Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– Столпотворение вавилонское, – пробормотал Сухорученко и, потеряв надежду разобраться во всей этой суматохе, выкрикнул: – Давайте вашего Энвера! Где же их превосходительство! Чего мы спорим.

– Поистине мы тут уже час спорим – и все никаких плодов, – говорил Арипов. – Прошу, прикажите открыть ворота. Дыхание белого дива леденит душу, я замерз, и господин Энвербей замерз. Невозможно сидеть в седле.

– Вот и поехали бы до дому, под сандал, – крикнул в ответ Сухорученко.

Перед глазами его, то озаряемые светом, то исчезающие в темноте, мельтешили десятки лиц. «Черт их разберет, где же Энвер?»

– Эй, осадить!

Но никто не осаживал, а, наоборот, все напирали и напирали. И показалось или нет Сухорученко, но Арипов сделал едва приметный знак рукой, и вся масса лошадиных и человеческих тел придвинулась так к воротам, что они затрещали и заскрипели.

– Эй, – крикнул Сухорученко, чувствуя, что сейчас его сомнут в лепешку.

Скрипнув от сдерживаемой ярости зубами, он выхватил из рук затолканного, заверченного парнишки-чоновца пулемет «льюис» и, подняв его дуло вверх, дал короткую очередь.

Оглушительно громко прогремели выстрелы. Со свода на головы людей посыпались щепки, осколки кирпича. Вся масса всадников шарахнулась из-под ворот на площадь.

Сразу же смолкли беспорядочные крики.

– Ну! – гаркнул Сухорученко. – Порядок будет, я спрашиваю?!

– Зачем стрелять? – дрожащим голосом проговорил, сдерживая волнение, назир Арипов.

– Для порядка! Для ясности!

Не выпуская из рук тяжелого пулемета, Сухорученко выступил вперед. Факелы притухли и только чадили. Всадники теперь в неверном свете представлялись темными шевелящимися пятнами. Ближе к воротам, обособленно держались Арипов и два турка.

– Хорошо! Поговорим теперь в спокойной обстановке, – негромко заговорил Сухорученко. – Имею вопрос к самому, так сказать, виновнику торжества. Имею честь? – Но на вопрос его никто не ответил. – Что же? – переспросил Сухорученко.

Заговорил снова Арипов. Голос его странно свистел – не то от холода, не то от волнения.

– Позвольте. Вот адъютант высокой милости.

Один из турок приподнял затянутую в перчатку руку к меховой шапке.

– Я к вашим услугам, – глухо прозвучал его голос.

«Эх, офицерская шкура! – подумал Сухорученко. – Их янычарское превосходительство, сам господин башибузук не удостаивает нас разговором». И вдруг что-то странно перевернулось у него внутри. Сразу возникли толком еще не осознанные сомнения. Весь дрожа от нетерпения, он шагнул к турку и срывающимся голосом крикнул:

– Энвера! Давай сюда своего Энвера!

В волнении он забыл о вежливости, забыл о титулах и званиях. Да, он уже со всей ясностью понимал, что его, буденновца, конноармейца, провели за нос, обманули, точно сопливого мальчишку. Вот бы чесануть из «льюиса» по всадникам, по турецким офицерам, по Арипову, по всему сброду.

– Где Энвер? – наступал он на турок.

– Позвольте, позвольте, – бормотал адъютант Энвербея. – Позвольте, я уполномочен говорить от имени…

Только теперь Сухорученко разглядел лицо турка, и матерно выругался. До того оно смахивало на череп.

Турки и Арипов ничуть не обиделись. Ясно было, им важно протянуть время. Один из них полез за пазуху и долго, бесконечно долго рылся в боковом кармане. Наконец он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.

– Вот фирман! – сказал он.

– Дорогой мой, оставь себе… для нужника, – сказал угрожающе Сухорученко. – Я спрашиваю, где Энвер, ваш башибузук?

И тут он окончательно понял: Энвербея здесь, среди всадников, нет. И он ничуть не удивился, когда наконец адъютант сказал:

– Клянусь богом! Полководец, единое слово которого является ключом к дверям побед, будет здесь мерзнуть и слушать рассуждения всякого нахала и болтуна. Их высокопревосходительства, зятя халифа, здесь нет. Да разве…

– Где Энвер? Я тебе, дохлая морда, уши оборву, несчастный. Я спрашиваю, – угрожающе и с отчаянием проговорил Сухорученко. «Ушел! Обвели! Ушел!» – твердил он про себя.

