Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать первая
Котелок с картошкой

Когда разгневается злая судьба, и гранит расплавляется, подобно воску.

Фирдоуси

Огонь жжет, ветер раздувает.

Феридэддин Аттар

– Голодовать будем али что?

– Зачем голодовать, Кузьма. Сейчас хлеб есть, куряга есть, чай кипятить будем! Погреемся тоже.

Ветер свирепо кусался в проходе между двумя поездными составами. Крыши товарных вагонов, черный от мазута песок, шпалы покрылись тонкой наледью.

Прислонившись к облупленным, потерявшим цвет доскам вагона, боец, названный Кузьмой, глубоко засунул руки в рукава шинели и, обнимая винтовку, топал ногами. Рваные ботинки, размохнатившиеся обмотки грели плохо. Другой красноармеец, совершенно синий от холода, сидя на корточках, шарил непослушными, негнущимися руками в вещевом мешке.

– Канэ, мархамат! Прошу, пожалуйста, попить чаю. Отличный заварим сегодня чай, один добрый человек дал, настоящий цейлонский.

– Отличный? Настоящий? Это у тебя то, друг Хайрулла, отличный?! – Кузьма с нескрываемым презрением разглядывал круглое, какое-то перекошенное от многочисленных шишек и припухлостей лицо. – Не чай здесь пьют, а пойло, брандахлыст вроде.

И, смахивая слезы, катящиеся к копчику носа, заворчал:

– Вот у нас на Алдане, там чай так чай. Чифирь ему название. Возьмешь в тайге банку какую от консервов, прокалишь в костре и приступаешь. Пачечку возьмешь китайского, третий сорт. Лучше: потому горчит. Ну, кипяточком заваришь. Вот чифир – первач получается. Вынешь баночку – и гуляй два дня: работай зверь зверем, чапай по тайге, дело твое. Водка? С водки, друг Хайрулла, только на часок прояснение личности, а потом в сон тянет. С чифиря иное… Ого-го! Ну конечно, потом можно еще кипяточком залить – вторяк получается, послабже. Подольешь третий раз – третьяк пьешь. Ну, а которые в четвертый, по бедности, – этим уж эфиля достается. Что такое эфиля? Да как сказать – пустая горная порода, золотишка уже ни-ни. А ты свой чай бледненький выхваляешь. Эх ты, азиатина! Вот чифиря-первача бы тебе да солененькой кеты к нему!

Злые сквозняки со свистом вырывались из промежутков между вагонов, из-под колес, выбивая из глаз обильную слезу, и «друг Хайрулла» чертыхался, подставляя спину в грубой солдатской шинелишке ветру. Тонко дребезжала по крыше вагона полуоторванная железка, бежали по земле соломинки, сор. Кустик верблюжьей колючки, пристроившийся на насыпи, трепало так, что он стлался по земле.

– Экий холодина, сибирский, – пробормотал Хайрулла, вытаскивая банку с чаем, завернутую в тряпку полбуханки хлеба, жестяной чайник с продавленным боком.

Простуженным голосом Кузьма прогундосил из-за поднятого воротника шинели:

– Рази здесь можно? Состав. Курить даже нельзя, друг Хайрулла.

Но в голосе его слышалось колебание.

– Ничего, товарищ Седых. Тащи-ка сюда вон ту шпалу. Ничего. Гнилая? Отделенный не увидит. Давай!

Хайрулла зыркнул глазами направо и налево, заглянул под колеса. На путях было пустынно. Сиротливое здание станции Карши обдувалось ветрами со всех сторон света. На перроне тоже не было никого. Только вдали к темневшим оголенным садам кишлака медленно двигалась арба. На ней сидел человек в белой туркменской папахе.

– Видишь, какой чай… цейлонский… – бормотал Хайрулла. – Давай разводи огонь… смерть хочется горяченького.

– Это ты вон у того купил? – повертел в руках пачку чая Кузьма, кивнув в сторону арбы. – Чай – оно конечно, только… на посту вроде не полагается.

– Чепуха, – пробормотал Хайрулла, приставляя винтовку к стене вагона. – Никто и не увидит. Все в теплом помещении сидят. Видишь, дым из трубы. Топят. Никому и дела нет, что мы с тобой мерзнем… Сейчас картошечку сварим. Соль у тебя есть?.. Масла бы… Эх, чтоб их… не думает советская власть о нас… За что кровь проливаем?

