Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Глава четырнадцатая
Идут маддахи!

Волки воют у ворот – к войне.

Пословица

Из дурного дома – дурной дым.

Белуджская пословица

Базар жил своей жизнью, стонал тысячами голосов. «Сдобные, сдобные, тают на языке!» – вопил хлебопек, проталкиваясь в толпе с горой грубых ячменных лепешек в плоской корзине на голове. «Готов, готов, совсем готов!» – гремя о борт казана железной шумовкой, зазывал посетителей владелец харчевни, тут же, издалека, показывая, насколько плов его уже поспел. «Готов! Готов!» – вторил ему с противоположной стороны улочки шашлычник, и его круглая распаренная физиономия вертелась в дыму и пару. «Горячие кульчан-озоранки! Сдобные! Кто какие хочет. Горячие с тмином, с кунжутом, с маком. Горячие! Горячие!» – проталкивался через толпу лепешечник. «Береги зубы! Мне дела нет до твоих зубов!» – звенел дискантом продавец рохат-и-джонон (отдыха души), расставляя на подносе медные тарелочки с наскобленным льдом и снегом, залитые фруктовым медом – бекмесом, с трудом находя в эти осенние дни любителей сластей, действительно отважно рискующих зубами и здоровьем. «Голоб, голоб!» – нес на деревянной доске в чашках кислое молоко оборванец. «Пошт! Пошт! Прочь! Прочь с дороги! Подохни ты, молодой!» – орал совсем охрипшим голосом арбакеш, встав на оглобли и щедро прохаживаясь плетью по спинам и головам базарных завсегдатаев. «Подари ей флакончик, и она откроет тебе объятия!» – сладко стонал аттарчи – торговец парфюмерным товаром.

Над морем голов плыли, покачиваясь на спинах дромадеров, казахи из Кызылкумов в белых с черным шапках и вносили свою долю шума в рев базарный, перекликаясь дикими протяжными голосами, совсем как у себя в пустыне: «Эге-гей, джолдос!» Что-то выкрикивали чуббозы – фокусники на высоких ходулях. Визжали и ржали подравшиеся лошади у входа в караван-сарай.

Внезапно со всех сторон понеслись трубные крики ишаков. Ага, значит, полдень наступил.

Скрипели пронзительно арбы, громко дребезжа своими колесами по мостовой. Тянуло жаренным в кунжутном масле луком, мокрой глиной дувалов и стен домов, дымом, падалью.

«Жжет, как перец… обжигает, как огонь!» – расхваливал торговец жареной рыбой свой товар, изрядно обветренный, пропыленный. «А вот самса, а вот самса! Что там поцелуй девственницы! Рай увидишь!» И хоть все знали, что когда раскусишь подрумяненный пухлый пирожок, то в рот хлынет горячий наперченный лук и ничтожное количество мяса, но все увлеченные красноречием торговца и веселой его ухмыляющейся рожей тянули к нему свои руки.

– Хоо! Хо…ооо! – вдруг возник вопль, подавляя все прочие шумы бухарского базара. Вопль, совсем немыслимый, дикий, странный, возник и понесся в серой дымке слепого дня над плоскокрышей Бухарой… И сразу же, меся грязь, расступилась толпа, кинулись в сторону лепешечники и нищие. Побежали, придерживая рукой на лице чачван, старушки. «Хо-оо!» – вопили, кричали, гундосили и стонали грязные, с никогда не мытыми лицами маддахи, волосатые дервиши. «Хо-ооо!» – звенели воплем базар и площадь.

В одном чарбекирский ишан остался верен данному Энверу слову, вернее, если переводить на более ему близкий язык торговых операций, он аккуратно выполнил все условия, установленные кодексом мусульманского права насчет «купли и продажи». Он купил должность шейх-уль-ислама и, если так можно выразиться, сейчас приступил к выплатам по принятым обязательствам.

