Текст книги "Дневники 1926-1927"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

4 Декабря.Градуса на два теплей. Серое небо, что-то надвигалось серым туманом, потом солнце белое. Зимнее освещение леса. Кристаллы на деревьях. Звездочки на снегу.

5 Декабря.В ночь начался ветер, весь день сильно дул и к вечеру надул тепло, что-то было вроде дождя.

Рассказ «Охота за счастьем», несомненно, имеет глубокий успех в обществе, вероятно, тема о «счастье» – теперь общественная тема. Оно и понятно: очень люди намучались. Григорьев намекнул о каком-то «темном» месте в этом рассказе.

10 Декабря.Сегодня читаю «Весну света», которую писал с 1-го Ноября по 10-е Дек. = I мес. 10 дней – 2 листа, притом недели две был болен.

Состоялось чтение, слушали Григорьев и Кожевников (Алексей Веденеич).

11 Декабря.Второй день мягкая погода. Был у меня Петр Никодимович Черных-Якутский. Его рассказы о якутах. Обоняние: лисицу почуял, слух: здесь даже неприятно слышать больше других, все время слышится, никогда нет тишины.

С 7 у. до 7 вечера ездил на трамвае, не зная как проехать на «Садовое кольцо». Тракт по Лене: дрова заготовляют одни для других, пьют непременно ледяную воду, в окнах вместо стекла лед. Собаки – помесь с волками: не голову, а ушки повертывают. 300 тысяч населения. Остатки языка: не женился, а «пошел в семена». Аэроплан в Якутске: облетали над городом. А в улусах до сих пор ругают: ну, из тебя выйдет человек, который будет ходить в город. – Медведя называют э-ге, а под вечер «таежный владыка». Остатки почитания деревьев.

Лучшее знание получается из рассказа человека, которого, слушая, начинаешь уважать и любить. Это знание через дружбу отличается от обыкновенного знания, как бинокль от обыкновенной одноглазой трубы: в бинокль предметы становятся выпуклыми, а тут через симпатию к другому человеку делается, будто сам своими глазами видел все, о чем рассказывает другой человек. Так я на днях познакомился с почти неизвестной мне Якутской республикой через очень симпатичного гражданина ее. Крайне удивительно мне было, что когда он вошел ко мне на двор, то ни одна моя охотничья собака не залаяла. Не могу себе ясно понять, почему так вышло, отчасти, конечно, что одет был якут во все собачье и, главное, что якутам собаки все равно как нам лошадь, они сродняются с собаками.

Разговор у нас с этого и начался: как собаки понимают человека, даже сеттера.

– Почему даже? – обиделся я за сеттеров.

– Потому, – ответил якут, – что уши у них висят, разве это настоящие собаки!

Уши у настоящей собаки в Якутии, получившие волчью кровь не сотни лет тому назад, как сеттеры, а вчера, должны непременно стоять и повертываться в разные стороны. Якутская собака, полуволк, лежит, и если что-нибудь услышит подозрительное, то голову не поднимет, а поставит в ту сторону ухо. А что за собака с длинными ушами, какой у нее может быть слух!

– Вот слышите вы сейчас что-нибудь? – спросил якут.

Тишина в нашем городе была такая, что только звенела кровь в ушах.

– Не слышите?

– Нет, ничего.

– Откройте форточку, влево по дороге два пьяных ругаются.

Я открыл форточку, и действительно чуть, чуть долетел до моего слуха человеческий гомон в той стороне.

– Это не легко таежному жителю жить в городе, – сказал якут, – вечно слышишь что-нибудь, никогда, нигде нет тишины.

После того сразу установилось у нас благодаря собакам особенное понимание друг друга. Я указал ему на его самодельную визитную карточку, на которой под именем подписано: литератор Якутской республики.

– Так, – сказал я, – у нас литераторы не подписываются, подумайте: литератор великорусской республики.

– Пустяки, – ответил якут, – вы должны смотреть на меня, как на дикаря, что там карточка! я всю жизнь трамвая не видел. В Москве сел и весь день ездил по адресу «Садовое кольцо». Что такое садовое кольцо? Я весь день кружил, спрашивал, и весь день мне отвечали: «кольцо». «Где же конец?» – спросил. «Нет, – говорят, – конца».

