Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Над краем дувала шевелились дула винтовок. Все ясно. Сопротивляться бесполезно. Отряд Гриневича попал в ловушку.

Но вот и конец ледяной трясине. Дожидавшиеся Даниара всадники повернули коней и поехали впереди. Сзади пристроились прятавшиеся за дувалом. Даниар торжествовал. Теперь Гриневич арестован, а он, Даниар, свободен. Ага, командир, понял!

Но Гриневич не открыл глаз. Он спал в седле. Он очень устал. Темные тени легли на лицо.

Все выбрались на дорогу. Здесь суше и просторнее. Но и впереди и сзади даниаровцы.

– Мышеловка захлопнулась, – хихикнул Даниар.

Гриневич соскочил с коня и, прежде чем Даниар что-нибудь успел сообразить, вошел под небольшой навес, выдвинутый прямо на дорогу.

Бойцы мгновенно спешились и расположились полукругом. За спиной была степа, над головой прикрытие. Гриневич уже четверть часа думал об этом навесе.

Вскипел в ярости Даниар:

– Что такое? Почему?

– Слезай с коня, Даниар. Покурим, масляхат устроим.

– Ехать надо, – брызнул слюной Даниар, – давай скорей. Садись в седло. Едем! – Но все же слез и, похлопывая камчой по сапогу, подошел ближе.

– Вот что, – сказал Гриневич, – без меня батальон оружия не сдаст, бойцы будут драться. Предлагаю подождать утра.

– Почему?

– Сейчас ночь, темно. Кто его знает, что может случиться.

Гриневич уселся на выступающее из стены бревно и закурил.

– Кто-нибудь поедет предупредить, чтобы все было готово. Матьяш, – сказал он, – поезжай, предупреди Сухорученко, чтобы приготовились… как следует. Понял? Марш!

Когда Матьяш уже сидел на крутившемся под ним нетерпеливом коне, Гриневич сказал:

– Даниар, прикажи пропустить его! Батальон не предупредить, знаешь… Там народ нервный.

Ошеломленный Даниар крикнул своим:

– Не трогай его… Пусть едет.

– А теперь поговорим, – сказал Гриневич, прислушиваясь к удалявшемуся стуку копыт. Он смерил взглядом плотную фигуру Даниара. Все в Душанбе взорвется, как вулкан. Они все хотят втихую сделать, боятся шума. Да и Усман Ходжаев и этот авантюрист Энвер боятся басмачей Ибрагима! Да, точно, они – Усман Ходжаев и Энвер – со своими джадидами хотят захватить Душанбе для себя. Да, да. Они спешат стать хозяевами Душанбе. А кто хозяин Душанбе, тот хозяин Кухистана. Вот в чем дело. В тишине разоружить части Красной Армии, занять оборонительные рубежи. Натянуть нос Ибрагиму. Боитесь, значит, шума?! Прекрасно, шум будет.

Теперь пришла очередь Гриневича быть довольным собой: наконец-то он понял загадку этой ночи. Жаль только, он раньше не сообразил. Зачем поехал в крепость? Зачем оторвался от батальона? Погорячился. А с другой стороны, очень хорошо, что сам поехал… Все прояснилось… Энвер и Усман Ходжаев. Усман Ходжаев и Энвер. Теперь ясно.

Он медленно курил, поглядывая на небо, и думал…

Город еще спал. Над кубиками мазанок, под ажурным кружевом потерявших листву чинар нависли чуть белевшие снеговые громады. Как всегда бывает перед рассветом, стало очень холодно. Бойцы постукивали прохудившимися подошвами по звонкой, точно цемент, земле. Кавказцы спешились и, тяжело кряхтя и гремя оружием, прыгали в каком-то подобии дикого танца. Только Даниар стоял около навеса и тяжело, с присвистом сопел.

«Точно рассерженный кот», – ухмыльнулся Гриневич.

– Какой ты масляхат хочешь? – спросил наконец Даниар. – О чем говорить хочешь? Сдавай оружие.

Он даже протянул руку.

– Убери лапу! – твердо сказал Гриневич.

– Чего ты ждешь? Все равно приказ есть.

– А где Ибрагим? – спросил Гриневич.

– Зачем ты вспомнил его?

– Не кажется тебе, – продолжал Гриневич, – что Ибрагим сидит вон на том холме и только ждет, когда закадычные друзья Даниар и Гриневич начнут стрелять друг в друга, а? Когда все в Душанбе передерутся, а? Тогда Ибрагим приедет и всех съест, а?

