Текст книги "Дневники 1926-1927"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

Вот пример, когда процесс охоты портит даже самую лучшую, старую опытную собаку. Я помню этим летом раз я выстрелил по бекасу, и мне казалось, промахнулся. Бекас, как ни в чем не бывало, отлетел далеко и спустился в куст. Мы пошли туда. Кента стала перед лохматой кочкой в кусту. Я долго ждал взлета. Потом вдруг она сунула нос в кочку и достала мне живого бекаса. И когда вслед за этим я увидел второго бекаса, она бросилась на ним после выстрела без разрешения. Только сильно наказав, я заставил ее опять не бросаться. Еще было совсем недавно. Вальдшнеп упал. Желая доставить ей удовольствие, я послал ее принести. Она отправляется, но вальдшнеп вдруг поднимается и тихонько летит низко вдоль опушки. Она бросается за ним, ловит в воздухе и подает. Я не мог ее наказать, ведь я же сам велел ей его принести. И вот теперь после того явился соблазн схватить видимого, сидящего в двух шагах вальдшнепа. Но теперь уж я наказал ее по-настоящему. Вскоре она нападает на след, ковыряется, крадется, опять ковыряется, и вдруг сзади нее в частом осиннике взлетает тетерка, очевидно, глупая: она запуталась крыльями в частых ветках, упала, опять взлетела, опять запуталась. Кента обернулась и бросилась, было, но я крикнул «назад», и она стала. Немного отлегло от души. Потом на холмике с одной маленькой березкой и елочкой Кента делает мертвую стойку. Я захожу вперед ее и вижу сначала глаза, а потом и нос, и все: вальдшнеп сидит! Считаю, на охоте нехорошо подозрить птицу ^{82} во время стойки: нарушается вся прелестная таинственность стойки по невидимой птице, нарушается равновесие выстрела, уже определенного куда-то в воздух, и обыкновенно делается промах.

Захотеть, можно сразу убить сидячего, но я крикнул: «Лети, дурак!» Вальдшнеп взорвался в пяти шагах и к елочке, которая шагах в десяти, а за елочкой его бы и не видать. Я бы все-таки и в десяти шагах пресек бы его полет перед елочкой, но мне мелькнуло в глазу какое-то движение Кенты, и я чувствовал, из-за этого выстрел чуть-чуть запоздал. Когда рассеялся дым, Кента стояла у елочки (я все-таки ведь грянул: «назад!»), а вальдшнеп далеко мелькал в чащуре.

Так я принес одного, а мог бы трех. После обеда начался редкий теплый дождь.

<Запись на полях>К разборам: любимая у вальдшнепа гладкая лесная поляна и на ней ель, чтобы убежать под нее.

5 Октября.Ночью дождь, я просыпаюсь в 3 утра, в свой час – все дождь и так хороша эта музыка, и так чудесно под музыку переживать редкое и мое желанное сновидение.

Друг мой, я думаю сегодня, что счастье, это наше личное солнце, и в современном подобии; как солнце над землей, так счастье над головой человека. Мы не можем смотреть на солнце, кто смотрит, ничего не видит и вредит только своим глазам. Но оно существует, и мы узнаем красоту его в процветании земли. Так и к личному счастью мы должны, как к ослепляющему светилу, повернуться (задом) и узнавать его благодетельный свет и тепло на стороне. Итак, никогда не надо отказываться от личного счастья, напротив, непременно надо из всех сил его добиваться, только не присваивать его себе и обходиться с ним, как с солнцем: пользоваться теплом и светом его лучей, но не обертываться к нему, не тянуться. Очень возможно, что большинство «несчастий» у нас на земле бывает именно потому, что люди, хватаясь руками за свое светило, просто гасят его.

Так вот этот долгий осенний дождь не стал бы мне чудесной музыкой, если бы его насквозь изнутри не пронизывали бы лучи моего личного солнца и которых когда-то я так страстно домогался достигнуть и, конечно, только затем, чтобы навсегда утратить в одной ослепительной вспышке.