13 Декабря.Сегодня предполагаю ехать в Москву по следующим делам:

1) в 12 д. – Гиз переговорить с Венгеровым о детской книжке.

2) 1–3 – Лубянский пассаж. «Прибой» о собрании сочинений.

3) 3–5 «Новый Мир».

Все сделано: в «Прибое», вероятно, издавать не буду, в детский отдел Гиза поступлю, в Н. М. прибавили (300).

14 Декабря. Охотились с князем и Петей, привал в шинке у Егора.

15 Декабря.Глубокоуважаемая Варвара Петровна ^{46} , пробую на счастье послать это письмо Вам по адресу 1912 года и просить Вашего разрешения отправить Вам свои новые книги, в которых я, мне кажется, добился языка Вам понятного и близкого…

Почему это: «но, увы, нет путей к невозвратному». Настоящее и все новое, только новое – постижение прошлого, новая ветка к стволу дерева. Да, к В. П-е нельзя, все попытки – безумны, нельзя и начать по-другому, забыв то…

И вдруг… видели вы Буриданова осла, приходилось вам разрубать Гордиев узел? Явился Пяст. Я убит. И это хорошо (как поправка себе). Я ему рассказал о некоем знатном господине, приехавшем в г. Богородицк из Крыма в карете, с ним была дама и дети. Он представил в исполкоме <1 нрзб.>мандат и получил деньги на закупку в Астрахани рыбы. Князя он захватил с собой, и тот скоро увидел, что попал в руки авантюриста, тот бросил его без гроша и сам исчез неизвестно куда.

– И все-таки отличное воспоминание.

– Почему же?

– Человек он хороший.

Мы все удивились: современный Хлестаков – и как он может быть хорош.

– Вы знаете, – сказал князь, – та дама, которая была с ним в карете, ему не жена и никто: это одна полковница, бросила мужа с детьми. Он пришел к нему попросить доставить ее в Богородицк на родину, и он все устроил для нее.

Я сказал Пясту: «Ваш роман не интересует меня, потому что в карете вашей вы совершенно один».

Надкусил яблоко и, увидев другое, получше, хочет бросить Первое и не решается: бросить неприлично прекрасное надкушенное яблоко. Это свое состояние Пяст называет положением Буриданова осла и ездит за советами к старцам. Один старец спросил его: «Сколько лет?» и, узнав, что сорок, ужаснулся: «Так мало жить!» и посоветовал ему вернуться к своей старой жене.

Я ему ответил, что совет не могу дать, потому что не вижу, кого он везет в своей карете.

Узнал, что Вячеслав Иванов в Риме, Лосский – профессор Оксфордского университета и там говорит о своем наивном реализме.

Пяст сразу остановился на том месте письма Горького, которое и мне было чуждым.

Очень возможно, что оба письма написаны самим Пястом и вся история – бред больного. Но, может быть, он и тронул сердце этих женщин, из которых одна страдает манией величия, а другая предпринимает что-то, жалея его.

Я сказал ему на прощанье: я благодарю вас за проведенный вечер, мне жизнь ваша непонятна и тяжела, она будет напоминать мне, чтобы я не очень-то останавливался в себе и расширял свои рамки.

Он заплакал и ответил:

– Я рад, что моя жизнь пригодилась.

Между прочим, он считает причиной своего нынешнего влечения к женщине, что тетка жены его принудила его к физическому общению с женой (она старалась о его здоровье), к которой он такого влечения не имел. Не забыть эту историю: он влюбился в девушку и сошел от этого с ума; она решила спасти его и вышла за него замуж, а тетка уговорила, чтобы он с ней сошелся физически.

Иногда является тяжелый гость, которому не рад, который выбивает домашнюю и трудовую жизнь из колеи, а потом видишь, что это был самый нужный человек и как будто был нарочно подослан, чтобы смутить покой и вернуть тебя к раздумью об истоках этого покоя.

17 Декабря.Весь день вчера ушел на ликвидацию Пяста. Ему нужна крыша. Понятно, почему его отталкивает «голубой цветок» юности. Значит, так может случиться, что какая-то сила начинает отталкивать, когда является вопрос о жене в отношении к невесте.

Брачный полет.

Германия, Париж, Петербург. Болото.