– Он не приедет.

– Уже сговорился с ним?

– Он… он… – Но, поняв, что сболтнул лишнее, Даниар поспешил перевести разговор. – Проклятый холод. У меня даже печенки-селезенки замерзли в животе.

Тон его стал заискивающий, любезный. Гриневич попал не в бровь, а в глаз. «Проклятый урус, – думал Даниар, – или знает все планы бухарцев, или разгадал их».

– Долго мы еще мерзнуть должны? – вслух спросил он.

– До утра.

И Гриневич сидел под своим навесом, думал и с тревогой следил, как розовеет зимнее небо, как бледнеют холодные звезды и все отчетливее выступают горные вершины Гиссара.

Встал он с места не раньше, чем совсем рассвело. Зевнув, безмолвно вскочил на коня и поехал по улице, точно на прогулку.

Рука его играла сплетенной из сыромятных ремешков плеткой, другой рукой он уперся в бедро. Глаза смотрели прямо и строго. Он даже не оглянулся, едет ли за ним Даниар. Гриневич понимал, что Даниар ни за что не поднимет сейчас стрельбы.

– Подтянись! – коротко скомандовал Гриневич бойцам. – Смерти в глаза надо смотреть!.. – И вполголоса добавил: – Глядеть в оба!.. Равняться по мне!

Услышал ли Даниар эти слова, но он тихо зарычал и погнал коня своего так, чтобы ехать рядом, стремя в стремя с Гриневичем.

Снова торжество согрело грудь Даниару. Теперь, когда они выехали на широкую дорогу, этот самонадеянный русский в руках его, Даниара.

Он заговорил:

– Смотри, командир, смерть рядом ходит.

– Пугать храбреца смертью – все равно что пугать рыбу водой, – парировал Гриневич.

Злорадствовал в душе Даниар. Да, сейчас, через несколько минут, наконец все кончится. Еще одно усилие, еще удар. Пусть батальон сложит оружие. Тогда ему, Даниару, не придется говорить льстивые слова, дружбы, тогда он посмотрит, всегда ли Гриневич столь мужествен и надменен.

Грудь распирало Даниару, ему хотелось кричать и хохотать, в ярости сжимал он рукоятку камчи, но приходилось сдерживаться, и он только щерил свои желтые зубы и громко сопел.

Но вот и русские постройки.

Впереди едут рядышком Даниар и Гриневич, за ними бойцы и кавказцы. Видны уже ворота. По бокам их на дувале какие-то фигуры. Красноармейцы! Они наклонились над пулеметами! Наметанный глаз Гриневича мерит арык с краю дороги, низенькую полуобвалившуюся ограду за арыком.

– Черт возьми, почему они не стреляют? – бормочет он.

Треплет рука Гриневича шею коня, прыгает нервно рука.

Дрожит над домами хрустально прозрачный воздух.

– Пулеметы, огонь! – резко звучит команда Гриневича.

– Огонь! – вопит дико из-за дувала взлохмаченный Сухорученко.

Загрохотали, разрывая тишину, пулеметы.

– За мной! – командует Гриневич.

Вонзились шпоры в бока коней, взметнулись черные молнии над оградой.

– Держи, держи! – визжит Даниар. Но поздно. Вылетают кавказцы из седел, ползут кавказцы по каменистой холодной дороге, прижимаясь к земле от свистящих горячих пуль.

Из-за прикрытия Даниар разряжает свой маузер по мелькающим за дувалами буденовкам и скатывается в арык. Рвет шапку Даниар, царапает пятерней лицо, дергает с дикими воплями бороду.

Грохочут пулеметные очереди, стреляют винтовки.

Никакой «чашки чая», конечно, и не предполагалось, когда Усман Ходжаев посылал за Морозенко. Чуть-чуть побольше проницательности – и Морозенко не пришлось бы каяться. Начгар пребывал в состоянии весьма печальном, его попеременно бросало то в жар, то в холод, так как ему прямо сказали, в чем дело: «Жизнь твоя (Усман Ходжаев не удостаивал теперь Морозенко обращением на „вы“) и твоих красноармейцев сейчас тоньше волоса. Видишь, наконец Энвербей избавился от Ибрагима-вора и взял командование в свои руки. У него десять тысяч воинов с винтовками и пулеметами. Достаточно одному твоему ишаку оказать сопротивление, и крови потечет по арыкам столько, сколько ее не видели в городской бухарской бойне… Пиши всем приказ!» Ошеломленный Морозенко отлично знал, что десяти тысяч солдат ни у Усмана Ходжаева, ни у Энвербея нет, что все это бесстыдное вранье, и все же, выбитый окончательно из колеи появлением в Душанбе Энвера, собственноручно написал приказ сдавать оружие.

