Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Михаил Луконин

 
Из глины он тебя лепил,
податливую, словно глина.
А я тогда еще любил
легко,
доверчиво,
старинно.
Он убеждал тебя, что ты
не то, что есть.
                           Ты замирала.
Свои кудряшки подбирала,
меняла детские черты.
Он поправлял рукою позу,
корпел, неловкий ученик,
и из поэзии на прозу
переводил тебя в тот миг.
Ты в восхищении застыла.
Лепил он, лестью заманя.
Ты незаметно уходила
и от себя
и от меня.
Хотела крикнуть,
                             но смолчала.
Была сладка тебе беда.
Ты всё тончала и мельчала —
и растворилась без следа.
Вот выставлена.
                             Ну и что же?
Да это вовсе не она.
Изображенье у окна
с той, выдуманной мной, не схоже.
Ни в чем ее не нахожу,
легко смеюсь стряпне бездарной,
и мимо кошечки базарной
так равнодушно прохожу.
Та, что любил, – в моей судьбе,
я выдумал ее, как сказку.
А эту
              гипсовую маску
посмертную —
возьми себе.
 

1962

 
Ты краски созерцай.
По лестнице скрипучей
ходи хозяйкой.
                        Ты себя не мучай
сомненьями. И не тревожь себя.
Закономерно
всё, что случилось.
Да и не случилось это,
всё было так рассчитано, примерно.
Ну, веселись.
Еще не всё пропето.
 
 
На Масловке стоят картины, маслом
намазанные, словно бутерброды.
Ты умиляйся их высоким смыслом
и не смущайся.
Веселись по красным числам,
и отмечай —
                      идут за годом годы,
проходят в распорядке ежечасном.
 
 
Как я боюсь:
                     в тебе клокочет нечто.
Не вспоминай.
                           Забудь ту комнатенку,
ту тоненькую бледную девчонку
с ногами на тахте.
                                  В слезах признанья…
Ну зачем? Забудь навечно.
На Масловке живи себе, как ты хотела.
Играй. Осваивай другое дело.
Вживайся в образ, становись совсем иною,
забудь скорей подаренное мною.
Всё оборви,
что от любви осталось нашей,
                                                       и не трогай.
 
 
Всё это не твое.
Иди своей дорогой.
 
 
Ты выбирала,
ты искала,
ты выискивала,
металась и ждала, играла в прятки,
и страхом
                  побеждала страх
разрыва близкого.
Ты заслужила.
Отдохни.
Теперь уж всё в порядке.
 

1962

 
Я живу на Песчаной,
приходите ко мне!
Снег и снег величавый
кружится в вышине.
Снег и снег, снег и снег…
Товарищи,
приходите скорей.
Снег оттопайте тающий,
веник есть у дверей.
 
 
Я прошел по дорогам
из Москвы в Сталинград,
и теперь я о многом
побеседовать рад.
Нам, товарищи, вместе
надо быть в этот час,
я дорогою вести
встретил —
вести от вас.
 
 
Вести важные плыли
через лес, через степь,
в тех вагонах, что были
с меткой:
              «Годен под хлеб».
Грейдер вытерт до лоска,
кони шли и быки,
от вестей на повозках
распирало мешки.
ЗИСы встречные пели,
было весело им,
и рессоры терпели
под зерном молодым.
Проводил меня снова
Сталинград на заре.
Мне не надо иного,
чем земля в сентябре!
 
 
Я живу…
              Вы запомните.
Приходите, друзья.
Мне без вас в этой комнате
больше просто нельзя.
Я зову вас надолго —
до конца моих дней,
как зовет меня Волга
и поэма о ней.
Собирайтесь от Волги,
от речонки любой,
чистый ветер тревоги
захватите с собой.
Отогрева, обдува
жду от ветра того.
Очень надо обдумать
мне себя самого.
 
 
Снег, товарищи.
                          В инее
стекла окон моих.
Что-то очень уж зимнее
нанесло на двоих,
Где сегодня летаете?
Приходите ко мне,
отдышите, оттайте
иней тот на окне!
 

1955

 
Родная степь уснула в теплом ветре,
дыша настоем зреющей травы.
На тысяча двухсотом километре
встречаю ночь,
                            вторую от Москвы.
Руль под рукой подрагивает крупно,
машина мчит, ее не торопи.
 
