Текст книги "Богемная трилогия"

Автор книги: Михаил Левитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Опускались руки. Нет, еще было чем удивлять, но делать это расхотелось.

Он ходил и смотрел. Он оказался удивительно прилежным учеником. Он видел только то, что видел, больше ничего. Видел полно, безраздельно, только для себя. И не знал способа этим поделиться,

Его, это новое, нельзя было потрогать, в руки оно не давалось, оно пришло после каких-то больших его стараний все изменить. Оказывается, он насиловал мир, желающий остаться неизменным.

Мысль о творчестве приводила его в бешенство. А что он сейчас делает – прогуливается?

Он творит, каждый день творит, отказываясь от глупостей своих и ошибок. Творит безрезультатно, А это самое большое счастье, доступное человеку.

Раньше я подбирал крохи мира, теперь обладаю им полностью. Разве можно сравнить мое новое состояние с прежним? Разве существует критерий полезности пребывания на земле? Полезен только праздный человек праздный и благодарный за эту праздность.

Все было создано без него и создано по такому грандиозному плану, что самого плана как бы не было видно. А он-то лез помогать создателю!

 
Я зрею вместе с ветром.
Активная пора.
А на столе объедки
Того, что ел вчера.
А на столе – достаток,
А за окном – закат.
И сердцу непонятно,
Как это люди спят?
 

Освобожденная из-под гнета воображения жизнь, да, незадачливая, да, пугливая, несовершенная, да, но тебе принадлежащая жизнь, жизнь, жизнь.

Он отвел глаза. Это зрелище было прекрасно. Мир свободен, мир светел, с тех пор как он это понял, его нельзя было остановить.

Он снял со стены картины, он снес их в сарай.

– Давай запрем до следующего ледникового периода, – сказал он Марии. – А там посмотрим.

– Старый черт! – рассвирепела она. – Старый педераст, старый черт!

И стала выбивать плечом дверь сарая, но слишком поздно, картин уже не было, ничего не осталось в мире, кроме, конечно, справедливости.

 
Не перечитывай жизнь,
Это не ново.
Только покрепче держи
Слова основу.
И по слогам, по слогам
Дальше, украдкой,
Столько в душе пустяков
И непорядка.
 

Простой деревянный крест – идеально найденный знак величия и скорби.

Больше ничего не нужно. Даже человека на кресте не нужно. Креста достаточно.

40

Была зима, когда он навестил семью грека Иониди. Грек ужинал. Приход Георгия застал его врасплох.

– Ну и гость, – сказал грек. – Мы только что говорили о вас.

– Накликали, – сказал старик.

– Раздевайтесь, прошу вас, вся семья в сборе, вы ведь знаете, что их стоит собрать всех вместе, они будут рады. Да вот и они!

Семья грека уже неслась из столовой, все были возбуждены приходом старика, что-то спешно дожевывали и вытирали сальные руки об одежду, чтобы с ним поздороваться.

– Я не хотел тревожить ваше славное семейство своим приходом, – сказал старик. – Но знаете, когда хочется быть честным, время не выбираешь.

– А что случилось? – удивился грек, – что случилось, дорогой Георгий?

– Пять лет назад я продал вашей жене платье. Помните, такое синее, обшитое бисером?..

– Да, синее, – подтвердила жена грека, – я его до сих пор ношу, это мое любимое платье.

– Я сказал, что это платье Евы Браун.

– Да, вы сказали что-то в этом роде.

– Так вот, я солгал. Где-то вычитал, что Ева Браун умерла в синем платье, я сказал вам, что это платье тоже синее, из гардероба Евы Браун. Я солгал. У Евы Браун было только одно синее платье, в нем ее сожгли. Я принес вам деньги. Здесь по новому курсу.

– Но, Петр, – сказала жена, – я не понимаю, я не хочу отдавать назад свое любимое платье.

– Объяснитесь, дорогой Георгий, – сказал Иониди. – Может, мы чего-то не понимаем.

– Это платье одной милой женщины, моей учительницы музыки, оно никогда не принадлежало Еве Браун. Я солгал.

– Да черт с ней, Евой Браун! – сказал грек. – Я уже не помню, кому, вы сказали, оно тогда принадлежало, я прошу вас раздеться и отобедать с нами.