Только я говорю это не как правило жизни молодым людям, а как свой опыт, полученный мной помимо воли. Я ведь сам обречен узнавать свое счастье в процветании земли, оно просто было мне само по себе недоступно, а если бы я мог до него дотянуться, то, конечно, довел бы свое светило до вспышки даже теперь, да, вот теперь, все понимая, взял бы и погасил в один миг. И потому я ничего не советую, а только открываю дверь закованным в Кащееву цепь, в своем недоразумении считающим себя «несчастными»: смотрите в мою открытую дверь на цветущую землю и наслаждайтесь, несчастные: это наше собственное счастье-солнце горит сзади нас и нам, закованным в Кащееву цепь, открывает чудеса такие, каких никогда не увидит «счастливый» в своей ослепляющей вспышке.

В 7 у. еще я вышел с целью осмотреть «княжескую вырубку» (с Дерюзинской дороги возле Ильинки) с тем, чтобы на обратном пути захватить вырубку между Дерюз. – Параклит. дорогами, где, по-моему, должен бы остаться хоть один вальдшнеп. По пути стал сеять дождь, и потому я решил провести время в поисках возле Паракл. дороги, чтобы немного пообвяла роса. Нашел я одного только вальдшнепа, который взлетел в чаще, не выдержав стойки. И на княжеской вырубке, и возле Ильинск. озимей, и потом даже в Киновийском овраге не нашел ни одного, хотя собака иногда и делала стойки: очень возможно, что эти вальдшнепы, высыпав от дождя по опушке, были потом спугнуты грибными охотниками. После того как дождь перестал, и даже солнце показалось, стало значительно холоднеть. Такое понижение температуры в полдень при солнце обещает к завтраму мороз.

Летний лес местами вовсе разделся, но зато отдельные деревья с остатками золотых листьев стали еще прекраснее: на одной осине круглые, как яблоки, редкие листья были так расположены, будто это не осина была, а сказочное фантастическое дерево с золотыми яблоками. Озимый лес, ели и сосны выступают со всей бодрой своей красотой. Но нет ничего прекрасней ковра озими, поднявшейся высоко и крепко в теплую осень.

Работа Кенты: 1) Заедает с тихим движением обрубка – ничего не значит еще: по дрозду, по <1 нрзб.>. 2) Заедает с таким быстрым движением обрубка, что белый кончик его оставляет в глазах круг, как пропеллер – значит, что остановиться и ждать. 3) Поднимает голову от следа утюгом и опять опускает, и опять поднимает, шаг тише, ноги пружинятся, пропеллер работает с необычайной быстротой. Снимается с плеча ружье. 4) Ведет с поднятым утюгом, тихо крадется, как на пружинах, приостановится, оглянется, если не слышит хозяина, иногда заглянет на сторону, иногда вздрогнет от шелеста падающего листа или сломанного сухого сучка под ногой и станет. Но пропеллер все продолжает работать, значит, еще не все. Ружье все-таки наизготовке. 5) Точка определена глазами, правая нога подогнута, вся отяжелела, пропеллер замер в горизонтали. Осязательные нервы пальцев спаялись со сталью спуска…

На полянке наброд, под деревом в грязи дырочки частые и такие не по носу широкие, видно, он в одну раз десять воткнул. Тут Кента понюхала землю в последний раз и прямо пошла… (к работе собаки).

Во всяком наблюдении, во всяком опыте есть свой доисторический переход, когда проделывал то же самое, что и теперь, но бессознательно и теперь, когда дорожишь каждым часом, удивляешься тому напрасно проведенному времени: «как это я мог тогда!» Так не одну собаку я натаскал в своей жизни и теперь, когда решил записать каждый новый момент роста собачьего сознания, вспоминая свой доисторический опыт, возмущаешься: как это мог я истратить столько драгоценного времени даром. Это было, главным образом, и потому что я в то время не болел «собачьей болезнью», меня, например, не могло расстроить, что моя собака бросается после выстрела. У меня был ирландец Нептун с богатым поиском, прекрасным чутьем, но непобедимой привычкой бежать после выстрела. Однако я убивал из-под него, во всяком случае, не меньше, чем теперь с правильно натасканной собакой, и этого мне было довольно, – убить. В это время не было для меня вопроса: «как убить?» Эта болезнь мне пришла позже, и вместе с нею потребность в сознании. Я перечитал книжки по натаске, они мне очень мало дали, потому что авторы их писали не во время натаски, а долго спустя, по общему своему, как я называю, «доисторическому» опыту. Этот общий опыт дает им смелость писать о собаке вообще, не обозначая породы, о месте вообще и без времени, словом, без дат и, значит, не научно.