 
(А ты сопровождаешь неотступно…)
 
 
Как пахнет ночь весенняя в степи!
В Дебальцево
                        свернул я к Сталинграду.
То вниз лети,
                      то круче забирай.
Всех терриконов темные громады
расположил в степи шахтерский край.
 
 
(Захлестнутый воспоминаньем сложным,
всем ложным,
                        чем меня ты обожгла,
я этим одиночеством дорожным
так дорожил,
                        как той,
                                        кем ты была.)
 
 
И вот,
в луче, внезапно оробелом,
прищуренные вспыхнули глаза:
явилась сразу —
                             тоненькая, в белом;
я, топнув, надавил на тормоза.
«Вам далеко?»
                       – «Нет, километров восемь».
– «Одна? В такую темень!»
                                               – «Что ж с того?» —
смеется и стоит.
«Садись, подбросим».
И села
возле локтя моего.
 
 
(Я знаю,
                 ты сказала бы: «Нахалка!
К мужчине! Ночью! Это неспроста…»
Да, мне всегда тебя бывало жалко:
тебя пугала ночью темнота.
И всё же ты —
                                святоша и трусиха,
ханжа, в гордыне выгнувшая бровь,
как ты хитро,
                       извилисто и тихо
решилась
                   обокрасть мою любовь!)
 
 
«Наш драмкружок —
                                 ведущий в нашей школе.
Да, мы концерт давали в том селе.
Кто? Ухажер? Теленок на приколе…
Ой, гоните,
                         вы что – навеселе?..»
Я горько усмехнулся:
                                     «Юность всё же,
понять ли ей ту боль, что я таю!»
Заметила.
Притихла.
Стала строже.
«Да что вы – роль!
                                   Танцую и пою…»
 
 
И вспомнилась мне девушка иная,
как шла ночами долгими, одна,
плясала, пела в клубе, озорная,
любовью неземной озарена…
 
 
(Так оставайся, стриженная модно,
красавица презрительная, ты.
Передохнул легко я и свободно.
Увидел всё, прозрев от слепоты.
Качайся в море на волне глубокой,
заплачь другому, —
                                     знаю, что вода.
Я серо-голубые с поволокой
глаза твои
не помню,
навсегда!)
 
 
«Как вы вздохнули странно!»
                                              – «Просто – сердце»,
– «Смотрите,
                         как красив наш Краснодон!
У памятника молодогвардейцам
сойду.
Остановите.
Вот мой дом».
И выпорхнула в платьице веселом.
А я сквозь ночь степную,
                                           сквозь весну
промчался по уснувшим тихим селам
и знал:
             до самой Волги не усну.
И распростился с тяжкою тревогой.
И всех,
               кому придет пора помочь,
направлю этой дальнею дорогой.
И пожелаю встретить эту ночь.
 

1956

 
Как ваше имя?
Как ваше отчество?
Я – одиночество!
 
 
Вот как исполнилось в жизни
наше пророчество.
В ушах еще звон
от смеха,
от лепета птичьего,
в глазах еще пересвет непоседливой живости,
но всё это
ложью свалилось к подножью величия,
кошачьей игрой двоедушия,
хитрости,
лживости.
Один для другого —
мы умерли.
                   Без воскресения.
 
 
Два острова мы.
                                 Меж нами легли расстоянья.
И громоздит одиночество льдины весенние.
Встречи забыты.
Остались одни расставанья.
Будем с тобою, мое одиночество, смелыми.
Вздох облегчения.
Выздоровление в ясности.
Ты избавленье от пытки
                                          улыбками беглыми,
ты избежание
                          мягкой смертельной опасности.
 
 
Как ваше имя?
Как ваше отчество?
Я – одиночество.
 