– А-а-а, – протяжно сказал Георгий. – Значит, вам все равно, вам все равно за давностью лет? Ну, до свидания.

– Куда вы? Я вас не отпущу, на улице вьюга, почему вы не хотите остаться?

– Извините. Я вспомнил кое-что. Мне надо еще очень-очень много успеть.

После ухода Георгия семья вернулась в столовую.

– Какой чудак, – сказал сын.

– О каком платье он говорил? – спросила дочь. – О твоем синем, мама?

– Ну да, о синем.

– Но такие платья теперь не модные.

– Какая мне разница? Это историческая вещь. Это платье самой Евы Браун.

– Но Георгий сказал…

– Мало ли что говорят, когда хотят получить свою вещь обратно. Ешьте.

Георгий шел, с трудом вынимая ноги из снега, ботинки были совершенно мокрые. Ветер бил в поясницу, пытался его согнуть, он шел прямо.

– Не лгать – это раз, – шептал он. – Не лгать – два. Не лгать, не лгать, не лгать, не лгать, не лгать.

Ему стало легче, что он помнит сразу столько заповедей. Ветер его не пугал.

«Деньги на ветер, – подумал он. – Надо пустить деньги на ветер».

Он остановился под фонарем и, вынув из кармана толстую пачку денег, снял с нее резинку и уже собирался бросить, как ветер сам вырвал пачку из рук, разметал и стал играть с бумажками на снегу. Он догонял их, прибивал плотно к снегу, прижимал к домам, подбрасывал и гнал.

«Удивительная судьба у этих денег, – думал Георгий. – Вот так обрадуется Мария, узнав, что их у меня уже нет».

Он спешил домой, пытаясь обогнать ветер. Он знал, что дома его ждет куча дел, неясно даже – с какого начать. Так что он, пожалуй, вообще не начнет. Он ляжет в постель и станет думать. А потом уснет. Теперь он свободен настолько, чтобы проснуться в любое время и начать делать свои дела. Лучше бы уничтожить все свои дела, чтобы их совсем не осталось. «Но как это сделать, если я такой инициативный? Может быть, надо уничтожить меня?» – подумал Георгий, и эта мысль ему понравилась.

– Вот и занятие, – обрадовался он. – Есть о чем поразмыслить.

 
Глухая стена между мною и вами,
Как в детства дворе.
Притаюсь за дровами
И буду смотреть, как болтаете всуе
И близите миг поцелуя.
 

41

Тучная женщина с головой пчелы, желтоволосая до боли, сидела в витрине.

– Виола, прости меня.

– Это ты, Георгий?

– Узнала?!

– Ты всегда считал меня дурой, Георгий.

– Нет, не дурой, не дурой – наивной.

– Наивной?

– Ты Виола, ты финский нежный сыр «Виола», ты магазин «Виола» на Крещатике, я хитрый юноша, любуюсь стоящей в витрине вазой.

– А я из магазина любовалась тобой, ты был очень красив.

– Ах, Виола, кто не красив, Виола, когда влюблен, а ваза была огромна, как ты, и так же недоступна.

– Ну, не скажи, если бы ты только попытался…

– Но я был влюблен, я был влюблен в вазу и тоже называл ее Виолой, я не знал, как извлечь ее из витрины. И тогда я пришел и сказал: «Виола, тебе грозит опасность, на дворе шестьдесят второй год, мы на пороге войны с китайцами, а в витрине твоего магазина стоит китайская ваза, ты положишь партбилет, Виола».

– Я испугалась.

– Испугалась? Ты просто уссалась от страха, ты села на стул и стала смотреть на меня огромными, как чашки, глазами, ты спросила: что делать?

– Да, я так спросила, я была очень напугана.

– И я сказал – отдать эту чашу мне, я уничтожу ее там, где никто не увидит, я истолку черепки в муку, отдай эту чашу мне, Виола, и я никому не напомню, что она стояла в витрине твоего магазина, магазина «Виола».

– Я так была благодарна тебе.

– Ах, Виола, я обманщик, тебе ничто не грозило, я просто влюбился в вазу, всю ночь я тащил ее домой, не в силах обхватить, опускал ее на землю, я думал – это ты, Виола. А дома она разонравилась мне и я отдал ее бандиту Амирану.

– Ты знал Амирана?