Побежали, закричали, загундосили в длинных одеяниях, в высоких шапках каландары по улочкам, переулкам, проездам, переходам, а больше всего они толкались под величественными куполами Ток и Заргарон, Тельпек фурушон, на площади бывшего эмирского арка, под сводами большой мечети на Регистане, на Чорсу и у подернутого зеленью многоступенчатого Лябихауза. Группами по пять, по десять человек выскакивали они из рассадника насекомых и заразных болезней – каландарханы, что притиснулась грудой полуразвалившихся глиняных хибар к Мазар-и-шерифским воротам. Полезли они, черные, мокрые, страшные, со дворов караван-сараев. Сам бобо-и-каландар – староста монахов – во власянице выбрался из дервишского убежища близ Ширгаронских ворот. Потрясая посохом в виде змеи, который, по преданию, достался ему от самого еврейского пророка Моисея, он загундосил притчу, и два его помощника после каждой фразы дико и протяжно кричали: «Хоо-оо!» – да так жалостливо, так неистово, что по коже озноб пробегал и тоска схватывала сердце.

Лавочники выглядывали на улицу. Ясноглазые девушки чуть высовывали свежие личики в приоткрытые калитки и в полном изумлении шептали: «Ой, что бы это значило. Сам святой староста каландаров вышел из добровольного заключения».

Вся Бухара знала, что, с тех пор как восстал народ и эмир сбежал из своего арка, подобрав полы золотого халата, бобо-и-каландар дал торжественный обет не покидать своего жилища, пока не низринутся на проклятых большевиков ангелы божьи.

Или действительно ангелы снизошли с небес? Нет, все так же медленно ползут откуда-то с севера, из Кызылкумов, похожие на растрепанные шерстяные кошмы тучи, изредка роняя в уличную грязь холодные капли осеннего дождя. А бобо-и-каландар все шагает и шагает, нараспев возглашая страшные, тревожные слова, сопровождаемые диким, душу леденящим «хо-оо!».

Шли и шли по улицам дервиши, каландары, маддахи. Шли и вопили:

«О газии, вступайте на путь джихада, хо-оо!»

«О совершившие круг около черного камня священной каабы, беритесь за рукоятку меча, хо-оо!»

«Не произноси слова неверия, ибо станешь ты вероотступником. Хо-оо!»

«Сыны человеческие, совершенствуйте душу! Хоо!»

Дехкане, ехавшие из пригородов, слезали с ишаков и, прижавшись к сырым дувалам, с удивлением, смешанным с испугом, спрашивали друг друга: «Что случилось?»

Рабочие, ремесленники недовольно восклицали; «Опять вшивые патлатые вылезли, как при эмире», – и, махнув рукой, бежали на работу.

«Знай, – вопили маддахи, – ибо без знания ты не можешь познать аллаха!»

Немало в Бухаре еще осталось людей, слоняющихся без дела, не знающих, куда себя приткнуть, чем заняться. Живут они еще на старые запасы. У многих закопаны по углам двора кувшинчики со звонкой монетой. Такие люди падки на новости и слухи. Им бы только где-нибудь скандал или шум. И услышав «хо-оо!», они уже на улице, на площади, открыв широко рот и восторженно закатив глаза, слушают.

«Терпением отличались пророки! Терпение отворяет двери твоих желаний, хо-оо!»

Пока маддахи кричат общеизвестное, давно слышанное.

Но неспроста они вылезли из своих нор, неспроста ползут новые и новые. Вот идут из Богауддина, вот из Чарбекира, а вот выползают плешивые кали из-под деревянных помостов чайхан на Регистане, из ветхих келий захудалого медресе, из-под лавок торговцев пирожками и жареной рыбой на Чорсу. Все больше нищих – косых, хромых, безруких толпится на улицах.

Все скалят гнилые черные зубы, все в ритме воплей «хо-ооо!» вздымают к небу и опускают посохи, словно кому-то грозят.

А вот уже и заговорил по-настоящему бобо-и-каландар. Ага, он что-то интересное рассказывает! И толпа бездельников оголтело шарахается к нему и через минуту уже раскачивается взад и вперед, ловя оттопыренными ушами несущиеся над головами слова.

– Пусть аллах поразит нечистых, – кричит бобо-и-каландар. – Они не знают священного брака, в табуны женщин пускают здоровых мужиков. А остальные, спросите? Так знайте, они язычники, поклоняющиеся идолам, и потому каждый мужчина может пойти к любой женщине. Только перед входом в дом он втыкает в землю свою палку и вешает на нее свою шапку. И муж, придя домой, знает, что место занято, и уходит. Берегитесь. Они, собаки, установят такие нравы и у вас. Хо-оо! Хо-оо!