– Ну, ну, советскую власть не трогай, – добродушно пробасил не очень уверенно Кузьма Седых.

Железными своими ручищами он отщепил кусок дерева от потрескавшейся гнилой шпалы и поломал его на мелкие чурки.

– Может, не будем, – вдруг с сомнением сказал он. – Ветер опять же… то да се…

– Эх ты, давай… Сейчас картошечку в мундире по-казански сварим. Эх, с солью.

Хайрулла вытащил из кармана зажигалку и чиркнул колесиком. Но ветер сразу же задул слабенькое пламя.

Он выругался и вытащил из кармана бутылочку.

– Ветер не ветер… все равно зажгу… Бензинчик у меня есть. Сейчас мало-мало плесну… Давай, товарищ Седых, котелок, у меня и в мешочке картошка. Пока я тут огонь развожу, принеси с площадки, вон с того вагона.

Не высвобождая озябших пальцев из рукавов шинели, придерживая под мышкой винтовку, Кузьма заскрипел по песку ботинками. Он шел мимо вагонов и заглядывал на каждую тормозную площадку. Вдруг до него донесся вскрик. Он обернулся и ахнул.

Все пространство между поездными составами пылало.

Среди пламени прыгал Хайрулла, затаптывая горящие щепки и вопя:

– Помоги!

По хватив винтовку, Седых бросился назад.

– Туши, туши, – кричал Хайрулла. По шинели его бегали огоньки, и он, колотя руками, сбивал их.

Порыв ветра взметнул столб искр, и вся стена соседнего вагона занялась. Огонь гудел, плюясь в лицо обжигающими языками.

– Бензин! – плачущим голосом стонал Хайрулла. – Бензин уронил!

Сорвав с себя шинель, Кузьма бил ею пламя, но и она загорелась. Тогда он начал расковыривать песок и пригоршнями бросать в огонь. Но песок смерзся в комья, не рассыпался, и Кузьма только обдирал ногти, ранил руки. Хайрулла выл и плакал.

Вдруг он взвизгнул:

– Снаряды! В вагонах снаряды.

Он схватил Кузьму за руку и потащил в сторону от ревущего пламени. Но красноармеец не поддавался. На спине у него гимнастерка обуглилась, баранья шапка дымилась. Весь опаленный, с обгоревшими усами, задыхаясь от едкого, бившего в лицо дыма, он боролся с огнем.

– Бежим!.. Сейчас ухнет! – закричал Хайрулла и нырнул на четвереньках под вагон.

Шатаясь и охая, Кузьма полез в бушующий огонь.

Не обращая внимания на нестерпимый жар, прикрыв только глаза рукавом, он шарил по земле рукой.

– Где она? – бормотал он. – Где она? Трибунал будет.

Наконец пальцы его нащупали в дыму горячее дуло винтовки. Он схватил ее с радостным воплем. Но он не побежал, а продолжал шарить. Только найдя вторую винтовку, он выбрался из огня и пошел. Кузьма стонал и охал, руки его нестерпимо жгла боль, но винтовки держал он крепко. Он не чувствовал, что одежда на нем горит и что он превратился в дымящийся факел. Лишь пройдя немного, он вдруг ощутил жжение и боль в спине. Вскрикнув, он бережно прислонил винтовки к вагону и только тогда стащил горящую рубаху.

Теперь он обернулся. Оба состава заволокло клубами черного и жирного дыма, из которого вырывались густо-красные языки огня. Где-то кричали люди.

– Пропал, пропал боец Седых… – пробормотал, едва шевеля вздувшимися пузырем губами, Кузьма и, подхватив винтовки, побежал через пути.

Сзади оглушительно рвануло. Кузьма споткнулся и упал.

Всю ночь проворочался Кузьма Седых на холодном поту гауптвахты и не мог заснуть. И не то чтобы саднившие ожоги мешали. Боль – дело привычное.

Думы разные лезли в голову, видения. Только смежит веки – и сразу же сугроб под пихтой, а из сугроба медведица, лапы раскинет и лезет помять, поломать. Тьфу ты. Смотришь – то Дарья Анисимовна, лесовичка, охотница с реки Алдан, вдова промысловика одного. Сгиб на перевале Чульман, зарезали человека. Ну, Дарья Анисимовна все норовила оженить на себе Кузьму. Тогда говорила: «Не уходи от меня… Куда ты без меня? Пропадешь». Напророчила.

Со злобой в который раз открыл глаза Седых.