18 Декабря.Тихо, морозно. В 5 у. выезжаем со Стрелковым на драной лошади в село Васильевское к Илье Михайлову Старову. Провели с Петей день в снегах. Ночью было полнолуние. У Старовых стерегли лисицу.

Воскресенье (Никола Зимний) провели у Старова и вечером вернулись с беляком и двумя русаками.

20 Декабря.Сегодня спешным послал условия в Ленгиз, ожидаю ответ к субботе 25-го.

Заграницей: внезапно вырастающие русские: Писарев, Романтик, Болгарин (сентиментальный), Стрижев.

Все нити мира свести к двум: она с <1 нрзб.>и Людовиками и тут же русская земля. Вот это и передать: все тут на ниточке…

Шевелится земля, деревья в лесу перемещаются, солнце, как мячик.

Загадать:

Можно ли…

Если бы. Короткое замыкание.

Нет, я не поклонник тех, кто в решительный момент бросает княжну свою в воду, слишком уж сильные люди, а на то и любовь дана, чтобы сильный сгорел в коротком замыкании мирового тока любви: он сгорит, как предохранительная пробка, и тем сохранит жизнь на земле. Любовь, значит, не больше, чем короткое замыкание.

И так понятно становится, почему такой незащищенный человек в мире – уколоть булавкой и кончено. Электричество, пушка и всякие силы против врага, но когда этот враг подходит – все бессильны, нет спасения. Никакая железная сила не спасет, потому что если бы тут не сгореть, все бы лампочки на земле погасли и жизнь бы окончилась.

Невозможно так описать любовь, чтобы кончить и другим бы писать о ней нечего: любовь – не картошка.

К Германии: разговор со студентом о выборе факультета, если адвокат, то 4 года и 4 практики, значит, до 30 лет нельзя. «А как же до этого?» – «Надо найти себе временную подругу». – «А потом?» – «А потом уйти от нее и взять <1 нрзб.>Frau». – «Так все делают?» – «Нет, это дорого, большинство так сами с собой». – «Это вредно». – «Нет, если сознательно и не часто, то не вредно, большинство приват-доцентов так: им неудобно ходить <1 нрзб.>».

Катценэлленбоген из Вильны. (Алпатов) прибил карточку, рядом была прибита Sarra Katsinellogen uns Wilna Meclizine.

21 Декабря.После пороши опять сразу усилился мороз, так, что назавтра невозможна охота. Ночью луна, скрип саней и все прекрасное, что бывает на Руси в рождественское время.

Послал резкое письмо в ГИз. В пятницу Лева возьмет рукопись.

Был вечером полковник Иван Захарыч Деулин, рассказывал о медведях, уссурийских тиграх и штыковой атаке (мозги, ей Богу, не преувеличиваю, мозги летели…), за которую он получил золотое оружие. – «А после всего этого я вдруг последний гражданин в государстве».

Прочел Бунина «Митина любовь». До неприятности все близко (елецкое) и так хорошо написано, будто не читаешь, а ликер пьешь. Заключительный выстрел напоминает чеховский рассказ «Володя» (гусенок) и тысячи романов, в которых мерзость сытая противопоставляется чистой любви.

Я же дерзну свою повесть так закончить, чтобы соитие стало священным узлом жизни, освобождающим любовь к жизни актом. Для этого Митя сделает «Аленку» своей женой и за шкурой Аленки познает истинное лицо женщины, скрытое…

После акта, создавшего ему жену и крышу своего дома, Алпатов продолжает обмер… болота радостно и в заключение находит засоренный проток из Золотой луговины. (Психология: огромное бремя спало с него, и явилось небывалое наслаждение оставаться самому с собой и не чувствовать одиночества. В то же время это есть и окончательное разрешение мысли о прогрессе.

23 Декабря.Вчера мороз 20°, мы все-таки ходили весь день. Сегодня – мороз продолжается.

Германия: Встреча.

Париж: Любовь.

Петербург: Безумие.

Болото: брак.

Мотивы:

Гибель прогресса: человек показался, вероятно, потому что любовь одна.

Любовь одна: к последней главе брак.

Мировая катастрофа: Ефим, Бебель.

Бессилие воли: ничего не придумаешь.

