Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Михаил Луконин

 
Молодость твоя —
                                   секрет
моего расцвета.
То не разность наших лет,
а единство это.
На двоих у нас одна
молодость и старость.
Эта
        жизни глубина
мне с тобой досталась.
И дана возможность мне,
выбор дан безбрежный —
жить на разной глубине
нашей жизни смежной.
Облюбую год любой
в нашей общей кассе.
Хорошо мне так с тобой:
десять лет в запасе!
Жить хочу
                и жить могу
с сердцем, туго сжатым.
Я к твоим годам бегу,
вот и —
              в сорок пятом.
И опять бушует стих,
и трубит тревога,
и товарищей моих
рядом —
                 много-много.
Не изменит друг в бою,
недруг – не преграда…
Не стреляйте в грудь мою,
жить мне очень надо!
И опять иду, иду,
не хожу – летаю,
неудачу и беду
на ходу сметаю.
И живется в полный рост,
дышится завидно,
и на много лет и верст
мне дорогу видно.
 

1955

 
Я представлял любовь такой,
                                                   что ты
во мне заключена,
                                  души не чаешь,
до немоты – моя,
                                       до слепоты.
В слезах
и провожаешь
и встречаешь.
Но нет того,
                    чтоб слепота была.
Так иногда заметишь,
                                        так увидишь!
Откуда смелость возражать взяла,
возьмешь —
                     и самолюбие обидишь.
Считал я:
                 для тебя я —
                                      полный свет.
Что ни скажу —
                        всё так, а не иначе.
Ты любишь —
                          значит,
                                          выше,
                                                    лучше нет
того, что я могу,
того, что значу!
 
 
А ты мне иногда:
                       «Не то, мой друг,
тут сдал,
              а надо выше,
                                    проще,
                                                      дальше…»
Ты можешь при других отметить вдруг
неверный шаг,
смахнуть пылинку фальши.
Обида стукнет в сердце иногда:
мне собственного критика не нужно!
Ты засмеешься,
                             глянешь, как всегда,—
и вновь
                 моя обида безоружна.
 
 
Мне думалось:
                      ты за моей спиной
пойдешь теперь
                           безмолвницей бескрылой.
Через ручьи перенесу весной
и к солнцу донесу,
                            играя силой.
Опять не так.
                       Смотрю —
                                   к руке рука,
плечо – к плечу.
Своим лукавым взглядом
сигналишь мне:
                            «Дорога широка!»
И всё идешь,
идешь
со мною рядом.
 
 
Вот ты какая!
Ты поймешь меня,
скажу,
           что ты и жизнь —
                                         предельно схожи,
И замечаю я:
                      день ото дня
ты всё необходимей, всё дороже.
Любви для всех —
                             подозреваю я —
готовой нет.
                     Ее слагают сами.
 
 
Вот ты какая, умница моя!
Ты всё смеешься серыми глазами.
 

1954

 
Дай руку,
               перейдем через ручей.
Сырой ледок похрустывает гулко.
Наш дом уснул в начале переулка.
И нам пора.
Не потеряй ключей.
 
 
Вот я нашел Полярную звезду.
Смотри:
              на юг, домой, тебя веду!
Знаком звезды мерцающий цветок.
Смотри:
            на запад —
                               наши расставанья,
на юг – наш дом
                                  и наши ожиданья,
а встречи наши —
                             вправо,
                                              на восток.
 
 
Весенний предрассветный холодок.
Дай руку,
                 год назад,
                                        тогда, в апреле,
я видел всё
                        сквозь смотровые щели.
Прислушайся, как щелкает ледок.
Встревоженные галки загалдели.
Прислушайся,
                         ведь тишина над миром,
а звон в ушах.
Спят люди по квартирам.
 