– Зять халифа у себя, почивает.

Только этого не хватало. Иди теперь, проверяй – дома ли Энвер или улизнул? Да и кто давал полномочия ему, Сухорученко, заниматься такими делами? Кто его знает, а вдруг зять халифа спокойно спит. Ловкачи! Никуда не денешься: народ хитер. Оставили в дураках.

Далекий звук винтовочного выстрела скользнул в порыве ветра над низкими крышами города.

– А-а! – прохрипел Сухорученко. Он вскочил на коня и, подняв его на дыбы, обрушился на всадников. Их словно разметало перед ним…

Давно уже Файзи вышел из опиекурильни. Долго он шел. И медленные, неуверенные шаги его отражали медленное, неуверенное течение его мыслей. Два начала боролись в его мозгу.

Клятва, данная в день гибели сына, – оставить все, отбросить все, уйти в себя, предаться мыслям о смёрти, уйти во тьму вечной ночи безропотно, без борьбы.

А с другой стороны – ясные, полные жизни, борьбы, горения слова командира с суматошными глазами, с голосом острым, словно удар молнии, раздиравшим свинцовую пелену, сковывавшую его мозг.

Там – яма, мгла, прозябание…

Здесь – жизнь, борьба.

И вдруг Файзи остановился от неожиданной мысли: «Да ведь все же яснее ясного, все решено».

Он побежал. Бежал, неловко выбрасывая больные негнущиеся ноги, размахивая руками, бормоча, говоря сам с собой: «Скорее! Надо успеть! Не поздно ли?» Запыхавшись, он остановился, сдерживая бешено мечущееся сердце. Он смотрел в прорезь между теснящимися домами и видел черное беззвездное небо, белесые облачка, местами порозовевшие.

Поздно! Рассвет! Он не успеет. Ну конечно, теперь ясно. Враги обманули русского командира. Он ждет их у Каршинских ворот, а они прямо из сарая Поястона убегут через Самаркандские. Как он раньше не догадался?

Файзи ничего не слышал, кроме своих слов и шлепания каушей по мерзлой глиняной корке, покрывавшей уличную грязь. Ноги его не слушались. Задыхаясь, он прислонился к чьей-то калитке и огляделся. В глубь города уходила, стесненная домами, почти прямая Самаркандская улица. В небе все так же низко мчались светящиеся облака, но теперь они были уже белые, а не розовые.

Все помутилось в мозгу Файзи. Значит, сейчас не утро, значит, это отблески факелов… Он не успеет добежать до дома командира. Нет, нельзя уходить с улицы, нельзя. Он уйдет – и враг уйдет. Нельзя…

Откуда возникла такая мысль? Он И сам не понимал.

Кто там? Вдали, в самом конце улицы, что-то зашевелилось. Как будто всадник выехал из-за угла. Да, остановился, смотрит. Похоже, проверяет – свободна ли дорога… Соглядатай… Тот, в опиекурильне… не зря болтал… А вот и еще всадники, два, три… Ого, сколько их…

– Дод! Дод! Мусульмане! Люди! Дод, бидод! Караул!

Мечась по улице, Файзи колотил в двери, ворота и кричал: «Дод! Караул!» Откуда и голос взялся.

Он кричал так неистово, стучал так громко, как стучали и кричали в восточных городах, когда грозила народу беда, когда народ надо было поднять на борьбу. Так кричали, когда враг приближался к стенам города, грозил жизни и свободе людей, чести жен и дочерей, имуществу. Так было тысячи лет, когда на Бухару надвигались полчища Искандера, Чингисхана, Тимурленга. Так вспыхивали крики, вопли целых кварталов. Жители мгновенно вскакивали, хватали все, что было под рукой и чем можно было драться, и выбегали на улицу. Женщины кидались на крыши и поднимали устрашающий вой.