Ина и Ина Петровна.

Ина и рабочее движение. Омнибус.

Переписка.

Последняя глава или звено: Зеленая дверь: после акта присоединения к себе женщина говорит о хозяйстве (крестьянка: входит в хозяйственный план мужа и говорит, например, как у Бунина («Митина любовь»), что надо бы поросенка купить. А что говорит героиня удовлетворенная? Алпатов после того с новой силой погружается в план и начинает мерить (найти слова женщине (Евы), входящей после акта в план хозяина (Золотая луговина).

Что может быть неприличнее, глупее, как в атмосфере «Лилит» мужчине сказать о своей радости обладания ребенком? Что может быть болезненнее как молодому мужчине няньчить чужого ребенка?

Ну, иди же! вот они колеса, подходи, одно движение – и все кончится, и Алпатов будет, как все герои поэтов, поверяющие смерти на суд все свое добро и зло. Над раздавленным трупом судья произнесет свой приговор в осуждение страсти, и доблесть героя, что он лучше уж смерть взял, чем обыкновенное пошлое прозябание.

Иди!

Но герой не идет, и автор бессилен. Он тоже недоволен и рад бы послушаться, да, видно, невелено, и он так простоял.

А что если, правда, совершив мысленно расчет с собой и, значит, обратясь в совершенное ничто, побыть в мире просто свидетелем: так просто побыть никем и ничем?

К Петербургу: ужасно, что нельзя крикнуть на улице большого города… там где-то в толпе шел другой, стесненный в себе, и хотел крикнуть в безумии своем на всю улицу, но крик его заглушили моторы, и кольцо любопытных сомкнулось. Неслышимый, невидимый друг остался в кругу, и Алпатов прошел, погруженный в себя.

Солнцеворот

В предрассветный час. Потеплело. Хорошо бы немного тепла и осадки снега, а то ни на лыжах ходить – проваливается, ни просто в валенках – тяжело.

Замошкин прислал письмо о «Весне света», что-то мудреное, во всяком случае меня перемудрил и нашел символы, о которых я и не думал, напр., истолкование сцены в сортире, как евангельское.

1) Надо написать всю повесть духом, свободно.

2) Разложить «Любовь» на простейшие психолог, части и каждую выкупать в улицах большого города.

27 Декабря.Сильный ветер, буря, метель. Я пробовал писать и встал в 4 утра. Около 9 у. почувствовал приступ тоски и бросился на поезд в Москву, будто бы смотреть собачью выставку.

Асфальт Берлина – прогресс.

В аудитории показалась девушка – Ина? какая-то румынка. Ее не было. Можно и на улице по пути к рабочему.

29 Декабря.Еврейский вопрос становится угрожающим, я буду очень рад, когда русские, наконец, соберутся с духом и утрут им нос, но все-таки не желал бы, чтобы на место тысячи жидов в ГИзЕ стала тысяча попов.

Черты хама (о Венгрове и др.):

Первая основная черта, что для них не существует личности и, значит, всякой неожиданности, превосходящей в данный момент силу собственного суда. У хама (как и у дурака) для всякой личности есть заглазное решение.

Вторая черта, являющаяся, впрочем, из первой, что хам всегда нагл и себя считает выше своего дела: он служит себе, но не делу.

Смирнов и Введенский: поповичи.

Сундучный тип. Жадность, настойчивость в достижении какого-нибудь взыскания. Плюшкины в обстановке новой.

О друге.

Когда я говорю, что я равнодушен к своей марке в отношении денег и славы, то это не значит, что у меня нет самолюбия. Напротив, именно от большого самолюбия я и бескорыстен. Марка Демьяна Бедного, напротив, неизмеримо больше, чем моя, но это не исключает возможности, что среди моих произведений есть такое, какое никогда не написать Демьяну Бедному. В общей марке это мое произведение исчезает, но для того и существует любовь и дружба, чтобы в низшей марке найти элемент небывалый. Марксисты на это скажут: «Чего вам беспокоиться, – ваша марка не ниже Бедного». Положим, но если не Бедного, то, например, Маяковского моя марка ниже. Что же мне, крайне самолюбивому, остается, как не отвергнуть вообще суд марксистов с их марками и опираться только на любовь различающую?

