Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Михаил Луконин

 
Дождь падает
иль поднимается?
В разливе и не разберешь.
Что под весною понимается?
Что так сердца бросает в дрожь?
Вот эта даль необозримая,
трава под талою водой,
цветенье краснотала дымное,
грачи над черной бороздой,
«Все в поле!» —
                              мелом четко пишется
на всех бортах автомашин.
И глубже любится и дышится, —
вот почему в поля спешим.
От Дона к Волге
                            междуречьем
весна прокладывает путь.
Весенний ветер бьет навстречу:
«Великим будь! Счастливым будь!»
И это в сердце отзывается
и остается навсегда.
Вот что весною называется —
пора любви,
                          пора труда.
Теплынью дующей пронизанный,
ты в поле выйдешь и поймешь:
не мог ты не ответить вызову,
когда так счастлив, что живешь.
 

1960

 
«Нежная овощь —
сгнила б от непогоды.
Приехали на помощь
девчата-рыбоводы…»
Весел председатель,
морщинки у глаз.
«Сколько, угадайте…
картошки у нас?..»
 
 
Ситцевая кофта,
сатиновые брюки.
Быстро,
ловко
работают подруги.
Ты вспомнишь общежитку,
а тут канитель.
Откусишь нитку —
готова постель.
 
 
Матрас колюч от сена,
вали его,
смейся.
Темнеет постепенно,
не видно месяца.
Булькает варево,
у костра —
всё в инее.
Дружно ударили
ложки алюминиевые.
Зарозовели пальцы
у дымного огня.
Я к стволу прижался,
не видно меня.
 
 
Лежишь, подмяв подушки,
ладошка под щекой.
Я стоял и слушал
осенний покой.
Дрожишь ты от сырости,
холод от пруда.
Не успела вырасти,
вот уж беда!..
 
 
Спите,
спите,
спите,
пусть шумит трава.
Счастья хотите?
Есть у вас права.
Спи теперь, девчонка,
завтра с зарей
склонится челка
над родной землей.
Спи, девчонка тоненькая,
грейся, молчи.
Одеяло комкая,
спи себе в ночи.
Встал над изголовьем,
грозен и красив,
танк, умытый кровью,
на пути в залив.
Спи, а счастье сбудется.
Встал над тобой
на Гвардейской улице
обелиск святой.
 

1959

 
Ты всё кричишь:
«Не приставать!
                               Не чалиться!»
Зачем так строго, милая баржа?
От слов таких
совсем могу отчаяться,
на ребра ляжет въедливая ржа.
Ты угрожаешь мне:
«Огнеопасно!»
А я угрозы этой не пойму.
Огнеопасно?
                         Это же прекрасно!
То, что и надо
сердцу моему.
Хожу, дымлю,
                         а ты стоишь на месте,—
так можно оказаться на мели.
Есть у меня в груди силенок двести.
Давай буксир.
Гужу я.
Ну, пошли!
Нам хорошо —
                      весь горизонт качается.
Кипит меж нами светлая вода.
И окрик твой:
«Не приставать!
Не чалиться!» —
мне нравится теперь,
                                         как никогда.
 

1959

 
Всё молодо,
и всё – сначала,
как трепет первого ростка.
Ты вся как песня
                               дозвучала
из векового далека.
Ты как оазис —
жизни чаша.
Идешь пескам наперерез.
Как на краю Тахиаташа
шагающие стрелы ГРЭС.
Как расцветающая ветка,
как всходы хлопка,
как весна,
как творчество
                         и как разведка.
В тебе такая новизна!
Каракалпакия,
                         прости мне
вот эти первые слова.
Ты учишь говорить простыми,
как жизнь, делами,
                               ты права.
Меня просторы взволновали,
пленил Нукус —
                          цветок земли.
Поэты в круг меня позвали,
мы вместе
песню завели.
Народ застенчивый и добрый
мне руку дружбы протянул.
Предчувствие любви
                                   сквозь ребра
доносится,
как вешний гул.
Я в ожиданье переправы
ходил по берегу Аму.
Ее характер мне по нраву.
Он близок сердцу моему.
Я шел по улицам Чимбая,
я вглядывался в чернотал,
он, людям ветки отдавая,
под небо новые метал.
Ты научи меня, просил я,
быть вечным,
                           старость стороня.
Хочу, чтобы земная сила
так обновляла и меня.
Хочу на травах отогретых
жить,
             душу солнцем опаля.
Хочу ходить в твоих поэтах,
каракалпакская земля.
Запомню,
                 проходя над Волгой,
твоих ладоней жар людской.
Весны твоей
                         разлив недолгий,
ее рабочий непокой.
И небо на краю пустыни,
глубокое, как водоем,
и чистую полоску сини
на красном знамени твоем.
 