Материю понимаю как силу сцепления, дух, напротив – материя опускается, дух «поднимается». И я думаю, тут все различие в более или менее, так напр., ствол дерева более материален, прочен, чем листья, которые могут при ветре и улететь. В человеческой жизни власть, как ствол дерева, более материальна, чем любовь. Мы живем иногда как бы сами по себе, на свой счет – и это значит духовная жизнь, а то, бывает, живем с оглядкой на необходимость, как бы занимая в долг – и это материальная жизнь. Вообще понятие долг в морали совершенно соответствует материи в метафизике. Слова долг и труд означают тяжесть, материальность. Легкий долг, свободный труд означают духовное преодоление материальности.

Впрочем, о долге и труде говорят только маленьким детям, чтобы они боялись, и обжорам жизни, чтобы совестились немного. А в творчестве всякий «каторжный» труд, всякий «невыносимый» долг становятся сладкими и легкими. В творческом труде человек только и отдыхает, и «Кащеева цепь» распадается. Разбить Кащееву цепь это значит подняться до творчества. Алпатов (русский интеллигент), чувствуя цепь на себе, перекидывается на других и так выходит у него, что будучи сам закован, он хочет освободить других и через это освободиться самому; хорошенько разобраться, что отношение к «другим» не бескорыстное: через них и сам освобождаешься. Алпатов другого периода понимает, что, не освободив себя самого, он не может освободить и других (выход из интеллигенции). Он освобождает себя, разбив Кащееву цепь творчеством (преодоление материи). В свое время это называли «индивидуальным выходом», находя, что это «не способ».

6 Октября.Чего гаже русского разбитого телегами шоссе поздней осенью с его постоянными объездами по сторонам от выбитых в камнях пропастей, в которых ломается ось и часто даже нога лошади. Но что делает солнце своей гармонией красок! даже эта дрянь на солнце осенью среди золотых лесов блестит так прекрасно, что забываешь и поломанные оси, и ноги крестьянских лошадок и думаешь о человеке, сыне солнца, преобразующего в иных местах землю на радость всех тварей. Только имея в душе этот гармонический солнечный мир, человек открывает во всей мешанине земли линию творчества и, глядя по ней, определяет красивое и безобразное, хорошее и плохое, полезное и ненужное…

Так можно много писать о человеке, и это будет, как у Максима Горького: «геооптимизм», в котором, кажется, есть все, только нет самого человека.

И вот надо заметить: скажи о человеке как сыне солнца – выходит пусто; скажи о человеке, молящемся хотя бы на чурочку, изображающую бога, притом сделанную его же руками, и это будет трогательно о человеке. Потому что человек, вероятно, еще очень мало сделал такого на земле, на чем бы мог стать другой человек и возноситься, человек существует не в делах, а в своих молитвах. И это не где-нибудь в «мистике», а здесь в повседневной жизни: сравнить, напр., имя изобретателя паровой машины с именем Пушкина или Толстого – имя изобретателя механизма почти исчезает, даже в сравнении с Лермонтовым.

Нет, не сам человек должен похвалить себя – как это глупо! – а кто-то другой, со стороны. Человек как преобразующий фактор на земле – это естественная история, сам человек – это я и мои близкие: Иван, Мария, Катерина, Артем и т. д. Ни я, ни мои близкие, работая для своего существования и только изредка, как бы шутя, сверх того, не могут гордиться собой: чем тут гордиться-то! А вот что из всех нас на земле каким-то образом выходит человек, «преобразующий фактор», то существо также отвлеченное, бесплотное, безымянное не может восхищать нас, как все равно не восхищает нас машина – дельная вещь, но бездушная. (Вложить эти слова Писареву, разрушающему «геооптимизм» Алпатова.)