 
Возьми себе,
                           как свадебный подарок,
вот эту ночь.
Пей льдистое винцо
весны.
Как дар мой обручальный ярок —
граненое Садовое кольцо!
Дай руку – и ни слова,—
                                             я пойму,
Москва весной!
Как это всё знакомо!
Я видел этот дом,
спешил к нему.
Мы полюбили эту тишину
в те дни, когда не ночевали дома.
 

1946 или 1947

 
Вы скажете:
                        «Мне скучно», —
                                                     мне не верится,
лишь я взгляну на мир окрестный.
Два ваших слова мне пугают сердце:
«не нравится»,
«неинтересно».
Вам нечего смотреть,
                                    читать вам нечего,
рассеянно
                 следите вы за лицами,
живете осторожно,
                                 недоверчиво,
процеживая мир ресницами.
Сама земля,
                        от края и до края,
зовет к себе,
трубит на повороте.
Вы,
         медленная,
                                 землю попирая,
возвышенно —
                        на каблуках —
                                                  идете.
Вас показать друзьям моим, красавица,
для них как оскорбление,
                                              как вызов,
и то, что вам земля не нравится,
и вся сумятица капризов.
А вы всё недовольней,
                                           всё капризней.
Вы неба не видали,
                                    оглянитесь!
Вы даже не дотронулись до жизни,
как будто бы
                      испачкаться боитесь.
Красивая…
А вот когда случится,
что ваше сердце сонное забьется,
вы замахнетесь цепкими ресницами,
он
       в западню
                                   не попадется.
Он за руку вас к свету вытянет,
он скажет вам:
                          «Идемте с нами!»
Не щурьтесь утомленно и презрительно,
глядите полными глазами.
И если вы полюбите всей силою —
засмейтесь и откройтесь
                                               жизни,
                                                           свету.
За то, что носит вас, красивую,
благодарите
                     землю эту.
 

1947

 
Я проснулся от радости,
                                             глаза раскрываю,
ногами отпихиваю одеяло,
                                              встаю, как пружина.
Что же такое?
Может, солнце продвинулось к маю?
Подходит зима?
Радость меня закружила.
Радость волнует меня,
                                  охватывает,
                                                     тревожит.
Я воду плещу на лицо
                                          и подпрыгиваю даже.
Какая же радость?
                                 По службе?
                                                        По дружбе, быть может?
Или слава пришла
                               и меня полюбили?
                                                               Когда же?
Перебираю дела свои —
                                             ничего в них такого —
ни вчера,
ни сегодня,
ни завтра —
                    особенного не вижу.
А сердце от радости ворочается бестолково,
и что-то
                   необычайно счастливое —
ближе и ближе.
Надо что-то предпринимать,
разорвусь ведь на части!
Надо всем сообщить обо всем,
                                                          это радость какая!
Так нельзя,
я не справлюсь один с этим счастьем,
так и буду ходить по земле я,
                                                   к нему привыкая.
Обзваниваю друзей:
«Что случилось? Не слышал?
Не знаете ничего?
                                  Не случилось?
Вот странное дело!..»
А радость меня между тем поднимает всё выше,
и я несу ее,
                   к сердцу прижав неумело.
И вдруг осенило!
И всё загорается светом:
да,
       война ведь окончена!
                                              Вот как!
                                                            Скажи-ка на милость!
Как это мог я забыть и не вспомнить об этом!
Мне
        Девятое мая в Берлине
                                                      сегодня приснилось.
 

1954

Черновой автограф стихотворения «Пробуждение». Архив М. К. Луконина.

 
«Люблю без памяти», —
                                          читал
                                                  и слышал я не раз.
«„Без памяти!“ —
                              смеялся я. —
                                                      Словесный трафарет!..»
Влюбленные,
                       прошу
                                  прощения у вас.
 