1958

 
Постойте, товарищи,
                                       снова
подумаем вместе о нем.
Бессмертная слава готова
сиять негасимым огнем.
И песни,
и сказки мы сложим,
но наше, его торжество
не в том, что мы славу умножим,
а дело
продолжим
его.
Ведь было то сердце не камень,
любило
и билось в груди,
и мерило жизнь не веками,
а знало, что смерть впереди.
Прострелено было, как знамя,
кого-то просило – люби.
И черная тень непризнанья,
как рана,
зияла в глуби.
То сердце сжималось в тревоге,
когда он,
                готовый к борьбе,
по шахимарданской дороге
поехал на валкой арбе.
Был не великаньего роста
и жил-то не так уж давно,
не песня,
не музыка просто,
не просто герой для кино.
Тем славен он будет и вечен
для жизни,
а не для красы,
понятен нам,
                        прост, человечен
и близок
характер Хамзы.
Отдача в труде и сраженье,
отчетливость в каждом шагу,
народу любовь и служенье
и
непримиримость к врагу.
Готовность
                     по первому знаку
пожертвовать жизнью,
                                        собой
и, как над землею,
                               в атаку —
подняться над личной судьбой.
Всё то, что в отцах трепетало,
в расцвете сегодняшних дней
советским характером стало
и славой советских людей.
То было такое начало,
которому нету конца.
Оно в Маяковском звучало
и нам закаляло сердца.
Роднит нас великая сила —
и смерть комиссаров Баку,
и жизни Хамзы и Джалиля
в единую слиты строку.
 

1958

 
Да, солнце, это верно,
                                         рядом просто.
Есть трудная арычная вода.
Для роста солнце,
и вода для роста,
и вся земля родная —
                                             для труда.
И вот
земля в моторном перегуде,
канал журчит на каждом рубеже.
Так сотворенье мира
                                      ладят люди,
не боги —
те на пенсии уже.
А хлопок хлопотлив и непокорен,
потом он легок,
а сначала крут.
Пока к цветам
                        дотянется из зерен
и будет бел,
ты станешь вовсе черен.
А просто так
                       и палки не растут.
Ты посмотри на женскую походку.
А руки так летучи и нежны,
расцветшему,
разбуженному хлопку
особенные нежности нужны!
Нет, хлопок – это,
                                 нет,
                                        не просто солнце,
нет,
не цветок на праздничном столе.
И хлеб
и хлопок
                даром не дается,
а нужно
низко
               кланяться земле.
Над всесоюзным урожаем веским
мы кланяемся землям дорогим,
чтоб счастливо
                            нам жить
                                                в стране Советской
и
никогда
не кланяться другим.
 

1958

 
Пришла, как лето,—
                                  дочь, Анастасия,
вся в мать – солнцеволоса и добра.
Оповестила всех,
оголосила,
что ей в дорогу дальнюю пора.
Всё что-то шепчут трепетные губы,
сердце жжет тепло ее руки.
И глаза загадочны,
                                   как глуби
на переплеске Волги и Оки.
Да,
         сколько тебе стукнуло?
                                                   Семнадцать!
Я вглядываюсь пристально в часы.
А годы будут множиться,
сменяться,
как волны у прибрежной полосы.
И будет так же буйно
                                    в том июле,
потяжелеют ветки от плодов,
и отзовется всё в сердечном гуле
у Настиных семнадцати годов.
В июле кружат голову предгрозья,
и поле дышит зреющей травой,
и по ночам созвездия,
                                         как гроздья,
свисают над туманной головой.
Ты запрокинешь медленные руки,
глазами встретишь близкую звезду,
все мировые радости и муки
придут к тебе
в далеком том году.
 
 
Я говорю тебе: не бойся, Настя,
не бойся жить
                       открытей и смелей.
Жить на земле!
                           Да, выше нету счастья,
ты расспроси у матери своей.
Бушует переполненное лето,
мы будем вспоминать еще о нем.
Идем,
           благодарю тебя за это.
Тебе семнадцать грянуло —
идем!
Да, по часам семнадцать отстучало,
нет у тебя ни лет еще,
                                       ни дней.
 
 
Еще рассвет,
ты – самое начало.
Ты с каждою минутой – всё родней.
Засмейся лету, дочь Анастасия,
как счастливы единою судьбой
две матери —
                          и Волга, и Россия,
склонившиеся тихо над тобой.
 