Хотелось бы написать об «индивидуальном выходе».

– Это индивидуальный выход, – сказал Алпатов в ответ на решение завладеть бомбой.

– Всякое начало индивидуально, – ответил Писарев, – является Бисмарк и начинает, а потом Германия объединяется: начало всегда индивидуально, а конец выходит общественный.

– Бисмарк выразил собой назревшие потребности общества: через его индивидуальность действовало общество.

– Вы согласны?

– Вполне. Я так могу сказать и о себе: я тоже со своей бомбой выражаю какую-то потребность общества, и, значит, тут нет никакого «индивидуального выхода».

Писарев так и о социализме: «это хорошо, но какое же нам-то с вами до этого дело?.. Что это? Три метки альфа, три метки бета. Реальность – это власть, для власти нужна сила, и эта сила в знании, в бомбе. Между тем, эта вера прозрачна в Писареве (хотел сделать три метки альфы для взрыва, а получил три метки бета для краски). Его реальность, его жизнь, его страдание в эротомании: в цинической замене эроса полом, в этом он, только в этом будет человеком, а не фитюлькой: его искаженный смех… какая-то болезнь… страдания от безверия… безбожность… потому называет своих содержанок «женами»; сам признавался, что болезнь его в том, что сладость всякого дела выпивается им в начале, и потому к концу ничего не остается (начал бомбой, кончил краской). Вероятно, и «жены» получаются, потому что сладость им выпивается (Онегинское).

Охота

Так и сбылось, как я предугадал вчера еще до обеда: срыкнул мороз. Я видел, как он нарастал после восхода солнца и так сильно, что некоей разоделись совершенно так же, как зимний лес от инея. Потом, когда тепло от солнца взяло силу, трава в лесу запестрела, на полянке стала зеленая, за кустами седая. Прекрасны были нынешние, пышные озими, когда мороз сошел и весь ковер засверкал бриллиантами росы.

Кента на морозе смешно жалась, горбилась, ходила тихо с поджатым пропеллером, но все-таки работала. Мороз нажал на вальдшнепов, и они подались к нам с севера. 1-го вальдшнепа я встретил в Киновийском овраге, слетел в чаще елок. Между прочим, прокрадываясь к вальдшнепу в чаще, я одним глазом от себя влево заметил какую-то вещь, большую, тюк чего-то, вероятно, стащенного вором из склада и спрятанного здесь. Я хотел было потом посмотреть на эту вещь, но когда вальдшнеп перелетел, я пошел его дальше искать и так забыл про тюк, что только дома вспомнил.

Второй в лесу возле линии еще во время мороза, в кусту. Тоже мелькнул так, что не удалось и стрельнуть. Третьего я вытоптал сам, когда у меня висело ружье на плече: он так чисто летел! Долго искал перемещенного: Кента жалась и плохо работала. Наконец, я утомился держать ружье наизготовке, повесил, бросил искать, и тут он вылетел из-под самых ног. После того мороз растаял, значит, птицы забегали, и Кента начала работать, как следует. Не доходя озими (Зубачевской) Кента стала искать, потом повела и кралась очень долго, я уверен был, что это бежали тетерева, но это были два вальдшнепа. Мы пригнали их к самой озими, один вылетел далеко за кучей дров, другой тоже вроде этого. Раз пять поднимал перемещенного, и все вылетал не в меру. Очевидно, такие вальдшнепы-бегунки бывают по ранним утрам, и потому в другой раз не надо ходить по ним очень рано.

