Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать четвертая
Его превосходительство главнокомандующий

От осла родится осел,

От лошади – лошадь.

Узбекская пословица

Родное племя несколько лет назад изгнало Ибрагима. Не смел он, могущественный и всесильный, дышать кизячным дымом родного очага, лежать на разукрашенной красными узорами кошме, свалянной руками его бессловесной матери, пить холодный, пронзительно кислый айран, касаясь губами щербатого края деревянной большой чашки, еще привезенной дедом-кочевником с далекого севера. Даже вдыхать пахнущий затхлостью, но милый воздух глиняной михманханы не имел он больше права.

И сердце Ибрагима сжималось. Он не понимал… почему. До него не доходило, что в нем проснулась любовь к родным местам, к отцовскому дому.

Но мысли причиняли боль, физическую боль, а боль вызывала ярость, желание бить, ломать, резать, проливать кровь.

И за что его подвергли страданиям? Вольно бы за копей, за быстроногих, гладкобоких гиссарских коней. О, высшая несправедливость! Его изгнали из племени за то, что он поиграл с бабой, помял ее крепкое тело… Тьфу!

Ибрагим вскочил с кошмы и начал ходить взад и вперед по комнате.

– Тьфу, тьфу и тысячу раз – тьфу!

Из-за какой-то крутобедрой красивой бабы он, Ибрагимбек, теперь навеки изгнан из родного племени. Да мало ли женщин! Нет, случилось же такое. Встретился он взглядом с лукавыми, озорными глазами красавицы Дана-Гуль. Нет, лучше бы он тогда же выколол ей их своим ножом, которым он режет баранов.

– Ай-яй-яй…

Ибрагим опять видит все, как было. Опять у него в объятиях Дана-Гуль, от прикосновения к которой у него горит все тело, поднимается звериная страсть. Опять он в юрте с этой потаскухой. Он все забыл в ее объятиях: и то, что она чужая жена, и что он в чужом кишлаке Кара-Камаре, в доме своего соплеменника. В чувственном угаре Ибрагим и Дана-Гуль не слышали шагов, не видели, как кошма у двери приподнялась и стыдливый луч осветил их непотребство. Очнулись любовники в тот момент, когда на них обрушились удары камчи и вопли оскорбленного мужа разбудили кишлак. Не соображая ничего, не пытаясь защищаться, Ибрагим как был, не успев прикрыть стыд, выскочил из юрты. Собаки кинулись на него, но он громадными прыжками бросился к коню, вскочил в седло и умчался. Разбуженные топотом копыт пастухи увидели страшного, даже ужасного всадника, ужасного потому, что обнаженное его тело светилось в сиянии луны… Пастухи бежали в страхе, а он скакал за ними и взывал к ним, чтобы они дали одежду.

Где-то в укромном местечке Ибрагим совершил полагающееся омовение. Глиняный кувшинчик с водой из своей кишлачной речки он никогда не забывал положить в притороченный к седлу хурджун. Жизнь беспокойная. Кто знает, что ждет человека. А на седле накинут молитвенный коврик. В заботах вообще нельзя забывать обряды религии – омовение и молитву, молитву и омовение!

Он скрипел зубами не потому, что на бедрах болели собачьи укусы, а потому, что он испытывал стыд. Наступил рассвет, а доброму мусульманину не подобает оставаться голым перед лицом аллаха и его ангелов.

Он расстелил молитвенный коврик, но не стал молиться. Нельзя. Даже отшельники не молятся в таком бесстыдном виде.

В отчаянии Ибрагим снял переметную суму и, сделав в ней прорез, натянул на себя. Но он так и не решился среди бела дня вернуться к себе в кишлак. Целый день прятался в сухом логе, изнывая от жажды, мучаясь от солнца и голода. И только ночью, словно вор, пробрался в родной дом.

Но его опознали в Кара-Камаре по брошенной в юрте Дана-Гуль одежде и оружию. Собрался совет племени. Прелюбодеев в Локае разрывали быками. Но старый Чокабай, отец Ибрагима, откупился от старейшин.

Ибрагима изгнали из родного племени.

Видимый мир обрывался за открытой дверью крутым. склоном куда-то вниз, в звездное, почти черное небо. В степи, слышно было, дул сильный, ровный ветер, но он не умерял духоты в мазанке. Ибрагим ворочался с боку на бок и вполголоса проклинал все на свете.

