Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать третья
Степной гул

Если ты разумен, то послушай мой совет:

не вступай в беседу с идиотом и невеждой.

Мир-Незми

Хитрая птица попадает в силки обеими лапами.

Узбекская пословица

– Их могущество, командующий силами ислама господин Ибрагимбек пребывает в селении Караменды, – выпалил громко, но без всякого выражения, точно школьник вызубренный урок, гонец. Держался он непочтительно. Не только не слез с лошади, а даже напирал на Энвербея и попросту орал ему прямо в ухо зычным голосом.

Несколько мгновений воспаленными усталыми глазами зять халифа изучал всадника, принесшего весть, и отвернулся. Косматый, в своей облезшей барашковой шапчонке, в изодранном, засаленном, с торчащими из прорех клочьями грязной ваты халате, гонец походил скорее на разбойника, нежели на адъютанта командующего армией ислама Ибрагимбека.

Энвербей устал. Уже несколько дней продолжалась безумная скачка. Надежда на торжественные встречи и гостеприимные приемы в городах и селениях, на изъявление преданности и уважения со стороны жителей не оправдалась. Повсюду, на каждом шагу, Энвербея поджидали странные неожиданности: то не оказывалось фуража для коней, то духовенство рекомендовало не заезжать в селение – небезопасно для столь важной персоны, как зять халифа, то еще что-нибудь. Первоначальный план – доехать как можно быстрее до Кабадиана – как-то сам собой изменился. Пошли какие-то темные слухи: говорили, что в районе Кабадиана появилась красная конница, что ишан Фарук-ходжа неблагополучен. Группа Энвербея заметалась. Почувствовалось давление непонятных сил. К своему неудовольствию, Энвербей вдруг обнаружил, что не он руководит движением своего отряда по заранее намеченному маршруту, а какой-то Иргаш – не то пастух, не то разбой-пик. Он появился совсем неожиданно, назвался проводником, присланным ишаном кабадианским, держался незаметно. Но в самой его вежливости чувствовалась наглая уверенность человека, направляемого властной рукой. Когда Энвербей пытался приказывать, Иргаш безропотно склонял свою голову в большой белой папахе и поблескивал ослепительно белыми зубами под черными усиками. Почтительно выслушав все, что нервно и повышенным тоном изволил сказать зять халифа, Иргаш безмолвно пожимал плечами. Он вел день и ночь отряд по степи и холмам, по глухим местам, где не встречалось иного жилья, кроме черных юрт кочевников, а на привале вдруг оказывалось, что отряд попал совсем не туда, куда намечалось, и что движение его все более отклоняется к северу, куда-то в дебри дикого Бабатага, а Кабадиан остается в стороне, на юге. Попытки самого Энвербея и его приближенных выяснить что-нибудь наталкивались на стену молчания и недоверия. С горечью и тревогой Энвербей убеждался все более, что в Восточной Бухаре авторитет его друзей из бухарских джадидов равен нулю и что о нем, о зяте халифа, здесь знают очень мало или, вернее, ничего не знают.

И хоть гонец Ибрагимбека, грубый, неотесанный, дикий, гарцевавший сейчас вплотную с конем Энвербея и дышавший ему прямо в лицо перегоревшим луком, держался совсем уж непочтительно и невежливо, все же Энвербей вздохнул с облегчением. Все же этот оборванец на своей кляче внес какую-то ясность в положение. Итак, его, Энвербея, ждут, его приглашают. Чувство потерянности, бесприютности, охватывавшее все чаще Энвербея в последние дни, исчезло. Привычно он вздернул голову и уверенно сказал:

– Вперед! К другу нашему, Ибрагимбеку!

Прохладная погода позволяла отряду передвигаться быстро. Стояли ноябрьские дни, и необъятное раздолье холмов и долин за Сурханом оделось в наряд южной зимы, листва деревьев покраснела, а склоны гор покрылись зеленой травой. Повсюду пятнами темнели деревца арчи – остатки древних лесов.

«Какие дебри, – думал Энвербей, – какая глушь. Настоящая Азия. И отсюда, из такой пустыни, надо начинать завоевание мира… С такими грязными, вонючими дикарями… как этот ибрагимовский гонец…»

Тошнота отвращения поднималась к горлу. Он с трудом поборол себя и старался сидеть в седле прямо и изящно, как подобает генералиссимусу и военному министру великой Турции.

Сейчас его ждет встреча, радостная и торжественная. Антибольшевистские силы ислама, прославленные воины склонятся перед его знаменем – зеленым знаменем пророка, поднятым высоко им, зятем халифа Неприятные чувства исчезли, остались только приятные, бодрящие. Надо подготовиться к встрече. Он все продумал – от малейших деталей одежды до кончиков копыт коня. Дважды он останавливался на привал и приказывал почистить лошадей, чтобы шелковистая вороная шерсть блестела и чтобы, не дай бог, бока у них не вспотели.

