Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Михаил Луконин

 
Встану, полный добра и доверья,
прямо к Волге лицом
                                        и замру.
Воробьи пролетят сквозь деревья
на обветренном этом юру.
 
 
Это было со мною когда-то —
чувство вечности и немоты —
за Тулупное
                      до переката
провожал, заглядевшись, плоты.
Правый берег казался загадкой,
но открылся —
                           пришли времена,
стала сразу таинственной прядкой
луговая моя сторона.
 
 
Что за лето! Пылает дорога,
степь желтеет на весь хлебозор.
Ты спроси с меня, родина, строго,
не подвел ли тебя
                                   с давних пор?
Не давались нам песни вначале,
так не ладилась песня
                                          без слов,
изнывали мои быковчане,
вопрошали
идущих сынов.
А нужна была Волге огласка,
шли года обновленья земли.
Непутевого взяли подпаска
и в поэты его возвели.
Николаевцы и быковчане,
с вами снова —
                           в родной стороне.
Не речами сильны,
                                а плечами;
речи ваши —
                          поручены мне.
 

1970

 
Солнце, похожее на колесо арбы,
легко, по-зимнему, катится
                                             без обычного жара.
Я хожу и хожу
                        вдоль каменной городьбы
по гулким улицам города Махенджо-Даро.
 
 
Махенджо-Даро —
раскопки холмистой гряды.
В тесных улочках окаменела прохлада.
Почему опустели дома
и бассейны твои без воды?
Что случилось с тобою,
                                       прекраснейший город-громада?
 
 
Эй, хозяева! Где вы,
                                   гостеприимные люди земли?
Где флейты?
                        Где гонги древнего Пакистана?
Где хлеб ваш и рис?
Зачем вы дома возвели?
Куда вы ушли, куда вы исчезли
                                                       так странно?
И не у кого спросить,
                                     что случилось
                                                              и чья тут вина.
Как здоровье,
как дети,
как женщины,
как урожаи?
Безмолвствуют стены.
В строгом строю молчат имена.
Безмолвные буйволы
                                          каменных губ не разжали.
Да, куда вы ушли?
Шесть веков занесли вас землей,
шесть веков
                        мы, потомки,
                                                   росли от невидимой нити.
Я хожу и хожу.
И тоска вековая за мной.
Тишина.
Одиночество.
Вечное солнце в зените.
А что, если вдруг… —
                                        у меня пересохло во рту, —
не назад,
                а вперед
                               шесть веков отсчитает планета
и в немыслимой дали
кто-то будет кричать в пустоту:
«Эй, хозяева, где вы?» —
                                            и вдруг не услышит ответа..
Сейчас вот сорвется
                                       рука человека в ночи,
рука,
         что на атомной кнопке
                                                дежурит устало…
«В Махенджо-Даро идите! —
                                                 кричат кирпичи. —
Идите сюда,
пока еще ночь не застала.
Махенджо-Даро,
                               твоя красота не легка,
тебя мы, как памятник,
                                      славить и чествовать будем».
Но нет, не случайно
тебя нам вернули века,
чтобы видели,
помнили,
знали
и думали люди.
 

1968

 
Давайте почитаем
все
по кругу
стихи друг другу,
                           нам уже пора.
Не круговую утвердим поруку,
а честную поверку до утра.
 
 
Как в молодости – помните? – бывало.
Прошедших дней в обиду не дадим.
Так кто у нас сегодня
                                       запевала?
Я так и вижу —
встали, как один.
Смеемся все —
                            попробуй разберись ты! —
все запевалы,
                           каждый о своем…
Немыслимы в поэзии хористы,
поодиночке
дышим
и поем.
 
 
Другие видят в этом самомненье,
а это лишь прикрытие всегда,—
не видят, как берет тебя
                                             сомненье,
не знают мук
поэтова
труда.
Друзья мои, казахские поэты!
Единым солнцем мы обожжены,
одни у нас закаты и рассветы —
я из степной заволжской стороны.
 