1961

 
Да, отступают признаки ненастья,
из-под ладони август огляди.
Спит, улыбаясь, месячная Настя.
Ее двадцатилетье впереди.
Кричу «здорово!» едущим, идущим,
гляжу в лицо селеньям, городам.
Мы в поле,
                   в разговоре о грядущем,
путь урожая
                     вспомним по годам.
Наш урожай не чудится, не снится,
мы это всё посеяли давно.
В разгаре лета клонится пшеница
и солнцем пахнет спелое зерно.
Иду, иду по августу.
За Волгой
опять комбайны встречу поутру,
вдохну жару после разлуки долгой,
между ладоней колос разотру.
Такая в этом августе отрада,
такой в степи волнующий настой,
что мне сейчас
                           опять в дорогу надо,
чтоб сжиться,
слиться с этой высотой.
 

1961

 
А ты не бойся —
                         вот они, ворота,
ты бей, не опасайся тесноты.
Ты это сделать должен,
                                         а не кто-то,
вот именно,
не кто-нибудь, а ты!
Спорт – это жизнь.
И в жизни и в футболе
не спихивай ответственность в бою,
готовым будь и к радости и к боли
и помни честь бойцовскую свою.
 
 
Я знаю, промах свистом отдается,
потом пойдут молчания круги.
Я это знаю.
Так оно ведется.
А ты к мячу стремительней беги.
Штурмуй опять, ворота беспокоя,
бей с лета, с хода, с поворота вдруг.
Тебе еще откроется такое —
почувствуешь, увидишь
                                        всё вокруг.
 
 
Но и тогда,
особенно тогда-то,
когда поймут, восторженно вопя,
не стань красой зеленого квадрата,
на пенсии у самого себя.
 
 
Опять иди, участвуй в общем счете,
сумей себя от страха расковать.
У свистунов пусть лопаются щеки,
а ты не бойся
                             снова рисковать.
 
 
Я за тобой слежу.
В разгаре лета
гул стадиона тает в вышине.
Не принимай как назиданье это.
Ты мне сейчас напомнил
обо мне.
 

1961

 
«А ты помнишь?»
– «А помнишь?»
– «Помнишь»?
Вот какой разговор ведем.
Память сразу идет на помощь,
обжигает прямым огнем.
А бывало, не вспоминали,
позади – ничего пока,
что-то будет – еще не знали,
начинали издалека.
Волга виделась прямо рядом,
из завода шли трактора;
дальше степь – не окинешь взглядом.
Ветер пыльный. Полынь. Жара.
«Ну-ка, братцы,
                             мы – сталинградцы!»
Стадион гудел за бугром.
Нас тогда и зажег, признаться,
тех рабочих ладоней гром.
Тех горячих ладоней сила
и вела нас потом в бои,
и тебя по полям носила,
и вливалась в слова мои.
 
 
«А ты помнишь?»
– «А помнишь?»
– «Помнишь?»
Ты киваешь мне головой.
Будапештом ходили в полночь.
По Песчаной идем Москвой.
Самолюбием я рискую:
узнают, обернувшись вдруг,
и походку твою морскую,
и летучую легкость рук.
На скамейке среди запаса
тренер плечи нагнул вперед.
Я невольно вперед подался,
любопытство меня берет.
Как ты, тренер, глядишь на поле,
на своих молодых ребят!
Я сочувствую сложной доле,
понимаю мятежный взгляд.
Знаю трудное это чувство,
так знакомо оно и мне.
Это радостно,
это грустно.
Понимаю тебя вполне.
Но они —
                твое возвращенье,
все твои молодые дни,
воплощение и свершенье,
продолженье твое —
                                       они.
Позавидуем им немного,
что же, Саша, другим пора.
Дальше,
дальше идет дорога,
надо день начинать с утра.
«А ты помнишь?»
– «А помнишь?»
– «Помнишь?..»
Нет, не надо. Даю отбой.
Время памятью не догонишь,
очень молодо нам с тобой.
Нам еще вспоминать-то рано,
просто так – погрустим слегка.
И от звания ветерана
мы отказываемся пока.
Нас дорога не укачала
и ничто не погонит вспять.
Вспоминаем свое начало,
продолжаем свое
                                   опять.
 