Было темно, жгло руки, лицо, а ноги стыли. Эк угораздило его, старого сибиряка, охотника, опростоволоситься. Огоньком поиграл, точно мальчишка.

Он уткнул голову в ладони и зарычал зверем.

Кто-то скребся в дверь.

Седых поднял голову и прислушался: не показалось ли?

Рядом храпел, всхлипывая во сне, Хайрулла.

Сибиряк вскочил и застонал: так резануло в закоченевших ногах.

За дверью сразу же стихло. Через минуту снова заскребли. Седых опустился на пол и ползком подобрался к порогу.

– Кто? – спросил Седых. – Кто там?

– Тсс, это я, Иргаш… – зашипел голос снаружи. – Хайрулла? Живой?

Говорили по-татарски, а Седых знал хорошо татарский язык и поспешил ответить:

– Хайрулла спит.

Но Хайрулла был уже рядом и, тяжело дыша, забормотал быстро, невнятно:

– Я, я здесь Это ты, Иргаш? Открывай.

– Сейчас… Замок тут, шайтан замок.

Дверь трещала, скрипела.

– Помогай, – прошептал Хайрулла и завозился у двери.

– Куда! – вдруг сообразил Кузьма и, нащупав в темноте спину Хайруллы, схватил его за плечи. Но тот вывернулся и отвалился в сторону.

– Уйдем… ночь, – забормотал Хайрулла, – никто не увидит.

– Куда уйдем? – спросил Кузьма. Перед мысленным взором его встали припорошенные снежком желтые голые сопки, глинобитные мазанки, белые твердые тропы. «Бежать? Куда? До Сибири тыщи верст…»

Тяжело сопя, Хайрулла молчал.

– Куда? К басмачам? – вдруг зло крикнул Кузьма и, протянув руки, начал шарить в темноте. – К бандюкам сманиваешь, я тебя, гада!

– Тише! – шепнул голос из-за двери.

– Не надо, не кричи, – простонал рядом Хайрулла, – послушай меня! Я мусульманин, они мусульмане, я договорюсь.

– Вот какой ты! – снова крикнул Кузьма. – Сейчас я тебя придушу, гад.

– Но, но, – увертываясь, пищал Хайрулла, – все равно к стенке.

– А вот я тебя! – Кузьма загнал Хайруллу в угол.

В возне они не слышали, как удалились тихие шаги.

– Н-ничего, – рычал Кузьма. Он разгорелся, и ему стало даже весело. – Ничего, друг Хайрулла, сейчас я тебе ребра то помну.

– Хватит, – визжал Хайрулла.

– Будешь бегать? С басмачами снюхался? Своих почуял. «Я мусульманин, они мусульмане». Гад!

– Отпусти!

Стало жарко Кузьме, он отпустил Хайруллу, подошел к двери, потрогал доски.

– То-то же, – сказал он удовлетворенно, – махорочки бы. – Помолчав, спросил: – Кто был? Дружок, что ли? – И так как Хайрулла не отвечал, он заговорил, ни к кому не обращаясь: – Умел проштрафиться – умей и отвечать. А то к басмачам, к гадам. Переметнуться захотел… Эх ты, собачья морда… мы таких в Сибири на морозец голышмя да водой.

Из угла, где сидел Хайрулла, слышались тихие всхлипывания:

– Жить лучше… жить лучше!

– Ну, ну, не хнычь. Бог не выдаст – свинья не съест.

На всякий случай Кузьма сел у двери и прислонился к ней спиной. Он так и вывалился наружу, когда утром ее открыл начальник караула, чтобы вести арестованных в трибунал.

Революционный военный трибунал заседал прямо на перроне перед открытым вокзалом, потрепанным взрывом. Окна зияли выбитыми стеклами. Верхняя часть станционного купола закоптела, с лицевой стороны вокзала часть карниза обвалилась. Удивительно, как вообще уцелели станционные постройки, когда в течение почти получаса рядом рвались артиллерийские снаряды двух эшелонов.

Перрон прибрали и подмели, но на путях, насколько глаз хватал, валялись покореженные взрывом, по черневшие остовы вагонов, чугунные скаты, обугленное дерево.

Хайруллу и Кузьму вели под конвоем. Ветер рвал на них шинелишки и задувал прямо в лицо запахи дыма, горелого железа, мазута.

– Вишь ты, наделали делов, – сказал мрачно Кузьма.