 
Пой, Абдильда,
                           в веселье и печали.
Джубан,
стояли мы рука к руке,
когда в Белграде громом привечали
казахский стих
на русском языке.
Пой, Халиджан, товарищ мой старинный,
и ты, Сырбай,
                        твой голос узнаю…
Благодарю твой стих —
не именинный,
а настоящий,
добрый,
в честь мою.
 
 
Друзей зову, на пальцах загибая.
И тех далеких —
                       как они близки!
В круг позовем великого Абая,
он песни слал,
                        как беркута с руки.
Не забываем высшего примера,
учителя все с нами в этот час.
Пусть к коновязи ставит Кулагера [38]38
  Кулагер – конь певца Ахана в поэме Джансугурова «Кулагер»


[Закрыть]
наш Джансугуров,
                             старший среди нас.
Давайте почитаем все друг другу
стихи по кругу.
 
 
                                   Начинай любой!
Возьми нас, жизнь, опять к себе в науку…
Поэзия, прими нас.
Мы с тобой!
 

1967

 
Кулагер, крылатый конь, – лира и стрела…
Степь его для славы вечной,
видно, родила.
Устали не знал великий первозданный конь,
догонял любых бегущих,
не боясь погонь.
Песни бедного Ахана,
стон его земной
Кулагер промчал когда-то стороной степной.
Зависть – древнее мученье,
зависть всё могла,
зависть и тогда умела бить из-за угла.
Кулагер летел, как птица, на большой байге,
благородный конь не думал о своем враге.
Зависть черная, готовя смерти торжество,
кол косоприцельный врыла на пути его.
Зависть черную сломила вечная любовь.
Я переводил поэму, ликовал, скорбел,
то с Ильясом,
то с Аханом вместе песни пел.
И меня промчал над степью Кулагер не раз,
целовал я Кулагера в ослезенный глаз.
О поэзия святая, и тебе всегда
зависть ставила рогатки,
била без следа.
Джансугурову Ильясу на его пути
кол косоприцельный врыла зависть —
не пройти.
Сколько лет живет во мне
сказка о коне!
Думаю всегда о чьей-то тягостной вине.
Есть у зависти, я знаю, кол и для меня,
как Ахан
и как Ильяс,
не сверну коня.
Слышу топот Кулагера, звон его копыт…
Тот, кто песней степь восславил,
нами не забыт.
 

1967

Айдильде Тажибаеву

 
Косились синеглазые быки,
ярмо набило вытертые выи.
Вдали столбы крутились вихревые,
обозы шли и шли…
Передовые
оглядывали степь из-под руки.
Тоска сжимала русские сердца,
степь жаркая парит перед глазами.
Но в путь —
                 во имя Сына и Отца —
царица погнала из-под Рязани.
Эльтон и Баскунчак влекли сюда,
возили соль, соленую, как слезы.
Но перехватывала орда
все соляные русские обозы.
И двинулись заслоны.
Стой!
Пора!..
Легли быки, усталые до дрожи.
Так начались Быковы Хутора,
как начиналось русское Заволжье.
Распутали с рогов налыгичи,
яремные выдергивали спицы.
Быки жуют.
А на возах в ночи
под звездами далекими не спится.
Так оседали русские посты.
И шли казахи к Волге,
                                         к водопою,
так встретились когда-то
                                          я и ты —
в крови далеких предков —
мы с тобою.
 
 
Да, если только вспомнить, Абдильда,
товарищ мой,
                         и спеть
                                             про всё, что было,
как шли степные долгие года,
и сколько бед,
и сколько страхов смыло!
Давай пойдем вдвоем
                                          своей страной,
с той битвы, что в сказаниях воспета,
с тех лет,
что начинали век иной,
наш век
              в разливе ленинского света.
Вся наша жизнь уместится как раз
меж вехами великих одолений —
от первых комсомольских поколений,
от первых тропок
                                 на Кара-Богаз.
Неведомый пришелец —
                                            бледный орс,
таинственный казах
                                      широколицый
открылись
среди бед
и среди гроз,
чтоб хлебом,
                          болью,
                                       солью
                                                  поделиться.
Единым устремлением дыша,
мы шли друг к другу,
                                      как народ к народу,
от первых тех разведок Балхаша
к его медеплавильному восходу!
 
