Стихотворения и поэмы
Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Михаил Луконин
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
В Осташковских высотах
около Калинина,
в лесу болотном,
где вода, как густой чаёк,
у Волгина-Верховья, села,
что в топи вклинено,
тонко пробивается
маленький ручеек.
Копытными следами побежал за стадом,
течет десятки верст,
а не на что взглянуть.
Каждый пень, коряга, камешек —
преграда:
заставляют ручеек
изменять путь.
Нелегко ему.
Один он.
И бывает грустно.
Нелегко ему дорогу отыскать себе,
без друзей пока еще,
без людей,
без русла.
Но течет,
растет
и крепнет:
он готов к борьбе!
Он уже журчит тихонько,
он зовется Волгой,
смело пробирается среди известняка,
и знает он,
что суждено ему
дорогой долгой
шуметь,
и славиться,
и побеждать века…
Всё начинается с того:
с мечты, с желанья, с жажды.
С истока робкого
все реки потекли.
И есть источники свои
мечты народа каждой.
И этой вот мечты о красоте земли.
Благословен исток,
что стал теченьем века,
тот ручеек,
что вышел из народного ключа,
стал делом партии родной,
свободой человека,
народным счастьем,
жизнью,
наследством Ильича.
Все мысли о тебе,
грядущий день недальний,
своей поэмы этой первую строку
я шлю к тому истоку,
на первое свиданье
к мечте людской,
к началу,
к Волге-ручейку.
Оттуда дотеки,
доплесни,
добрызни
через плотины ГЭС,
через каналов сеть,
до светлых дел людей,
до дней
при коммунизме,
из капли
стань волной,
чтоб это счастье петь.
НАЧАЛО ТРЕВОГИ
1. РАЗГОВОР С ВЕТРОМ
Пахнул в лицо,
волной холодной встретил
и сразу выдул крупную слезу.
А там
уже забылся этот ветер,
забылся мною ветер там,
внизу.
Над университетом
в шаткой сини
меня с боков обходят облака,
гляжу —
и улетаю вместе с ними.
Куда?
Еще неведомо пока.
Хотя б черновики путей,
наброски
дорог и троп,
как бы летать я мог!
Чтоб видеть всё,
как дым от папироски,
рукой сдвигаю облачный дымок.
Я на таком ветру
себя не помню.
Ну что же, рви,
пронизывай насквозь!
Ты, вижу, рад тому,
что нелегко мне?
Ты недоволен тем,
как мне жилось?
Мы старые друзья с тобою,
ветер!
Я тот же,
ошибаешься во мне.
Чего же ты досадного заметил,
поймав меня на этой крутизне?
Что ты смеешься, ветер?
Непонятно.
Нас помнят вместе трудные края…
Что?..
Я не слышу. Что?..
Тебе приятна
большая обтекаемость моя?
Что за острота, ветер,
брось ты это,
а то возьму и снегом залеплю!
Машина?
Где?
Внизу?
Какого цвета?
А… да, моя,
я технику люблю.
Перемени же тему, ветер, что ты!
Кто – я?
Боюсь вот этой высоты?
А помнишь злые финские высоты?
На Одере меня не помнишь ты?
Дрожу от высоты?
Во мне есть сила!
Вершина смерти страхом не трясла,
а эту высоту
ведь жизнь воздвигла…
Не от нее?
От той, что вознесла?
Не ври!
Вверх поднимаюсь каждый день я.
Кто, я упал?
А где стою? Смотри!..
Как снизу вверх?
Нелепое паденье!
По лестнице житейской?
Не мудри!
И что за шутки глупые, откуда?
Вот привязался, слушать не хочу.
Теперь мне не страшна твоя простуда.
Легко скользя,
над городом лечу.
Лечу
всё выше, круче забираю
и вверх и вниз гляжу —
летит простор,
невольно жмусь к незыблемому краю
и вижу:
город реки распростер.
Вот захочу —
найду свое оконце,
свой дом от прочих взглядом отделю.
Москва!
Тебя пронизывает солнце.
Как я тебя, любимая, люблю!..
А ты всё дуешь, ветер.
Слишком много
ты на себя берешь.