Понурившийся, едва передвигавший ноги в стоптанных американских ботинках, Хайрулла отвернулся от путей. Только конвойный – венгр из бывших военнопленных, Матьяш, – оскалил белые зубы и почти весело сказал:

– Такую шкоду наделали. Паприкахун настоящий… повесить вас за ноги!..

И снова усмехнулся. Другие конвойные не смеялись, так как не знали, что «паприкахун» – это пряное, жгучее блюдо из курицы и кайенского перца. Поэтому шутка Матьяша ни до кого не дошла.

За столом, накрытым красным плакатом так, что видна была только часть лозунга «Да здравств…», сидели уже командиры, а перед ними и вокруг них на скамьях, на досках, на обломках вагонов расположились бойцы гарнизона, жители города Карши, железнодорожники, дехкане из привокзальных кишлаков Бишкора, Гунгана.

– Гады!.. – крикнул кто-то. И толпа вскочила и закричала в один голос: «Гады!» Все стучали сапогами, прикладами винтовок о затвердевшую, схваченную морозцем землю. Все обрадовались возможности пошуметь, размяться, согреться.

Упершись взглядом в красный плакат на столе, Седых думал: «Кричат, лают правильно!»

Заговорил командир, председатель трибунала.

– Именем Советской республики, рабочих и крестьян…

Говорил командир сбивчиво. Трибунал, да еще показательный, приходилось проводить ему, очевидно, впервые, и распорядка он явно не знал. Не знали этого распорядка и сидевшие рядом с ним железнодорожник-машинист и старик узбек из каршинских машкобов – водоносов. А предстояло судить так, чтобы приговор все надолго запомнили, потому что кроме огромного ущерба воинскому делу (красная артиллерия осталась без снарядов) взрывом побило немало домов в соседнем кишлаке и дехкане были озлоблены.

Командир смотрел на подсудимых – на жалкого, в почерневшей от опалившего ее огня шинелишке бойца Хайруллу, на его опухшее дергающееся лицо, и ему стало противно и жалко в одно и то же время. Тогда, все еще продолжая говорить, он посмотрел на Кузьму Седых и вздрогнул, увидев, что лицо бойца покрыто ожогами и только глаза темнеют среди белых водянистых пузырей.

Невольно председатель прервал свою с таким трудом приготовленную речь и громко сказал:

– Седых, что же тебе перевязку не сделали?

Кузьма поднял руку и, осторожно прикоснувшись кончиками пальцев к лицу, пробормотал:

– Ништо… Все одно…

Раздражение разъяренной толпы сразу же сменилось сочувствием. И тот же голос, который только что кричал «Гады!», прозвучал совсем иначе:

– Чего фершал смотрел?

– Фершала, фершала! – закричала толпа, и опять все затопали, загудели, застучали.

Никто не слышал, как Седых бормотал:

– Все равно уж…

А Хайрулла, не разобрав, в чем дело, только еще более нахохлился, точно пытаясь защититься от лавины выкриков.

Воспользовавшись тем, что порыв ветра отнес шумы и вопли в сторону, председатель трибунала снова заговорил, предоставив слово общественному обвинителю.

Вышел на открытое место жизнерадостный здоровяк, с буденновскими лихими подусниками, и, громогласно откашлявшись, начал читать по бумажке:

– «Обвинительный акт»!

И так как толпа продолжала шуметь, он замолк и, положив на стол лист бумаги, грозно огляделся вокруг. Но шум не стихал.

– Молчать! – вдруг гаркнул общественный обвинитель так оглушительно, что кто-то с почтением отчетливо проговорил: «Вишь ты! Труба иерихонская!» Но команды толпа послушалась, и стало тихо, только ветер гремел на крыше вокзала полуоторванными листами железа.

– «Обвинительный акт»! – снова прочитал усатый, и теперь все прониклись драматизмом момента, посуровели.

Общественный обвинитель прочитал:

– «Красноармейцы Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых…»

Услышав свое имя, Хайрулла поежился от зловещего предчувствия, а Седых увидел явственно у стены себя и бойцов, наведших на него винтовки.