– А теперь пошире раздвинь уши и слушай ночь, – сказал Усман Ходжаев. – Один выстрел – и… Все зависит, есть большевистская дисциплина или нет. Хэ-хэ… Ну, а потом посмотрим, что мне делать с тобой и с твоими баранами…

– Но вы обещали жизнь, если я подчинюсь.

– Я ничего не обещал…

Еще накануне Али Риза получил из лагеря Ибрагима письмо от Энвербея. «Наступил час, – писал Энвер, – истребить большевиков. Выполните акцию тихо, без выстрела. Конокрад ничего не подозревает. Он не сможет вмешаться. Действуйте!»

Тотчас же Али Риза созвал офицеров бухарской армии и турок-военнопленных. Пригласили и Даниара, хотя к нему, как к человеку низкого происхождения, турки относились свысока. Посовещавшись, Али Риза пошел к Усману Ходжаеву и обо всем договорился. С наступлением темноты в крепости появился в сопровождении своих приближенных сам Энвер. Ошеломленный Усман Ходжаев и джадиды были крайне напуганы. С минуты на минуту они ждали, что в город ворвется сам Ибрагим со своей бандой. Совсем перепугался Усман Ходжаев, когда узнал, что во время бегства Энвера из ибрагимбековского лагеря была перебита вся охрана, приставленная к зятю халифа, Усман Ходжаев в панике приказал готовить лошадей и арбы, и больших трудов стоило турецким офицерам уговорить его не нарушать планов и начать переговоры с Морозенко. Тем временем Даниар приступил к разоружению красноармейских частей. Сначала все благоприятствовало даниаровцам. Одну роту третьего батальона застигли врасплох. Сонные, застывшие, больные малярией бойцы, узнав о приказе Морозенко, не оказали сопротивления. Отобрав винтовки, даниаровцы поскакали в расположение других частей. К утру Али Риза рассчитывал все закончить.

Усман Ходжаев не ложился спать. Али Риза руководил операцией, и непрерывно к нему прибывали его связные. Чем благоприятнее поступали сообщения, тем грубее и бесцеремоннее обращались бухарцы с начгаром Морозенко.

Когда прискакал Гриневич, Усман Ходжаев пережил немало неприятных минут. Правда, все обошлось как будто тихо и спокойно.

Ближе к рассвету явился турецкий офицер с распухшим, в синяках лицом. Оказывается, одна из рот не подчинилась, оказала сопротивление и ушла с оружием в руках в неизвестном направлении.

– И вы перенесли оскорбление, – взвизгнул Али Риза. – Где честь турецкого офицера?

Он вскочил и дал связному пощечину.

– Вас расстреляют перед строем.

– Успокойтесь, – встревоженно пробормотал Усман Ходжаев. – Честь? Достоинство? О чем вы болтаете? Куда они ушли? Почему вы их выпустили?

Он взглянул многозначительно на Али Ризу.

– Есть приказ не стрелять. Вы сами понимаете, нельзя стрелять, а они проложили дорогу прикладами. – Турок с болезненной гримасой коснулся лица. – И потом штыки… разве сабли годятся против штыков. Даниаровцы отступили.

– Я предупреждал вас, – многозначительно протянул Усман Ходжаев, поглядывая на Морозенко, по тот устало пожал плечами. Он отупел и не заметил, что его уже называют опять на «вы». Ему уже все было безразлично. Он даже перестал переживать…

Медленно, ужасно медленно тянется зимняя душанбинская ночь.

– Шляпы! – сказал Гриневич, собрав на военный совет командиров разоруженных частей. – Начгар арестован. Сухорученко хорош. Все кричал на всех: «Глиста в обмороке!» А сам распустил сопли. Я принимаю командование на себя. Возражений нет?

Все сидели понуро, уставившись на носки своих покрытых грязью сапог. Сухорученко ерошил пятерней свои встрепанные вихры.