1962

 
Ты вспоминаешься мне,
будто море
шумом в раковине.
То обовьет меня тобою
степь пастушья.
Прощай.
То улица словами одинаковыми
поймает
и напоминает до удушья.
И Волга
о тебе так иногда расспрашивает,
а то рассказывать начнет,
как море выстроили.
Прощай.
Всё для тебя наивно приукрашивает,
а помнишь бурю,
как тогда срывало пристани!
Все наши крики торжества
еще взлетают взапуски,
но ликования и боли тихо отмерли,
и узкие следы твои на берегах
смывают заплески.
Пустынно, одиноко и бело
сияют отмели.
Нет,
спрятанная грусть, ты хуже лжи.
Всё обозначено
тем,
что ни мне и ни тебе
жизнь не простила.
Второе лето, как всегда, опять обманчиво.
Все запоздалые цветы
зима застигла.
 

1961

 
Как с друзьями я не встречусь,
если в Грузии порой,
встретившись на повороте,
сходятся
гора
с горой!
Как же не найду!..
Бывало,
так и жили – вместе все,
ездили до перевала
по горячему шоссе.
В этом гаме, в этом шуме
часа не были одни.
Кутаиси и Батуми
вспоминают эти дни.
Вехи юности тревожной,
беспокойной и хмельной,
этот камень придорожный,
этот ключик ледяной.
 
 
Помнят белые уступы,
как смеяться ты могла,
ровные оскалив зубы,
воду горную пила.
Брызгалась водой,
смеялась,
всё кружилось столько дней!
Всё смеялось,
всё сменялось,
стало проще и ясней.
А, друзья мои!..
Немало
отцвело во всей красе.
 
 
Еду, еду к перевалу
по нагретому шоссе.
То же всё, и та дорога,
виноградники, жнивье…
Выменяла ты не много
за предательство свое.
Всё веселье променяла,
все дороги продала,
выцвела и полиняла,
стаяла,
как не была.
 
 
Как с друзьями не увижусь,
если в Грузии порой,
встретившись на повороте,
сходятся
гора
с горой!
Сходятся гора с горою!
Встретится с грядой гряда,
только мы в круженье этом
разлетелись без следа.
 

1963

 
Цветы поливать перестала.
Молчала, являлась домой.
Какую-то книгу листала,
Смеялась,
ходила со мной.
Томительны стали и тяжки,
запущены —
вот уж тщета! —
противные эти бумажки —
квартирные наши счета.
Цветы поливать перестала.
Подумаешь!
                      Дни коротки!
Но очень уж ново и ало
сияли твои коготки.
А я не поверил сначала,
как верить беде не хотят.
Но ты невпопад отвечала.
Смеялась – и то невпопад.
Цветы поливать перестала.
Заметил. Жалею. Молчу.
Как будто от солнца устала.
Расспрашивать я не хочу.
А может быть, надо бы,
                                        надо
тебя расспросить и понять?
Искала призывного взгляда —
я видел —
                  опять и опять.
Зрачки распирало от страха,
и губы сводило виной.
Таилась трусливая птаха
под смелостью этой шальной.
Я сам удивлен, провожая, —
какая во всем простота!
Не ты уходила,
                           чужая,
совсем и не ты,
                             и не та.
Иди!
Ни прощенья, ни просьбы.
Да если бы не отошла,
пожалуй, уже не нашлось бы
тех слов,
                что сгорели дотла.
И так поломала немало
в разгуле своей пустоты.
Цветы поливать перестала.
За что ты казнила цветы?
 
 
По улице ходим с утра мы.
Прости мне, испытанный друг,—
ранений давнишние шрамы
чего-то напомнили вдруг.
Восходит тбилисское лето,
цветы и цветы на распыл.
Они
и напомнили это,
как будто я это забыл.
 