 
Да только что железо,
                                         чт отам медь, —
а сплав сердец!
Стеной своей живою
панфиловцы преодолели смерть
в бессмертном сорок первом
под Москвою.
Мы слышим позывные по утрам
и думаем о них:
                            путем неблизким
над Байконуром
                             к звездам и мирам
их вечной славы
                              взмыли обелиски.
Нам есть о чем сказать себе,
                                                     о многом
и вспомним и споем мы,
                                                  Абдильда.
Давай пройдем
                             по пройденным дорогам,
они нас снова выведут
                                           туда,
где снова открываются просторы,
где снова начинаются пути.
Нам отдыхать
                        и праздновать
                                                 не скоро.
Как раз пора нам
                               к новому идти.
Да, надо с тихой грустью оглядеться
на детство и прикинуть наперед:
что оставляем юности в наследство,
чем вспомнят,
                         если вспомнит нас
                                                             народ?
Мы в дружбе все дела свои вершили
и дружбой перед будущим правы.
Дай руку в эти дни твои большие,
прими привет
                        от Волги и Москвы.
 

1969

 
В Неопалимовском ночном
ледок похрустывает гулко.
О неприкаянном одном
забыли окна переулка.
Живу за тридевять земель,
сквозь зиму вижу еле-еле,
и замела теперь метель
мои далекие недели.
Я спрашиваю:
                           «Есть?»
                                    – «Жок, жок!»
смеется милая казашка.
Нет писем.
На душе ожог.
Опять и сумрачно и тяжко.
Через Актюбинск, Кулунду
в мечтаньях ночи коротаю,
в Неопалимовский иду,
как снег, к ногам твоим спадаю.
Все подозрения простил,
увидев в отсвете из окон,
как след твой узенький простыл,
как робок он,
как одинок он!
Но вдруг приснится рядом след
и ты под тяжкою рукою.
И вот уж снова сладу нет
с неразберихою такою.
Неопалимовский, прости.
Лечу, морозом опаленный,
обдутый ревностью в пути
и жаждою неутоленной.
 

1969

 
Стихи меня взорвут когда-нибудь.
Как мне от них
                         в себе
                                    освободиться,
улыбкой озарить родные лица
и самому легко передохнуть?..
Не отреченье,
                           не леченье, нет, —
стеченье лет под ложечкой, у вдоха,
комок стихов, заполонивших свет.
Прошу я,
потерпи.
Мне просто плохо.
Пока запоминаю наизусть,
будь терпеливой,—
                                не легко, наверно.
Не верю в счастье,
радостей боюсь,
притормозил дыханье суеверно.
 
 
Ревную к тени, к призраку вины,
к слезам твоим,
                               и к улице, и к дому,
к себе,
к тому,
                 пришедшему с войны
с улыбкой,
бесшабашно молодому.
Всё жадничаю,
                          жажду,
                                     вечно жду
и при тебе
всё о тебе тоскую,
как будто бы я на весеннем льду
ежеминутно головой рискую.
 
 
Я знаю —
                      весь —
в терпении твоем.
Смахни с меня неверия, как тени.
Узнавший одиночество вдвоем,
я славил одиночество со всеми.
 
 
Вот-вот передохну,
                                  почти живу, —
теснят слова высокого свеченья.
Прошу тебя.
Люблю тебя.
Зову.
Как труден он для нас,
                                        вздох облегченья!
 

1972

1

 
                Я шептал: «Повторись!»
                Просил: «Повторись вся как есть!..»
                Хотел, чтоб на свете земном
                                                                    ты опять повторилась,
Хотел через годы тебя на руках перенесть,
чтобы снова взошла,
чтобы снова в себя претворилась.
 