– Я знал всех разбойников нашего города. Я отдал эту вазу Амирану, и он спрятался в ней, когда пришли его забирать. Никто не догадался заглянуть в вазу, вот что ты сделала для людей, Виола, спасла бандита.

– Я готова была оказать тебе любую услугу.

– Ты – щедрая, ты – великодушная, но почему ты – Виола? У тебя, наверное, есть имя?

– Да, Ида.

– Да, да, ты Ида, самая лучшая Ида на свете, самая желанная. При чем тут Виола, «Виола» – сыр, а ты Ида, директор магазина «Виола», красавица Ида, добрый ангел Амирана.

– У меня есть еще одна ваза в кабинете. Приходи. Двухметровая ваза из фарфора с двумя отдыхающими на скамье вождями – нашим и китайским.

– О великодушная Ида, куда мне? Взгляни, я уже не в силах поднять эту вазу. Пусть отдыхают вожди. Прощай, Виола.

– Прощай, Георгий.

– Прощай, Виола, я очень устал.

– А я умерла, Георгий.

Сюжет: в 1962 году в магазине «Виола», где продавался лучший сыр в Киеве, в витрине стояла огромная китайская ваза. На нее-то он и засмотрелся, ее и отдала ему Виола, когда он объяснил, как опасно члену партии с подозрительной национальностью держать китайскую вазу в витрине в дни китайско-советского инцидента. Легче списать вазу, чем рисковать партбилетом.

И благодарная за помощь Виола, она же Ида Наумовна, отдала ему вазу. Он нес ее всю ночь домой, при свете дня ваза показалась ему огромным ночным горшком, он подарил ее забредшему на огонек бандиту Амирану, и тот при очередной облаве спрятался в этой вазе. Вот и все, и вся история, и совершенно необязательно было расписывать ее маслом.

 
Нехорошо молчишь, мой друг, не надо.
Колеблется над нами полог ночи.
Нехорошо молчишь, мой друг, а рядом
Уснула девушка, рукой прикрывши очи.
Ах, разнотолки – дети темноты…
Не любишь, любишь, разлюбить намерен.
Спит рядом девушка, спокойные черты,
Которым больше, чем себе, ты можешь верить.
 

42

Старик пыхтел, старик сопел, старик задыхался, рубашка выбилась из брюк, он поддерживал брюки рукой.

– Валерий! – кричал он юноше. – Это я, не убегай, Валерий!

На старика было стыдно смотреть, так не бегут, так валяют дурака, так валятся с ног от усталости.

– Валерий, подожди меня, Валерий!

Юноша и не думал убегать, он шел, как идут к ней, легко, глухой ко всему, кроме предстоящей ему встречи, еще три дома – и он на месте. А тут старик. Старик бежит по улице, окликает чужим именем, что нужно старику?

Юноша обернулся. С жалким, растерзанным лицом приближался к нему старик.

– Я не Валерий, – сказал юноша. – Вы ошиблись.

Старик вглядывался. Юноша не мог быть Валерием. Валерию было бы сейчас лет тридцать, а этот двадцатилетний. И глаза не те.

– Извините, – сказал старик сокрушенно. – Так бежать…

Когда-то он попросил Валерия раздеться до пояса, стать за открытым окном так, чтобы только обнаженный торс предстал перед гостями, разбросал на полу комнаты лепестки роз, и, поддуваемые двумя скрытыми вентиляторами, взлетели лепестки, лаская тело самоубийцы. Затем он включал Бетховена, и перед изумленными гостями представала в раме окна новая работа старика, давая повод кривотолкам и сплетням. Любил ли он его? Я не прикоснулся к нему, это все розы, лепестки роз, красные цветы. Их потом долго выметала из комнаты Мария, проклиная фантазию брата.

Валерий смотрел на его руки, и время убегало, стекло становилось витражом, глина – тельцем, из ничего возникала вещь. Все сочеталось одно с другим, все как-то ладно складывалось и оживало от прикосновения.

Юноша сидел с полуоткрытым ртом, губы его были доверчиво полуоткрыты, воображение блуждало, сердце билось, он следил за руками старика, они существовали отдельно от самого мастера.

– Чем живет ваша душа во время работы? – спрашивал он старика.

– Тем же, чем и руки, – отвечал тот.

