базаре, не оказалось, но посоветовали нам тут обратиться в отдел социального обеспечения: там продаются бочонки и другие вещи, реквизированные у самогонщиков.

Грачи

Психология масс

Завхоз разошелся с женой – какое кому дело? рабочие на это не обратили никакого внимания, и если были разговоры, то скорее сочувственные. «Это, – говорили, – революция хорошо сделала, сколько людей из-за этого спивалось и пропадало, теперь же просто: не любо жить с теткой и расходись». Не только рабочие, но и крестьяне, часто жужжащие против революции, в этом случае обыкновенно помалкивают: хорошо и хорошо. И что у завхоза была куча детей, и всех их забрала с собой жена, тоже и на это рабочие не обратили внимания: за детей завхоз будет платить алименты. Не было никаких особенных разговоров на фабрике, и когда на место старой жены с кучей детей явилась молодая любовница: завхоз человек не старый, кровь играет. «Я сам по себе скажу, – объяснил один молодой рабочий, – другой раз я соглашусь лучше три дня без хлеба сидеть, а без этого никак невозможно!»

И так жили на фабрике тихо и мирно, прощая завхозу все его грехи вольные и невольные, но вот однажды завхоз поставил на своем дворе пожарную машину, взял кишку и залил водой двести грачиных гнезд – вот тогда вдруг началось среди рабочих волнение.

– Прежде тут барин жил, – говорили рабочие, – и барской жизни грачи не мешали, и сам завхоз жил с женой, и маленьким детям его грачи тоже спать не мешали, а вот завел любовницу, то грачи стали помехой, барин какой: грачи спать мешают с любовницей!

А на фабрике этой рабочих и служащих восемь тысяч человек, и у всех восьми тысяч завхоз теперь был на языке. Рабкор написал корреспонденцию, явилась комиссия, разобрали все дело, и оказалась большая растрата у заведующего хозяйственной частью этой большой текстильной фабрики.

«А все грачи, – говорили потом рабочие массы о сидящем в тюрьме завхозе, – жену выгнал с маленькими детьми, никто слова не сказал, и что с любовницей жил – все ничего, и что воровал, разве это не было известно, платить алименты за семерых детей, жить с молодой любовницей в наше время невозможно, конечно, знали и молчали, а вот когда человек залил двести грачиных гнезд, тут все и пошло. Значит, грачи». (До того зазнался, что потревожил грачей, – вдруг все и провалилось.)

– Волки костров не боятся, потому что костер без ног, это волки хорошо знают, что костер без ног, не побежит…

– В Бога верю, а креста надеть не могу.

Одно время думали осушить это болото – вот было горе охотникам! – явились землемеры, стали искать, нивеллировать и не могли найти, куда спустить воду. Теперь от всей затеи остались тут одни только визирки землемеров, по которым охотники, часто блуждая, спасаются и приходят домой.

Речка Протомойка, и такая тут чертоломина, непроходимый олешник, обвитый хмелем.

Приболотица.

Самоварный мастер Сергей Житников из Карабанова был 5 лет в герм. плену, полюбил хозяина, вернулся домой – жена умерла, дети девочки, вырастил, выдал последнюю и возвращается в Германию.

23 Июля.Серое утро, чуть накрапывает дождик, деревья стоят вдумчивые.

26 Июля.В «Любовь Алпатова» надо заключить идею «Любви Ярика», т. е., что люди высшей породы ради своего «идейного» дела пропускают жизненное, то, чем живет весь мир, и так непременно обращаются в Дон Кихотов, – это раз, второе – психология Дульцинеи: надо анализировать психологию зарождения Дульцинеи, абстракции любви, надо создать Дон Кихота нашего времени.

27 Июля.Вчера погода с великой суши, продолжавшейся очень долго, резко переменилась на дождь – ветер. Прохладно. За это вёдро скосили почти совершенно луга. Рожь готова.

Мои сны часто бывают поэтически-символической переработкой пережитого, и я почти всегда догадываюсь, откуда что взялось. А иногда бывает в полусне видится действительность, почти воспоминание пережитого, и так закладывается, как бы грубое, каменное основание самому дальнейшему сну, второму легкому художественному этажу, в котором дается поэтически социально-моральное истолкование грубой жизни нижнего этажа.

Так сегодня ночью я был у себя в Хрущеве, пришел я в родной дом к мужикам за хлебом. Те самые комнаты, где когда-то жил Кудрявый Курымушка, были засыпаны подсолнухами, в спальне матери висела дуга и хомут, и бывшая горничная Дуняша, теперь владычица, ругалась скверными словами, но снисходительно предложила мне тарелку квасного теста, и я ел его украденной ею серебряной ложкой с вензелем моей матери. Муж ее Архип ждал малейшего повышения моего голоса, чтобы выгнать меня, и мне было очень больно, и люди эти были очень враждебны. Но потом, как бы спасаясь из своего последнего унижения, я раздумывал: люди как люди, не в них дело, а разве мы, занимая, напр., в Иваниках дом, хозяин которого был расстрелян, жили в нем, раздумывая о правах своих на жилище покойного хозяина, и кто не был унижен в то время, кто был в своей наглости виноват лично. Напр., эта тупая учительница Довголь, старая дева, почтительно сидевшая за столом моей матери, сидела теперь в суфлерской будке под полом, засыпанном подсолнухами, и диктовала актерам пьесу так же добросовестно, как почтительно в прежнее время сидела у Марьи Ивановны за столом. Так обидно, что книги моей библиотеки она приспособила к школьной библиотеке и не хотела мне их возвратить. Но ведь не она в этом виновата: время такое.