Так будущий шейх-уль-ислам, выполняя свое обещание, поднял волну клеветы. Иные маддахи рассказывали притчи, иные кричали о якобы оскверненных нечестивыми большевиками святынях, иные славили святых, призывали к газавату.

В массе бухарцы только усмехались, слушая бред маддахов, но находились и такие, кто слушал внимательно, старался запомнить слова. Некоторые маддахи вкладывали в свои речи столько огня и чувства, так потрясали руками, исторгали из своих глаз столько слез, что простодушные слушатели разражались рыданиями. Уже кто-то завопил: «Большевики раскапывают могилы!» – и толпы народа бежали к старым кладбищам, чтобы убедиться своими глазами и покарать осквернителей могил. Разъяренные фанатики с дервишем во главе ворвались в правительственное здание, зазвенели стекла, послышался женский визг. Толпа сбила с ног милиционеров и принялась их топтать.

Прислушиваясь к крикам и воплям, назир Нукрат и зять халифа пробирались верхом на конях через густую толпу у спуска, близ мавзолея Исмаила Самани.

– Слышите, народ выражает свои чувства. Я давно говорил, что… – начал назир.

Но он не успел осведомить своего спутника, о чем он давно говорил, потому что большой ком густой грязи залепил глаза и щёку зятя халифа.

– Бей джадидов!

– Бей их!

Кругом виднелись искаженные лица, сжатые кулаки, поднятые палки и посохи.

Нукрат, привстав на стремени, закричал:

– Стойте, святотатцы, это же зять халифа, правоверный.

Протиснувшийся к их лошадям огромный верзила, лохматый, в изодранной дервишской одежде, ударил набалдашником посоха по медной плошке и прорычал:

– Врешь ты! Этот безбородый, какой он зять халифа! Бей их!

В руке у него оказался здоровенный булыжник. Еще мгновение… И вдруг Нукрат увидел в толпе Юнуса.

– Звезда! – взвизгнул назир, ткнув пальцем. – Смотри, вот она, безбожная звезда!

Верзила оглянулся и, увидав красноармейскую звезду на мерлушковой шапке, с рычанием кинулся на Юнуса, увлекая за собой озверелых маддахов.

Утерев лицо тонким батистовым платком, Энвербей швырнул его в липкую грязь и, пришпорив в сердцах коня, поскакал, не разбирая дороги и не обращая внимания на прохожих, в сторону арка. Нукрат что-то зло сказал подъехавшим только теперь к нему конным милиционерам и показал кивком головы на рычащую толпу, над которой беспомощно моталась из стороны в сторону красноармейская папаха… Неловко хлестнув лошадь, он затрусил, неуклюже подпрыгивая в седле, за Энвербеем.

До поздней ночи кричали, вопили в Бухаре маддахи…

«Слушайте, слушайте! Неверных большевиков плетьми погонят в преисподнюю, и, когда побегут они с воплями, откроет сатана ворота и пригласит: заходите! И пахнёт огнем и серой в их нечестивые морды! Хо-оо!»

Нищие шныряли в толпе и, протягивая деревянные чашки, требовали денег.

– На войну, на священную войну дай! Залезь к себе в кошелку и вытащи побольше серебра, или ты проклятый язычник, забывший закон.

А если доброхотный жертвователь чуть мешкал, маддах запускал пятерню в кошель и тащил уже сколько мог сцапать.

– Хо-оо! – ревели каландары, нищие, дервиши и всякие монахи.

– К оружию, правоверные! Когда встретитесь с язычниками, то отрубайте им нещадно головы до плеч, до тех пор убивайте, пока не смешаются их ряды и пока они не побегут в ужасе от знамен пророка!

– Война, война с неверными! – вопили другие, а купцы, что потрусливее, уже гремели замками, запирая лавки.

– Убивайте идолопоклонников, признающих многобожие, где найдете их! Хо-ооо!

Бежали, мчались по улочкам слухи один другого ужаснее: «На хлебном базаре убили красноармейца!», «В водоеме Лябихауз утопили женщину, бесстыдно открывшую лицо!», «Толпа маддахов разгромила и сожгла вагон на станции!», «Горит медресе Улугбек!»

Жутко стало в Бухаре. Оторопь брала людей. На крепкие засовы запирали двери и ворота бухарцы. А маддахи неистовствовали.

Совет назиров республики заседал весь день и всю ночь. Много решений было вынесено на этом заседании, но никто пальцем не пошевелил, чтобы прекратить бесчинства фанатиков.