Не успели замеченные Файзи всадники проскакать и половины улицы, как все дома ожили, заревели, завопили… С криком, не разобравши, в чем дело, выскакивали на холод, на мороз люди в одном исподнем, с дубинками, кетменями, топорами. Сонные, ничего не понимающие, они бегали по улице, искали виновника смятения, спрашивали друг друга: «Где разбойники? Где воры?» Было уже немало случаев, когда, несмотря на окружающую Бухару средневековую стену, в город проникали подосланные эмиром банды Джаббара-курбаши – грабить жителей, убивать из-за угла, угонять лошадей.

– Бей их! – кричал Файзи, протягивая руки навстречу мчавшимся всадникам. – Бей их! Они враги людей живых!

– Бей их! – кричали поднятые с постелей бухарцы, преградив путь всадникам.

– Стой, во имя бога живого! Стой, предатели!

Но всадники налетели, сбили с ног Файзи, швырнули наземь силой напора конских широких грудей еще несколько бухарцев, потоптали их и, прорвавшись через толпу, промчались по темной еще улице к Самаркандским воротам.

Бухарцы смирны, пока их не задели. Но уж если задели…

С воем ярости они кинулись за всадниками.

Файзи приподнялся на локте, но встать не смог. Он глянул вдоль улицы, где скрылись всадники и преследователи. Голова его закружилась, и он стал медленно-медленно проваливаться в бездну.

И где-то в бездне он услышал знакомый голос:

– Э, да это наш друг Файзи!

А всадники прорвались через толпу и подскакали к Самаркандским воротам.

– Что случилось? – спросил Энвербей. Он был напуган.

– Не понимаю, – пробормотал Рауф Нукрат прерывающимся голосом, – откуда они взялись!

– Мы в ловушке! – простонал Энвербей. – Нам не откроют теперь ворота.

– Ворота открыты. Я позаботился.

Ворота стояли открытые настежь, и в светлом прямоугольнике виднелись ровные, белевшие инеем поля с черными метлами голых деревьев.

В темных углах под круглыми башнями ворот копошились фигуры, шла возня, слышались стопы, хрип, от которых пробегал мороз по коже.

Не мешкая ни минуты, Энвербей проскакал в ворота. Со стены грянул выстрел, и взвизгнула совсем близко пуля. Пригнувшись к седельной луке, Энвербей погнал коня по твердой дороге. За ним скакали его спутники.

Тени мчались за всадниками. Подковы коней вышибали снопы искр.

Все еще стояла глубокая ночь, когда Рауф Нукрат придержал коня и начал прощаться.

– Вас проводят на юг через железную дорогу, – сказал он Энвербею, – а мне придется вернуться.

– Но вы же идете в пасть льва, – возразил Энвербей. – Наш отъезд наделал столько шума. И потом, – он брезгливо повел плечами, – я видел там в воротах. Вас заподозрят. А мне не хотелось бы терять такого помощника.

– Нет, мне нечего бояться. Я сказал еще вчера всем, что уезжаю в загородный дворец Ситарэ-и-Мохасса отдохнуть… Мне только придется потрястись верхом верст десять вокруг Бухары… К утру я буду во дворце и позвоню по телефону в город… Все подумают, что я ночевал в Ситарэ-и-Мохассе. А вы – на юг. Вас ждут.

– Предусмотрительно, – коротко заметил Энвербей. Он устал. Он с удовольствием тоже поехал бы в эмирский дворец поспать, отдохнуть. Его все раздражало. Он вовсе не хотел уезжать из Бухары с таким шумом. Все, казалось бы, так умело, остроумно подготовили. И история с увеселительной поездкой на охоту за джейранами, и так тщательно подготовленное снаряжение, оружие, большой эскорт. Все так солидно, торжественно, удобно, безопасно. Проклятые большевики! Во все они суют свой нос…

Ему, Энвербею, зятю халифа, надлежало важно, с достоинством покинуть священную Бухару, с большой свитой почетной охраны, подлинно с восточной пышностью, производящей такое внушительное впечатление на народ, на толпу.

И где же все?

Словно вор, словно трусливый бектец, скачет он по ночной дороге, озираясь по сторонам, вздрагивая при малейшем шуме. Он, вице-генералиссимус турецкой армии, зять халифа правоверных турецкого султана Махмуда V, удирает из Бухары в сопровождении ничтожной кучки приверженцев.