31 Декабря.Центр рассказа будет, как «Любовь Ярика»: из-за высшего пропускает момент своего счастья на земле.

Из Парижа: весна, солнце остановилось (потому и весна у меня остановилась) навсегда. Найден был ключ счастья. Это повторялось потом несколько раз: увидеться, сказать… и все. А ничего не скажешь или вздор.

Рождение моментов фатализма, анимизма: напр., сжигание розы… и что еще?

Что может стать на место упущенного счастья: упущено все, значит, это все и есть желанный мир: будто-жизнь.

Значит, вот около этого куста можжевельника, где он сжигает счастье, и должна родиться будто-жизнь.

Потом интересно, как из ничего, из «будто» является золотая луговина.

Так же как для картин есть фотография, так для музыки радиопередача. Отношение фотографа к живописи совершенно такое же, как радиопередача к музыке. Так что радио надо считать фотографией музыки.

1926 год.

Выпущены в свет Родники Берендея.

Родился Роман Василич ^{47} .

Намечен цикл новелл «Русского Декамерона».

Написано звено «Кащеевой цепи», «Юность Алпатова» и «Весна света».

Рассказом «Любовь Ярика» завершена работа над созданием охотничьего рассказа.

Свержение Стеклова открыло почетный вход во все редакции.

Явление литер, друзей: статьи Смирнова, Замошкина, Дынник, М. Горького.

Покупка дома.

Поступление Левы в университет.

Это был год для меня исключительно счастливый, проведенный у родников Берендеева царства.

Пожелания на 1927 год

Сам-Берендей. 1) Написать о любви скромно и сильно (конец «Кащеевой цепи»).

2) Издать «Собрание Сочинений».

3) Расплатиться с долгами по дому и приблизиться к осуществлению мечты: иметь свою лошадь.

Желаю, чтобы год обошелся без войны, чтобы дремлющие общественные силы – «пахари жизни» дали сильный отпор наглецам, чтобы заплакать от радости при чтении какой-нибудь новой, прекрасной книги.

Специальное положение к повести о любви:

1) После написания желаю, чтобы свершилось наконец мое освобождение от «греха», т. е. на коромысле с двумя чашами «жизни» и «легенды» чаша легенды уравновесилась с жизнью, и за то я был бы «прощен». Только возможно ли это? А если невозможно (как свидание с мертвецами), то пусть же весной этого года, закончив труд, в пении птиц на Дубне (а, может быть, на Уссури) я услышу несомненный голос любви и скажу себе: «и я что-то пропел и могу: голос мой не хрипит».

2) А если в этом году будет война, или я смертельно заболею, или какая-нибудь случится страшная беда, то не унизиться бы и перемогнуть ^{48} .

1927

<Сергиев Посад>

1 Января.Валит хлопьями снег.

Германские будни, к которым приходит в своих исканиях Алпатов: герои будней: Роза, Meyer, хозяйка, котельщик.

В Германии все мечтательное отламывается: так, напр., Ефим Несговоров в Дрездене, в музее: «Ты что-то слишком. Разве может быть слишком в искусстве? Это красота…» Алпатов посмотрел на Несговорова новым взглядом <2 нрзб.>, как при диафрагме, когда ее раскроешь шире, шире. – «А разве это плохо, служить красоте?» – «Не плохо, но мы ведь служим истине: это больше». – «Не знаю, почему больше: красота, конечно, может быть и ложная, но какая же истина может быть без красоты?»

Начитался Франса. А как же умному человеку и не быть скептиком в наше-то время!

У меня в голове вертится какая-то мысль о мудрости, но не знаю, достаточно ли она созрела, чтобы ее выразить? «Скептик», подобный Франсу, это свободный человек, позволяющий себе иногда оторвать от родимой почвы цветы мудрости человечества и полюбоваться ими у себя в комнате, в своих вазах. Весь скепсис заключается только в том, что великое учение какого-нибудь мудреца приближается к обыкновенной жизни и тут разглядывается вместе с другими вещами, окружающими обыкновенный трудовой день человека. Так, например, учение Сакья Муни ^{49} обыкновенно, не скептически, представляется в глубине веков восточных народов в книгах за 7-ю печатями, но почему же не представить себе, что Сакья Муни сидит с нами за чаем, читает газету, слушает радио? Проделав такой опыт, Франс непременно от каждого такого гостя оставляет нам что-нибудь очень хорошее. Мне кажется, что за «скептическое отношение» у Франса принимается просто его решимость перемещать прошлые мысли в современную жизнь. Из этого можно сделать вывод, что Франс к живой текущей жизни относится вовсе не «скептически», и сам он сотни раз указывает на большую ценность мыслей, приходящих во время прогулок, сравнительно с мыслями, возникающими при чтении – разве этим он не отгораживается от скепсиса?