 
Повторись
                   и явись,
                              как является новый рассвет.
«Повторись!» —
клокотала у горла веселая жадность.
Так не может случиться, чтобы ты не умножилась, нет,
не могло же так быть,
                                чтоб не длилась ты,
                                                                       не продолжалась.
Прямо снилось и чудилось,
                                           будто бы мне довелось
твой крик новорожденный слышать
                                                             и первое слово,
лицо твое видеть,
                               родное от смеха до слез,
и за руку брать,
                           и вести тебя,
                                            школьницу снова.
Просил: «Повторись»,
                                       чтобы все осветились пути
твоей нескончаемой тихостью и добротою,
которую долго искал без тебя
                                                     и не мог я найти,
той самой,
которой и сам-то, наверно, не стою.
Я вызвал тебя,
                          ты откликнулась,
                                                            вышла за мной.
Вода и земля нам нужны были для сотворенья.
Я взял мою землю
за гриву полыни степной.
Волжские волны спели нам песнь повторенья.
 

2

 
Я вспомнил про сказки,
                                         стал их скликать на совет,
хорошо, что я вспомнил про них
                                                        и позвал без опаски.
Хорошо,
                   что,
                          наученный лживостью пройденных лет,
я вдруг обнаружил,
                                 что верю
                                                   в хорошие сказки!
Сказка про аистов вспомнилась!
                                                             Аисты где?
Аисты! Аисты!
                         Но уже сентябрило.
Аисты двинулись к нильской далекой воде.
Аисты! Аисты!
Даль отзывалась бескрыло.
 
 
Я в Шереметьево сразу,
                                            на аэродром,
отложил сигареты,
ремнем опоясался гибко,
взмыл меня в небо аэрофлотовский гром.
В полночь уже опустил
над огнями Египта.
 

3

 
Из Каира я вышел чуть свет.
Ил запружинил
                        у плоского берега Нила.
Сквозь заросли шел я,
и ночь исходила на нет.
Пустыня,
                  как в детстве,
                                            всё дальше и дальше манила.
Аисты головы вскинули:
                                         вот чудеса!
«Аисты, вас я ищу!»
                                       – «Ты откуда?» – спросили.
«Откуда? Откуда?» —
                                       кричали на все голоса.
«Аисты, ваш я земляк,
                                             прилетел из России…»
 
 
Мы обсудили, как быть мне,
я пошел на Судан.
По Красному морю проплыл,
                                                     гляделся в стеклянное днище
Аисты находили меня по следам
и заверяли:
                      «Поможем тебе,
                                                         мы отыщем…»
– «Аисты, до свиданья!
Буду ждать от вас новостей.
Аисты,
             я прошу вас
                                   в прощальную эту минуту.
Аисты,
              вы же всегда приносили хороших детей.
Аисты,
               принесите мне дочку, Анюту!..»
 