Четыре найденные вальдшнепа так меня заманили, что я обошел без отдыха громадное пространство, ничего не нашел и привел себя в невозможное для охоты состояние. Когда на обратном пути Кента сделала под елью стойку, (возле 2-й будки), я бормотал про себя какую-то ерунду, вальдшнеп бросился мне чуть не в лицо, но я напрасно нажимал и нажимал спуск: предохранитель крепко держал курок. И это, значит, был уже шестой! Потом, спускаясь по крутой тропинке в овраг, я поскользнулся и бухнул вниз, и когда шлепнулся, вылетел от шума вальдшнеп – седьмой. Итак, я ни одного не убил! Между тем вальдшнепы, летавшие чуть ли не перед самым моим лицом, так отчетливо сфотографировались в глазах, так обещают эти видения возможность удачи, что нет возможности удержаться и не идти завтра. Это одна из самых недобычливых охот и в то же время самых заманчивых, не в том смысле как понимают это слово, хороших, а неотвязно манящих обходить большие пространства и морить себя без конца. Завтра я не поддамся этой болезни и буду ходить по ближайшим оврагам с готовыми, свежими силами.

И вот попробуй-ка рассказать по правде какому-нибудь рядовому охотнику результат этой вальдшнепомании! Спросит: «Сколько?» Скажу: «Не помню, сколько именно, но ничего: удовлетворен». И это я, а другой непременно соврет.

7 октября.Мороз еще более сильный, чем вчера, и с туманом. Потом задумчивый день с полупросветами солнца, открывающими дали.

Мы ходили с Яловецким по вальдшнепам, но ничего не нашли. У озими перед нами вальдшнепа спугнули гончие, и вообще не повезло.

8 октября.Перенос мощей преп. Сергия.

Конская ярмарка. Всю ночь, подъезжая, гремели телеги берендеев. Мороза не было. Несколько раз брызгал дождь. Синицы стали прижиматься к домам, прыгают на подоконнике, листья летят, и все оглядываешься, думаешь – солнце, а это листья.

На охоту не ходил, устал от нее. Меня ждало и дома расстройство. Ярик уехал на родину в Смол, губернию, если чума не погубит щенков, то навсегда: конец Ярику.

9 Октября.Можно ли сравнить березовый лес высотою с мачтовым бором! но бывает в боровом редколесье [25]25
  Попадет светолюбивая береза, и ей так придется, что если отстать, то погибнуть без света, – тогда начинается бег на обгонки березы и соседей; и после многих лет, среди многих неведомых могил берез, угасших без света с великим удивлением, я думаю, ты угасла в неравной борьбе, как простая береза, и даже следа мне твоего теперь не найти, кроме того, что навек осталась во мне неудержимой потребность узнавать.


[Закрыть], возьмется светолюбивая береза на обгонки вверх так, что если отстать ей, то погибнуть без света, – и вот на удивление встречаешь среди мачт березу, высотою, как мачта, и никакой дробовик, если птица сядет на самый верх, не достанет туда. Так, бывает, у нас вырастает иная женщина в борьбе за свободу…

Я таких женщин знал на Руси не одну, дивился им, но пленила меня маленькая, самая обыкновенная женщина… Дорогая моя Варя, где ты теперь?

<Приписка на полях>Марсель Пруст «Под сенью девушек», изд. Недра. Москва, <19>27.

Моросит дождь. Прошелся немного по вырубке и ничего не нашел. Земля после морозов стала холодная. Еще немного и наступит могильное время…

Маня уехала. Дуня отказалась служить. Павловна осталась одна, и к ней теперь неподступись: рубашку себе не вымолишь, обед дает всегда с припевом, хоть из дома беги. В этой беде знаменитый писатель превращается в жалкую тряпку: этот момент семейной жизни очень напоминает первые годы революции, когда некоторые из народа даже Христа называли барином, потому что Он не работал, а только ходил и учил. Однако я посмеиваюсь в таких случаях и вспоминаю Льва Толстого, которому от Софьи Андреевны доставалось в 100 тысяч раз больше. При таких семейных бедах всегда мелькает мысль убежать куда-нибудь, И вот Толстой убежал: больше тут ничего и не было. Но ведь не все в этом побеге стали на сторону Л. Толстого, некоторые защищали и Софью Андреевну (100 раз «Войну и мир» переписала, выходила массу детей и «удовлетворяла»). И верно, какая-то правда остается и там, притом упрекающая… Что это? Я думаю, это упрекает вина в слабости своей: такого, мол, нельзя допустить и надо бы побить. «Непротивление» больше всего раздражает. Христос этим и возмущает все живое: «дерись!», а он подставляет щеку – возмутительно! Так и жена вызывает на бой…

Разобрав все это по существу, я заметил Павловну, несущую собакам таз, подстерег ее, выхватил таз и, прыгая с тазом, пустился к собакам. Она хохотать, и вся ссора кончилась.