Я слышал от Коноплянцева, что Розанов начал заниматься Христом, пораженный однажды разговором студентов возле себя, какой-то студентик спросил: «А был ли у Христа „член"?» С тех пор Розанов всю жизнь и занимался этим, чтобы втянуть Христа в дело повседневной жизни. Совершенно таким же приемом работает и Франс и делает великое, священное дело, потому что как же иначе сохранить мудрецов для потомства? Выходит так: или нам бросить современность и уходить к ним, или же, наоборот, их пригласить попить с нами чайку за нашим столом.

Я очень близок теперь к своей мысли. Попробую овладеть ей. Положим, что мать любит своего ребенка больше, чем Совнарком, а Ленину Совнарком близок как ребенок матери, что же, по человечеству разве любовь Ленина святее, чем любовь матери? нисколько. А Христос любит человечество. Разве любовь к человечеству святее, чем любовь матери к одному своему ребенку? Тогда почему бы не поравнять все: и любовь к человечеству, и к Совнаркому, и к своему ребенку? Почему бы большим и маленьким не сойтись в равенстве повседневной текучести. Почему отвлеченное свято, и там трагедия человека, а повседневное отдается комедии?

Если на большой улице я так погрузился в себя, что лица смешались, и я не узнал возле себя близкого человека, то это, конечно, мой грех. И всякое учение грешно в том, что оно, приучив нас думать «вообще», создает из нас и людей, рассчитанных на «вообще», значит, жестоких, гордых, себялюбивых.

Берлинская прямая улица с потоком людей – символ прогресса. Наука, искусство, жизнь человека вся уходит в дело прогресса. Вот почему личная жизнь усердного студента Алпатова к этому времени становится крайне бедна. Изобразить знаменитых ученых, что у каждого из них в жизни было одно открытие, но с ним он расстался, и лекции ученых вспыхивают огнем только в те часы, когда они говорят о своем мгновении счастья, отнятом у них прогрессивным человечеством.

Хорошо, если можно будет изобразить встречу Алпатова в Петербурге с мудрецом «скептиком», спасающим его от «микромании», т. е. такого душевного состояния, которое располагается вокруг неподвижной идеи « я – маленький».

Хорошо бы переработать социализм в его противоположность, – и нет… социализм не противоположность учения жизни, а такая же правильная оболочка, как известковая оболочка яйца. Социализм – это бесконечно близкое соприкосновение с учением жизни, но совершенно такое же, как известковая оболочка с содержанием яйца. Мы бросим социализм, как скорлупку, когда начнем жить.

Алпатов разбивает скорлупу, он обладает самим содержанием яйца, но он не враг соц-а, т. е. скорлупки.

Женщина будущего, если разбить скорлупку, есть женщина настоящего, прославленная в своем зачатии, плодоношении, деторождении. Недаром и Наркомздрав так старается о детях. Только деятельность его глупая, поверхностная, вместо освященной женщины получается комсомолка-спортсменка, лыжница, культ лыжницы.

Конец моего романа: возвращение эроса в половой акт, который делается через это священным: через это освобождение творческой сказки: все творчество, значит, и сказка – творческая реальность.

Как тюрьма открывает чувство свободы, как голод – солнечную природу в куске черного хлеба, так что-то (что же?) открывает святое в половом акте. Это что-то похоже на тюрьму, но что это?

Это что-то – большая сложность.