1963

 
Ты помнишь – первый раз в Тбилиси. Лето.
Веселые и молодые, шли
сквозь волны знаменитого проспекта
плечом к плечу,
                          расстаться не могли.
Такой и шла,
как встретил на Арбате,
девчонкой светлокосой поутру.
Так тебе шло сиреневое платье,
в твоих коленях билось на ветру.
Зачем я это?
Кто подумать мог ли —
Москва, Тбилиси, Хельсинки, Париж?
И ты —
                   как в перевернутом бинокле
туманно, отдаленно отстоишь.
Всё возвращаю —
ничего не надо,
себе не оставляю ничего:
ни твоего расплывчатого взгляда,
ни сдержанного смеха твоего.
Хотелось бы спросить —
                                         скажи на милость,
ты хорошо освоилась, скажи,
достаточно ли ты переменилась,
не тяжелы другие этажи?
Меня совсем из сердца излучила?
Теперь уже не мучает вина?
Ты хорошо другого изучила?
Смотри
                не перепутай имена.
Твоя беспечность выглядела мнимой,
и бунтовство,
и смелая игра.
Я знаю – на душе твоей ранимой
вся беззащитность женщины была.
Неведомы порывы и извивы.
Рисковые чудачества темны.
К случайностям мы все несправедливы,
случайностями
все опьянены.
Боюсь я за тебя —
                               ты фантазерка.
Прощай совсем.
Теперь уже пора.
Живи же настороженно и зорко,
желаю тебе счастья и добра.
Не осуждаю, но и не прощаю,
не обсуждаю, но и не корю.
Спокойствия тебе не обещаю,
но вечное прощание дарю.
 

1961

 
Отлегло. Забываю.
А всё-таки грустно.
Опять кружись, как ветер в поле.
А может,
                чтобы жило искусство,
нужны на свете такие боли?
Свет мой, зачем так внезапно гаснуть?
Нехорошо так.
Как ночью в роще.
Ослепила такая ясность,
что ухожу
на память,
на ощупь.
Я, оглохший. И спящий город.
Стоим вдвоем, ни назад, ни вперед.
Я —
открыв удушливый ворот.
Он —
с открытыми ртами ворот.
Мне тяжело.
                     И если правда,
что поэзии это сродни,
то бросить стихи
                              обязательно надо, —
слишком дорого стоят они.
 

1961

 
Ты музыки клубок
                                 из разноцветных ниток.
Ты – музыка во мне.
Я слушаю цвета.
Туманный, словно сон,
                                        пещерный пережиток
ты разбудила вдруг,
                                  наверно, неспроста.
Ты тень или ты свет?
Меняешься мгновенно.
Ты пересвет такой, что путаю слова.
Ты пестрота цветов и звуков,
перемена
дней и ночей моих, очерченных едва.
Остановить тебя на чем-нибудь
                                                            нет силы.
Как будто бы в костер,
                                            глядеть не устаю
на беглые огни.
                           Их дымные извивы
нельзя предугадать,
как молодость твою.
А тем и хороша. И потому загадка.
Поэтому живу на свете в полный рост.
Ты музыки земной
                                космическая прядка,
ты музыка лучей,
протянутых меж звезд.
 

1961

 
Мы встретились с тобой —
два одиночества.
Не хочется нам вспоминать
                                                  о том, что было.
Не то чтобы всё отошло и всё остыло,
нет, просто так —
                            не вспоминается, не ропщется.
Красивая ты, как никто,
другим завидная,
ты умная, всё понимаешь.
В чем-то старшая,
движеньем головы
                                   густую прядь откидывая,
идешь с работы, улыбаешься, уставшая.
Всё бы не так,
не будь другого в памяти,
или забудь другую я,
                                     или прости я.
Но ты и я
раздельно
чем-то заняты,
и ходим рядом, как Орда и Византия.
И впереди такая даль!
                                      Такая улица!
Идем, и всё благодарим себя за что-то.
Возвышенно и ново
с жизнью дружится,
как будто бы мы на земле
                                                после полета.
Когда глаза мои увиделись с твоими,
мы догадались о себе легко, открыто:
нам вместе не бывать,
не быть двоими, —
у каждого из одиночеств
                                              есть орбита.
А ты смеешься мне опять —
моя сообщница,
не хочется нам вспоминать
                                                о том, что было,
и не о том,
                     кого любил,
                                                 кого любила.
Идем, свободные, как два пути, —
два одиночества.
 

1963

 
Открылось.
Доплеснуло до меня.
Вровень с глазами вздыбилось стеною.
Я от него пошел день от дня,
а море шло, и шло, и шло за мною.
 
 
Я отступал назад,
за годом год.
В тот миг,
                  когда особенно штормило,
всё смыло, предвестило весь исход,
и всё вокруг в себе переломило.
 
 
Оставив нас на острове,
                                              волна
ушла.
А остров был необитаем.
Заметил я —
                         мы в облаках витаем,
но было поздно.
Вот моя вина.
 