Глава пятнадцатая
Диспут почти философский

Беседа камня с кувшином не удается.

Пословица

Мой язык – это гневный, но связанный лев.

Хафиз

Из бурлящего водоворота бухарского базара Юнуса грубо вырвали и втолкнули в мирный пустынный дворик. С треском захлопнулась калитка перед ревущей толпой, и два здоровенных, чем-то похожих друг на друга милиционера встали у косяков.

Сразу остановиться грузный Юнус не смог: толчок был слишком резок. Сделав несколько скачкообразных прыжков, он упал на колени, едва не сбив невысокого муллу в белой чалме, стоявшего посреди дорожки.

Руки свои мулла зябко прятал в длинных рукавах черного суконного халата и так и застыл, когда в тишину вместе с ввалившимся во дворик Юнусом и прислужниками ворвался шум улицы.

К поднимающемуся с земли Юнусу повернулся знакомый уже ему мертвенно-бледный тощий лик Рауфа Нукрата. В первое мгновение могло показаться, что лицо назира лишено растительности. Такое впечатление вызывалось странным цветом бородки, усов, бровей. И нельзя сказать, что они были светлые. Нет, скорее темные, почти черные, но в результате, очевидно, какой-то болезни они поредели так, что казались песчано-пегими и сливались с цветом дряблой кожи. И только покрасневший на ветру нос оживлял эту стертую, невзрачную физиономию.

Тонкие морщинистые губы Нукрата зашевелились и открыли провал почти беззубого рта.

– Встань, сын мой, мы только борцы за свободу, и перед нами не надлежит преклонять колени.

Разглядывая медленно поднимавшегося с земли Юнуса, Нукрат поднял глаза на высящийся за оградой красный кирпичный минарет, на аспидное небо и, вздохнув, прислушался. «Смерть ему! Смерть красному дьяволу!» – вопили за калиткой. Створки ее сотрясались от ударов. Назойливо кто-то кричал: «Открой!.. Открой!..»

Но ни угрозы, ни устрашающий рев никак не отразились на лице Нукрата. Еще раз терпеливо вздохнув, он проговорил увещевающе:

– Вот видишь, брат мой, что ты наделал. И если бы не мы.

– Презренные подлецы!.. Клянусь!.. Нет у меня вины… – зло сказал Юнус, пытаясь плохо гнущимися, застывшими пальцами соединить лоскуты разорванной гимнастерки и запахнуть шинель. Обнажившаяся загорелая грудь его тяжело вздымалась и опускалась от прерывистого дыхания. – Потаскухины дети! – снова выругался он, срывая с головы солдатскую папаху со звездой и вытирая взмокший лоб. – Чтоб им подохнуть от жажды.

Он замолк под ироническим взглядом назира. Узкое, цвета обожженной глины лицо Юнуса стало внимательным, а правая, несколько приподнятая бровь еще выше подскочила в недоуменном вопросе.

– Конечно, – проговорил снисходительно назир Нукрат, – вы крестьянин, кишлачник, выросли в дикости, невежестве, но мы в городе от всех требуем вежливости. Прошу вас, брат мой, оставьте недостойную брань. Великий пророк пони.

Но от обиды за незаслуженные побои и оскорбления Юнус не мог сдержаться:

– Плевать на всех пророков, чтоб их. – И он со смаком выругался, как ругался только в окопах.

– Не богохульствуй, брат мой. – Тон Рауфа Нукрата сделался еще более вкрадчивым. – Это неподобающе. Мы благодарим тебя за знаки твоего внимания, что ты соблаговолил посетить нас… Прошу, следуй за нами.

Повернувшись на месте и все так же кутаясь в халат, он направился мелкими шажками к дому.

Они шли по посыпанной золотистым песочком тропинке мимо небольшого, выложенного кирпичом водоема, мимо глиняного возвышения, устланного коврами и одеялами, мимо виноградных беседок, укутанных рогожами на зиму, мимо цветочных клумб с побуревшими растениями и поднялись в темноватую, сырую комнату с голыми, неприветливыми стенами.

Рауф Нукрат сел за стол. Юнус, поискав глазами стул и не обнаружив его, расположился прямо на камышовой циновке, постеленной на полу.

– Ты что же, брат мой, а! Ты что же уселся развалясь, будто ты богач, у которого десять тысяч баранов.