4

 
«Ну, как там? —
                       кричали Расул и Григол.—
                                                                Подожди до зимы…»
– «Ну, как там?» —
                                вьетнамцы встречали в теченье недели.
На конференцию Азии с Африкой
                                                         съехались мы.
В те дни
                я жил ожиданием
                                               в городе Дели.
Что нового?
                       Нет ли чего?
                                               Ждали день ото дня.
«Повторись!» – я шептал, как тогда,
                                                                      еще в самом начале,
просил: «Повторись!
                                        Повторись для меня…»
Мои белые аисты
                                      что-то уж долго молчали.
В дорогах по Индии
                                  жил я надеждой одной,
шептал: «Повторись»,
хотел, чтоб опять повторилась.
Молчание аистов
                                          мучило,
                                                          словно бескрылость.
В Мадрасе
                      меня обдало океанской волной.
Я вытряхнул воду из уха
                                            прыжком на песку,
как в детстве,
                             и шел по Мадрасу,
                                                            и думал о сказке:
как хорошо, когда веришь,
                                                  склоняясь к родному виску,
как в детстве,
как в юности, —
веришь всему, без опаски…
Весь сказочный мир мой внезапно возник,
когда я взошел на порог,
                                              этот день – уже дата.
Я не забуду ни день,
                                     и ни час,
                                                    и ни миг,
когда телеграмму вручил мне
                                                      гонец консулата.
«По сообщению агентства „Новости“.
                                                              Город Москва…»
(Площадью Пушкина
                                    сразу
                                              вселенная стала.)
«.. Из Дели…
                     приветствуем дочерью…» —
                                                                           плыли слова.
Вот вам и сказка про аистов.
Слов не хватало.
Сквозь гул мировых новостей,
                                                        на высокой волне,
сквозь все грозовые разряды
                                                        простора сквозного
синеглазая новость
сюда долетела ко мне, —
спасибо тебе,
узнаю тебя, Родина, снова.
Спасибо вам, аисты – люди!
Несу вам цветы.
Дочь, —
                 говорят, что хорошая это примета.
Пусть белые аисты радости и доброты
мир осеняют
широкими крыльями света.
 
 
Ты слышишь мой вздох облегченья?
                                                                  Скажи-ка ты мне
ты повторилась,
                                  опять
                                             ты в себя претворилась,
ты нескончаема снова!
                                            Скажи-ка на милость!..
Вот почему я так аистов
                                             жду по весне.
 

1970

 
Наверно, так писать стихи нельзя —
всей грудью
                      надавив на лист бумаги.
Ведь строчки возвращаются, разя,
трепещут, как обугленные флаги.
Скажу себе:
                   спокойно,
                                        отойди.
Опасно жить.
                           А легче в образ вжиться,
иначе
наступает боль в груди —
тень от стиха
                            на легкое ложится.
Нельзя
                  за каждой строчкой —
                                                           в новый бой.
Безумная затея нами движет:
чтоб каждую строку прожить собой
и самому еще
                         при этом
                                          выжить.
 

1971

 
Что делать с августом?
Что надо?
Кому сказать?
Куда пойти?
С сердечным гулом нету слада,
жить невозможно взаперти.
С размаху в ноздри пахнут травы,
плоды гнут ветви до земли,
и яблони стоят, как павы,
от нежности изнемогли.
У августа всего в достатке —
то дождь, то солнце, —
выбирай.
И гор обветренные складки,
и море полное – взакрай.
На золотых песчаных нивах
сгорают женщины дотла;
лежат в причудливых извивах
их плодоносные тела.
А мы без памяти и сами!
Такой тебя и сберегу —
свежеомытыми глазами
зовешь меня
на берегу.
Иду из-моря в пене зыбкой
с бесценной ношей.
Бьет волна.
За смуглою твоей улыбкой
тревога матери видна.
Прижалась изо всех силенок,
смеется мне – не упади! —
наш теплогорлый соловьенок,
Анюта,
на моей груди.
 

1974

 
Больше не могу в себе носить.
Только вспомню – снова забывается.
Всё хочу, любимая, спросить:
как тебе живется,
как шагается?
Соберешь в дорогу – я спешу.
Встретишь – я в глазах твоих отсвечиваю.
Вспоминаю – вот сейчас спрошу…
И молчим,
взволнованные встречею.
День за днем работаем, живем,
год за годом отлетают в сторону.
Все тревоги, кажется, вдвоем,
радости, мне думается, поровну.
Ну, а вдруг всё это миражи!..
Ясность всё опять отодвигается.
Как тебе, любимая, скажи,
как тебе живется, как шагается?
Как тебе, скажи, в моем бою,
как тебе со мною рука об руку?
Я и то, признаюсь, устаю.
По земле идем. А не по облаку.
На исходе лета моего,
моего бушующего августа,
я еще не знаю ничего —
грустно тебе в жизни
или радостно.
Отвечай улыбкою одной.
Это знать другим не полагается,
как тебе, любимая, со мной,
как тебе живется,
как шагается?
 

1974