– Хасан! – окликает он денщика. – Ты взял мой чемодан?

– Так точно, эфенди.

Немного отлегло от души. Все-таки ведь так важно появиться перед людьми в парадном мундире. Ужасно, что нет эскорта, нет свиты. Но ничего, хоть в мундире и при орденах. Неважно, что новый правитель Турции Кемаль, старый недруг и завистник, издал, говорят, указ о лишении его – Энвербея – всех чинов, орденов, мундира. Пустяки, чепуха! Времена изменчивы. Еще неизвестно, как повернутся события. Бухара – только ступенька пышной лестницы славы. Дайте время] Придет час – и Стамбул еще увидит триумф властителя великого Турана!..

А пока что властитель трясется по пустынной дороге где-то в дикой степи в центре Азии; ноги стынут, глаза слезятся от ветра, седло попалось очень неудобное, конь не бежит, а прыгает козлом – все неприятно, неудачно…

К счастью, вспоминает Энвер, где-то около города Карши его ждут посланные вперед целые воинские части. Только позавчера пришло теплое письмо от военного назира Ширабадского вилайета Хасанова с заверениями, что Энвера в Ширабаде примут с распростертыми объятиями. Ничего нет удивительного: Хасанов – это Хасанбей, полковник турецкой армии из бывших военнопленных. А частями, что базируются по приказу военного назира Арипова около Карши, командуют тоже старые знакомые – турецкие офицеры Даниар-бей, Аслан-эфенди… Нет, еще не так плохо.

При его, Энвера, опыте он быстро наведет в этой дикой стране порядок. Людские резервы ведь здесь есть. Даже бездарный эмир Алимхан располагал армией в восемь тысяч штыков и семь с половиной тысяч сабель. Да ещё тысяч тридцать штыков насчитывалось в бекском ополчении. Они не имели только полководца. Теперь у них есть полководец! Есть! Берегитесь, враги! Берегитесь, Советы!

И перед мысленным взором Энвербея, подпрыгивающего в седле на тряской лошади, продрогшего в пронизывающих порывах северного кзылкумского ветра, возникло, в который раз, феерическое зрелище: батальоны, эскадроны, полки, дивизии. Тучей двигались они под зелеными знаменами.

Когда Сухорученко примчался к Самаркандским воротам, в лужах крови на мерзлой земле лежали с перерезанными горлами чоновцы. На ветру тоскливо поскрипывали тяжелые створки ворот.

Только снять буденовку и постоять около погибших за правое дело – что еще оставалось комэску Трофиму Сухорученко.

Он снова вскочил на коня и поскакал в штаб докладывать о том, как он, дежурный по городу, проморгал такого опасного врага, как Энвербей.

– Неужели возможно такое красивое существо в земном мире, – чуть слышно проговорил Файзи, глядя на Жаннат. Ресницы ее упали, и щеки вспыхнули от смущения. Какая женщина не довольна, если восторгаются ею.

Но Файзи по-своему понял смущение Жаннат.

– Нет, не подумайте… Я хотел… я сказал так потому, что если в природе есть такие розы, такие прелестные цветы, значит, есть еще жизнь, есть еще солнце, есть еще счастье.

Когда молодая женщина выбежала из палаты, окончательно сконфуженная его словами, он вздохнул и сказал вслух:

– Вернуться к борьбе? Нет, ничего не выйдет. Я умираю… – Он пошевелил худой рукой и вдруг с силой сжал пальцы в кулак. – А жизнь зовет!.. Зовет!.. – закричал он.

Дверь открылась. Вошел Петр Иванович.

– Вы что-то сказали, – заметил он, присаживаясь на постель и щупая пульс Файзи.

– Доктор, друг, я умру? Я не хочу умирать. Я хочу… воевать. Воевать со злом!

– Ого, – улыбнулся доктор. – Так-таки со злом.

В глазах Файзи зажглись фанатичные огоньки.

– А я говорю – да. В несчастье не теряй надежды, ведь и черная туча льет светлую воду. Я буду воевать за то, чтобы на земле такая красота могла жить. – И он показал на дверь, за которой скрылась Жаннат. – Чтобы никто не смел топтать, ломать цветы, чтобы.

Он закашлялся.