Петербургская часть романа вся вокруг темы «я – маленький». Роковой круг: во всяком радостном начале таится смерть его: «я – маленький». Так вот Алпатов нашел себе работу у одного генерала, составителя сельскохозяйственного словаря. Сошлись, работают в Комитете. Дружат. Раз приходит Алпатов, а вместо этого генерала сидит похожий на него. Генерал умер и уже погребен на Волковом кладбище, Алпатов идет на могилу и бродит среди больших людей: Белинский, Тургенев – все имена. Он хочет найти себе успокоение от имен На могиле друга-генерала, создавшего словарь. И находит вблизи его могилы могилу Павленкова, на ней статуя Павленкова и надпись на животе: «энциклопедический словарь». Тогда он возвращается к своей идефикс: я – маленький. Нужны болота. Да, Алпатов с кладбища попадает в болото белой ночью.

2 Января.Здоровый мороз. Ко мне приезжали Н. И. Замошкин, А. Б. Руднев и Михаил Георгиевич Розанов (Огнев). Между прочим, конечно, поговорили и о еврейском засилии, что это не крупный еврей-делец, к которому мы давно привыкли, мешает нам, а местечковый, что сила их в организации еврейской самопомощи (то, чего нет у русских). Говорили о «федерации», деньги которой достанутся евреям, о группе «Перевал» ^{50} и о таланте. Я им говорил, что талант сам по себе как сила природы н£ ценится, и тот писатель, у которого только талант, обыкновенно живет короткое время для современников (А. Толстой), важно, через какое препятствие пробился талант. Самое главное препятствие для выявления таланта – интеллект со своей логикой и нравственность со своей стыдливостью, целомудрием. Правда, ведь талант – сила природы, действует вопреки логике и вопреки морали, так же как живая текучая вода подземного родника, только если ей удалось пробиться между камнями и множеством других препятствий, становится рекой, и мы любуемся в реке ведь не так водой, как берегами, так и в литературно-художественном произведении не талант автора интересен нам главным образом, а как он разворотил, в какие сочетания поставил горы человеческого интеллекта и общественных чувств. Спящая голова творит свободно такие вещи, каких наяву никто не создаст, и бред сумасшедших, иногда полный музыки и красок природы, бесконечно талантлив, но не ценится.

И вот тюрьма и свобода. Как бы мы узнали о ценности свободы, если бы не побыли в тюрьме? И что это была бы за жизнь, если бы она не была закована в Кащееву цепь, которую непременно надо разбить?

Сила, создающая горы, через которые река пробивается: силы тяготения, косности масс. Эта же сила тюрьмы, Кащеевой цепи. Теперь перехожу к анализу силы, которая задерживает осуществление полового акта до такой степени, что человек накаляется и признает святость его (Розанов).

<Запись на полях>(Голод превращает хлеб в солнце. Ночь на севере и первый свет солнца).

Стыд оказать это перед образованной женщиной (можно только с простейшей). Природа краснения. Застенчивость. Ослепительная красота женщин может создать такое состояние в душе, когда эротический ток от страха своей грубости вдруг переделается в ток женственной дружбы, снежный, исключающий возможность даже мысль о соитии… Замороженный пол.

Замечательно, что вчера к ценнейшим своим материалам я добрался, раздумывая прочитанное у Франса, а сегодня развивал вчерашний разговор о таланте. Получается так, что в роман попадает все, чем живешь сегодня и, следовательно, можно устроиться так: работе никакая современность не будет мешать, а, напротив, возбуждать работу и обогащать ее материалами. Надо только непременно о всем, что случается, докладывать туда. Вот попробовать бы проехаться, например, в Петербурге и не оторваться от работы. Если бы осилить, то получился бы замечательный роман.

3 Января.Из-за легкой простуды сижу уже 4-й день дома. Вечером был Трубецкой. (Т. из такой интеллигентной семьи, что просто забыл, что он князь; после революции зарабатывал себе игрою на виолончели в кабаках. Тут вспомнили, что он князь, и он стал князь. Раньше Николаю играл, а теперь «мужикам»: играет, а слезы-то капают, капают).

Разговаривали, почему внутренне легко представить себе половой акт священным делом, а со стороны посмотреть – нельзя представить себе красивым никого.

Но почему же дело солнца такое прекрасное, а на Солнце нельзя смотреть: больно.

Искусство это как девственная плева.

Искусство – щит Девы.

Искусство это как два ангела с пылающими мечами: заграждение в двери рая.

Искусство – стыд человека.