Слушал по радио выступление от женотдела возмутительно шаблонное, и запас пролетарского бунта мне казался исчезающе ничтожным в сравнении с тем, что откроется, когда распропагандируют женскую массу.

10 Октября.Предполагаю сегодня ехать в Москву для переговоров с Полонским о работе в «Нов. мире».

Купить книги: 1) Станиславский «Жизнь в искусстве». 2) Белый «Москва». 3) Мемуары Витте. 4) Марсель Пруст.

Одежда. Сапоги. Непромокаемый плащ. Куртка. Из пищи: чай, кофе.

Признать необходимость (хотя бы на срок земной жизни человека) зла («необходимое зло») – это значит….

…сопротивление материалов есть зло, если цель, напр., просверлить скалу, но это же есть и добро, если скала поддерживает мост…

…зло – это сила сопротивления человеку, преобразующему жизнь себе на пользу. Преодоление зла совершается борьбой с ним (война и труд).

Основная трудность в борьбе со злом состоит в верности определения зла. И, вероятно, ошибка в распознании зла и создает войну. Напр., куропатка – добро, ястреб – зло. Но если объявить войну ястребам и их уничтожить, то куропатка вырождается и делается никуда не годной. Если осушить иное болото – перестанет река. Уничтожить тюрьму – разбойники и воры будут мешать работе.

…Надо ясно видеть добро, чтобы различать зло…

Что такое Кащей?

…возвращаюсь к ястребу: если не будет его, куропатки выродятся, если не будет Кащея, человека не будет, если тень исчезнет – перестанет картина, значит, тогда добро становится как зло, и зло (появление ястреба) как добро.

Отсюда вывод, что если Кащей есть имя необходимому для творчества жизни «злу», то… что то? то, что он служит, как и Берендей, творчеству жизни.

Из всего этого выходит, что так же, как я нашел в образе Берендея силу творческого добра, так же надо найти для Кащея в крестьянской жизни образ творческого зла.

Берендей выходит из Григория («плотского греха не имею»): открывает тайну Золотой луговины; Кащей из Чурки (вечно с бабами).

Вот как вчера Е. П. начала защищать серную кислоту против соперницы и, когда ей сказали о Боге, она ответила: «А это тоже Бог… чтобы не дал согнуться перед негодницей. Вот еще! она скажет мужу, что гулять пошла, а сама на свидание к моему мужу. Я-то за ним хожу, я для него тружусь, а она даром берет и своего мужа обманывает. Нет, Бог, конечно, Бог есть хороший, тихий, кроткий, но и это тоже Бог: силу посылает извести негодницу».

В чурке есть другой бог, чем Берендей, но далеко до Кащея: тот – смерть.

День прошел до крайности переменчиво: и не знаю, сколько раз принимался дождь и сколько раз проглядывало солнце. Кончился день чистым полнолунием. У меня тоже все переменилось, в Москву не поехал, все закупил в Сергиеве. Начал работу по разгрузке Павловны. Был у Григорьева (неудачно: жене его делали операцию, вынимали щепку из пальца).

«Хорошим» человеком с улыбочкой называют, как я понимаю, подлинного, натуристого человека, силою обстоятельств оторванного от своих корней, пересаженного в иную среду, где он мало-помалу приживается и делается нужным. Когда с улыбкой говорят «хороший человек» – это значит хотят сказать: нужный человек. Виктор Ив. Филипьев. Энциклопедия. Волково кладбище. На животе у Павленкова. (Все это подает мысль Алпатову вернуться к своим корням).