– Видали! Что значит красивая женщина, – загудел, входя, Сухорученко, лихо подкручивая свои медные усы. Понизив голос, он добавил с ухмылкой: – При виде такой и мертвецы повскакивают… Побольше, доктор, таких сестер медицинских держите. Помирать раненые и больные прекратят.

Он пожал руку Файзи очень бережно. Обычно же при его пожатии даже лица силачей перекашивались: Да и голос комэска сделался помягче, потише, и от него не звенели стекла.

– Ну, ну, кашлять не полагается! – И столько добродушия звучало в словах Сухорученко, что Файзи перестал кашлять. Он лежал слабый, истощенный, до того худой, черный, похожий на египетскую мумию, что комэск вздохнул, присаживаясь на табуретку.

– До чего человека довели.

На сухом пергаментном лице Файзи продолжали жить одни глаза – молодые, возбужденные, даже веселые. При виде бурного, как всегда, комэска Файзи улыбнулся не только глазами, но и губами и сказал:

– Здравствуйте… товарищ. Пусть меня скорее лечат… хорошенько лечат. Мне нужна здоровая голова… понимать хитрости врагов; мне нужно крепкое сердце, чтобы побеждать врагов; мне нужна сила рук, чтобы стрелять и убивать врагов.

– Валяй, браток. Говорил я, что он молодец! – загремел Сухорученко, довольный тем, что можно дать волю своей глотке. – Нашего полку прибыло!

Трофим Сухорученко был весьма доволен. Он не мог уже усидеть на месте, вскакивал с табуретки и сразу заполнял своим грузным, кряжистым телом каморку, снова садился и, опершись руками о колени, наклонившись вперед, заглядывал в глаза Файзи.

– Давай, давай, браток! Хватит хандрить. А доктор тут всю аптеку, все лекарства…

Доктор махнул рукой: какие теперь лекарства?!

– Лучшие, – улыбнулся Файзи, – суп-шурпа, побольше мяса, плов.

– Добре, а теперь расскажи, дружище, что знаешь про подлюгу Энвера.

– Ушел, – сокрушенно вздохнул Файзи, – и я виноват. Долго, очень долго думал.

Файзи рассказал про опиекурильню, про разговоры игроков, про встречу свою с зятем халифа.

– Смылся, гад. Не иначе, – вслух думал Сухорученко. – Одно ясно: этот Путрат или Нукрат – главный заводила.

Он вскочил, но опять сел, так, что табуретка жалобно скрипнула.

– Эх, да что говорить, буржуи здесь в комиссарах ходят… Одним миром с басмачами мазаны, мать их растак. Понятно теперь, почему они выпроводили Гриневича из города. К стенке, к стенке!.. – вдруг заорал он.

Не поворачивая головы, Файзи следил глазами за бесновавшимся Сухорученко и вдруг заговорил громко, резко, откуда сила взялась:

– Они враги! Все джадиды якшались с убийцей эмиром. Они торговали женами, дочерьми, лишь бы заслужить благосклонность эмирской челяди. Убийцы они.

Внезапно он сел и весь напрягся. Он уже не говорил, а тоже кричал.

– Надо позвать людей, надо позвать водоносов, грузчиков, кузнецов, каменщиков. Народ понимает, народ знает. Народ пойдет бить убийц, предателей. Русский, дай нам ружья. Дай, мы схватим назира Нукрата, свяжем ему ноги, руки, повесим за ребро на Регистане. Это он предал юношей… он убийца моего сына… моего сына…

Файзи пошатнулся и упал на руки доктора и вбежавшей Жаннат.

Уткнувшись головой в подушку, он глухо рыдал.

На цыпочках, стараясь не шуметь своими сапожищами, Сухорученко вышел в коридор.

К нему по коридору бежал, прижимая к бедру шашку, вестовой.

– Товарищ комэск, шифровка! – вестовой протянул листок бумаги.

«Гриневича станции Зиаддин нет. Выступил проведения операции районе Кассана. Приняли меры уведомления Гриневича. Замнач Особотдела».

– Тьфу черт!

И, махнув на больничные порядки, Сухорученко побежал, громыхая сапогами, по коридору.