Пусти. Пока!
Но что ж шатает сердце мне тревога,
навеянная свистом сквозняка?
Увидимся когда?
Да нет, не надо.
Ты друг мне?
Так не делают друзья!
Я ухожу.
Томит меня досада:
зачем навстречу к ветру вылез я?
Да громче говори,
охрип ты, что ли,
ведь звал тебя давно —
идем со мной.
Легко ли одному кружиться в поле,
без дела так болтаться над землей?
Еще раз я зову:
иди под крышу,
моторы двигай, мельницу крути.
Меня зовешь к себе?
Куда?
Не слышу!
А!
Нет уж, нам с тобой не по пути!
Я ухожу в затишье.
Злой ты, ветер.
Прощай!
Тепло на верхнем этаже.
Вот и не слышу я, что ты ответил.
Беснуйся там,
а я не твой уже.
А я —
меня тревога просквозила…
Вот ветер, что наделал ты со зла.
Смотри теперь —
неведомая сила
меня путем тревоги повела.
Мчит меня вниз
лифт скоростной,
открывается дверца.
Всё время думаю,
что со мной,
так неспокойно сердце.
Ветер, что ли, в сердце проник,
нет, кончились эти муки.
Шелестит страницами книг
высотный дворец науки.
Очарованный новизной,
матовым светом смятым,
прошел коридоровой тишиной
на этаже десятом.
Вымчал к первому этажу.
Иду себе по ступеням.
В лица смеющиеся гляжу,
задумываясь постепенно.
Гляжу опять на вершину ту,
где шпиль улетает в просинь,
где ветер поймал меня на лету,
в большую тревогу бросил.
Пахнул тревогой и новизной,
дорогу мою наметил.
Ветер, что ты идешь за мной,
чего тебе надо, ветер?
Я зазнался? Мои мечты?
Слова где мои простые?
Ветер, прислушайся, как чисты
голоса молодые!
«Отдельные комнаты во дворце?»
И что?
Не кричи, я слышу.
Боишься, могут они в конце
забыть про худую крышу?
Ветер, мне некогда, я иду,
мне речи твои не новы.
Где я видел?
В каком году
мои Хутора Быковы?
Да что за ветер?
Странная простуда!
Ты – ветер жизни?
Здравствуй, узнаю!..
Куда теперь летишь?
Сейчас откуда?
Ты на поверку вызвал
жизнь мою?
Прости, я не узнал тебя сначала,
забыл я что-то в поступи годов…
Что?
Да, меня немного укачало.
Пойдем же, ветер жизни.
Я готов.
2. ПЕСНЯ О ПЕСНЕ
Да что со мной?
Я замер вдруг
и так сидел – ни мертв ни жив,
когда запел мой мудрый друг,
глаза казахские смежив.
Зарозовели вечера,
степные хлынули ветра.
Песнь возносила,
поднимала,
и слышалось:
«Пора! Пора!..»
Хотелось спелой степью плыть,
прослыть любимым, как вчера.
Пора! Пора!..
Хотелось быть
простым и легким, как домбра.
А я дышать уже не мог.
«Пора!» – я отвечал струне.
Чему пора?
Какой-то срок
та песня назначала мне.
А сердце —
в огненном кругу,
и сжатый ветер бьет в лицо,
как будто дернуть не могу
за парашютное кольцо.
И этот затяжной прыжок
то счастьем овевал у век,
то больно бередил ожог,
который не прощу вовек.
Я удивлялся,
слушал,
плыл
за песней.
Так и началось.
И молочай… и чернобыл…
Вся степь, прогретая насквозь.
Как я забыл?!
Да, в те года
я был бесхитростен и прост,
свободно проходил тогда
под животом верблюжьим в рост.
«Чок-чок!» – кричал верблюдам я,
но, свысока взирая, шли,
зеленой жвачкою плюя,
на пятку наступить могли.
А в небе – чисто и бело,
вокруг – пески и солончак.
Заволжье к сердцу подплыло,
пришли Эльтон и Баскунчак.
А песня всё сильней.
«Пора!»
Чему пора?
Да вот оно,
село Быковы хутора,
покинутое мной давно.