Есть неизбывный запас разрушительной злобы в положении рабочего класса, и если бы эта злоба иссякла, то непочатый запас ее лежит беспредельным пластом в положении женщины. Конца нет… Но всего в нескольких десятках верст от Парижа (Петербурга) бежит безмолвный поток жизни, где люди наивно отдают свою любовь, свою молодость, может быть, иногда и призвание труду на поддержание своего существования. Они или вовсе не говорят, или говорят не то, что думают. Они вечно ссорятся и даже дерутся, иногда убивая друг друга из-за такого пустяка, что судьи отказываются судить, отрицая всякое намерение и называя все не убийством, а «так пришлось» (пришел молод, челов. с ножом в затылке и попросил вынуть: «пришлось сделать трепанацию черепа»).

Их счастье для нас очень смешно: они за счастье считают хорошо поесть в праздник и здорово выпить, выгодно продать капусту, собрать родных в годовой праздник. Но самое удовольствие в их представлении, что какой-нибудь доставшийся им клочок земли или домик – как вечность, их клочок земли как вся земля, их домик как весь дом человека на земле, и обстановка в нем как вся культура. Этот злободневный обман счастливо закрывает им глаза на смерть, на любовь, на призвание. И вот почему они или молчат, или говорят не о том, чтобы приходилось к величию этого молчаливого потока жизни… они молчат, а капуста растет… коровы… овцы… домашняя утварь… все это скрывает в себе и пот, и слезы, процветая. И так семя человека процветает без идей: процветает… Люди мало-помалу попадают сами в этот круг природы и начинают родиться от каменщика – каменщик, от башмачника – башмачник, все равно как от капусты – капуста. И вот, наконец, из всего этого является радостный всеобъемлющий дух (Берендея) (Берендей при встрече с цивилизацией, Григорий в «Кулинаре»).

<Приписка на полях>Нет, нельзя верить в себя, нельзя любить себя – это все вздор. Я не могу ничего сказать о себе, потому что живу. Вот, когда все пройдет…

Рабочий в Лейпциге и есть Берендей.

Алпатов уходит к берендеям от злобы, потому что ему не дана сила решать: ему остается жить-существовать, и в этот миг ему открывается мир с виду простейших существ (в платочках, в мантильках), в котором живет внутренний человек (трагический) затаенно ( <1 нрзб.>Розанова-Коноплянцева).

Нет, автору нельзя верить в себя так, чтобы находить в себе пример и преподавать его другим. Я не могу этого сделать, потому что самому все еще очень хочется жить и, значит, менять все нажитое на неизвестное с постоянным риском остаться совершенно ни с чем. И вот почему, значит, в сочинениях о жизни, вытекающей, конечно, из самого себя, необходимы герои, эти карусельные кони, на которых можно ехать и представлять себе, будто едешь куда-то далеко не на своем круговом, а на настоящем коне вперед в пространство, в жизнь по возможностям. Только верю в одно, несомненно, и знаю в опыте я, автор «Кащеевой цепи», что живет на земле некто старше меня и бесконечно мудрее, и вот почему, когда я сажусь на своего карусельного коня, то наивный свой опыт адресую ему: это и есть мой друг и учитель, который из всей этой смуты, как я верю, сделает людям пример. Так вот и автор Дон-Кихота, знаю теперь по его биографии, меньше всего думал давать пример, а вышло так теперь, что от этого примера никуда не уйдешь. Что думаешь писать об Алпатове и его Ине Прекрасной, когда был Дон Кихот с Дульцинеей. Так ехал, ехал, и вдруг загородил дорогу длинный рыцарь на своем Россинанте. Так мне было вначале очень долго, из-за чего не выходила у меня повесть, оказывалось, кто-то раньше о моем давно написал и загородил мне дорогу примером.

С этими трудностями писания в моей юности я потом справился, когда сильно влюбился, и это самое избитое место – любовь – оказалось в моем примере не таким, как у всех, и мало того, оказалось, что ни у кого не бывает, как у всех, и вот почему об этом никто никогда не может написать последний роман, который своим примером загородил бы дорогу новым авторам.

Через понимание любви я перешел и к писаниям по аналогии, если я любил не по-общему, то и роман мой обежит все примеры, и если стены примеров сходятся и законопачиваются, то надо искать путь в тончайших скважинах земли. И вот когда я обратился к подробностям, то мой ручей вырвался и побежал.