Тон Нукрата был таким резким, скрипучим, что Юнус с некоторым удивлением посмотрел на него.

Назир позвонил в настольный колокольчик.

Из соседней комнаты, шаркая каушами, вошел, склонившись уже заранее в поклоне, безбородый мирза в зеленой бархатной тюбетейке, изрядно просаленной, потрепанной.

– Объясни этому дикарю, мирза, кто мы, где мы. Почему мы снизошли до такого ничтожества, как он, чтобы еще разговаривать с ним.

Согнувшись в поклоне дугой, безбородый мирза заговорил. Он не столько говорил, сколько гортанно пел, и его мягкий, нежно вибрирующий голос находился в разительном несоответствии с сырыми канцелярскими стенами, серым облупленным потолком, со всей обстановкой и с мрачным, почти зловещим смыслом слов.

– Ты, мужлан, – обратился он певуче к Юнусу, – ты, баранья голова, находишься в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Ты находишься, вшивая скотина, в присутствии самого председателя Чрезвычайной комиссии господина Рауфа Нукрата, и тебе, ишачья башка, не мешает понять, что раз ты здесь, у нас, то ты есть контрреволюционер, замышляющий злодейство против благословенной Бухарской народной республики.

Пропев гнусаво всю эту длинную тираду, мирза расстелил неизвестно откуда взявшийся молитвенный коврик, уселся на него по-турецки, положил обыкновенную ученическую общую тетрадь в клеенчатой обложке на одно колено и приготовился писать.

На Юнуса эти приготовления произвели неожиданное действие. Издав звук, похожий на рычание, он шагнул к столу:

– Кто злоумышленник?.. Кто контрреволюционер? – Он ударил кулаком по столу так, что телефонный аппарат, похожий на кофейную мельницу, подпрыгнул и жалко звякнул.

Сложив один с другим кончики пальцев, Нукрат покачал головой.

– Спрашивать будем мы, ты – давать ответы.

– На каком основании допрос? Что я, вор?

– О аллах всевышний! Ты дрался со святыми дервишами. Ты возбудил ярость народа.

– Требую, приведите дервишей! Кто-то подстроил. Пусть посмеют сказать…

Спрятав глаза под опущенными веками, отчего лицо его стало совсем плоским, назир покачал головой.

– Ты мусульманин?

– Я… я… – Юнус поразился внезапной перемене тона. – Да… то есть…

– Ты правоверный или… безбожник… большевик?

Вопрос вызвал новый приступ ярости у Юнуса. Всю жизнь он работал: еще подростком был скотогоном, потом лаучи – верблюжатником, чернорабочим-грузчиком на хлопковых заводах, подручным слесаря. Попав как-то в эмирские сарбазы, он сбежал и снова пошел на завод. Он был беден, как степная птица, нищ. Кошомная покрышка его юрты обветшала и пропускала ледяное дыхание зимы и горячий ветер лета, кровля его глиняной хижины прохудилась, и в дождь вода лилась на его жесткое ложе. Но ничто не могло задушить вольного духа Юнуса. Никогда он не гнул шеи даже перед эмирскими «собаками – сборщиками налогов», им нечего было с него взять. Все хозяйство его состояло из хижины, осла да собаки. Никого Юнус не боялся, ничто его не страшило. О господе боге он не задумывался. И он меньше всего испугался, когда ни с того ни с сего на людной улице на него накинулся какой-то растерзанный маддах и, раздирая себе лицо ногтями, поднял крик, что его, честного мусульманина, ударил красный солдат, убил, оскорбил… Не испугался он и толпы дервишей, оголтелых оборванцев-анашистов, красномордых лавочников, кинувшихся избивать его. И тем более его не мог запугать этот сидящий за столом маленький плюгавый человечек, которого ему нетрудно придушить одной рукой. «Эх, вышел в город сегодня без своего друга – винтовки. Показал бы!»

Гнев только на мгновение затуманил мозг Юнуса.

– Зачем кричать на меня? – медленно выговорил он.

– Отвечай, когда спрашивают, – голос Рауфа Нукрата теперь показался совсем зловещим.

– Отец учил меня – давно это было: молчание лучше болтовни, тишина лучше шума, а?