 
Опять в дороге я один.
Тебя со мною нет.
Ты на манер воды в ручье —
                                                     вглядеться не могу,
так переменчиво светла,
                                            всегда
                                                         под стать стрижу,
стрижу летящему:
                                  за ним
                                                я взглядом пробегу
и вверх и вниз по синеве
                                              и всё ж
                                                            не разгляжу.
Я собираюсь каждый день:
                                                вглядеться так,
чтоб в память вправить навсегда,
                                                             на все года!
Но ты уйдешь,
                          и я над памятью —
                                                       как над неводом рыбак,
когда в пустых ячейках
                                             пузырится
                                                                    пойманная вода.
На что уж карточка твоя —
                                               без памяти и та:
не помнит смеха твоего,
                                             ни слов твоих,
                                                                       ни слез,
в ней —
             не присущие тебе —
                                                покой и немота.
Могу ли с памятью такой считаться я всерьез?!
Нет, понял я теперь:
                                      тебя
                                                   нельзя запоминать.
Все искры глаз твоих родных я в памяти коплю.
Но не запомню никогда
                                         и не смогу узнать.
Мне мало памяти одной, когда люблю.
 

1950

 
Я шел,
                 и я никак не узнавал
тот самый
                    Земляной Садовый вал,
там, где бывал,
где ты жила,
                             где мы…
Здесь всё снежком занесено слегка.
Мы шли и шли,
                          в моей —
                                              твоя рука.
Тогда я не заметил там зимы.
Я не нашел ни дома, ни окна,
в том не твоя
                         и не моя вина.
И не война.
Ушли дороги врозь.
Тогда мы дружбой называли это,
то, что вело зимой нас до рассвета,
потом уже
                   любовью назвалось.
Тогда я провожал тебя,
                                        в ту ночь,
по лестнице поднялся,
                                         чтоб помочь
ключ повернуть,
вернуть портфелик твой
и варежку пожать:
                             «Нет, не снимай,
не май же!»
– «Да, пока еще не май…»
И я ушел
                       по скользкой мостовой.
Пойми,
                 я не лукавлю и не лгу,
мой давний друг,
                            я у тебя в долгу:
на много лет, с зимы далекой той
влюбился в жизнь,
                                захвачен высотой,
и счастьем то далекое зову.
Ты разбудила всё,
                                чем я живу.
Была еще любовь.
                                 Еще была.
А та зима —
                           опять чиста, бела.
Иду по ней в том памятном году,
и легкий тот снежок в начале дня
зовет,
            волнует,
                           радует меня,
чего-то я ищу,
чего-то жду.
 

<1956>

 
Ночь.
Хожу по дальнему маршруту,
небо наблюдая на ходу, думаю:
                      «Ты, может, в ту минуту
видишь ту же самую звезду»,
День,
           иду с товарищами рядом,
самолет летит над головой.
Провожу его тревожным взглядом,
задохнусь цветущею травой.
Только вспомню о тебе,
                                               вздохну
так, что посочувствуют соседи:
«Что у вас?
                    Помочь?
                                   Сейчас доедем»,
Отвернусь к трамвайному окну.
Через всю Москву лечу трамваем,
на вокзал Казанский выхожу,
выйду,
            встану
                                и – зачем, не знаю —
в окна встречных поездов гляжу.
Голосит вдали земной предел.
Я спешу, как все,
                               я беспокоюсь:
может, ты увидишь этот поезд,
на который долго я глядел?
 

1954

 
Лето мое началось с полета,
кончилось в «Красной стреле».
Легкое,
                   белое,
                                 беглое что-то
наискосок
                  слетало к земле.
Ночью к окну подплыло Бологое,
но виделся
                     памятный край,
к горлу прихлынуло всё дорогое
с просьбой:
                    «Не забывай!..»
Что же, скажи, не сбылось?
                                                 Что забылось?
Мать,
            расскажи, научи.
Сердце встревоженное забилось,
ворочается в ночи.
Видишь, сын повернулся к дому,
Волга,
             слышишь меня?
Хочу я к простору припасть снеговому
в свете
               ясного дня.
Я выхожу и иду по зазимью,
больше ждать не могу,
город вдали за рассветною синью,
степь
             на другом берегу.
Дышит, дымит полынья,
                                         не застыла
Волга моя на ходу,
глазок,
          чтобы видеть всегда светило,
дыханьем
                     прожгла во льду.
Я по веленью сыновьего долга
иду всё смелей, быстрей,
кличет,
             зовет меня,
                                  требует Волга
зовом
             всех матерей.
Волга, приду
                        и щекой небритой
прижмусь к твоему рукаву.
Волга,
           слышишь,
                           в глаза взгляни ты,
скажи мне:
                   так ли живу?
 