Сам он на последнем привале спешился и, зайдя за большой камень, переоделся во все новое. Он мучительно колебался, что надеть. Долго смотрел на разложенный мертвоголовым адъютантом на сухой траве походный гардероб. Особенно был привлекателен сохранившийся от добрых старых времен парадный мундир с орденами и регалиями. Но Энвербей колебался. Больно уж он похож на мундиры русской царской армии. Как бы здешние дикари не напутали бы, не приняли бы его, зятя халифа, за царского чиновника. И он надел обыкновенный, но щегольской френч цвета хаки. Много сомнений доставил ему головной убор. Зятю халифа, провозвестнику новой эры ислама подобает чалма, но он не носил раньше никогда чалмы и побоялся показаться смешным. Он вздохнул и наконец выбрал кубанку с красным суконным верхом. Кубанка – издревле подлинно турецкий головной убор: красный цвет – турецкий цвет. В таких шапках древние турки завоевывали многочисленные народы. Локайцы – почти турки, они поймут, им понравится…

Энвербей въехал в толпу галдящих степняков, солидно подбоченившись, лихо заломив свою шапку. Он не смотрел на людей, на толпу. Он смотрел прямо перед собой, придав лицу выражение непреклонной решимости и величия.

Тысячные толпы локайцев, собравшиеся в лощине на окраине кишлака Караменды, продолжали шуметь. Никто не обратил внимания на приезд Энвербея и его спутников. Мало ли народу приехало на племенной сход, созванный старейшинами Локая. Все кричали, все были разгорячены, даже разъярены. Толпа сгрудилась в одном краю лощины, и живая масса тел, облаченных в толстые ватные халаты, двигалась в столбах пыли то вперед, то назад. Сам не заметив как, Энвербей попал в самую гущу, и его с конем закружили в человеческом водовороте. Спутники зятя халифа безуспешно пытались пробиться к нему. У Энвербея закружилась голова. Он ужаснулся, что его могут стянуть с коня, затоптать. Отчаянные усилия понадобились ему, чтобы удержаться в седле.

Внезапно толпа раздалась с воплями: «Вор! Конокрад! Блудня!» По небольшому проходу ехали богато одетые всадники. Прежде всего Энвербею бросилась в глаза живописная бородатая физиономия, хитрые прищуренные глаза.

– Ибрагим! Ибрагим! – орали в толпе.

Подняв руку, Ибрагим остановил коня и хрипло прокричал:

– Знамение! Знамение будет! Война! Газават!

Со всех сторон напирали возбужденные краснолицые локайцы. Они вопили, перебивая друг друга:

– С кем ты воюешь, Ибрагимбек?

– На кого ты поднял оружие?

– Против большевиков? Против тех, кто прогнал в два дня царя, скинул всемогущего эмира бухарского с престола?!

– Безумец ты!

– Ты хочешь погубить локайское племя!

Они все шумели, кричали. Не умевший красно говорить Ибрагим только пыхтел, багровый, потный. Вместо слов изо рта у него вырвалось глухое ворчание. Он продолжал повторять: «Знамение будет! Знамение будет!» Налитыми кровью глазами он поглядывал по сторонам с тревогой и ожиданием. Из толпы раздавались возгласы:

– Вор он, ему болтаться на виселице, а у нас дети, жены!

Расталкивая теснившихся людей, в круг вышли старейшины. Один из них, согбенный, старый, прокричал:

– Масляхат родовых вождей порешил: пусть Ибрагим едет к себе домой, пусть каждое селение даст ему по одному барану! Пусть живет в своей юрте и молчит. Довольно ему разбойничать. Хватит ему наворованного до самой смерти.

Осипшего, посиневшего от крика Ибрагима стащили с коня. Кучей тряпья он лежал на голой земле в соре, навозе и сипел, посеревший от страха.

Его помощник Абдусаттар Безносый крикнул:

– Он согласен… пишите ухданаме – договор. – Голос у него дрожал.

И вдруг Ибрагимбек вскочил и, протянув руку, начал тыкать в воздух пальцами.

– Знамение! Знамение! – ревел он.

По склонам лысого холма в долину, где происходил масляхат, одетый в изодранные козьи шкуры пастух вел коня с вьюком.

И то, что пастух оказался всем известным юродивым Пармоном Немым, и то, что во вьюке нашли восемь винтовок и около тысячи патронов, взволновало и поразило старейшин. В толпе передавали:

– Ружья! Патроны!

Около Энвербея кто-то громко выкрикнул:

– Эй, да вы не видите, что ли? Конь-то из конюшни Ибрагима-вора!