Из винтиков и часовых механизмов руки создавали лицо атлета, оно было мужественным, это лицо и в то же время вздрагивало, как часы, двигалось, тикало на портрете беспрестанно. Эта нервная дрожь вещей, бегущая из пальцев старика в портреты, заставляла юношу нервничать и дрожать. Чувство прекрасного было знакомо ему.

Ему снился старик. Он с ужасом представлял, что будет, когда старик исчезнет. Тогда и он исчезнет вместе с ним. И вот исчез старик – и мальчика не стало.

Вроде и легче, некого любить, не за кого отвечать, но пальцы колдовали над вещами уже неохотно, не могли привыкнуть жить без обожания. Обожание мужчины – это обожание равного.

Старик не помнил ни запаха Валерия, ни голоса, только глаза, немного косящие и безумные, – глаза жеребенка.

Эти глаза необходимо было сохранить, вправить в глазницы картонных вождей, всех этих восточных красавцев, вырезанных и склеенных стариком. Глаза придадут им жизнь. Только он один будет знать смысл этого безумного взгляда. Пусть оттуда, из этих надрезов-щелок, следит Валерий за движениями стариковских рук. Под немигающим его взглядом будут возникать шедевры, он никуда не ушел, он смотрит, это будет тайной старика.

Он вернулся домой и вырезал из всех фотографий глаза Валерия, он переснял глаза, увеличил и размножил в маленькой своей фотолаборатории, он развесил глаза сушиться вдоль веранды на бельевой веревке. Они висели на прищепках в воздухе.

Когда их увидела пришедшая молочница, она выронила бидоны и умерла тут же, на веранде, от разрыва сердца. Бидоны еще долго раскатывались и гудели. Глаза самоубийцы сверкали торжествующе и гневно.

43

Он стал франтом. Когда Мария обнаружила это, было уже поздно. Он стал франтом.

– Я сегодня в рубахе адмирала, – говорил он. Сначала это казалось игрой, но вскоре она поняла, что свою одежду он уже давно не носит – только из гардероба умерших.

Он приходил к знакомой вдове и говорил: «Подари мне костюм твоего покойного мужа, не бойся, я сохраню его».

И вдова дарила. Хотя ей было больно встречать на улице Георгия, одетого по будням в воскресный костюм ее мужа.

Странно, костюм диктовал походку, чужая вещь заставляла иначе двигаться, тело подчинялось ритму чужого дыхания – дыхания костюма. И вместе с этим дыханием вечно длилась жизнь ее мужа. Получалось, что Георгий воскрешал умерших. Делал ли он это нарочно? Нет. Ему просто было удобно в том, что уже разносил до него другой человек. Он не любил новое, а все это были одежды друзей и знакомых, он как бы не расставался с ними. Он открывал шкаф и выбирал себе на сегодня собеседника. Одежда тоже была ему благодарна, она не чувствовала себя брошенной.

– Я не буду шить новое. Я не успею его сносить, дурная твоя голова, Мария, как ты не понимаешь, я не хочу перемен.

– Но ты же ходишь как нищий! Вещи с чужого плеча…

– Я и есть нищий, Мария.

– О Господи!

Лежали около дома остатки недавних похорон – надломленные или упавшие с гроба цветы, их сгреб дворник в кучу, чтобы потом собрать и выбросить на свалку.

Шел в гости человек, не подозревающий о похоронах, видит, лежат цветы, наклонился, подобрал, сложил букет и вошел в дом. Ничто не пропадало в мире, просто называлось другим именем.

Нет, ни за что не откажется он от своей привилегии носить одежду друзей.

44

– Я еще очень молод, – сказал старик. – Поверишь ли, Яков, я еще очень молод. Ты не смотри, что я седой.

– Да вы мальчишка еще совсем.

– Нет, не мальчишка, но меня еще хватило бы на одну-две жизни. Когда я умру, похорони меня, Яков, в этой земле безымянно, поставь простой крест и ничего не пиши на могиле, а то сестра такое напишет! Я надеюсь на тебя, Яков.

– Не беспокойтесь, я напишу, я знаю, что написать.

– Ничего не надо писать, чудак. Ты видел когда-нибудь, как умирают белки? Вообще животные? Не когда их убивают, а своей смертью? Я не видел, животные целомудренны. Это стыдное дело, никто не должен видеть тебя мертвым, хочется заблудиться и пропасть для всех, но это мне не удастся, Яков, и тогда хотя бы не пиши ничего на моей могиле.