 
Накатывало грозные валы,
и в воздухе от соли всё прогоркло.
Я ставил сети жалкой похвалы.
На цыпочках стоял —
вода по горло.
 
 
Захлестывало нас уже совсем.
Так – год за годом, тут уже, на суше.
И надо бы сигналить:
«Всем. Всем. Всем.
Товарищи, спасите наши души!»
 
 
Развеяны уже, оттеснены,
раскиданы далёко друг от друга.
Еще казались мы со стороны
у двух сторон спасательного круга.
 
 
Кого из нас оторвало сперва?
Где я, где ты?
Теперь уже не важно.
На встречи, на улыбки, на слова
глядим теперь продуманно отважно.
 
 
И вот сейчас,
когда опять открылось
и снова доплеснуло до меня,
почувствовал
                         всю боль
                                           и всю бескрылость.
И начал отступать
день ото дня.
 
 
Я, шторм, и ты, и небо – были в сборе.
Я, шторм, и ты, и небо – стали врозь.
А море? Как оно? А что же море?
А море
к нам в сердца перелилось.
 

1964

 
Власть ее
не изучена,
значительно приуменьшена,
пока что уж —
в крайнем случае —
всесильна над нами
женщина.
Водительство пресловутое,
нам данное от рождения,
наше главенство дутое —
чистое заблуждение.
Укоренилось ложное
представленье привычное.
Женщина —
дело сложное,
явление необычное.
Эта простая истина
не каждому открывается.
Застенчиво
и таинственно
женщина улыбается.
Приходим, бедой отмечены,
подвигами небывалыми,
мы всё равно
                        для женщины
детьми остаемся малыми.
На взлеты
                 и на крушения,
на все наши игры шумные
смотрят, даря прощение.
Женщины —
люди умные.
Спорится
                или ссорится,
любится
или дружится,
забудется или помнится —
женщину
             надо слушаться.
Она одарит надеждами,
осмеивает сомнения.
Врачует руками нежными
отметины и ранения.
Учит она. Воспитывает…
Потом —
на разрыв
испытывает.
 

1964

 
Как выпрыгнула из такси
на улице Новопесчаной!..
«Проси меня
иль не проси, —
прими —
твоей,
первоначальной.
Всё заново начну.
Сотру
всё, что полжизни угнетало.
Прими меня,
свою сестру,
пойми
во что бы то ни стало.
Давай уедем!
Навсегда…»
– «Когда?»
– «Сейчас же», – отвечала.
«Куда?»
– «Куда-нибудь туда,
где начинают всё сначала.
Молчишь, чего-то медлишь ты,
решай.
Приходит лето».
– «Постой,
я подожгу мосты…»
 
 
А может, просто снилось это?..
 

1962

 
Приходит день.
Необычайна осень.
И кажется, что снова будет лето,
переплетенье музыки и света,
дней и ночей,
заката и рассвета,
ветров и трав
и переплеск морей.
Твой день сегодня,
выходи скорей
навстречу ожиданью новых весен.
 
 
Семнадцать зим и лет сплошной весны.
И ты – побег,
                        зовут еще девчонкой.
Твой белый лоб прикрыт прозрачной челкой,
зрачкам глаза славянские тесны.
И губ твоих нетронутая завязь,
и плеск
                еще не разведенных рук…
Ты стон времен,
ты мировая зависть.
Ты будущее радостей и мук.
 
 
Ну что уж там, казалось бы:
                                                семнадцать!
Но даже дням положено сменяться.
Меня сквозь жизнь
                                как пламя пронесло,
вело сквозь бури желтого огня.
Я пулей был в войне
и песней в мире.
Немыслимо ты для меня —
                                             число
с семнадцатью нулями,
                                            для меня,
узнавшего,
что дважды два – четыре.
Ты еще только человечек мелом
из черточек и точек на доске.
Но я горю
в костре твоем несмелом,
ты проступаешь солью на виске.
Ты медленно идешь Москвой иль Прагой,
кому-то
где-то
              кажется, и снится,
и чудится,
мерещится и мнится,
что будешь скоро небом,
будешь правдой.
Ты —
невозможность верить в бесконечность,
да,
ты опроверженье постоянства,
ты жизни обновляемая вечность,
ты ей нужна,
как времени
                     пространство.
Счастливо тебе!
Будет утро скоро
твое, а не мое.
                            А ты иди.
Пролейся плодородьем, солнцем брызни.
Ты —
            семечко из яблока раздора,
раздора между мной
                                     и сменой жизни.
Иди, как жизнь.
Счастливого пути.
 