– Выдать шляпам бойцам винтовки из запаса. Оправдают доверие в бою – хорошо, не оправдают – к стенке. И выдать по пяти обойм. Приказ напишу потом. Слушать мою команду. Патроны беречь. Все! По местам.

Красноармейцы повеселели. В дувалах повсюду прокопали клинками и штыками бойницы, постелили на грязь солому, шипели.

– Устроились с удобством, – усмехнулся Гриневич, – только долго здесь отлеживать бока нет смысла.

– Что, наступать будем? – глухо спросил Сухорученко.

После изрядной взбучки Гриневич поставил его на самый ответственный участок.

И когда Сухорученко пошел на свое место, не сгибаясь под повизгивающими пулями противника, Гриневич только пожал плечами.

– Глиста в обмороке, – усмехнулся он вдогонку.

– К даниаровцам подмога подошла, – доложил Матьяш.

Бойницу он проделал по всем правилам фортификационного искусства и обзор имел очень удобный.

– Сразу видно, старый солдат, – заметил Гриневич.

Гриневич не бравировал, не подставлял себя под выстрелы даниаровцев, но по лицу его было видно, что он не обращает ни малейшего внимания на пролетающие пули. Он держался спокойно, уверенно. За каких-нибудь полчаса он превратил «русские постройки» в крепость и, позевывая, поглядывал на желтые холмы. Плохо, если Али Риза догадается занять их. Оттуда очень хороший обстрел. Басмачей Ибрагима Гриневич не боялся. Родилась уверенность, что они сейчас не появятся, будут выжидать.

«Сейчас определится дальнейшее. Если Али Риза и Даниар полезут в атаку, значит, они уверены в своих силах. Если не полезут, значит, слабы».

Он ушел проверить все посты. И уложил спать тут же, у бойниц, под ласковым южным солнышком большую часть отряда.

Осаждавшие постреляли и тоже утихли. Сон сморил даниаровцев.

Проснулся Гриневич, когда уже красные лучи заходящего солнца залили багрянцем стену его комнаты. Над кроватью стоял коновод с пакетом в руках.

– Оттуда, – сказал он.

В присутствии командиров Гриневич прочитал вслух присланную ему бумагу. Она оказалась письмом Али Ризы, вернее, ультиматумом.

«Берегитесь! Даю вам час на раздумье.

Через час начинаю штурм и раздавлю. Еще не поздно, одумайтесь. Прольется кровь – будет очень плохо.

Сейчас двину главные силы армии благородной Бухары, и жалкое ваше укрепление возьмем, как лепешку из рук базарного пекаря.

Сообщаю радостную весть: благородная Бухара свергла безбожных большевиков, наступило царство ислама, Бухара отныне – неделимая часть мирового исламского государства пророка нашего Мухаммеда, да возвеличится имя его во веки веков. Омин!

Пришел к нам зять халифа, сам мировой завоеватель генералиссимус Энвер-паша, перед именем его все побегут, как муравьи перед ногой слона.

Одумайтесь, покоритесь. Что вы пред легионами исламских войск, направляемых рукой Энвер-паши? Сам эмир афганский, шах персидский, великий гази Кемаль-паша, Индия с нами. Высоко поднято знамя пророка. Священная война против неверных захватила весь мир. Кермине уже пал, Карши, Чарджоу, Гузар в руках воинов ислама. В Бухаре восстание, Каратегин и Локай подняли оружие. В Термезе истреблено сорок тысяч большевиков. Самарканд осажден воинами ислама и падет с часу на час. Коканд и Ташкент в огне мятежа, поднятого мусульманами. Мост в Чарджоу взорван, и Туркестан отрезан от большевиков!

Безумцы! К чему ваше сопротивление? Напрасно прольете кровь, подставите головы под удар.

Сдавайтесь. Сложите оружие: винтовки, пулеметы, патроны – и выходите. Оставьте на месте неповрежденные пушки и снаряды, не трогайте повозок и лошадей. Личные вещи каждый может взять с собой.

Одумайтесь. Комендант Морозенко так приказывает вам. Жизнь вам оставим. Сейчас же стройтесь в походную колонну и шагайте без оружия к мосту. Пешком вы дойдете до Самарканда в безопасности и благополучии. Наши доблестные войска благородной Бухары будут сопровождать вас до Самарканда, дабы сохранить вас от ярости народа. В Самарканде целыми и невредимыми сдадим ваши жизни и имущество войскам РСФСР.