– Не беспокойтесь, я вас всегда помнить буду, я такое напишу!

– Ах ты чудак, Яков! Я тебе про Ивана, ты мне про Якова.

– А у нас недавно лилипута хоронили…

– Какого лилипута?

– Самого настоящего. Маленького-маленького. Вижу, идут дети и несут большой гроб. А это он завещал, чтобы его в настоящем гробу похоронили. А дети – не дети, лилипуты.

– Ах, Яков, значит, сбылась его мечта!

– Сбылась, Георгий Николаевич!

– Чтобы в большом!

– Чтобы в большом, Георгий Николаевич!

– Если бы ты знал, Яков, что мне рассказал сейчас.

– Да ничего особенного, Георгий Николаевич, у нас этих историй каждый день.

Придя домой, он разложил картон, взял карандаш, нарисовал обрыв, кладбище под обрывом все в крестах и деревья, идут по краю обрыва маленькие люди, дети не дети – лилипуты, несут своего товарища в большом открытом гробу.

Подумал немного и нарисовал скользящее за ними между ветвей солнце.

45

Олег все ждал и ждал, когда же старик его обидит, но тот, по-видимому, и не думал обижать.

Недоверие возникло где-то перед самой дверью и граничило со стыдом.

Жутким стыдом. Все казалось ему пижонством: и мешок с одноразовыми шприцами, который он, чтобы преодолеть неловкость, сбросил в угол комнаты со словами: «Мама писала, что у тебя диабет, колись на здоровье», и то, что стыд его был замешан на страхе, страхе какого-то непонятного разоблачения. Он так боялся, что отец не узнает его. Боялся на всем пути из Парижа, боялся на аэродроме, боялся перед самой дверью. Он успокоился, только когда увидел отца. Стыдно признаться, но его обрадовало, как одряхлел отец, вернее, не обрадовало, а как бы уравняло их – молодого, элегантно одетого здорового человека и этого старого и больного льва.

Но все равно он не давал себе расслабиться, старался не смотреть в глаза отцу и отвечать, не попадая впросак. Он чувствовал, что сдает экзамен, и ничего не мог сделать, чтобы избавиться от этого чувства.

Он никого не предавал, но все же не принадлежал самому себе, не мог совладать с нервами.

– В детстве я смеялся над этими словами – сахарная болезнь, – сказал старик. – Мне казалось, что это болезнь сладкоежек. У нас на улице жили двое юношей, больных диабетом. Им все время хотелось пить. Они пришли к нам во двор и прогнали нас, детей, от крана, в детстве все игры где-то вокруг крана, они припали к струе губами чуть ли не одновременно, вспугнули ос, те разозлились и вцепились без объяснений в губу одного из них. Как он кричал, господи, как он кричал, мы торжествовали, осы вернули нам кран, теперь они, эти двое, никогда не помешают нам играть с водой. С тех пор я боюсь ос – у меня две болезни: та, что у юношей, и новая – страх перед этими маленькими полосатыми насекомыми.

– А что теперь с этими юношами? – глупо спросил Олег.

– Не знаю, но надеюсь – они излечились.

Они сидели, как два зверя, старый лев и задерганный львенок, сидели и обнюхивали друг друга. Их могли примирить только запахи, идущие издалека.

Старик помнил запах волос сына, когда тот был еще ребенком. Он крал тогда у ребенка этот запах, вбирал до конца самозабвенно ноздрями этот горьковатый запах только что остриженной мальчишеской головы. Олег помнил запах какого-то кислого козлиного мужского пота, запах отцовских подмышек, когда тот обнимал его. Они искали друг друга по запаху.

Старик забыл, как надо себя вести с сыном, которого не видел много лет, с таким сыном, он не признавал в нем своего, но знал, что это его сын, единственный, грызущий зубами связывающую их пуповину, что это вернувшийся к нему сын, может быть, недобровольно, под воздействием матери, но вернувшийся, и, самое главное, старик знал, что перед ним настрадавшийся человек. И больше всего боялся, что речь пойдет о страданиях.

Но косноязычие Олега и робость души помогло им обоим.