Теперь уже ровным голосом общественный обвинитель читал:

– «…находясь в карауле по охране эшелона с боевым снаряжением, проявили преступное, халатное отношение к своим обязанностям, разжегши костер у вагонов для варки в котелке картошки и кипячения в чайнике чая, в результате чего обвиняемые сожгли два эшелона с крайне необходимым для Красной Армии снаряжением, что привело к взрыву и уничтожению государственного имущества. Имеются пострадавшие среди местного населения. Означенные Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых в тот же день арестованы, а дело передано в Особый отдел дивизии…»

Откашлявшись, обвинитель продолжал:

– «Красноармейцы Герфанов и Седых, допуская халатность при разжигании огня около вагонов, сознавали, что их действие обращено против Красной Армии, и тем самым совершили прямую измену советской власти, оказывая помощь ее врагам…»

Тут ему пришлось остановиться. Кузьма Седых поднял голову и громко проговорил со стоном: А вот врагам не помогал…

Председатель трибунала нервно вскочил и приказал Кузьме помолчать до поры до времени. Обвинитель же распушил усы и продолжал:

– «Красноармеец Хайрулла Герфанов лентяй, крайне сварлив, пьющий человек, хотя обеспеченнее других, получал посылки из дому, всегда жаловался, каждый вечер исчезал, часто опаздывал из караула. Когда его арестовали, передал отделенному пачку денег, чтобы его отпустили, то есть давал взятку. Красноармеец Кузьма Седых – боец исправный, но темный, суеверный: рассказывал в казарме, что боится леших да водяных, неграмотный, насчет гулянок да женского пола всех хлеще…»

Никто не обратил внимания, как по шпалам к северному концу перрона подошел, чуть прихрамывая, Пантелеймон Кондратьевич. Он тронул за плечо сидевшего среди зрителей командира. Тот вздрогнул и изумленно обернулся. Они поздоровались и заговорили вполголоса.

На вопрос председателя, признают ли себя обвиняемые виновными, Хайрулла только взвизгнул:

– Он подбил… костер зажечь, – и показал на Кузьму, – с него, с Седых, спрашивай…

В горле у Кузьмы что-то странно забулькало, а глаза потемнели, но он промолчал.

– Зачем костер жгли? – задал вопрос председатель трибунала.

– Не с голоду же подыхать да с холоду… – снова крикнул Хайрулла. – Только все он.

– Да что ты? – удивился председатель Ревтрибунала.

– Конечно… сам ты, председатель, сидел в помещении, горячие щи ел, а мы на морозе, голодные.

Но Кузьма вдруг забубнил:

– Наша вина, товарищ командир, – и все тут.

– Ты вину принимай на себя, – заныл Хайрулла. – Ты огонь разводил? Разводил. С картошкой котелок принес? Принес… Ты… ты… Моей вины нету!

– Да ну… – только развел руками Кузьма. Он что-то хотел сказать, но растерянно открыл рот и замолк от изумления и негодования. Он стоял, сильный, огромный, расставив широко ноги, бессильно уронив обожженные, ставшие чугунными руки, и, недоумевая, старался понять подлинный смысл слов Хайруллы. Предоставили слово свидетелям.

– Вышел я этта… по нужде, – сказал рябоватый красноармеец. – Смотрю – ветрище… с ног бьет… вижу я этта огонь на путях. Одначе вижу Седых и Хайруллу… Ну я и пошел…

Молодой темнолицый парень, похожий на туркмена, с белой папахой на голове, сказал немного:

– Еду я на арбе… везу мешок ячменя… Смотрю – поезд, много вагонов и дым… много дыму… А потом как ударит… ничего не помню…

Старик дехканин долго вздыхал и, с трудом подбирая слова, заговорил:

– Дым стоял… дети играли… а потом, о господи, загремело – и дом мой упал, а сына и брата ранило… громом…

– Стрелять таких надо! – сказал сидевший впереди красноармеец.

Мгновенно толпу прорвало, и она заревела: «Стрелять! Стрелять! Чего на них смотреть? Хватит, довольно мерзнуть! Давай!»

Пантелеймон Кондратьевич набросал несколько слов на листке блокнота и послал председателю трибунала. Тот долго и внимательно читал. Потом поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Пантелеймона Кондратьевича, понимающе кивнул.

Шум стоял долго. Он постепенно стих сам собой, потому что члены Ревтрибунала вполголоса совещались за своим столом.

Тоскливо, скучно смотрел Кузьма Седых на бойцов. Сколько среди них было товарищей, друзей. А сейчас? Сейчас все они кричали: «Стрелять! Стрелять!» Что ж, пусть стреляют. Один конец.

Он посмотрел на Хайруллу и не узнал его: так тот посерел и осунулся.

«Боится, трус. Помирать неохота», – заключил Кузьма Седых.