Соглашайтесь!

Согласие – жизнь, упрямство – кровь!»

Письмо подписал Усман Ходжаев. Теперь он называл себя витиевато и туманно – тенью и уполномоченным пророка и чуть ли не доверенным самого аллаха всевышнего. Тут же стояла подпись Али Ризы – командующего.

Читал и переводил письмо молодой сотрудник экономической комиссии Восточной Бухары из студентов.

Набившиеся в комнату не только приглашенные командиры, но и многочисленные бойцы временами поднимали шум. «Давай, жми!», «Ишь ты, расписал как!», «И Морозенко туда же!» – слышались голоса.

Едва чтение закончилось, к столу пробрался приземистый кривоногий боец и, вращая глазами, закричал, будто стоял не в комнате, а на площади:

– Братишечки! Послушайте меня. Довольно… хватит!

Ни Гриневич, ни другие командиры его не останавливали, думая, что он выражает общее ироническое отношение к письму.

Красноармеец продолжал с надрывом:

– За тридевять земель от родных мест мы стоим, братишечки, кругом глина да азиаты… Навоевались! Я нервный, и все тут нервные… Наголодались, нахолодались, ядрена вошь… На хрен нам винтовки нужны, сдавай. Выпущают нас живыми – и ладно. Пошли тихонечко да легонечко домой. До Самарканда рукой подать!

– Правильно!

– Врешь!

– Долой!

– Пошли!

– Кидай винтовки!

Приземистый боец снова закричал:

– Известное дело, штык в землю – и айда домой!

Он важно огляделся и пошел, играя улыбочкой, на место. Но тут прямо из толпы высунулась рука, и боец Кузьма Седых схватил за ворот шинели приземистого. Бойцы замолкли и с интересом наблюдали, что будет дальше. Раз уж Кузьма вмешался, значит, что-то случится интересное. Приземистый хрипел, а Кузьма от натуги не мог вымолвить ни слова. Чувствуя, что пора вмешаться, Гриневич встал и отбросил табуретку ногой. С треском она запрыгала по кирпичному полу и стукнулась о стенку.

Но Кузьма наконец заговорил:

– Гад ты, Митюха… Был гад и есть гад. Дерьмо ты что ни на есть настоящее. Что ты там, собака, тявкаешь?

Отшвырнув Митюху так, что тот с вскриком упал на стену тесно стоявших бойцов, Кузьма засучил рукава гимнастерки и потряс кулачищами:

– Кому жизнь надоела, складай сюда винтовки.

Краснощекий, толстый, криво подпоясанный Кузьма был так забавен, что бойцы не удержались: послышались смешки. Впрочем, многие побаивались и здоровенных кулаков Кузьмы, тем более что он пускал их в ход не задумываясь.

– Хорошо, товарищ Седых, – заговорил Гриневич, сдерживая улыбку. – Сказал слово – иди на место. Митинговать не позволю. Нажим на истерику не требуется. Разъясняю: положение серьезное. Начгар арестован бандой предателей. Решено: оружия не сдавать. Перейти в атаку. Крепость взять. Положение восстановить. А сейчас, – обратился он к командирам, – напишем ответ.

– Похлеще напиши, – крикнул кто-то из бойцов, – чтоб вояки в штаны напустили.

Бойцы грохнули. Захохотали и те, кто только что труса праздновал.

Гриневич сам продиктовал ответное письмо:

«Господа басмачи! На ваш ультиматум плюем. Оружия Красная Армия добровольно не отдаст. Никуда из Душанбе не двинемся, пока не получим приказ из штаба Туркво. Оборонять свои позиции будем до последнего патрона, до последнего бойца. Приказы начальника гарнизона Морозенко недействительны, поскольку он в плену. Пусть начгар прибудет в наше расположение и передаст приказ лично. Если не явится через два часа, открываем огонь по крепости».

– А если приедет Морозенко, тогда сдаваться придется? – спросил Сухорученко.

– Дудки, – равнодушно заметил Гриневич. – Если Морозенко они пустят к нам, обратно его не получат.

Письмо отправили. Ответ принес помощник Даниара, до странности белокурый, до странности хорошо говоривший по-русски Бабаджан-стрелок. Держался он вызывающе, кривил презрительно губы, зыркал глазами, изучая расположение бойниц, примериваясь.