Они сидели и не догадывались, что им мешают вернуться не утерянные воспоминания, а то общее, терпкое, навсегда въевшееся в душу и тело. Им надо было искать это новое, сегодняшнее, так отдельно друг от друга безразличное им, но необходимое теперь, когда их стало двое.

– У тебя не очень обременительная работа? – спросил старик.

– Нет. Если не считать поездок.

– Ты видишь мир, – оживился старик. – Ну и какой?

– Ничего интересного, то есть интересно все, но я не умею рассказывать, я всегда думал, что не мне, а тебе следовало ездить, ты так дивно устроен, я люблю твои рассказы больше, чем путешествия.

– Ездить надо в молодости, – сказал старик.

– Почему в молодости? Мне попадалось много пожилых людей.

– Это чепуха, – отмахнулся старик. – Они надеются обвести смерть вокруг пальца. Впечатления не отдаляют человека от смерти. Все, что я хотел увидеть, я увидел.

– Представляю, как ты ненавидишь эту страну, ты столько натерпелся.

– Ненавижу? – переспросил старик. – Да я благодарен этой стране за все.

– Как благодарен?

– Да, да, я благодарен жизни за все надежды, тюрьмы, взлеты, разочарования, я благодарен этой стране за все.

Они сидели на балконе, над ними висело полное звезд небо, старик говорил, как всегда, громко, и тоже, как всегда, Олегу было немножечко стыдно, что их могут услышать.

– У меня было все, – сказал старик. – Счастье мужчины, счастье художника, счастье друга, счастье отца. Я помню, как я лежал на соседней своей кушетке, в метре от тебя, во время очередной твоей болезни, а болел ты часто, и врач бегал между нами, брал у меня кровь, чтобы влить ее в тебя. Это было второе смешение моей крови и твоей. Если бы у меня была несчастливая кровь, ты бы умер. Я отдавал и приподнимался на локте, смотрел в твою сторону, мне говорили: «Лежите, вам нельзя тревожиться», а я не тревожился, они не понимали, я ощущал свою силу, нашу связь и твою зависимость от меня – зависимость любви.

– Ты так любил меня? – спросил Олег.

– Сильнее, – сказал старик. – После того как это произошло, прошло много времени, а любовь моя циркулирует в твоей крови, я не просто люблю тебя, это страдание.

– Значит, я причиняю тебе боль? – спросил Олег.

– О, конечно, нестерпимую боль, боль возмездия за все, что я не успел для тебя сделать. Ну, как Париж? – неожиданно спросил старик.

– Париж как Париж.

– Нет, в самом деле? Похож на все, что мы видели и слышали о нем? Я боюсь Парижа, мне кажется, что в нем тесно от впечатлений, нет места для меня.

«Ты Париж, – хотелось сказать Олегу. – Взгляни на себя, и ты увидишь Париж, ты увидишь Монмартр, и Нотр-Дам, и Помпиду с вывернутыми наружу цветными кишками, и проституток на Сан-Дени и художников на Монмартре.

Посмотри на себя, и ты увидишь Мольера у „Камеди Франсез“, и Лувр, и „Гранд-Опера“, и проституток на Сан-Дени. Ты Париж, потому что тебе ничего не надо, достаточно самого себя».

У него запершило в горле. Захотелось рассказать о встрече у «Гранд-Опера», когда серебристой змейкой тянулась за ним вздымаемая осенним ветром парижская пыль и немецкая семья – очкарик в комбинезоне, рыжеволосая девушка и странный, с резкими, некрасивыми движениями мальчик – поедала горячие каштаны, хохоча и обжигаясь, а он приблизился к ним, чтобы понять, над чем они хохочут, как это вообще можно так хохотать, и, когда подошел, девушка взглянула на него так беспокойно, что ему показалось, будто она его узнала, а может быть, и не узнала, просто надеялась встретить кого-то другого и разочарована тем, что тот, другой, не пришел, а пришел он, Олег.

А потом она обняла своих спутников, одного за шею, другого за плечи, и они ушли по направлению к Лувру.

Рыжеволосая девушка, Париж, отец, каштаны.

Ему расхотелось ночевать у отца, больше всего он боялся, что совершит ошибку и начнет привыкать к тому, что он здесь. Он бежал от отца, как бегут, когда боятся разоблачений, как бегут из Парижа, боясь его разочаровать.

У самой двери отец остановился и взял Олега за руку, взял крепко, повыше локтя и, стискивая руку, задышал тяжело, и долго-долго они стояли так.