Левое веко Юнуса приопустилосъ, и лицо его приобрело такое выражение, словно он подмигивал, и притом очень лукаво. Нукрат быстро и громко дышал, с силой втягивая своими хилыми легкими воздух. Прошло немало времени, когда он наконец прервал молчание. Тон его до странности стал вкрадчивым и любезным.

– Ты точно скала, брат мой Юнус, несокрушим. Воистину ислам может гордиться таким сыном храбрости. Дело веры ждет твоих подвигов, богатырь! Ты не понял нас. Мы все – и ты, и мы – грешные, желаем единства турок-мусульман. Сын мой, я в мыслях не допускаю, чтобы ты хотел разрушения и разорения тюркского мира.

Он искоса поглядел на Юнуса и продолжал:

– Послушай меня внимательно. Ты должен гордиться, что с тобой разговаривают. Ты деревенщина и черная кость. Мы же – самый слабый из рабов божьих властелин знаний. И мы с тобой ведем разговоры. Ниже нашего достоинства иметь дело с тобой, а мы удостаиваем тебя, пасшего в степи овец, копавшегося в навозе, разговором о возвышенных материях. С тобой. Оцени же по достоинству нашу снисходительность.

Юнус наморщил лоб, бровь его поднялась еще выше, глаз совсем прищурился. Он быстро сказал:

– Да, я из диких мест, полных сухой колючки, мне непонятны цветы красноречия… я бедняк, невежда.

Губы Нукрата сложились в гримасу.

– Бедняки и богачи, воспитанные и дикари обязаны выполнять повеления. Ты где? Ты в государственной канцелярии. Тебе приказывает власть держащий в руках, повинуйся.

Все еще подмигивая, Юнус покорно сказал:

– Приказывайте, я повинуюсь.

Нукрат вздохнул с облегчением.

– Баракалло, мы так и знали… не сомневались в твоем благоразумии… Сейчас ты ответишь на наши вопросы, а потом… Хорошо?

Лукавое лицо Юнуса стало от хитрой улыбки еще лукавее, и его тонкий большой нос совсем заострился.

– Я готов слушаться и повиноваться… только позвольте спросить, господин председатель, не соизволите ли вы сказать, что последует… э… потом?

Он снова подмигнул и пощелкал пальцами.

– Но вот слышу голос благоразумия, друг мой. Хоп, я скажу, что… будет потом. Откровенность – награда, запирательство – гибель.

– Гибель?

На лице Юнуса возник вопрос, недоумение.

– Не будешь отвечать – выкину на улицу базарным людям на расправу. Понятно? Они там, за калиткой. Умненько ответишь на вопросы – получишь столько, сколько не видел и ты, и отец твой, и дед твой.

Глаз Юнуса снова подмигнул очень фамильярно.

– О! Всю жизнь мечтаю, – сказал, ухмыльнувшись, Юнус, располагаясь поудобнее на циновке. – Мне очень нужно купить мамаше платье из ханатласа, а? Мать во всю жизнь платья из шелка не надевала!

– Много получишь – и платье матери купишь. Да что там, жену купишь… Наверно, давно хочешь? Вон какой ты сильный мужчина.

– Жена? Мне? Говорят, рабочему человеку – целиком жену, торговцу – полжены, а солдату жаль давать жену, – усмехнулся Юнус. Он говорил словоохотливо и улыбнулся.

– Сам посмотришь: купишь ишака ли, жену ли – дело твое, – сказал Рауф Нукрат, – но я тебя сделаю большим начальником… военным начальником. Нам доблестные воины нужны… мусульманские воины…

– Начальником? – оживился Юнус. Глаза его пытливо смотрели на назира. – Начальником? Что ж, тоже можно.

– Сделаем большим начальником. Когда… мм… когда большевиков мы… – Нукрат от злобы даже скрипнул зубами.

– Долго ждать… – вырвалось у Юнуса, но он тотчас же задумчиво протянул: – Начальником, это хорошо… начальником…

Теперь испытующе, пристально глядел на Юнуса назир. С сомнением он изучал лицо красноармейца. Но нет, оно оставалось простодушным и во взгляде читалось наивное удовлетворение.

– Платья из ханатласа для матушки, жену куплю, начальником сделаюсь. Хорошо! – повторял Юнус. – Очень хорошо.