– Если не подчинитесь приказу, – заявил он, – господин Усман Ходжаев вежливо вас предупреждает, что над крепостью ему придется выставить головы Морозенко и других ваших…

Едва сдерживаясь, Гриневич принял от Бабаджана-стрелка новое письмо.

– Господин Бабаджан, – сказал Гриневич, – могу вас заверить, что клинки моих бойцов очень тонко рубают башки у беляков. – Он посмотрел пристально на чуть побледневшего посланника и прочитал письмо.

На этот раз оно оказалось гораздо короче первого. Усман Ходжаев коротко просил не начинать военных действий без предупреждения. Сообщал, что, учитывая заслуги Красной Армии в деле свержения эмирской деспотии, он разрешает гарнизону взять с собой все повозки, копей и все имущество, кроме оружия и амуниции.

– Поезжайте, господин Бабаджан, – усмехнулся Гриневич, – и скажите вашему начальству, что у них головы держатся на плечах не очень прочно.

Через час Бабаджан вернулся с новым письмом.

Усман Ходжаев сообщал, что по зрелым размышлениям он решил снабдить гарнизон на всю дорогу припасами, выделить триста баранов и двести пудов рису, что он любит и уважает славного командира Гриневича и сожалеет, что они не могут обо всем договориться лично за пиалой чая.

Гриневич передал через Бабаджана, что готов угостить Усмана Ходжаева не только чаем, но и пловом и удивляется, почему он, Усман Ходжаев, если он так дружественно настроен, занимается бесплодной перепиской, а не пожалует лично сам для переговоров.

Гриневич уже установил связь с пулеметчиками, залегшими на крышах крепостных построек, и требовал, чтобы они держались. Малейшая попытка джадидов расправиться с Морозенко и другими пленниками должна вызвать пулеметный огонь. А первая пулеметная очередь послужит сигналом для атаки крепости.

Гриневич написал очень резкую записку:

«У нас мало продовольствия, плохая вода. Бойцы злы. Предупреждаю, что падать духом не собираемся. Продовольствие и воду решили добыть с бою».

Снова Бабаджан уехал и очень быстро вернулся.

Он сам прочитал ответ:

– «Разрешается взять с собой оружие, патроны – все, что найдете необходимым. Охрану обеспечим до границы. Ждем ответа. В случае несогласия, берегитесь».

Последний ультиматум оказался написанным на листке, очевидно вырванном из какой-то священной книги.

Испытующе Бабаджан-стрелок смотрел на сумрачные лица командиров.

– Ответа не будет, – мрачно проговорил Гриневич. – Все. До свидания.

– Берегитесь! – взвизгнул Бабаджан-стрелок. – Господин Усман Ходжаев заключил мир с Ибрагимом! Сам зять халифа господин Энвербей принял командование! С гор спускаются могучие полки. Вы не проживете и до завтра.

– Криками нас не запугаешь, – сказал Гриневич. – А что касается… Ибрагима… то Усман Ходжаев сам его боится как черт ладана. Прощевайте и не попадайтесь!

С утра до вечера не прекращалась перестрелка.

Солнце к полудню обычно начинало припекать. Смерзшийся за ночь лёсс разбухал, и ходить по двору становилось трудно: ноги вязли в глине, и на солдатские сапоги налеплялись тяжелые комья. Только под соломой и шинелями земля не оттаивала.

Красноармейцы не могли отходить от бойниц. Часто даже сюда им приносили обед. Даниаровцы патронов не жалели и палили почти непрерывно. Восход солнца определялся первым выстрелом, закат ознаменовывался наступлением тишины. Даниар приказывал своим кавказцам приступать к вечернему намазу.

– Бой кончай, – кричал Даниар, высунувшись откуда-нибудь из-за дувала, – плов готов!

Сказывались старые чайханные привычки.

Конечно, о плове для осажденных и говорить не приходилось. Какой там плов, когда мясо кончилось, крупы и муки едва могло хватить при самом жестком рационе еще на пять-шесть дней. А осада явно затягивалась.

Не правилась Гриневичу и погода. Пока еще морозило, он ничего не боялся. Пока мороз – бойцы бодрые, а под солнцем человек раскисает. Народу скопилось на маленьком пространстве чересчур много. Да и больных немало. Гриневич ввел свирепые порядки и за малейшее нарушение гигиены и санитарии наказывал беспощадно.