Наконец попросил:

– Скажи мне что-нибудь.

– Что? – спросил Олег и зажмурился тревожно, потому что, кажется, понял, каких слов ждет от него отец. – Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе?

46

– Ты видел, какие у тебя красные глаза? – разволновалась Мария. – Ты натер их грязными руками, у тебя конъюнктивит. Дай мне немедленно глаза!

И она закапала несколько капель маленькой пипеткой.

Старик сидел на днище перевернутой лодки во дворе, подняв к солнцу старое, как у ящера, лицо, и белые струйки альбуцида выливались из глаз и застывали на солнце. Смотреть на него было неприятно.

– Ну, входите, входите, – сказал он кому-то, не открывая глаз. – В вашем возрасте и звании неловко быть топтуном.

– Меня никто не посылал, – сказал генерал. – Я сам зашел пригласить вас на рыбалку.

– Вы придумали легкий способ от меня отделаться. Вам известно, что я не умею плавать?

– Нет, я просто еду на дачу – и вот зашел к вам.

– Не представляю, – сказал старик, – что будет, если нас увидят ваши сослуживцы.

– Плевать я хотел на сослуживцев!

– Я поеду – с условием, что вы не станете мне говорить о своем разочаровании в советской власти.

– Почему вы решили? – опешил генерал.

– Нам нельзя, – сказал старик. – Нам поздно лгать.

Генерал сел рядом.

– Неплохо выглядите, – неуверенно сказал он.

– Еще лучше чувствую, – сказал старик.

– О вас много пишут, – сказал генерал. – Вот и вчера в «Новом времени» интересная статья.

– Пусть они подотрутся своей статьей, – сказал старик. – Что вам нужно?

– Надо ехать, Георгий Николаевич, – мир посмотреть, себя показать, мы так решили – сколько можно человека мурыжить, вы, в конце концов, жизнью своей доказали, что вам можно верить. Ну а что касается прошлого, вы уж тут простите – статьи закона не нами сочиняются, не нами отменяются.

– Дорогой мой, – сказал старик. – Да меня расстрелять было мало, я ведь всю Украину, можно сказать, обобрал.

– Что значит – обобрали? – опешил генерал.

– Скупил на корню, по дешевке, что было можно, мы с друзьями не жалели сил, пока вы дрыхли. Ковры, народные изделия всякие, одежда, драгоценности, гарнитуры, я тогда на фильме художником работал, что-то для кино, что-то для себя. Веселое было время!

– Я не для этого пришел, – сказал генерал. – Это, в конце концов, на вашей совести. Я предлагаю вам поехать в Швейцарию.

– Что я там потерял? – спросил старик.

– Они хотят организовать вашу выставку в Женеве, они жалуются, что вы до сих пор не ответили ни на одно предложение.

– И не отвечу.

– Почему?

– Не хочу.

– Вам не нравятся условия, вы так богаты?

– Это какое-то свинство, генерал! Вы уговариваете меня ехать!

– А почему нет?

– Ну, как вам объяснить? Неужели вы не понимаете сами? Это же безумие!

– Почему безумие? Общество созрело, времена изменились, я делаю вам вполне официальное предложение.

– Как старому другу?

– Если хотите, как старому другу.

– Тогда вот что, ответьте мне, старый друг, кто был осведомителем по делу ювелиров?

– Я не имею права.

– А по дружбе?

– Не имею права.

– Ну, тогда что это за дружба, вы же мне вопросы задавали!

– Да, задавал. По службе. А сейчас не имею права.

Помолчали, потом старик спросил:

– Тяжело стало работать?

– Очень.

– Тяжелее, чем раньше?

– Несравнимо. Раньше вас было немного, закон нарушали изобретательно, работать было интересно, почти все личности талантливые. Вы Волкова помните?

– Я его не знал. Я ведь так, больше любитель.

– Очень талантливый человек, он и сейчас в тюрьме сидит, стены в Лефортове от скуки расписывает, конечно, никакой он не Волков, фамилия у него, сами понимаете, определенной национальности. Когда мы его посредника, который вещи перевозил, взяли, дипломата, а я опись начал производить, среди вещей были две очаровательные фарфоровые статуэтки, одну из них наш фотограф ненароком возьми и столкни.