Заговорил председатель:

– Товарищи, нерушимо стоит на страже революции Красная Армия. Империализм, эмир, дожидающийся счастливых времен, – величайшая опасность для всех свобод, добытых трудящимися. Два лодыря и растяпы нанесли рабочему классу удар ножом в спину… Поднять на воздух столько амуниции, снарядов… Сколько лишней крови, красноармейской, народной, прольется из-за них…

И он показал на обвиняемых. Толпа опять заревела.

– Тише, товарищи! Оглашаю приговор.

Он отвернул лицо от все усиливающегося ветра и прокричал:

– Обвинение признается доказанным. Красноармейцы Герфанов и Седых допустили преступную халатность на посту, причинили ущерб Красной Армии, помогли британским империалистам… Учитывая тяжесть преступления, а также нераскаянность и закоренелость обвиняемых в стремлении их ввести в заблуждение следственные органы, на основе Уголовного кодекса РСФСР, статья 207, раздел 7, Ревтрибунал дивизии постановил…

Он сделал паузу, как раз достаточную для того, чтобы Седых успел мучительно сглотнуть слюну, а Герфанов поднять руки и закрыть лицо. Оба они отлично знали, что скажет сейчас председатель, знали, но… надеялись, что он не скажет… Однако председатель сказал:

– Герфанова Хайруллу…

– Почему я первый, – взвизгнул Хайрулла, – не хочу быть первым!

Но председатель Ревтрибунала повысил голос и членораздельно выкрикнул:

– Герфанова Хайруллу и Седых Кузьму приговорить к высшей мере наказания – расстрелу.

Взвизгнул Хайрулла, заверещал по-заячьи.

Повернув обезображенное ожогами лицо к собравшимся бойцам, Седых виновато улыбнулся, растерянно и добродушно.

Толпа грохнула аплодисментами и возгласами: «Правильно!»

Седых сделал движение пойти: что там задерживаться, все ясно – расстреляют, как пить дать расстреляют. Но тут рукоплескания и возгласы стихли, а председатель Ревтрибунала прикрикнул на подвывающего Хайруллу:

– Да тихо ты, наконец! Стоять смирно и слушать. Принимая во внимание трудовое, батрацкое происхождение обвиняемых Хайруллы Герфанова и Кузьмы Седых, неграмотность их, а также политическую несознательность, Ревтрибунал дивизии постановил: признать возможным высшую меру наказания по отношению Герфанова и Седых не принимать и ограничиться объявлением Хайрулле Герфанову и Кузьме Седых общественного порицания…

Секунду стояла тишина, а потом все захлопали, заорали, засвистели.

Вобрав голову в плечи, Седых обвел взглядом смеющиеся, багровые от холода и крика лица бойцов и спросил:

– Куда же теперя идтить?

– Куда? К себе… в казарму… домой… хо-хо… картошку варить.

– Да зайди к лекпому, – заметил председатель Ревтрибунала.

Все расхохотались.

Молодой туркмен пробрался через толпу к оправданным. Ухмыльнувшись, он потрогал за плечо Хайруллу и сказал что-то ему на ухо.

Резко обернувшись, Хайрулла встретился с глазами туркмена, и повел себя совсем непонятно. Он втиснулся в гущу бойцов и, пробиваясь через них, бросился к зданию вокзала. Седых и стоящие поближе красноармейцы, не поняв ничего, поглядывали то на мелькавшую в толпе спину Герфанова, то на арбакеша, с лица которого не сходила добродушная ухмылка. Покачав головой, арбакеш поглядел на Седых и промолвил с явным удовлетворением:

– Маладес! Ай, маладес, сила много…

Он повернулся и пошел через толпу, все так же ухмыляясь. Огромная белая папаха покачивалась над головами бойцов все быстрее и быстрее. Парень ни разу не оглянулся, но все ускорял шаг. Завернув за угол здания вокзала, он бросился бегом к коню, привязанному к колесу распряженной арбы.

Когда Пантелеймон Кондратьевич вышел на высокое крыльцо вокзала вместе с председателем Ревтрибунала, кто-то из командиров сказал с почтительным удивлением:

– Здорово скачет. И без седла.

– Кто? – спросил Пантелеймон Кондратьевич.

– Да туркмен, свидетель.

– Где, где?.. Да это калтаман… имеёт отношение к взрыву… Задержать…

Но белая папаха уже мелькнула среди крыш далекого кишлака и исчезла.