1955

 
Товарищи, сюда —
от снежных гор Памира,
где льдистая гряда
века переломила.
Покиньте высоту,
скорей ко мне на помощь,
скорей покиньте ту
заоблачную полночь.
Спускайтесь с дальних гор,
куда слетают реки.
Вы отложите спор
о «снежном» человеке.
Потерян след иной,
иду землею зимней.
Запутал белизной
то снегопад, то иней.
Ни знаков и ни вех.
Ищу в дали безбрежной —
потерян человек,
заснеженный
и нежный.
Не то что «снежный» ваш —
виденье или сказка.
Не призрачный мираж.
Живая.
Сероглазка.
Мой нежный человек,
смеющийся от снега!
Ее бровей разбег
остановил с разбега.
Пока искал слова,
она дышала рядом.
Но вдруг
ее
зима
укрыла снегопадом.
Вот где-то здесь она —
протягиваю руки.
Какая-то вина
томит меня в разлуке.
Вот только что была.
Но нету, нету.
Нету!..
Бросайте все дела,
на поиски,
по следу!
Вот состраданья след —
не этот след нам нужен.
Вот жалость шла.
Но нет,
подделку обнаружим.
Нас не собьет с пути
похожесть или смежность.
Нет, надо нам найти
обиженную нежность.
Она теперь в беде,
нуждается в защите.
Не где-нибудь нигде,
в себе ее ищите.
Ищу я…
Тает снег.
Весною тянет прежней.
Потерян человек,
заснеженный
и нежный.
 

1956

 
Вы представляете,
                                 у меня уже старость была —
отсталость,
                    забывчивость,
                                              чопорность
                                                              и усталость,
Она морщины на сердце плела,
моя почтенная
                             скоропостижная старость.
Мне начинало нравиться даже,
                                                    я даже гордился тайком:
уже не ругают,
                        кормят протертою кашкой…
Был и красивым и умным я стариком?
Нет, не скажу.
                          Был обыкновеннейшим старикашкой…
Просили не волноваться, отдохновеньем маня,
подчеркнуто вежливо, бережно уважали.
И под руки поддерживали меня,
когда в президиум
                                церемонно сажали.
Я начал подумывать,
                                       что старость
                                                            удобней, чем то,
что молодостью зовут
                                       и что связано с болью
неизвестности,
                          с поисками,
                                               с сильно потертым пальто,
с непризнанием,
с неразделенной любовью.
Я сначала блаженствовал,
но потом неожиданно стал замечать,
что завистников у меня не осталось,
                                                                   хотя бы для виду.
А враги мои почему-то стали молчать.
В эту минуту
                          я почувствовал
неслыханную обиду.
Я мягкие руки отстранил в этот миг,
встал
              и ушел из президиума,
                                                     задыхаясь от жажды,
и пошел, и пошел.
И в сердце внезапно возник
тот самый огонь,
                                что полыхал не однажды.
Враги мои и завистники увязались со мной.
Деньги перевелись. И пальто прохудилось.
Я снова не знаю, как надо писать.
                                                          И в гостиной одной
уже принимать меня отказались!
                                                         Скажите на милость!
Я распрямился, почувствовал силу плеча,
хрустнул руками, спружинил спиной
                                                            и – помчался,
не разбирая дороги,
                                    ничего не боясь,
                                                                   над собой хохоча.
Так и иду я теперь,
                                спотыкаясь от счастья.
Мне совсем неизвестно,
                                              что сделаю я,
                                                                       что найду.
Ничего еще нет у меня,
                                           кроме жажды полета.
Предчувствую радости и предвижу беду,
в сердце растет откровенное новое что-то.
Чувствую, как молодею,
                                           худею лицом,
злею, ревнивею и, словно ветер, крепчаю.
Жизнь свою
                      переворачиваю
                                                    обратным концом
по направлению к юности,
понимаете? —
                         прямо к началу!
 