Накануне бегства Энвера из Бухары Гриневич по настоянию совета назиров и по согласованию со штабом Туркфронта отбыл в район Кермине – Кенимех для ликвидации появившихся там шаек курбаши Абду Кагара. На станции Зиаддин Среднеазиатской железной дороги Гриневич получил донесение, что верстах в семидесяти разъезды обнаружили скопление вооруженных всадников численностью до тысячи сабель. И не к северу от железной дороги, как официально сообщали из совета назиров, а к югу.

Решение Гриневич принял сразу.

Всю ночь и весь день с небольшими роздыхами конники шли форсированным маршем. Гриневич отлично знал повадки басмачей, как правило уклонявшихся от встреч с регулярной советской кавалерией, и задался целью нанести удар врасплох.

На рассвете второго дня донесли, что банда расположилась лагерем в широкой лощине. Жители кишлака – полунищие скотоводы жаловались:

– Они, эмирские сарбазы, сколько баранов угнали, пастухов наших порубили саблями. Наш чабан Кучкар-ата истек кровью и помер. Вай дод! Наших баранов режут, день и ночь шашлык жарят, водку пьют. Вчера нашего старейшину били нагайками. Вай дод!

– Кто у них главарь?

– Вай дод! Не знаем мы. Разные турки здесь есть, беки есть, чиновники эмира есть. Приехал какой-то из Бухары начальник милиции. Видели мы его. Сказал нам: «Эмир – да будет священная сень над ним – теперь опять скоро вернется, революционерам головы отрубит…» Известно, собаку рвет тем, что она жрет… Помоги нам. Спаси наши жизни!

Приняв меры, чтобы из пастушьего селения не смогла до поры до времени выскользнуть ни одна живая душа, Гриневич собрал командиров.

– Перед нами задача – уничтожить противника. Теперь ясно, куда переправлял военный назир оружие, патроны. Господа джадиды готовят мятеж Какие предложения?

– Атаковать немедля!

– Решено. Придется поработать клинками.

Солнце еще не взошло над далекими горами. Степь загудела от тысяч копыт. Громовое «ура!» разбудило лагерь басмачей. Дозорные, как выяснилось потом, спали сном невинных младенцев.

В тот же час, верстах в двух к западу, на холм медленно въехал усталый, продрогший Энвербей.

Больше суток он скакал по степи в поисках армии, над которой ему предстояло принять командование.

Он смотрел на холмы, на лощину и никак не мог сообразить, что происходит. Несмотря на утренний, довольно густой туман, он видел гигантский, покоившийся на отдыхе воинский лагерь: юрты, палатки, сотни стреноженных коней. Но так же совершенно отчетливо он разглядел по ту сторону долины огромную, движущуюся с плоскогорья на лагерь массу. В морозном утреннем воздухе слышался странный ритмичный гул, и Энвербею, человеку военному, этот гул был отлично знаком: устрашающий, вселяющий ужас гул несущейся кавалерийской лавы. Очарованный грандиозной картиной стремительной атаки больших масс конницы, Энвербей замер в седле. Ни криков, ни выстрелов не было слышно, и в те немногие мгновения, которые оставались для размышления, никак не хотелось верить, что это воинственное прекрасное зрелище мчащихся всадников есть не маневры, а настоящая бешеная атака, которая сейчас, сию минуту, разразится лязгом оружия, воплями, визгом лошадей, грохотом пальбы. И только когда черная масса лавы в свете выкатившегося из-за гор солнца вспыхнула угрожающими огоньками тысяч вздетых к небу клинков, Энвербей спохватился и вскрикнул: «О аллах!»

Он лихорадочно шарил по бедру, чтобы вытащить револьвер и выстрелить в воздух, поднять тревогу, разбудить беспечных. Скорее!

Но мгновений не вернешь! Сон многих в то утро перешел в сон вечности.

Лава скатилась с холмов и с устрашающим гулом обрушилась на юрты, на спящих людей, захлестнула густой вязкой массой лагерь басмачей.

– Аллах экбер! – пробормотал Энвербей. Зубы его стучали. Подбородок дрожал.

Оставалось повернуть коня и гнать его в глубь степи, подальше от клинков красных.

С дрожью во всем теле Энвер думал, что бы с ним сталось, если бы он приехал в лагерь на полчаса раньше.