– Большевики кончатся, скоро кончатся, клянусь девяносто девятью именами аллаха… кончатся. – И Рауф Нукрат приблизил губы к самому лицу Юнуса. – Нет, Энвер пришел, военачальник пришел. Один день… один день! – И вдруг спохватился, отпрянул и закричал: – Ты сделаешь!

– Что сделаю?

– Ты красноармеец… Опытный… Ты все знаешь. Военное дело знаешь. Ты должен знать. Вот, если в вагоне лежат эти заряды для пушек…

– Снаряды, вы хотите сказать? – глаза Юнуса загорелись интересом.

– Да, снаряды, вот я хочу спросить… так сказать… они могут взорваться?

– Взорваться? Почему?

– Ну, я говорю о таком случае… возможном случае. Ну, кто-нибудь их взорвет. Залезет в вагон и взорвет.

– Какой же сумасшедший, не жалеющий жизни, полезет в вагон и станет бить по снарядам. Он же себя взорвет. Нет, каждому себя жалко.

– Ну, а если вагоны загорятся, а?

– Если загорятся, тогда… А почему загорятся вагоны?..

– Клянусь всевышним… ты подожжешь!

Назир стоял теперь за столом и, упершись руками в бювар, подался всем своим туловищем вперед и пристально всматривался в лицо Юнуса, стараясь прочитать его мысли.

– Ты понял? Богатство! Жена! Должность!.. Поедешь на станцию Карши. Там поезда со снарядами для красной артиллерии… Встретишь человека по имени Иргаш Файзи. Сделаете дело – вернешься и получишь все…

Визг Рауфа Нукрата, рев Юнуса. Треск сломанного стола и выбитой оконной рамы. Все звуки на мгновение слились.

Одним броском своего мускулистого, весящего не менее двухсот пятидесяти фунтов тела Юнус отшвырнул Нукрата, выбил раму и свалился прямо в цветочную клумбу.

Но тут же бешеный порыв его столкнулся с непреодолимой силой. На него мгновенно навалились мулозимы.

Когда его приволокли обратно в комнату и бросили, точно мешок с ячменем, на пол, Рауф Нукрат подошел к нему, ткнул кончиком мягкого ичига вбок не очень больно, а так, больше для вида, и с усмешкой процедил:

– Так ты, оказывается, злой дух… дракон.

Ошеломленный, оглушенный, Юнус корчился на полу, отчаянными усилиями пытаясь порвать веревку, которой его мгновенно умело опутали. Видно, опыт у помощников господина Нукрата был не малый.

– Ну-с! Теперь я тебя знаю, кто ты такой, верблюжья башка! Ты есть контрреволюционер. Ты вероотступник.

Не дождавшись ответа, Нукрат дал знак своим мулозимам:

– Уберите вшивого отсюда… Да повыколотите из него пыль, а потом я с ним побеседую.

Сам он вышел во двор. Спустился тихий вечер. На побагровевшем минарете играли пурпурные блики. Пройдя в тароатхану, Нукрат присел на корточки и совершил омовение. И в это время над крышами Бухары поплыл топкий звук азана – призыв на молитву.

Распустив конец чалмы, Нукрат поднялся неторопливыми тихими шагами по ступенькам и встал на колени, на предупредительно расстеленный безбородым мирзой молитвенный коврик. В городе наступила тишина. Даже азанчи перестали перекликаться на минаретах. Нукрат приступил к совершению молитвы хуфтан. Не будучи особенно религиозным, оставляя в душе веру в аллаха и его пророка темным, некультурным людям, он все же внешне аккуратно выполнял все религиозные обряды. Молитву хуфтан он даже любил. Эта последняя молитва читается обычно после заката солнца, в тишине и спокойствии, располагающих к отвлеченным думам, глубоким, полным философских мечтаний мыслям.

И как бы удивились сейчас джадиды – его друзья, как бы удивился тот же Энвербей, если бы они могли прочитать мысли этого скромного, тихого философа, с усердием отбивавшего поклоны на маленьком текинском малиновом коврике. Они искренне поразились бы, потому что в честолюбивых замычат господина назира и председателя Чрезвычайной комиссии не оставалось места ни джадидам, пробравшимся в правительство Бухарской народной республики, ни тайком проживающим в Бухаре вожакам пантюркистов Заки Валидову или Мунавару Кари, ни даже самому зятю халифа – вице-генералиссимусу господину Энвербею, приглашенному тайным джадидским комитетом для борьбы против советской власти.