О, если бы так просто можно было сводить счеты с совестью! Но раньше было проще. Кража коней сходила благополучно – один баран имаму мечети. Кто-нибудь неосторожный из хозяев коней попадал под нож или под пулю – семь баранов. Ну еще старенький имам прочитает семь раз, коран, аллах его знает, что он там прочитает. Прочитал – и ладно. А сейчас… Сколько раз сейчас надо читать коран!.. Да и где сейчас имам?

Ибрагиму стало не по себе… Он со страхом поглядел на видневшиеся в прямоугольнике двери звезды над провалом.

А вдруг сейчас оттуда… страшное… с красными глазами, точно плошки, с когтистыми лапами. Тьфу.

– Эй, Мансур!

Зашевелилась в темноте одна из завернутых в одеяло фигур.

– Ляббай, господин.

– Пойди посмотри, что там? – хрипло сказал Ибрагим.

– Где там?

– На краю света, ишак! Иди.

Парень, спотыкаясь, поплелся, бормоча ругательства.

– Что случилось? – прозвучал голос Энвербея. Он проснулся, но не поднял даже голову.

Ибрагимбек помедлил с ответом. Не рассказывать же о своих мыслях. Наконец он придумал:

– Э-э, конь ушел, спите…

Хорошее было время… Скакал он по ночам. С гиком налетал на табун. Стрелял. Как-то его схватили на базаре, уличили, что продает чужого коня. Бекские прислужники бросили в яму, но он, Ибрагим, и в воде не тонет, в огне не горит. Ушел. Сквозь землю ушел. Прокопал в глине ход и ушел. Вот он какой, Ибрагим! И Дана-Гуль. Какая женщина! Какое жаркое тело! Тьфу. И ведь ей хоть бы что. Говорят, когда муж начал бить ее, она выхватила камчу и отколотила его сама при всем народе… И живет себе как ни в чем не бывало… Не опускает глаза. Локайки – они такие…

Послышались шаги. Мансур вернулся и, ни слова не говоря, начал укладываться.

– Ну? – спросил Ибрагимбек.

– Ничего нет, – буркнул Мансур.

Ибрагимбек сел Что-то душило его, хватало за горло. Нет, чудовище там есть. Мансур врет.

– Мансур, – захрипел он, – возьми десять баранов, нет, сто… двести… отгони их в Кок-Таш… в мечеть… Скажи имаму, чтобы читал коран… чтобы читал коран семьсот семьдесят раз!

Но джигит не откликнулся. Ибрагимбек вскочил и с силой ударил джигита камчой.

С возгласом испуга Мансур вскочил.

– Что, что?

– Ты, ты… Сейчас же, не медля… Иди, бери баранов… и завтра в Кок-Таше чтобы читали молитвы.

Волоча ноги, Мансур ушел. Но на прощание он успел сквозь зубы бросить:

– Кровопийца… сумасшедший…

Ибрагимбек безмолвно катался по кошме, раздирая ее ногтями.

– Может быть, бараны помогут. Может быть, имам уломает теперь соплеменников… Проклятая баба… Убить ее мало…

Не может заснуть Ибрагим. Мечутся мысли в лихорадочном мозгу. Не приходит сон.

– Эх, вот отец бы помог, придумал бы что-нибудь. Но умер Чокабай.

Голову Чокабай держал всегда наклоненной на один бок, – казалось, что он исподтишка, с осторожностью, наблюдает за своим собеседником, тем более что он по старой привычке всегда один глаз щурил. Голова у Чокабая свернулась в сторону уже давно, еще в 1870 году. Тогда эмир Бухары воевал с непокорным гиссарским беком. Какой-то кенегесец рогатиной проткнул шею Чокабаю. Ныла и свербила шея у Чокабая, и злобу он срывал на чадах и домочадцах.

Землей владел Чокабай, но сам никогда не работал в поле. Чайрикеры – издольщики осенью привозили обмолоченную, пахнувшую полынной степью пшеницу на чокабаевский двор и засыпали в его закрома. Эмир дал Чокабаю звание мирахура, а мирахуру в Бухарском государстве полагается хиродж – десятая часть урожая с земли в четырнадцать ковшей. А так как единственная в округе мельница тоже принадлежала Чокабаю и давала ему немалый доход, жил он безбедно и в почете.