Пора вернуть земле родной
весь жар ее большой любви.
Она зовет:
вернись домой,
для лучшего ее живи.
Земля моя!
От солнца ржав,
я босиком бежал хитро:
колючки пальцами отжав,
ступни поста-вив на ребро…
Клубился пылью след отар.
Земля – все травы полегли,
твои дожди ссыхались в пар,
не долетая до земли.
А там – за маревом живым —
я знал:
казахи и стада.
И по воронкам вихревым
угадывал:
идет беда!
Мы, сдвинутые той бедой,
безводьем, горем немоты,
шли цепью к Волге,
над водой
держали пламенные рты.
Да, там и слышал я тогда
всю эту песнь, ее родник,
тогда, наверно, в те года,
к иному языку приник.
И в юности
издалека
я слышал песню и домбру.
Джамбула слышалась строка,
когда тянулся я к перу.
Стих – норовистый конь!
Меня
не раз и вытряхнуть могло,
но он держал того коня,
пока садился я в седло.
Пора!
Стучится песня в грудь.
Растет и ширится в груди.
Ты счастья хочешь?
Счастлив будь!
Бессмертья жаждешь?
Выходи!
Я слышал:
всё заполонив,
шел переплеск степных озер,
и переблеск широких нив,
и перелесков разговор.
«Пора, – всё слышалось, – пора!»
Росло во мне желанье жить,
водить большие трактора,
любить, знакомиться, дружить,
и думалось наперебой
о нашем счастье,
о твоем.
Хотелось быть вот тут, с тобой,
под небом, —
на земле – вдвоем.
3. КАРУСЕЛЬ. ВОСПОМИНАНИЕ
Повозка за повозкою,
дорогой и напрямки
на ярмарку Быковскую
едут степняки.
Бежим, сцепившись за руки,
розово пыля.
В пыли
до самой ярмарки
полынная земля.
На ярмарку скорей,
на ярмарку!
У мельницы паровой
негде упасть яблоку.
Говор.
Рев.
Вой.
Протискиваемся с опаскою —
ноги береги!
Дегтярной душат смазкою
встречные сапоги.
Снуют цыгане страшные,
прилавки стали в ряд,
диковинами раскрашенными
они пестрят.
А мужики степенные
пьют квас. —
Один назло
плеснул остатки пенные —
нам цыпки обожгло.
Под оглоблями длинными
скользили между возов,
свистульками глиняными
даем условный зов.
А петушки на палочках!
От них не отойдешь.
Как на ветлах галочьих,
вспыхивает галдеж.
И вдруг закружилось перед глазами,
пересохло во рту.
На конях и на лодочках кружатся.
И нас укачало.
Сгреб нас высокий старик и прижал к животу:
«Кататься охота?
Крутить полезайте сначала!..
Кто не хочет – убирайся отсель!
Охочий – три раза крутить,
на четвертый – кататься бесплатно…»
Кричала,
звала разноцветная карусель.
Мы недоверчиво мямлили:
«Кабы так-то!»
– «Вот ладно!..»
И так,
как нам назначено,
по третьему звонку,
мы крестовину раскачиваем,
как лошади на току.
«Пошла!» – кричим.
И кружится!
Нам хорошо уже —
играется,
и дружится,
и праздник на душе.
Потом внизу мы выбрали
кто лодку, кто коня.
И дома
не выбранили
за этот день меня.
Крутить
мне больше нравилось —
внизу тошнит слегка.
Я взял себе за правило:
других кружить пока.
Кружили – дух захватывало;
и славили житье,
честно
зарабатывая
веселие свое…
В двадцать восьмом
всё это было, помнится.
Зачем припомнил это,
не пойму.
Да! Замечаю:
голова не клонится,
не кружится – катаюсь, как в дыму.
То на коне лечу,
а то на лодочке,
смеюсь себе
и наверх не спешу.
И улыбнусь то Людочке, то Олечке.
«Сильней! Сильней крутите!» —
сам прошу.
Я нахожу себе уловки разные,
и лица все сливаются в одно.
Привык, и не тошнит меня.
Всё праздную,
хоть помню:
наверх мне пора давно.