1960

 
Я ничего не мог припомнить,
не мог ни шагу изменить.
Я вижу —
                  мяч ко мне приходит,
в нем что-то тоненько звенит.
Бежал и вел его в ворота,
а где ворота – не пойму.
Ищу друзей – не видно что-то,
всё поле в солнечном дыму.
Вот покажи свое искусство,
когда уже грозит скандал.
То на краю щемяще пусто,
то полусредний пропадал.
Рывками сам иду к просвету,
вокруг защитники скользят.
Но вот мяча уже и нету,
опять назад,
опять назад.
 
 
Разбор игры казался адом,
и холодело всё внутри.
«Мы выходили,
                       были рядом…»
Смеялись зло:
                         «Не мастери!»
Я понимал – друзей обидел.
Не знали, в чем моя беда.
Я просто ничего не видел
в азарте боя иногда.
Мяч упустив за боковую,
однажды на бегу взглянул
на стену шумную, живую,
на разноцветный дружный гул,—
заметились мгновенно, сразу,
запечатлелись в тот же миг
ее глаза.
               И как-то сразу
круг стадиона
                           вдруг возник.
Всё поле вижу – ближе,
                                           дальше,
выходит край на том краю.
Ждет полусредний передачи,
я понял,
я передаю.
Мяч у меня опять в неволе,
даю – и вновь готов к мячу.
«Я вижу поле!
Вижу поле!» —
счастливый, про себя кричу.
 
 
Года и годы пролетели,
идет крутой плескучий вал.
Не раз потом на самом деле
я в жизни слеп и прозревал.
Еще возможно повторенье,
но только знаю навсегда:
оно придет,
мое прозренье,
как памятное в те года.
Не огорчайтесь, что обижу.
Не радуйтесь, что не могу.
Я просто временно не вижу
в азарте боя, на бегу.
Не отчисляй меня, команда,
не торопитесь сдать в запас,
не надо, слышите, не надо,
я поведу еще не раз.
Мне то стремление слепое
дороже ясностей иных.
Прозрею я на поле боя,
не на скамейке запасных.
Чтобы земля опять гудела,
чтоб видеть землю и траву,
чтоб видеть поле без предела,
пока дышу,
пока живу.
 

1958

 
Всё так,
               потеряна прыгучесть,
и ослабел уже рывок.
Что ж, человеческая участь.
Спорт – молодость.
Приходит срок.
«Незаменимых не бывает»,—
сказал давно железный век.
«Он плохо место выбирает».
– «Он что-то слабо выбивает…»
И вот уходит,
выбывает.
И убывает человек.
Но тот,
              что славил то и дело
и всем хвалился, что знаком,
назвал принципиально, смело
бесперспективным игроком.
Мальчишки
тем, которым лестно
бывало чемодан нести,
почтительно уступят место,
но видно —
им не по пути.
Они смущаются чего-то,
не понимают, почему
им в это верить неохота,
как неохота никому.
Судьей завистливым и строгим
глядит:
              другие полем мчат.
Порой невольно дрогнут ноги
так, что соседи заворчат.
«Не так!» – прошепчет он.
«А ты-то!»
– «Легко с трибуны…»
– «Ты бы сам!»
Со всех сторон шипят сердито.
Он поддается голосам.
И начинается неверье,
подкрадывается пустота,
вот-вот не те откроет двери,
туда, где есть еще места.
А это было лишь начало!
Спорт – подготовка для годов.
И если юность отзвучала,
то, значит, к мужеству готов.
Вы с поля с честью провожайте,
берите юного к мячу,
но зрелость силы уважайте,
давайте дело по плечу.
Не прозевайте в нем героя,
не отводите зорких глаз.
Придет дыхание второе,
оно-то
                  главное подчас!
Конечно, он в плечах пошире,
ему нагрузку дай под стать.
Вреднее нет – пустые гири
с такою силой поднимать.
Он сложен, человек, и труден,
да, он на винтик не похож.
А кто придумал это, люди?
Бесперспективность – просто ложь.
Он никогда не примирится,
будь знаменит, не знаменит.
Нет, человек не повторится,
его никем не заменить.
 

1958

 
Как только Ту-104 пробил облака,
крутились колеса еще
                                     от земного разбега
и прятались в люки,
мне сердце сдавило слегка
от той красоты,
                          что явила долина из снега.
Была на земле еще осень, остыла земля,
лужи рябили, и солнце туманом размыло.
Убор потемневшего бора на землю валя,
мел ветер.
И таяло то, что зима уронила.
Да, вот она, здесь она – наша зима!
Пронизана солнцем, сверкает сейчас без предела,
висит над землею.
Готовится.
Знает сама,
когда ей наступит пора,
                                            и возьмется за дело.
 