Со своими соплеменниками Чокабай старался не ссориться. Больно уж локайцы вспыльчивы и задиристы. Их и сам эмир бухарский побаивался и старался иметь их всегда своими союзниками.

Старел Чокабай, все ближе к плечу склонялась его облысевшая тяжелая голова, все мрачнее и тревожнее поглядывал он на своего сына Ибрагима…

По локайскому обычаю, набеги на соседей, барана, угон скота, умыкание чужих жен – все это ничего предосудительного не представляет, а конокрадство – даже просто дело богатырское, достойное любого джигита.

Беда в ином. Сыну мирахура быть конокрадом не подобает, да и воровские подвиги Ибрагима уж слишком нехорошо сказывались на милостях эмира и… на доходах… Убыток сплошной.

Собрался Чокабай с силами и поклонился эмиру. Поклон имел не малый вес и расценивался по крайней мере в пять тысяч рублей серебром: три тысячи священному эмирскому престолу, тысячу гиссарскому беку да тысячу на угощения. Но зато Чокабай получил высокий чин токсаба – полковника и все в Локае и Гиссаре притихли, а сынок Ибрагим во время поздравительного пира сидел на кошме по правую руку от новоявленного токсабы, и все взирали на отца и сына разинув «рты удивления» и опустив «глаза почтения».

В ту же ночь из Регарского караван-сарая, что на большой бухарской дороге, неизвестные угнали всех лошадей у купцов, ехавших на базар в Душанбе. Двух купцов нашли утром в лужах крови, с перерезанными глотками. Жалко не купцов – такая, видать, предначертана им в книге судеб участь, – жалко лошадей.

Конокрадов-бандитов не нашли. Но базарные завсегдатаи опять закаркали: «Рука Ибрагима-вора видна! Не иначе он!»

Тогда Чокабай стал хлопотать, чтобы сын его, Ибрагим, сам «приобрел бы лицо».

Вновь взялся Чокабай за мошну. Пошли такие расходы, что бедный мирахур только кряхтел да охал и вскоре от волнений заболел. Не прошло и месяца, как «разрушительница наслаждений» избавила Чокабая от всех неприятностей…

Но колесики эмирской канцелярии хоть медленно, но крутились, и Ибрагим вскоре после смерти отца чин все же получил. К удивлению его соплеменников и к отчаянию гиссарских дехкан, эмир даровал ему высокое звание караулбеги, нечто вроде начальника дворцовой гвардии. К несчастью для людей и к огорчению самого Ибрагима, звание это имело чисто символический, так сказать, смысл. Ибрагим в Бухару ко дворцу эмира не поехал и остался в своем Бабатаге. Беда! От конокрада обыкновенного приходится всем плохо, но от конокрада-караулбеги – пусть сердце его схватит сухотка – полезай живьем в ад.

Никакие запоры не спасали коней проезжих в караван-сараях, никакие добровольные дежурства караульщиков в кишлаках не избавляли от грабительских налетов. Одного из ибрагимовских головорезов поймали, зашили в сырую кожу и подвесили меж двух столбов на солнце. Он умирал в неслыханных мучениях, но смолчал. Знал, что если проговорится, то Ибрагим истребит и жену его, и детей, и отца, и мать, и всех родичей до седьмого колена. Он умер, так ничего и не сказав.

Помалкивали и старейшины племени локай. Да и зачем говорить? Лошадей локайцев Ибрагим не трогал же, а раз не трогал, племя ему прощало.

Но не простило, когда он совершил блуд с локайкой Дана-Гуль, женой локайца, уважаемого бая из кишлака Кара-Камар. Здесь нельзя было простить…

Рано утром Ибрагимбек после бессонной ночи усадил Энвербея, уселся сам, потребовал чаю. Вытащив из-за пазухи свиток эмирского фирмана, он глухо сказал:

– Вот!

– Что это? – встрепенулся Энвербей и невольно потянулся рукой. Но Ибрагимбек поспешно отдернул свиток и совсем по-детски спрятал его за спину.

Энвербей смерил собеседника взглядом. И хоть на Ибрагимбеке все – и отличной самаркандской выделки ичиги, и мягкой шелковистой шерсти халат, и очень уж богатая чалма – блестело новизной, но рубленые, неодухотворенные черты лица, пук рыжеватых волос, вылезавших на груди из-под рубахи, жилистые кулаки выдавали в нем степняка с грубыми инстинктами, животными вожделениями. Энвербей вздрогнул, вспомнив рычащую, воющую толпу, железные лапы, тащившие его по земле, страх, охвативший все его существо, но тут же взял себя в руки и пожал плечами.