– Что трус, что неряха – одно и то же. Кто попадет мимо уборной, тот для меня такой же предатель.

И все же днем в воздухе стоял тяжелый запах пота, экскрементов, какой-то гнили. В голове мутилось.

Двор находился в зоне обстрела. Едва кто-нибудь выходил на открытое место, в лагере противника поднималась стрельба. Пули свистели тут же, среди домов, и делали много шума, так как попадали больше в железные крыши домов, а потом со свистом летели в пространство. Каждый вечер, принимая рапорт от командиров, Гриневич резко спрашивал:

– Потери?

– Нет, потерь нет, – слышался неизменный ответ.

Осада казалась несерьезной. Но Гриневич думал иначе.

Бойцы уже знали, что гарнизон может уйти из Душанбе, сохранив оружие, боеприпасы, имущество. «Чего же мы сидим здесь в мышеловке? – поговаривали даже командиры. – На кой хрен охранять раздолбанные халупы? Пора, пока не поздно, сматывать манатки». «Если так думают командиры, „сознательные“, что же требовать от молодых бойцов, многие из которых только что пришли в армию?..» И невольно Гриневич вспомнил о пулеметчиках, сидевших в крепости.

Пулеметчикам приходилось туго. Еще первые дни они кое-как держались. Грызли сухари, запивали водой из растопленного в котелках снега, кое-где сохранившегося в щелях на крыше. Но потом и сухари кончились.

Дни шли. Пулеметчики отупели от холода и голода и наконец как-то ушли ночевать с крыши на сеновал, где хоть не дул пронизывающий до костей ветер.

Забаррикадировав выходные ворота и посменно дежуря, бойцы отсыпались. В крепости стояла тишина. Часовой незаметно погрузился в дремоту. Он не слышал, не видел, что во всех углах большого двора зашевелились тени. К амбару крались даниаровские кавказцы, умеющие незаметно, по-пластунски ползти, не работая почти руками и ногами, а напрягая мышцы живота и груди. Они ползли и ползли, а часовой спал, доверчиво обняв пулемет, забыв все на свете. Порвались тучи, и холодные звезды замерцали в вышине холодного неба. Стало светлее, и если бы часовой открыл глаза, он увидел бы, что половина двора покрыта черными, чуть шевелящимися тенями.

Часовой спал, спали пулеметчики.

И вдруг с треском распахнулась дверка в доме напротив. Полоса света легла на двор и на замерших от неожиданности басмачей. Быстро по двору шел ишан кабадианский сеид Музаффар. Он шел среди лежащих даниаровцев и словно не замечал их. Он проходил мимо сеновала. Что-то затрещало, запрыгало по мерзлой земле.

– Мой посох, о аллах, – громко сказал ишан семенившему за ним служке. – Подыми его и подай мне.

– Кто идет?! – заорал проснувшийся часовой. – Стой, стрелять буду.

– Не стреляй, – сказал ишан. – Или я нарушил сон беспечных, почивающих в эту ночь страха и бедствий?

Ишан прошел к дому Усмана Ходжаева.

Когда боец окончательно протер глаза, отзевался и весьма энергично, но несколько сконфуженно послал очень далеко этого сумасшедшего ишана, двор уже опустел. Только в дальнем углу гудел и шевелился серый людской ком.

Направив дуло пулемета в ту сторону, часовой откашлялся и крикнул:

– Эй, там, разойдись!

Он чувствовал себя виноватым, что задремал на посту, и потому покрикивал довольно добродушно.

Восхищаясь мужеством и стойкостью пулеметчиков, Гриневич, конечно, не знал, что происходило во дворе крепости. Но что-то мешало ему заснуть. Он не выдержал и вскочил. Тихонько, стараясь не слишком громко бряцать шпорами, он вышел на крыльцо.

– Не спишь, командир? – послышался голос Сухорученко.

– Не сплю.

– Послушай, Гриневич, давай-ка я сейчас пройдусь по Душанбе, земля подмерзла немного. Языка возьмем.

Гриневич только хмыкнул в ответ.

Отряд Сухорученко прошел до самой крепости.

Дул ледяной ветер с гор. Земля замерзла в камень, и кони бодро скакали по улицам. Аскеры Даниара не стреляли. Даниар потом оправдывался: «Руки у всех замерзли, пальцы не шевелились». На самом деле даниаровцы спали, как сурки. Не только выстрелы, но даже трубы страшного суда не смогли бы их заставить выбраться из-под кошм и одеял.