Хозяин мой – страна,—
забыл я что-то.
Катаюсь я – идут за днями дни…
Гони меня —
заставь крутить до пота.
Гони меня,
гони меня,
гони!
4. ВЕСНОЙ
Я шел, разбрызгивая лужи.
Пахло маем.
От стадиона в Лужниках
пошел кружить
по улицам.
Весенним солнцем обдуваем,
как будто начинал я снова жить.
Я видел:
солнце улыбается всем поровну,
шли с чемоданчиками легкою гурьбой,
навстречу шли,
и обгоняли – плечи в сторону,
и льдинки смеха расшибали под собой.
А было грустно,
зависть спрашивала колко:
«Пошел бы с ними?
Побежишь со всей душой!
А сердце? Как оно? Тебе-то сколько?
Иди, иди своей дорогой.
Ты чужой».
В тот самый вечер
и случилась Ты, такая.
Я только видел, только слышал
ясный смех.
Обида дрогнула, меня вперед толкая:
иди вперед.
Ведь ты теперь сильнее всех!
И я пошел
и вспоминал родное что-то.
То брови в елочку,
то лодку на реке.
Как будто сразу
с реактивного полета
моя тревога
вдруг открылась ясно мне.
«Наташа, стойте!» —
голоса в ручьях тонули.
«Я позвоню вам!»
– «До июля нет меня.
Нет, извините,
позвоните мне в июле…»
Глаза слепила мокрых льдинок блескотня.
Вот как свиданья назначают!
Это ново!
Я эту мысль
в свое свиданье претворю.
«Дом девятнадцать,—
я заметил, —
Усачева».
Зачем заметил?
До сих пор благодарю!
«Наташа, стойте, провожу вас!»
– «Нет, не надо».
Я, замирая, лед подошвою крошу.
Не уловлю ее растаявшего взгляда.
«Я позвоню вам.»
– «До июля… Я прошу…»
В тот миг девчонкой ты была,
а жизнью стала,
тем малым лучиком,
что высветил пути.
И не загадкой,
а разгадкой.
Небывало
ты осветила мне тогда,
куда идти.
То жизнь сама —
всё обновила и велела.
«Тебе пора!» – она сказала, веселя.
Ты подсказала мне,
что жизни нет предела,
что молода
и необкатана земля.
Но как же быть мне
с благодарностью такою?
«Г-5 и 5…» —
Не слышал дальше, вот беда!
Обратно диск идет,
стрекочет под рукою,
я не узнаю окончанья никогда.
Пора, пора мне!
Обокрасть себя могу ли?..
Тебя не знаю,
не найду,
но сохраню
тот чистый голос:
«Не звоните до июля…»
А я сейчас на всю вселенную звоню.
5. ПЕРВАЯ СТРОКА
И вот опять,
когда произношу
слова к тебе,
то делаюсь несмелым.
Я знаю:
в тех словах —
всё, чем живу,
всё,
что задумал сделать
главным делом.
Заветные слова
к тебе несу,
запас труда
и жизни опыт скромный.
Изведав слов нетленную красу,
красу лесов,
степей,
земли огромной.
Слова любви и жизни
я берег,
ждал мастерства,
копил его по капле
на войнах,
в мирных днях,
копил, как мог,
и пробовал,
и спрашивал:
«А так ли?»
И сердце подсказало мне:
«Пора!»
Земля шепнула о сыновнем долге
в тот час,
когда вещали рупора
о стройке
гидростанции
на Волге.
Чтоб всё сказать,
я взял издалека.
Ни слов,
ни дней,
ни лет
мне не хватало.
И зазвучала первая строка
в день пуска Ахтубинского канала.
Мы,
партия,
единственной судьбою
зовем тебя,
надеждою своей.
Как сыновья,
мы счастливы тобою,
ты счастлива
любовью сыновей.
Прими же те слова,
что я берег!
Ты, партия, живешь в сердечном гуле,
в работе лет,
в полете первых строк
любви и клятвы.
Ты – всему исток.
К тебе
опять
слова мои прильнули.
6. ГРЯНУЛ СРОК
О чем ты шепчешь вдалеке?