Поняв жест по-своему, Ибрагим потянул пленника к дверям.

Впервые за двадцать дней Энвербей вышел из своей конуры и вдохнул всей грудью свежий воздух. Блики лучей восходящего солнца прыгали по свежей травке. Среди редких, разбросанных по склонам плоской рыжей горы таких же плоских и рыжих глиняных хижин, под виселицами с ободранными ужасными трупами и тоскливо каркающими воронами бродили овцы и козы. Ярко краснели кое-где платки локаек. С Ибрагимбеком поздоровался проехавший на лихом копе вооруженный старик. С лаем с крыши мазанки соскочили два зверовидных волкодава с обрубленными ушами и хвостами, но Ибрагимбек с невозмутимым видом поднял катышек лошадиного помета и швырнул в них. Псы взвизгнули и убежали. Из мазанки высунулась лукавая розовощекая мордочка, обрамленная черными как смоль локонами и бренчащими серебряными монетками. Она смотрела на Ибрагимбека и с Энвербея широко открытыми глазами с откровенным интересом. Ибрагимбек поманил девушку.

Она вышла из хижины, чуть конфузясь и прикрывая одну щеку полой накинутого на голову камзола. Грубая бязевая рубаха, высоко приподнятая грудями, не скрывала отлично сложенной фигурки девушки.

Ибрагимбек буркнул:

– Гладкая кобылка, а? Сам взял бы. Но ты гость. Салима, пойдешь за этого эфенди, а? Сватаю, хо-хо-хо.

Девушка хихикнула. Красивый эфенди произвел на нее впечатление. Правда, она больше смотрела на лаковые его сапоги. Они, видимо, сразили ее сердце.

Прошли по тропинке к сравнительно старому, со следами водомоин на стенах, но еще крепкому дому. Во дворе, огороженном низкой глинобитной стенкой, кормились у колод стреноженные кони отличных кровей. Ибрагимбек с видом знатока похлопал по крупу каракового жеребца.

– Подойди, эфенди, не бойся. Со мной не лягнет. Хэ-хэ. Я слово такое знаю. Даром, что ли, меня конокрадом почитают?

Когда Энвербей подошел и разобрал великолепного копя по статьям, Ибрагим удовлетворенно вздохнул:

– Сам добыл… На той стороне, за Пянджем, у афганов… До сих пор не опомнились… – Он еще раз вздохнул. – Дарю… тебе, все дарю. Коней дарю, баб дарю, золото… Ты гость…

Обратно в хибарку он не повел больше; Энвербея, а проводил в высокую, правда такую же прокопченную михманхану и усадил на кошму.

– Хорошо бы сейчас поесть, а? В животе бурчит. – Он все вертел в руках свиток, и Энвербею мучительно хотелось прочитать его. Все яснее становилось, что в свитке написано что-то очень важное, решающее.

Отдал ему свиток Ибрагимбек не раньше, чем закончилось обильное угощение. И хотя Энвербей, почитавший себя первым в Турции гастрономом, ставивший себе в заслугу тонкий вкус гурмана в пище и привыкший к французской изощренной кухне, почти не притронулся к тяжелым жирным локайским блюдам, Ибрагимбек решил, что долг гостеприимства исполнен, что теперь уж этот турок задобрен такими великолепными подарками, как девственница и жеребец, да еще в придачу поистине бекским угощением, и что теперь вполне подготовлен для щепетильного разговора.

Он вынул из-за пазухи халата свиток и просто, без дальних слов, отдал его Энвербею. Трясущимися руками тот развернул свиток и, теряя самообладание, воскликнул:

– Я говорил! Я – главнокомандующий!

В своем фирмане эмир бухарский Сеид Алим высочайшей своей милостью назначил вице-генералиссимуса и военного министра Турции достоуважаемого зятя халифа всех мусульман Энвербея главнокомандующим всеми войсками ислама и наместником пророка Мухаммеда в Бухаре и Туркестане.

Высокомерно, свысока рассматривая Ибрагимбека, Энвербей процедил сквозь зубы:

– Кто оторвал печать?

Ибрагимбек разжал кулак, на ладони у него лежал оторванный уголок пергамента с подписями и печатью.