– Тсс, тише! – оборвал его испуганный голос. – Не знаешь, что ли. отрезанная голова не болтает.

– Указующая рука аллаха! – выл Ибрагим. Пот лился по его лицу, руки и ноги дергались. Он забрался на своего коня.

Вставил слово и Абдусаттар:

– Поистине это господь всевышний повелел ангелам своим поразить нечестивых большевиков и оружие их отдать вам.

Собственноручно Ибрагим роздал винтовки сыновьям старейшин. Он буквально всовывал им трехлинейки в руки.

– Берегите! Вы воины священной войны!

Торжествующий, сияющий, он ехал по образовавшемуся в людском море проходу.

И вдруг его маленькие, налитые кровью глазки остановились на группе необычно одетых для здешних мест энверовских всадников.

– Э, ты кто? – спросил он.

Только теперь толпа обратила внимание на Энвербея и его спутников.

Беспомощно оглянувшись в поисках, кто бы мог его представить, Энвербей пробормотал:

– Я… э… военный министр… Я Энвер-паша. А вы кто?

– Энвер! – хихикнул Ибрагим. – А! Добро пожаловать. А мы… хэ-хэ… мы Ибрагим… командующий..

Он снова подмигнул Энвербею и обвел тысячные толпы рукой: видишь-де, как нас тут любят и уважают.

Он поспешил вывести Энвербея на глиняный холмик, поднимавшийся над головами ревущей толпы.

– Вот наши воины… – сказал он Энвербею, кивнув в сторону моря чалм, шапок, малахаев, разинутых кричащих ртов, и добавил: – Воины ислама… могучие воины. У каждого горячее ружье, у каждого острая шашка… – и снова подмигнул иронически: – Кажется, вы, эфенди, прибыли командовать?… Прошу же…

Еще больше загудела толпа, шарахнувшись со всех сторон к холму. Всем хотелось посмотреть, что там на вершине его происходит.

Нервно подергиваясь, Энвербей зло крикнул на Ибрагимбека:

– Базар! Где же армия? Мне в Бухаре сказали… Десять тысяч бойцов за веру!.. Я возглавлю!.. Поведу на большевиков, на неверных собак!.. А здесь базар!.. Безобразие…

Он выкрикивал каждое слово, потому что толпа ревела.

– А!.. Борьба за веру… ислам… Сейчас… Эй, позовите святого сеида, ишана кабадианского…

Ибрагимбек суетливо замахал руками, и вперед выдвинулся сеид Музаффар. Внешне вид его мало изменился за эти дни, несмотря на то что он стал влиятельнейшим и богатейшим человеком Горной страны. Только белая, дорогой индийской кисеи чалма оттеняла темноту его почти черного лица.

– Так это вы ишан кабадианский?! – разочарованно протянул Энвербей, во все глаза глядя на сеида Музаффара… – Такой, такой…

Ишан понял его разочарование по-своему и усмехнулся:

– «Придать самому красивый вид своему рубищу лучше, чем добыть роскошное одеяние позорной ценой», – сказал поэт Саади…

– О нет, вы меня не поняли… Я думал, что ишаном кабадианским…

– Бывший турецкий офицер Фарукбей… Да, но он умер.

– А-а-а, – протянул Энвер. – Я его знал… давно… А знаете, если память мне не изменяет, я где-то вас видел.

– Пути смертны, сходятся и расходятся, и лишь могила избавит нас от встреч и расставаний.

Энвербей не успел ничего сказать. Их перебил Ибрагимбек.

– Вот единственный в мире человек… потомок пророка Музаффар… Шахабуддин… Фахрулла и, как его там, почтенный святоша, который может заставить наших баранов помолчать немного и послушать ваше превосходительство…

Глянув на Ибрагимбека, причем Энвербей мог поклясться чем угодно, что в глазах его загорелись иронические огоньки, ишан поднял руки.

Поразительно, хоть руки его были подняты даже не выше головы, а только вровень с ушами, взбаламученное море пастушьих голов мгновенно стихло. Наступила полнейшая тишина. Ветер с легким шелестом шевелил гривы коней и позвякивал побрякушками на сбруе.

Небрежным жестом ишан показал на толпу: «Пожалуйте, говорите».

Тогда Энвербей быстро промолвил вполголоса:

– Святой ишан, соблаговолите же объявить народу, что с ними будет говорить зять халифа, военный министр…

Сеид Музаффар все так же внимательно глядел в глаза Энвербею, пока он перечислял свои звания и титулы… Когда Энвербей смолк, ишан поднял очи горе и пробормотал:

Что перед троном аллаха всемогущего слава земная?

Он выдвинулся к краю обрыва и, даже не особенно повышая голос, обратился к все еще безмолствовавшей толпе:

– Приехал к нам человек. Называет он себя зятем халифа, послушайте же его.