– Ай-ай-ай!

– Подождите. А из нее, представьте себе, брильянты! Дипломат опешил просто, они ведь свою долю с суммы берут, он об этих брильянтах ни сном ни духом, пришлось разбить вторую.

– Там то же?

– Там то же.

– У нас был один тип, – сказал старик. – Он в зону спирт странным образом проносил: заглотнет презерватив со спиртом, зубами конец презерватива прижмет и несет.

– Голь на выдумки хитра.

– Ух, хитра, неисчерпаемо хитра!

– Знаете, что сейчас они с наркотиками придумали, не поверите, растворенным составом покрывают чемодан: ни цвета, ни запаха, идет себе, помахивает блестящим чемоданчиком.

– Что, и собака не берет?

– Не берет.

– Да-а-а.

– А золотая цепь? Во влагалище двухметровая, золотая цепь во влагалище – не хотите?

– Дама?

– И какая дама! Красавица, балерина, а научили, представьте себе, опять же граждане определенной национальности, я, конечно, ничего плохого сказать не хочу…

– А я правильно воспринимаю. Что же нам всем надо – глотаем, запихиваем, проносим – неужели только деньги?

Генерал замахал руками.

– Я раньше тоже думал – деньги. Нет, здесь что-то другое кроется.

– Сейчас модно говорить – наследственность, – сказал старик.

– Ну, так далеко наше ведомство не проникает. Здесь, знаете, наивное любопытство есть: накажут – не накажут?

– Да, да, это близко, накажут – не накажут. Это вообще в человеке сидит: а вдруг пронесет? Это жизнетворчество такое.

– Ну, хорошо, у них жизнетворчество, а вам-то зачем? – спросил генерал.

– Мне-то? Чтоб от людей не отставать, я там, где люди.

– Не шутите. Вы грандиозного таланта человек.

– А что, талант по струнке обязывает ходить? Главное, чтобы жить нескучно было.

– В тюрьмах веселее?

– А знаете, в тюрьмах, пожалуй, было и повеселее, чем у вас здесь, на воле. Я ведь везде работал. Где застанет жизнь, там и тружусь. Комфорта, конечно, маловато, но возможностей не меньше.

– Так не поедете, Георгий Николаевич?

– Не поеду.

– Так и доложить?

– Так и доложите. Они все засранцы, – сказал старик, – смотрят фигню и радуются.

– Я всегда относился к вам с интересом, – сказал генерал, вставая.

– Да уж, я монеты в задницу не засовывал.

– Ну, до скорого, – сказал генерал.

– Все там будем, – ответил старик.

47

Он вышел к гостям в трусах и майке. Мария не успела прикрыть его собой.

– Простите, но у меня нет смокинга, чтобы достойно встретить вас.

– Как же! – очнулась Мария. – Я принесла вчера пиджак из чистки.

– Нет также свежей сорочки, бабочки и пары блестящих штиблет, – продолжал старик. – Если вам это не смущает, пожалуйста, заходите. Вот смотрите, – сказал он уже в столовой, – как едят гении. Сейчас я буду есть. Переведите гостям.

Переводчица, смущаясь, перевела. Гости понимающе загалдели и стали рассаживаться. Один из гостей, толстый господин в очках, не отводил от старика особенно восторженных глаз.

– Смотрите, я буду есть борщ, – сказал старик. – Я привык есть борщ с чесноком. Ничего, что от меня будет дурно пахнуть?

И, наклонившись над тарелкой, он стал есть, нарочно громко чавкая и прихлебывая. Пока он так ел, гости вертели головами, пытаясь рассмотреть висящие на стене картины. Толстый господин в упор рассматривал старика.

– Здесь нечего смотреть, – сказал старик. – Лучшее я снес в сарай. Но там теперь тоже ничего нет. Правда, Мария?

Гости с тревогой посмотрели на Марию.

– Какой позор! – сказала она. – До чего я дожила! Он шутит, – обратилась Мария к гостям. – Переведите, мой брат – большой шутник. У него есть костюм, у него есть рубашки, я слежу за ним, просто у него сегодня такое веселое настроение. Переведите, скорее переведите, а то они обидятся и уйдут.

– Мы никуда не уйдем, – с небольшим акцентом сказал толстый господин, продолжая рассматривать старика. – Нам очень интересно.