– Хе, хе, – усмехнулся Ибрагимбек, – фирман-то с изъянцем…

– Клянусь, все ответят за мои унижения! Позови моих людей, моего адъютанта. Собери войско! Я хочу говорить…

Но Ибрагимбек не шевельнулся, он все так же из-под тяжелых век буравил своими глазками лицо Энвербея и сохранял полнейшую невозмутимость. Все так же не торопясь, он спокойно загреб из рук Энвербея фирман его высочества эмира бухарского, чуть приподнялся и, сунув бумагу под свой массивный зад, плотно уселся на прежнее место.

– Что это значит? – прохрипел Энвербей. – Неслыханно!

Расставив забавно руки в стороны, Ибрагимбек без признаков улыбки сказал:

– Был фирман – и нет фирмана.

Он забавлялся яростью зятя халифа. Всей пятерней он пошарил еще раз за пазухой и вытащил другой свиток, уже изрядно помятый и весь в маслянистых пятнах.

– На, читай!

Свиток оказался фирманом эмира бухарского о назначении господина караулбеги Ибрагимбека Чокабая главнокомандующим всеми войсками ислама и наместником – пророка.

Ибрагимбек ткнул себя в грудь коротким, лоснившимся от жира пальцем и сказал:

– Я главнокомандующий, а?

Затем он больно ткнул в грудь зятя халифа:

– Ты главнокомандующий, а?

Похихикав, он добавил:

– Два главнокомандующих, а? Слишком много, а? Совать в один сапог две ноги, а?

И расхохотался.

Нет, он не хохотал, он рычал, хватаясь за живот, хрипло взвизгивал и выл.

Нет, в такой идиотской обстановке, с таким тупым животным невозможно держаться с достоинством. С этим чудовищным ослом никакие дипломатические ухищрения не помогут.

Злясь и бормоча что-то себе под нос, Энвербей несколько раз прочитал фирман, который только отдельными выражениями отличался от его фирмана.

– Чепуха! – наконец сказал он сдавленным голосом. Переход от торжества к полному разочарованию был слишком неприятен. – Настоящая чепуха! Он старый. Он подписан год назад. Новый фирман делает его негодным.

– Э, нет! – Ибрагимбек перестал смеяться. Лицо его приняло серьезное и даже зловещее выражение.

Он продолжал:

– Есть фирман – нет фирмана. Фирман – бумага. Бумагой воевать нельзя. Но мой фирман лучше, твой фирман порванный, с изъяном фирман. Давай деловой разговор вести будем.

Тогда Энвербей сделал отчаянную попытку, стремясь взять верх над этим, как он мысленно называл его, грязным скотом.

– Я зять халифа, – сказал он, вскочив и встав во весь рост. – Я отмечен знаком святейшего пророка.

Откровенно говоря, Энвербей произносил первые попавшиеся слова, которые приходили ему в голову. Но вдруг слово «знак» навело его на мысль об агатовом перстне.

Сунув под нос Ибрагимбека кольцо, он постарался сделать таинственное лицо и проговорил глухим голосом:

– Смотри!

Но на Ибрагимбека кольцо не произвело никакого впечатления. Он все так же хитро помотал головой.

– Это кольцо халифа Мамуна! – сказал Энвербей.

– Халиф? – простодушно сказал Ибрагимбек. – А кто он был, твой Мамун?

Нет, поистине с такой дубиной невозможно было разговаривать, и Энвербей закричал:

– Берегись, господин Ибрагим! Я заключил с самим аллахом договор. Аллах поклялся не сходить на землю, а я обещал не подниматься на небо, дабы не вступать в борьбу с ним. Я повелеваю! Ты не смеешь так разговаривать с главнокомандующим.

Ибрагим мрачно сказал:

– Э, нет, ты зачем приехал? Ты мне лицо черным сделал, чтоб тебе помереть… Главнокомандующий! А войско у тебя где?! Войско-то здесь. – И он расставил пальцы перед самым лицом Энвербея и медленно, с хрустом сжал их в кулак. – Вот здесь, у меня… Понимаешь ты, командующий, у тебя войска нет… Я командующий… у меня войско… Понял?!

Весь кипя бешенством, Ибрагимбек по-бычьи наклонил голову и уставился на Энвербея, с трудом ворочая языком.

Ему стоило огромных усилий произнести столь длинную речь. Он взопрел даже весь от усилий. Но то, что он хотел сказать, он наконец сказал.