Никто! Никто не фигурировал в планах Нукрата, кроме него самого. Он один. Он с большой буквы, только он! Рауф Нукрат.

Вдруг он прислушался. Из дома доносились глухие звуки, точно кто-то размеренно и с силой выколачивал толстый ковер. Удары наносились ритмично, и каждый из них сопровождался глухим утробным уханьем и свистящим мучительным вздохом.

Нервно дернув головой, Нукрат вдруг вскочил.

– Бездельники, – прохрипел он, – не могут выколотить слово.

Лицо его было и растерянно и злобно одновременно. Он прервал молитву на середине одного из ракатов, забыв, очевидно, что совершает смертный, с точки зрения исламской религии, грех. Он ушел с айвана, не обращая внимания на двух стражей, стоявших по-прежнему у калитки. От такого святотатства, да еще совершенного столь почтенным человеком, они побледнели. Назир бежал по дорожке, шлепая каушами. Полы халата и концы чалмы неприлично трепыхались, а с дрожащих губ срывались отнюдь не молитвенные слова.

Треснув дверью о притолоку, он кинулся к милиционеру и, вырвав у него кнут, размахнулся, но проклятие замерло у него на губах. Он смотрел дико и с яростью на распростертого на полу Юнуса, и поднятая рука стала медленно опускаться. Ощущение чего-то липкого заставило его разжать пальцы. Рукоятка камчи, вся в крови, выскользнула из рук.

Оба палача с невозмутимо спокойными лицами стояли по бокам лежащего ничком Юнуса. Обнаженная спина его, исполосованная ремнями плетей, превратившаяся в кровоточащий кусок мяса, спазматически вздрагивала.

Брезгливо поморщившись, Нукрат глухо сказал:

– Ну, большевик, попробовал нашу ласку, а?

В ответ он услышал только со свистом вырывающееся дыхание.

– Ну-ну, не сердись! А теперь ответишь на вопрос: что знаешь про Хаджи Акбара? Что тебе сказали в Особом отделе, а? Зачем ты ходил в Особый отдел?

Вопрос, обращенный к Юнусу, остался без ответа.

– Ты заговоришь у меня? А ну… прибавьте ему. Голова у него – кирпич.

Один из великанов вытер руку о свой камзол, осмотрел ее с медлительностью, потом еще раз вытер ладонь. Затем он, столь же неторопливо, достал тыковку, высыпал на ладонь немного насу и, отправив его под язык, шепеляво, отчего тон его стал добродушно-лукавым, проговорил:

– Оставим его… хэ… хэ… шкура у него степняцкая, носорожья…

– Слизняки вы, – прохрипел Нукрат, – еще в палачах служили при эмире.

Оба палача переглянулись:

– Мы старались, у нас чуть желчный пузырь не лопнул.

Нукрат придал лицу спокойное, даже благостное выражение и произнес, медленно цедя слова:

– Друг мой Юнус, прошу тебя как мусульманина, говори…

По чуть заметной дрожи, прошедшей по спине, стало понятно, что Юнус слышит вопрос, но он не пошевельнулся, уткнувшись лицом в вонючую кошму, только шумно дышал.

– Нехорошо, поистине не подобает так невежливо вести себя. Говори же, душа моя… Сними со своих плеч вьюк лжи и заблуждений.

– Он ослабел… – прошепелявил один из палачей, – упрямый осел, он готов подохнуть, только бы досадить хозяину. Такому бугаю два десятка плетей – пустяки. А мы ему дали… сколько мы ему отвесили полноценных горяченьких, Муса? – обратился он к своему напарнику.

Тот помотал головой.

– Со счета сбился… Не упомнишь тут. Мне домой надо, жена просила кукурузы в лавочке Расула Дуканчи купить… Боюсь, уйдет он домой.

По лицу Нукрата прошла тень.

– Разве дело в силе, разве тут дрова рубите, болваны. Уметь надо кожу рвать камчой так, чтобы до сердца, до мозга, до кости дошло. Поднимите его.

Но едва палачи нагнулись, как Юнус одним резким движением поднялся на колени и со стоном, шатаясь, встал.

– А ну… не трогать!..

– О, да он сам молодцом! – искренне удивился Нукрат. – Он еще прочная стена, потрескавшаяся, скажем, стена… но крепко стоит… хэ… хэ… поговорим же, душа моя.