1964

 
Не утешенье ты,
не украшенье.
Я у тебя в пожизненном долгу.
Ты озаренье
                       или воскрешенье,—
и слов найти пока что не могу.
Цветение земли ты мне открыла,
ты Волгу прямо к сердцу привела
и засмеялась ласково и мило.
Как будто подарила два крыла.
Мой свет,
всё время думаю об этом,
как это мне увидеть привелось
глаза твои, взволнованные светом,
и светлую волну твоих волос.
Беру тебя за тонкое запястье,
спасибо, жизнь!
Зову тебя – пойдем!
В снегу по пояс —
                              в тяжкое ненастье,
в ромашках по колено —
летним днем.
Не отрешенье ты,
не возвышенье
и не прощенье отошедшей мгле,
ты —
          самое великое решенье:
любить
и быть любимым на земле.
Я на тебя глядеть еще не смею,
но вот светает у меня в судьбе,
смеюсь,
              и прозреваю,
                                     и яснею,
и возвращаюсь
к самому себе.
 

1960

 
Раскройте вы книгу мою,
раскрыльте ее для полета!
Развяжите ей жесткие крылья,
разглядите ее, как звезду.
Если бы знали вы,
как летать ей охота.
Без вас она скована в книжном ряду.
Юноши, гляньте —
                              виски у меня поседели.
Девушки,
вы не обернетесь теперь на меня.
Раскройте же книгу —
в ней годы,
                    мечтания,
                                        цели.
Себя вы узнаете
                              в отблеске каждого дня.
В смехе вашем,
в ваших надеждах,
                                    в вашей работе —
я повторяюсь.
От ваших дыханий
кровь закипает в крови,
с вами в дороге
                             я времени не покоряюсь.
Я повторяюсь
в ваших признаньях в любви.
Да, это не книга,
                               а я.
Не стихи это —
                          сердцебиенье.
С вами я молод.
Вижу небо,
слушаю землю,
вдыхаю траву.
Рядом с вами,
                          боевое мое поколенье,
вместе с вами
и я
         бесконечно живу.
 

1959

 
Пылят поля,
но обдает сентябрь прохладою.
Еще под хлебом день и ночь грузовики.
От Волги снова слышится:
                                                «Докладываю!..» —
так полюбили это слово земляки.
От космонавтов перешло к нам это слово
и как приветствие звучит все эти дни.
Тебе докладываю, родина:
                                                 готово!
Еще подарок сыновей своих прими.
Мечталось нам,
и виделось,
и зналось,
что одолеем мы, и можем, и должны.
И вот —
               отходят мастера, стряхнув усталость,
свою работу оглядеть со стороны.
Нам жизни красота теперь видна над Волгой,
и наша высота наглядней и видней.
Мы шли и шли сюда дорогой нашей долгой,
века веков.
Поволжье думало о ней.
Об этой красоте
                         народ мечту вынашивал,
она всегда была призывом для борьбы.
И Ленин путь ей осветил
                                            в деревне Кашино,
рукой поглаживая
загудевшие столбы.
Мы забирались ниже Волги
                                                  в глуби илистые
и поднимались над землей из года в год.
Теперь столетия столетий прочно выстоит
наш небывалый
через Волгу
перелет.
Здесь, у селения безвестного
                                                      Безродное,
здесь, у безводного степного миража,
энергия стремления народного
открыла жизнь,
                                бессилье века сокруша.
Тьме мировой
                          мы нашим светом угрожаем,
степь орошаем, чтоб в Поволжье рассвело,
мы нашу землю украшаем урожаем,
и нам
           от колоса
           до космоса —
                                  светло.
Над морем Волги —
                                   море неба разогретого,
под морем неба —
                                 море хлебное взакрай.
И столько радостей больших у лета этого —
любые дни
себе на память выбирай.
 

1961