Энвербей ужаснулся. Все хитроумно построенное, почти фантастическое здание Тюркской империи могло вот-вот рухнуть. И из-за чего? Из-за ничтожнейшего, никому не известного мелкого грабителя с большой дороги, вынырнувшего откуда-то из небытия, из грязи и пыли какой-то захолустной, не обозначенной ни на какой карте норы, где-то на задворках Азии. Вся империя шаталась из-за тупой морды по имени Ибрагим, которого при обычных обстоятельствах зять халифа и вообще-то не соблаговолил бы заметить. Было от чего прийти в отчаяние. Крошечная заноза впилась в пятку, и вдруг пятка-то оказалась ахиллесовой, а рана от занозы поразила весь величественный колосс.

Понимал ли Ибрагимбек, что он совершенно безнаказанно может прирезать сидящего перед ним напыщенного, полного честолюбия зятя халифа и ему, Ибрагимбеку, за это ровно ничего не будет. То обстоятельство, что Энвербей именовался зятем халифа, тоже не производило никакого впечатления на Ибрагимбека. Посылая имаму мечети своего кишлака из десяти украденных лошадей одну, он считал, что уплачивает своего рода религиозный налог – «ушр» и что тем самым делает ради спасения своей души все, что полагается в таких случаях делать, Ибрагимбек обнаглел, никого не боялся. Нет большего наслаждения, как ездить на копе врага, спать с женой врага. А врагу лучше просто отрезать голову, враг без головы лучше.

Сейчас он что-то слишком пристально разглядывал голову Энвербея. Физически ощущал он его голову перед собою на медном подносе.

Брови Ибрагимбека застыли в страдальческом изломе, глаза остекленели и зрачки сделались точно дырочки, губы опустились.

Знакомая картина! Много голов, отрезанных голов видел Ибрагимбек на своем веку. И лежит голова Энвербея на подносе совсем так, как жареная баранья голова.

Тьфу! Это на подносе лежит круглая лепешка, а не голова. Уф, до чего он размечтался!

Но во взгляде Ибрагимбека Энвербей увидел злобное вожделение, свирепую угрозу, и ему стало холодно и жутко. Экий бык Ибрагимбек! Какая непроходимо тупая, каменная морда. Такие морды он помнил у анатолийских крестьян и пастухов, одетых в аскерскую форму. Таких тупых, немыслящих солдат хорошо гнать под дулами пулеметов в огонь умирать во славу его, Энвербея. А вот зависеть от бредового каприза такой тупой, жестокой скотины нет никаких сил. С необычайной реальностью Энвербей ощутил ледяную сталь, вонзающуюся в его горло.

Голос его прозвучал до странности хрипло, когда он заговорил снова, и в тоне его речи отсутствовало всегдашнее высокомерие и нагловатость. Изумительно! Зять халифа говорил заискивающим тоном!

– Во всем, господин Ибрагимбек, я полагаюсь на вашу мудрость, жизненный опыт, проницательность. Да будет прах у меня во рту!

От удивления Ибрагимбек обомлел, но в душе он сразу возликовал: «Ага, я уже господин! Ага, я мудрый и проницательный!» Он забыл на минуту свою звериную настороженность и наивную в своей грубости лесть принял за чистую монету. Его стало просто распирать от гордости. Он приосанился, напыжился и – поразительно! – даже застыдился. Прикрывая рукой побагровевшее лицо и конфузливо опустив глаза, он пробормотал:

– Что вы, что вы, эфенди, вы преувеличиваете, эфенди. Ваши великие достоинства, эфенди… – Ибрагимбек суетился, подливал чай, умолял откушать лепешки, той самой, которая только что заманчиво рисовалась в его воображении окровавленной головой Энвербея. Он вопил на прислужников, приближенных, чтобы несли ему угощения, резали барана, нет, двух баранов, чтобы…

Он рассыпался в подобострастнейших комплиментах перед своим пленником. Нет, какой же это пленник – дорогой гость, любимейший гость, брат, помилуйте, старший брат.

Энвербей не оставался в долгу. Он нашел наконец слабое место этого отвратительного чудовища, этого неотесанного дикаря. И, отбросив всякое чувство меры, он вылил на Ибрагимбека целый поток лести, не скупясь на самые невероятнейшие гиперболы, выискивая сравнения из самых бесстыдных хвалебных славословий, какие когда бы то ни было сочиняли придворные поэты средневекового Востока в честь царей и феодалов.