Когда Сухорученко с бойцами подскакали к крепости, ворота оказались на запоре. Пулеметчики, спавшие на сеновале, не отозвались. Проникнуть внутрь Сухорученко не решился. Пугала тишина. На командира, обычно лихого и бесшабашного, напала нерешительность.

Вернулся Сухорученко без потерь.

Потирая застывшие руки, Гриневич ходил широким шагом по комнате и слушал рапорт командира.

– Отлично. Утром пораньше завяжем дело и ударим на крепость.

– Понимаешь, Гриневич! – захлебывающимся шепотом, словно его кто-нибудь подслушивал, говорил Сухорученко, обеими руками навалившись на доски стола так, что он жалобно поскрипывал. – Понимаешь, что-то не то, что-то этого… арбы того…

– Ударим так, что пух и перья полетят, – продолжал вслух Гриневич, шагая взад и вперед. И вдруг до него дошло среди невразумительных «этого… того» одно слово «арбы», заставившее его встрепенуться. – Постой! Как? Что ты говоришь?

– Понимаешь… мы рванули… Басмачи шкандыбанули… на улицах темно, как в желудке коровы. В домах тишина. Огня ни одного, в крепости тихо. Только, смотрим, на спуске к Душанбинке стоят арбы, десятки арб, запряженные… того этого… ни арбекешей, ни души живой… от лошадей пар валит, понимаешь? Я думал, люди… этого того… испугались, убежали… или засада. Приказал бойцам не трогать.

– Арбы! – вдруг закричал Гриневич. – Убежали гады. Сбежали. Усман Ходжаев сбежал… Понимаешь… а ты «этого того…»

Он кинулся к двери и бросился по коридору. В темноте натолкнулся на кого-то грузного, большого.

– Кто? – заорал Гриневич. – Чего тебе надо?

– Это я… Морозенко.

– Начгар, ты? Да ну?

И Гриневич потащил Морозенко в комнату на свет. Вся шинель, сапоги были у Морозенко в грязи, соломе.

– Откуда ты?

Шатаясь, Морозенко прошел через комнату и свалился всей тушей на скамейку.

– Дай чего-нибудь попить, – пробормотал он, уткнув голову в грудь, и засопел.

Но Гриневич схватил его за отвороты шинели и тряхнул бесцеремонно:

– Они ушли? Сбежали?

– А ты уже знаешь? – Морозенко поднял опухшее свое лицо и смотрел не мигая какими-то безжизненными оловянными глазами на пламя светильника. – Дай же чаю, в горле пересохло.

Но Гриневич уже не слушал его. Он кулаком распахнул окно и завопил в темноту:

– Поднять гарнизон по тревоге!

Только тогда он повернулся к Морозенко. По коридору, гремя сапогами, бежали люди. Пламя светильника трепетало. Дверь поминутно распахивалась, и в комнату заглядывали встревоженные лица.

– Рассказывай! – голос Гриневича поднялся на высокую ноту и почти сорвался. – Давай говори, что там в крепости?

Морозенко поднялся и схватился за голову.

– Ох, – сказал он, – нас били, кричали на нас, под дулами наганов держали…

– Оправдывайся? Потом. Где подлюга Усман Ходжаев? Где Али Риза, где вся шарашкина артель?

Тупо обведя глазами набившихся в комнату командиров и бойцов, Морозенко пробормотал:

– Ушли.

– Ура! – закричали все.

Многие выбежали. Со двора послышались оживленные возгласы, нестройные крики «ура».

– Они ушли, – повторил Морозенко, – с полночи пошла возня, беготня в крепости. Из нашей клетки мы видели: сам Усман Ходжаев, Али Риза ходили, махали руками… Ну, думаем, конец нам пришел… басмачи Ибрагима идут. Всех в одночасье смыло.

– Постой! – Гриневич повернулся к командирам: – Сухорученко, рвани со своими в крепость. Держи, Кононов, давай к чинарам… и к кирпичным печам. Пошли бойцов к Шамансуру…

Только через несколько минут, отдав приказы, он снова вернулся в комнату.

– Так и знал, – пробормотал Морозенко, – ты теперь распоряжаешься. Так мне и надо! Эх! – И он ударил себя по голове кулаком.