Надо непременно всем простить, чтобы этим выбраться из своего унизительного положения. Так было в первом этаже моего сна, а потом мне представилось, будто на маленькой лошадке еду я верхом по краю оврага, а по другой стороне мчится, храпит, оскалив зубы, огромный вороной бешеный жеребец и вдруг бросается вниз в овраг и на эту сторону, чтобы разорвать меня в клочки. С риском разбиться вдребезги я пускаю своего конька вниз, в обрыв, взбираюсь на тот берег и еду дальше, и дальше совсем уже почти отвесный головокружительный обрыв, разделяющий нас со страшным вороным жеребцом с оскаленными зубами. Однако тому и такой обрыв нипочем, он низвергается и лезет на нашу сторону, и я в ужасе, чувствуя, как он сзади меня наседает, дышит – палит, бросаюсь с коньком в пропасть и, пока выбираюсь наверх, слышу за спиной, и тот выбирается и хрипит. Но теперь уже нет у меня больше сил удирать: пусть будет, что будет, пускай уж лучше он меня рвет, только не надо оглядываться. И я еду и еду, и ничего не случается. Наконец, думаю, что жеребец меня бросил, я осторожно оглядываюсь – и вдруг оказывается, что бешеный жеребец не страшный, а простой лошадкой трусит обыкновенно сзади меня и что, значит, не рвать он меня хотел, а просто быть в обществе моей лошадки.

Вот мне, семейному, значит, более натуральному, хочется просто иметь дом, собственный, точку опоры. А холостяк более утончен – дом его заключается в точном распределении дня, в удовлетворении своих привычек, обеспечивающих ему душевное равновесие.

Я, однако, только допускаю себе дом, а в душе, в затаенности как бы выжидаю момент, чтобы взорвать эти наседающие на меня привычки, «образ быта» и вдруг, обманув кого-то, вырваться на свободу в бездомье общего всем дома природы. С точки зрения «государства» я ненадежный человек, и эта какая-то коренная неоформленность, способность перемещения из формы в форму, как во сне, есть главное мое свойство и вместе с тем свойство вообще русского «коренного» человека. Отчасти и профессия сложилась по этому свойству: жизнь будет сплошной фантастикой, если представить себе, что она двадцать пять лет имела основанием случайные гонорары, обеспечивающие в лучшем случае несколько месяцев жизни.

Жизнь – борьба, но борьба бывает разная и разделяется такой же определенной чертой, как у горизонта земля и небо. Огромное большинство людей бьются из-за места на земле, другие за время, как бы им куда не опоздать, словом, все они спешат занять место. Борьба за время и место наполняет весь мир, одинаково у растения, зверя и человека: такова вся жизнь. Но есть люди, которые участвуют в этой борьбе без вкуса, отдавая ей время по необходимости «естественных потребностей». У них борьба идет за мечту, или за идею, выражающую будущее, их жизнь земную определяет жизнь «на том свете», как у религиозных людей. Этих особенных людей, способных во всякое время эту жизнь отдать за ту, у нас определяли словом «интеллигенция». Но эти люди не признавали Бога, как люди просто религиозные, и свою мечту и идею о «той жизни» стремились перенести сюда, в эту жизнь борьбы за время и место удовлетворения своих естеств. потребностей. Они хотели переделать естественную борьбу всех людей между собой на общую борьбу всех вместе людей с природой (со злом природы). Этому же самому учила и церковь, и разница одна: там Бог, тут сами («сами, сами, комиссары»…)

Так социализм вышел из религии, и у нас его осуществляла определенная секта, называвшаяся «интеллигенцией». Успех ее рос вместе с бессилием церкви, и победа ее была ее падением, все равно как победа христиан было их падением. Там явились жирные попы, тут комиссары, и самые лучшие из революционеров кончили идею осуществления «той жизни» на земле увлечением балериною ^{34} .

В настоящее время побеждает «мужик», т. е. человек, ведущий борьбу за время и место на земле (землицы!), побеждает обыватель. Даже передовая статья «Известий» заявляет, что сознательный пролетариат, вынесший борьбу, отступил, и место его занял деревенский рабочий. Оазисом, в котором живут люди, осуществляющие борьбу всего человека со злом природы, остались наука и искусство.

Хромой заяц

Повесть о таинственном зайце, у которого один след был лошадиный, потому что нога была перебита и при заживании образовалась огромная мозоль. Дать картину леса и всей охоты. Опыт усиления эффекта через затяжку разрешения загадки (о таинств, зайце).