Несколько минут между Ибрагимбеком и Энвербеем шло состязание в любезностях и дипломатическом красноречии. За Энвербеем Ибрагимбек угнаться не мог, и пальма первенства осталась за турком. Неотесанный степняк под конец только раскрывал рот, сопел, мурлыкал совсем по-кошачьи и блаженно щурил свои глазки.

Вдруг Энвербей стремительно наклонился и схватил за руку Ибрагимбека.

– А теперь, глубокоуважаемый, поговорим о деле.

Нечто неприятное шевельнулось в душе Ибрагимбека. Ему почудилось, что упущено что-то очень важное. И почему это он, Ибрагимбек, бывший хозяином положения, оказался на одинаковом уровне с Энвербеем, а может быть, даже и ниже его… Э, нет! Он пытался что-то сказать, но Энвербей уже говорил властно и решительно.

– Первое – время не терпит. Большевики идут.

– Идут? – пискнул Ибрагимбек и сам удивился тонкому своему голоску.

– Второе, – не отвечая на вопрос, гремел Энвербей, – вы, уважаемый, не позже сегодняшнего дня объявите всенародно меня командующим армии ислама. Постойте!

Он жестом остановил хотевшего что-то промолвить Ибрагимбека и продолжал:

– Очень просто, господин Ибрагимбек. Большевики воюют по правилам военной науки. Я специалист, и я знаю, как нужно воевать. Вы, уважаемый, при всем своем мужестве не знаете…

– Но… но… – Ибрагимбека долгая речь Энвербея утомила, и он начал свирепеть.

– Сабли саблями, – веско возразил Энвербей, – но с саблями на пулеметы и на пушки не полезешь. Итак, все ясно.

Вихрем доводов, доказательств, непреложных аргументов недалекий ум Ибрагимбека захлестнуло окончательно. Но в самый разгар своей горячей, напыщенной речи Энвербей глянул на равнодушное лицо Ибрагимбека и мысленно воскликнул: «Быка халвой кормить!» Весь жар потух. Еще объясняя и доказывая, он понял: что ни заявит сейчас Ибрагимбек, все равно он никогда не уступит главенства и по-прежнему захочет верховодить.

Тем не менее Энвербей вздохнул с облегчением, когда услышал ответ Ибрагимбека.

– Ладно… Навоз сколько в котле ни вари, а навозом останется. Значит, ты, зять халифа, главнокомандующий. Я, Ибрагимбек, также главнокомандующий, а? Ехать нам отныне рядом, узда в узде. Так ты сказал?

Конечно, Энвербей сказал не так, но… Он снова прочитал в глазах своего «друга» и «брата» Ибрагимбека такое, что поспешил утвердительно кивнуть головой.

Сказанное слово – серебро, несказанное слово – золото. Пусть Ибрагимбек толкует безмолвный кивок головы, как ему угодно.

Но Энвербей едва сумел под приопущенными тяжелыми веками и иронической улыбкой скрыть ненависть и злобу.

За многие бурные годы и особенно за время своего возвеличения он научился даже в минуту страстных порывов отлично владеть мускулами лица. О, он прекрасно знает искусство скрывать волнение, радость, гнев.

Его, неодолимого, непреклонного, неумолимого Энвербея, сегодня, сейчас, паршивый ничтожный пастух гонял до изнеможения, точно овцу по своему загону. Его, бесстрастного, неуязвимого, эта скотина довела до состояния, когда небо вывернулось наизнанку и в глазах стали ходить красные круги. Но неизбежен рок! Если судьба не ладит с тобой, то ты сумей поладить с судьбой!

– Нет могущества и силы, кроме как у всевышнего, великого аллаха, – наконец уклончиво проговорил Энвербей и отвел глаза в сторону. – Я сказал!

«Взгляд его лжет, – подумал Ибрагимбек, – свой яд змеи выпускает исподтишка…» Вслух же он пробормотал:

– Стреножь покрепче ноги верблюда, а тогда уж уповай на аллаха.

«Он мне не верит, – подумал Энвербей. – Из дурного дома дурной дым. Придется быть настороже!»

Несколько минут они молчали… И только потом ударили по рукам. Так ударяют по рукам торговцы на бухарском базаре, завершив наконец удачную сделку…

Во все стороны поскакали вестники.