1956

 
Всё утихало,
                      будто в море после шторма,
когда на берегу травинки и ракушки,
и сохли заплески,
затвердевали ровно,
как на щеке от сна следы подушки.
Дул ветер, дождь выветривая буднично.
Светлело всё.
И начинало петь под окнами.
Клевали сыто голуби у булочной,
и облокачивались облака на крыши мокрые.
Но остывало всё от неба близкого,
и после бури одиночество охватывало.
И всё в природе
от большой тоски
выискивало
кого-то,
где-то
и чем-то виноватого.
Тебе дышалось легче.
                                        Дальше виделось.
Но замечала ты одни подробности.
Потом на жизнь чего-то вдруг обиделась.
И, смелой став,
                             зажмурилась от робости.
И было тебе трудно это вынести,
ты отвечаешь, нервно пальцы комкая.
Ты, чуткая,
                       всё понимающая,
                                                      тонкая,
становишься всё громче,
всё порывистей.
Тебя несет, уводит, жжет неведомое
и гонит, гонит к каждой небывалости,
Я понимаю,
что с тобой, девчонка бедная.
Но я молчу и замираю сам от жалости.
Ну, отдохни, я говорю,
                                        пойми, одумайся.
Пойдем, я говорю, покамест звездно…
Всё прояснеет, говорю,
и всё обдуется…
 
 
Я говорю.
Зову тебя.
Наверно, поздно.
 
 
Как будто среди ночи разбудила —
так разлюбила.
Но ты сама еще не поняла,
                                               что это было.
 

1962

 
Да,
нежность тихо-тихо так подкрадывается,
баюкает так мерно, как прибой.
Как будто бы
                          за что-то там оправдывается,
смиряется
и жертвует собой.
Она предупредительна, как счастьице,
улыбчива, как море вдалеке.
Та нежность
как приладится – и ластится.
Лепечет имя.
Гладит по щеке.
На пепелище, сжатое любовью,
на войлочных подошвах вышла ты.
К ней,
            как сиделка,
                                       села к изголовью
и подала осенние цветы.
О нежность,
                      ты —
                                     прилежность принадлежности,
ты вырасти из милости могла,
из чувства долга
                             или так – из вежливости.
Ты думала – природу обвела!
Из жалобности выросла,
из жалости.
Ты можешь обмануть и заманить.
Но всё ж тебе,
                           хотя бы в самой малости,
пожара
никогда не заменить.
Я думаю порой о неизбежности.
Огонь под пеплом.
Да, огонь в крови.
А трудно будет этой жалкой нежности,
когда любовь
потребует любви.
 

1962

 
Нет памяти у счастья.
                                      Просто нету.
Я проверял недавно
и давно.
Любая боль оставит сразу мету,
а счастье – нет.
Беспамятно оно.
Оно как воздух – чувствуем и знаем,
естественно, как воздух и вода.
Вот почему
и не запоминаем,
и к бедам не готовы никогда.
О счастье говорить – и то излишне.
Как сердце – полагается в груди,
пока не стиснет боль, оно неслышно,
и кажется – столетья впереди.
Удивлена ты:
                      я смеюсь, не плачу,
проститься с белым светом не спешу,
А я любую боль переиначу,
я памятью обид не дорожу.
Беспамятное счастье я не выдам,
мы – вдох и выдох,
связаны в одно.
Нас перессорить
                              бедам и обидам —
меня и счастье —
просто не дано.
 

1962