Я теперь всегда делаю так и с Алпатовым, как только он начинает сходиться с общими стенами, я обращаюсь к себе самому на проверку, как было у меня самого; вскоре после того общая стена примеров как бы расступается, я сажусь на своего карусельного коня и мчусь как будто на полной свободе.

Вы помните это время, друг мой, когда мы с вами сидели в ссылке в уездном городишке, давали уроки, сходились вечерами между собой в ожидании марксистского журнала «Начало», и вот однажды все собаки на нашем дворе и соседские залаяли, вслед за тем раздался звонок. Алпатов бросился прежде всех на двор, открыл калитку, вернулся с книжкой журнала и крикнул: «Ура!»

И вот теперь, когда я думаю о переиначенном Гоголя мейерхольдовском «Ревизоре», я удивляюсь даровитому режиссеру, почему, переиначивая, он не прибавил и нас к Гоголю, пусть не марксистов, но хотя бы других каких-нибудь ссыльных: это было и при Гоголе. В нашем быту испокон веков была социальная дрожь, и Гоголь, конечно, относил ее к явлению грядущего «Ревизора». Но теперь, когда суд уже совершился над городничим Гоголя, Мейерхольд с полным правом мог бы ввести одну сцену, вроде как было у нас на собачьем дворе в ожидании журнала «Начало».

Вот, значит, как неизбежно колесо истории, что теперь не кажется нелепостью попасть с Алпатовым к Гоголю в состав «Ревизора». И так же неизбежно было попасть Алпатову в ту линию, которая сначала обозначена книгой «От марксизма к идеализму» ^{83} , а потом от Канта ко Христу.

Мне теперь предстоят огромные трудности в описании жизни Алпатова потому, что Алпатов заграницей должен все больше и больше отрываться от родного быта и стираться в книжности и в чисто личных достижениях. Но я думал, нет: ведь и книга-то, хотя бы Маркс или Кант, у русского юноши в то время была, как у простолюдина Библия: страшная книга, кто будет читать ее, помешается, читают одни смельчаки.

Помните, было время, когда всю Европу обежал роковой случай с одним старым евреем, который, прочитав у Канга, что мир есть только одно наше представление, поверил в это совершенно и, не желая существовать в таком обманном мире, повесился над раскрытой книгой о критике чистого разума. И вот Алпатов вступает в стены Лейпцигского университета, как раз в то время, когда один влиятельный марксист пишет покаянную книгу: от марксизма к идеализму, чтобы потом вскоре писать и строить свою жизнь от идеализма к Христу. Для русского искателя в то время явилась новая и <1 нрзб.>наука о границах познания: гносеология.

11 Октября.Был у С. Т. Григорьева. Выпили и пошли на собрание лит. кружка Пед. техникума. Я разболтался там до последней степени. А ребята вели себя, как лорды в парламенте.

У меня есть свое такое, что необязательно другому, между тем я это рекомендую всем, напр., что талант зреет в опыте, значит, надо жить и учиться, тогда как Лермонтов и Пушкин уже в ранней юности писали лучше стариков…

Сегодня первые белые мухи, вечером и ночью лунно, не холодно. Перед самым восходом мороз.

12 Октября.Ясное морозное утро.

1-й урок

Нерль. Разложил под листьями в саду кусочки белого хлеба с маслом и с приговором «ищи!», с посвистываньем предлагал ей найти. Она их находила, причуивая только в самом близком от носа расстоянии. Потом положил кусочек на дорожке и, когда она потянулась, крикнул «нельзя, лежать», она и легла, и очень правильно. Потом еще раз так велел, и еще раз она легла правильно. А в третий раз повалилась на бок. Хочу заменить два слова «нельзя» и «лежать» одним «лежать».

Дубец

Находил так же как Нерль. При запрещении не ложился, но и не ел. Я его укладывал сам. Насилие так действовало, что он потом при разрешении сам не решался брать. Приходилось давать ему. После того я опять прятал кусочки, и когда он их причуивал, то не брал, а отходил. Дубец сейчас еще более робок, чем Нерль, с ним надо обращаться более ласково, более осторожно.