Смеющийся и хрупкий
твой голос
у меня в руке
дрожит
в нагретой трубке.
Я в Сталинграде,
ты в Москве,
меж нами – тыща с лишним.
По электрической канве
приходит голос слышным.
«Когда приедешь? Навсегда?! —
И смехом зазвучала. —
Собою недоволен? Да?
Хорошее начало!
Экзамены? На всех парах!
Что? Жизнь тебя задела?
Засесть в Быковых хуторах?!
Хорошенькое дело!..»
Меж нами
мир гудит живой.
Волненьем нашим полная,
летает
силы грозовой
изломанная молния,
как от руки и до руки,
когда вдвоем сидели
и сквозь деревья
огоньки
мерцали еле-еле.
Как от плеча и до плеча
в ту полночь грозовую,
когда толкали,
хохоча,
машину грузовую.
Тебя увидеть не могу,
а кажется, что рядом.
По нитке тоненькой бегу
за грозовым зарядом.
И удивляется заряд:
«Какая-то нелепица:
по телефону говорят,
давно могли бы встретиться!»
Всё по-другому быть могло,
а стало всё, как было.
«Постойте!»
– «Время истекло».
И молния остыла.
Ты, уши пальцами прижав,
ждала исхода гула.
П, на колене подержав,
портфелик застегнула.
Платок пуховый замотав,
«Идем!» – себе сказала.
Прислушалась – звенел состав
у дальнего вокзала.
Пошла, как щепочка в пруду,
от ветровой назолы
рукой спасая на ходу
взлетающие полы.
Ты замечаешь,
в первый раз
случилось вдруг такое:
нашло – не исчезает с глаз,
нашло – и нет покоя.
Стихами я теперь пишу,
сон убегает рано,
и я тянусь к карандашу,
к бумаге.
Правда, странно!
Не смейся, пожалей меня,
стихи сильнее яда.
А вдруг
до нынешнего дня
не знал себя как надо?
А может, просто грянул срок,
жизнь встретилась со мною
и опалила с первых строк
своей взрывной волною!
Теперь зажегся и горю
от рифмы нет отбою,
и, как поэты,
говорю
я вслух
с самим собою.
7. ПЕРВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вот и осень.
Земля моя, здравствуй.
Над Волгой
я опять
на быковском стою берегу,
осененный сыновней любовью
и долгом.
Столько снов твоих,
слов твоих
я берегу!
Пароход отошел.
Я остался.
Наплыло,
к сердцу сразу прильнуло
родное село.
Захлестнуло тоскою глаза,
то, что было,
то, что будет,
меня за собой повело.
Золоченые прутья в плетни заплетая,
ходит осень.
Окрасила шпиль каланчи.
И соломинки засветились, взлетая,
как будто опавшие с солнца лучи.
Отошло это лето, палящее зноем.
Суховей отсвистел,
и развеялась мгла.
Нелегко
выполнять тебе
дело земное,
ты устала, земля моя,
изнемогла.
Здесь вот
мама и сестры арбузы грузили.
Чтоб не ползал —
меня зарывали в песок.
Здесь вот
так и сидел я,
отрыться не в силе,
заслоняя ладонью нагретый висок.
Помню всё:
мы с тобою, земля, побелели,
пить просили.
Но жар опрокидывал нас.
В огнедышащей мы задыхались купели —
ты, земля моей жизни,
и я, свинопас.
Мы лежали.
Кругом никого!
Чернобылом
ты шумела.
Зеленые всходы пожгло.
Цыпки трескались у меня на ногах…
Это было.
И забыться всё это
никак не могло.
Ты детей своих грудью иссохшей растила.
Просто чудо,
откуда в арбузе вода?!
Просто чудо,
откуда во мне эта сила?
Я, твой сын,
мог совсем не подняться тогда.
Дом на самом краю Столбовой расшатало.
Окна лопались от ледяной синевы.
Ты всегда натощак засыпало устало,
детство
робких детишек
Натальи-вдовы.
Нелегко нам, земля моя, было.
Веками
ты страдала.
Тебя зажимали пески.
Ты сухими,
как жухлые плети,
руками
нам макуху дала,
разломив на куски.