Заметьте, везде, во всем, что красиво, непременно есть ангелы, огненными мечами закрывающие попытку непосвященного войти в двери рая.

И красивая женщина… Робеет всякий, увидев красивую женщину, потому что боится ангела с пылающим мечом, приставленного охранять тайны рая…. И как сильный свет ослепляет, так и сильный мороз обжигает, так и красота отстраняет непременно от мира.

Дорогой Алексей Максимович.

Вы теперь уже знаете, что Ваше письмо-статья напечатано в 12-ой книге «Красной Нови». Я было сговорился с Полонским печатать его в Н. М-е, но Воронский сослался на Ваше желание, и я отдал ему. У меня был намечен один пункт спора с Вами, но я воздерживался писать, пока статья не будет напечатана, и я не узнаю общее впечатление. Всем, решительно до одного человека, понравилось, что Вы называете меня «хозяином» («ты моя!»). Многие пробовали раньше писать в связи с моими работами то же самое (напр., Иванов-Разумник), но почему-то Вам только удалось сказать понятно и крепко (от себя). Я первый раз в жизни получил какое-то спокойное удовлетворение о написанном о себе, как будто долго выслеживал зверя и наконец его убил. Ясно: что-то мной сделано, потому что понятно другим. Это хорошая, хозяйская радость. И это понято всеми. Но не всех удовлетворяет. Ваши научно-художественные догадки, многие ругаются за эпитеты «Мужа земли» и друг <их>. Отчасти это происходит оттого, что нас, беллетристов, вообще принято считать за ребят, не имеющих права говорить языком понятий. Впрочем, я пишу об этом только чтобы отгородиться от таких людей: для меня Ваши догадки законны, серьезны, искренни. И потому я серьезно возражаю Вам на слова о Левитане, что Левитан будто бы не открыл красоту, а внес ее от себя как человеческий дар Земле.

Когда я читал в семье у себя Вашего «Отшельника», то все мы, жена, сын, я, вспомнили нашего Алешку, всем нам казалось, что Вы нам открыли глаза на него и на смежный с ним огромный мир русских людей. Нет, Вы работаете так же, как и я, не «вносите» от себя, а открываете, и притом непременно блуждая. Чтобы нечто создать (открыть), непременно надо заблудиться до такой степени, чтобы забыть себя совершенно, и мир бы стал вне нас, сам по себе. Тогда, веря, что Отшельник существует сам по себе, Вы и повествуете о нем. Словом, все мы, художники, непременно наивные реалисты, а не кантианцы. Кант очень полезен и, кажется, необходим ученым, а нам решительно вреден. Но почему же и нам не думать в теории теми же мыслями, которые нам оказывают пользу на практике. Слава Богу, теперь «наивным реализмом» не гнушаются и настоящие философы (Лосский). Вы же как художник знаете, что звезда есть «ангельская душка», а как ученый, что это расплавленная масса. То и другое, однако, не значит «звезда в себе». Но ученые хотят свое представление о звезде сделать преимущественным, и публика уже не знает, а верует в расплавленную массу совершенно так же, как верила в ангельскую душку. Так я всю жизнь верил, что земля шар, а вот сейчас у меня лежит книга Флоренского, который посредством новой, недоступной мне математики возвращается к Птолемеевой системе. Ничего не понимаю, в совершенных дураках оставлен. Потому я бросаю и Флоренского, и школьную учебу и говорю себе о земле, как вижу: конечно ж, плоскость, совершенно такая же, как мой стол. Значит, возвращаюсь к наивному реализму и ничего не теряю. Стол как стол! к черту же отдаленные путешествия, напр. на восток для исследования учения Сакья Муни. Приглашаю Сакья Муни к себе за стол чай пить и наблюдаю, как он ведет себя в нашей обычной обстановке. Он гость – я хозяин. Но это не значит, что его нет, и я выдумал его сам, как Левитан. Он есть, конечно, где-то там на Востоке, моя заслуга в том, что я упросил его пожаловать в мою домашнюю обстановку и стал через это ёГо хозяином, и вел с ним разговор не о страданиях, а об одной комсомолке, которая письмом в редакцию газеты «Смена» (№ 12) обращается к врачу с запросом, нельзя ли оперативным путем вернуть ей девственность «для морального пользования».