 
Товарищи москвичи,
скоро будут с утра
морозы звенеть,
                              будут заснежены ели.
На Волге —
                        готовьтесь, Быковы мои Хутора,
озими ваши прикроют большие метели.
Товарищи, сообщаю на ближней волне,
друзья за Уралом,
                                 я вам сообщаю из неба:
зима заготовками снега довольна вполне —
она поработала вдоволь
для нашего хлеба.
 
 
Будут сугробы под лыжи
и лед под коньки.
Снежинки тебе на ресницы, Москва дорогая.
Да вот они, рядом, бодрящие эти деньки.
Столкнул бы руками завалы,
                                                      зиме помогая.
Будут все радости наших трудов и побед,
и день новогодья наступит
                                                в разбуженном мире.
И кажется близким
                                    тепло чужедальных планет,
когда над землей пролетаешь на Ту-104.
А ветер
то волоком облако вел у земли,
то войлоком белым всё застилал неустанно,
то хлопьями хлопка…
 
 
Ташкент появился.
Вдали
уже узнавались вершины Таджикистана.
 

1957

 
Горело всё —
                           людские трупы, лес и поле, —
                                                                              всё прогоркло.
В дыму тоскливо хлеб горящий пах.
Трещали сосны, скрючивались.
От машины военторга
летели хлопья тлеющих рубах.
Дивизия на островке, в огне капкана вражьего,
фугаски движутся, как по стеклу, наискосок,
бесконечною
                           взрывной волной
                                                             всё выкорчевывая заживо,
крутя, как веник обмочаленный, лесок.
Сдавила боль —
                           жарой стянуло голенище яловое,
очнулся я, рванулся, как во сне.
Косыми ртами клочья воздуха вылавливая,
еще бегут,
                  туда – к расколотой сосне.
Бегу, склоняюсь к сердцу,
                                            припадая на ногу остывающую.
Околыш красный промелькнул, крича:
                                                                 «За мной!»
И я – за ним. Заковылял.
                                           «За мной, товарищи!»
– «Хальт!» – сквозь разрывы ощущаю всей спиной.
Всех насчиталось девять,
                                                 и пошли, держа оружие,
в фуражке красной впереди – вожак.
                                                                    Он знает путь,
он кадровый, где север знает, где восток.
                                                                          Гремит оружие.
Я голенище распорол и смог шагнуть.
Идем, идем. А немцы здесь перекликаются,
                                                                               как вороны.
Потом затихло. Рвется гул издалека…
«Стой! Мародер!»
                                Ведущий выхватил наган,
                                                                                рванулся в сторону.
А мы – за ним.
И увидали паренька.
Тот стороной идет один,
                                                  не замедляет шаг, хоть связывай,
сгорели п олы,
                             ствол винтовки жарко ржав.
Две длинных палки под рукой несет
                                                               и сверток бязевый.
«Брось!»
                  Командир наш выбил палки, подбежав.
Упал, разматываясь, сверток сразу,
                                                                   пни обшаривая,
и мы заметили на нем, разинув рты, —
на школьной карте
                                    улеглись
                                                      два полушария,
раскинув ребра широты и долготы.
В одном —
Союз наш, словно флаг горит у полюса,
в другом —
Индийский с Тихим
                                   впереплеск переплелись.
«Ты что? – хрипит ведущий наш,
в глазах угроза строгая, —
Зачем ты взял?!»
                                 – «Простите,
                                                               там валялась между пней».
У шапки ухо поднялось,
склонился к карте, палки трогая.
«Сейчас же брось!»
                                    – «Я буду выходить к своим по ней…»
Да, почему я вспомнил,
                                            почему весь день я думаю
о том бойце?
Меня весь день к нему влекло.
Пятнадцать лет дорогой сложною и трудною —
немного меньше, чем полжизни, – утекло.
 
 
И нес он карту.
А у нас тогда была еще трехверстка.
Мы путь к Ельцу держали, зная – наши там.
От перестрелок нас совсем осталась горстка,
шли вчетвером,
а он – за мною по пятам.
Толкал мне в спину палками от карты
                                                                   наш упрямец,
мне чудились два полушария земли,
в одном —
                   вверху —
                                    наш флаг летит, горит багрянец.
Китай и Бирма виделись вдали.
В другом —
                 Индийский с Тихим,
                                                  островов гряда коралловая.
Египет чудился…
Так шел боец за мной.
 
 
И в памяти моей так и живет он:
                                                         даль оглядывая,
несет из окруженья шар земной.
 

<1957>