Год за годом желтели арбузные плети.
Хлеб горел.
Высыхали колодцы в степи.
Год за годом
твои босоногие дети
вырастали под плач:
«Потерпи! Потерпи!»
Помню стужу январскую.
Ветер морозный.
Люди медленно двигались,
снегом пыля,
знамя с черной каймой
плыло в музыке слезной.
С Ильичем
в это утро прощалась земля.
Мама в красной косынке пришла.
Делегатка!
В дальний город Камышин
уехала вдруг.
На собранья ходила, робела украдкой,
избиралась куда-то
поднятием рук.
…Ватник свой отдала мне,
он теплый от мамы.
Я кнутом подпоясался.
Сшили тетрадь.
В школьный класс повела меня
за руку прямо:
«Ты тетрадь береги
и чернила не трать!»
Хилый,
робко вошел я,
а встретили косо.
Навсегда я подробно запомнил полы.
Я, заморыш,
их выучил собственным носом,
находясь в основании кучи-малы.
Но учитель рукою водил мою руку.
Плыли буквы…
С тех нор навсегда я проник
в ученичество
и влюбился в науку —
в наш великий
взволнованный
русский язык.
Осень! Осень!
Года отшумели какие!
Я на первую улицу вышел, стою.
Не узнаешь открытые лица людские.
Только землю,
избитую мглой,
узнаю!
Не узнаешь:
за трактором нету погони,
по дорогам райцентра машины снуют,
слышно радио,
в клубе трепещут ладони.
Не узнаешь…
Но воздух сухой узнаю!
Из дворов выбегают
обутые крепко
и веселые —
в новую школу, скорей!..
Не узнаешь…
Но вдруг поднимается кепка —
да, ты всё еще здесь,
узнаю, суховей.!..
«Извиняюсь, товарищ… —
задержался прохожий.—
Не признаете? Нет?
Двадцать лет позади!
Не Денисов? Денисов?
На отца как похожи!
Я Савельев, сосед…»
– «Дядя Федя, гляди!»
– «Витьку помнишь?
Он здесь, в МТС инженером.
Томка в пединституте, приедет сюда…»
– «Урожай как?»
Смутился он:
«Средняя мера,
выжигает…» —
И покраснел от стыда.
За тебя покраснел,
понимаешь, природа,
ты такая уже не по нраву ему.
Ты давно уже отстаешь от народа.
А народ за тобой не вернется во тьму.
Помню,
летом решил, уходя в свинопасы:
всё, что за зиму вызнал,
земле передам.
Книжку клал на полынь,
подкреплялся припасом,
И читал,
и читал я земле
по складам…
А страна протянула мне добрые руки
и с энергией жизни сдружила навек.
И забыл я
о давнем решенье в разлуке.
В городах,
у далеких расцвеченных рек.
Мой отец от земли
отрешился однажды.
Он в Царицыне рухнул
с заветной мечтой.
И не мог я простить тебе
огненной жажды,
мук голодных,
слезы материнской святой.
Но случилось и наше свиданье второе.
Снова
партия
сына с землею свела.
Понял я
на волне Сталинградгидростроя,
что люблю тебя,
помню,
ты в сердце жила…
Помню всё
и люблю тебя,
землю родную,
но не ту,
что макухой кормила меня.
Я люблю тебя
вновь молодую,
иную,
ту, которой становишься день ото дня.
Помню всё
и люблю тебя,
степь дорогая.
Вас люблю я,
Быковы мои Хутора,
не былая краса мне мила,
а иная,
ваше завтра люблю,
а не ваше вчера.
Я люблю тебя там,
за Калиновой балкой,
где морские к тебе пристают корабли,
где арбузы раскатятся прямо вповалку.
Будь районом
живой,
плодородной земли.
И за эту любовь,
за отцовскую муку
и за эту мечту вековую твою
все стремленья свои,
всю любовь,
всю науку —
всё,
что нужным считаешь,
тебе отдаю.
То, что было —
людское голодное горе,
недороды,
кулацкий разнузданный гнет, —
всё отжившее —
пусть
это волжское море
животворной
своею волной захлестнет!