Ярость перекосила лицо Энвербея, но медлить дальше он не мог. Он выдвинул коня вперед и выкрикнул:

– Я зять турецкого султана… э… самого халифа всех мусульман…

Кто-то снизу крикнул: – Смотри-ка, шапка… казачья… красная…

В голосе звучали страх и злоба.

Все высокомерие поднялось в душе Энвербея. Он думал: «Один пулемет только – и я их поставил бы на колени, эту сволочь, этот сброд!» Но надо было продолжать, и он снова выкрикнул во всю силу своих легких:

– Я военный министр Турецкой империи… я верховный главнокомандующий… Я приехал к вам из Бухары… Советская власть хотела арестовать меня… Меня, зятя халифа, которого знает вся Европа… знает весь мир как великого турецкого полководца… И я, возмущенный вероломством большевиков, приехал к вам… к вам… Я решил принять на себя руководство воинством ислама… я…

Но зятю халифа не дали говорить. С ужасом он увидел, что вся эта толпа, похожая от множества чалм на сине-серую волну, двинулась вверх по склону холма, вопя и рыча:

– Какой он зять халифа?

– У него и одежда-то не мусульманская.

– Он бухарский джадид!

– Казак! Полицейский!

Тысячи рук тянулись снизу.

Все снова завертелось и закружилось. Перед глазами Энвербея замелькали воздетые к небу винтовки, сабли, старинные мултуки, но спустя минуту и их не стало видно в круговороте лиц, шапок, чалм, рук.

Энвербей пытался говорить, что-то кричал, но его бесцеремонно стащили с коня и поволокли. Его качало и швыряло во все стороны С головы у него сорвали кубанку, ему надавали тумаков, его сбили с ног, протащили, совершенно беспомощного, лицом по пыли, и он больно оцарапал щеку… Он уже подумал, что пришел его смертный час, и только когда его с свирепым воем втолкнули в темную хижину, вздохнул с облегчением. Его грубо швырнули прямо на земляной пол.

– Поживи-ка во дворце, о зять халифа! – крикнул кто-то.

Когда шаги людей стихли, Энвербей вскочил на ноги и, сжимая кулаки, прохрипел:

– Измена… ловушка!

Он огляделся. Тонкие полоски света, лившегося из дверных щелей, пробивали полумрак.

Замусоренный пол, закопченные стены и камышовый потолок, развалившийся холодный очаг, овечий помет – все говорило, что хижина служила жилищем пастухов.

Ошеломленный зять халифа впал в состояние полного отупения. Он не задал даже вопроса, когда какой-то оборванный хромоногий локаец вечером принес охапку соломы и глиняный светильник. Оборванец высек огонь, зажег фитиль, плававший в черном кунжутном масле, потоптался и вышел. Через минуту он принес выскобленную корку арбуза, наполненную водой, и ушел.

Энвербей был вооружен, но он не шевельнулся, не двинулся с места, не попытался даже выйти, хотя дверь оставалась открытой.

Всю ночь он сидел на старом очаге, грыз ногти и стонал.

Как! Какие-то звероподобные существа напали на него, человека, решавшего судьбы всего Ближнего Востока, заставлявшего трепетать народы. Он, перед которым дрожал сам султан турецкий, он, которого называли своим другом великие полководцы Гинденбург и Людендорф, он, с которым вынужден был считаться Лондон, он, перед которым преклоняются с почтением миллионы мусульман, – он в плену жалких, провонявших верблюжьей мочой и навозом пастухов. Энвербей обхватывал голову руками, и стон вырвался из его груди:

– Что случилось?

– А случилось нечто очень простое, уважаемый эфенди, – сказал ему на пятый день заключения Ибрагимбек. – Вы знаете наших степняков… гордых локайцев… Им все равно – зять ли вы халифа, министр ли… К ним сам Тамерлан придет и скажет плохое слово… они и его в яму посадят. Локаец – сам себе господин.

Соизволив пожаловать к Энверу в темницу, Ибрагимбек, по своему разумению, проявил высшее внимание и вежливость к пленнику.

– Вам еще хорошо… а вот ваши друзья турки в навозе валяются, мерзнут, мы с трудом уговорили наших, чтоб им хлеба и воды дали, а то бы… Знаете, они силу посмели показать. Людей наших побили. Локайцы мстить будут…

– Но что же случилось? – с отчаянием в голосе пробормотал пленник. Он сидел теперь на приличной кошме и пил настоящий чай из настоящей пиалы, а не соленую, дурно пахнущую воду из старой арбузной корки. – Что же произошло?.. Меня к вам прислали, по договоренности с вами же, друзья народа стать во главе… быть главнокомандующим… Наше общее дело – борьба с большевиками! Война! А кому же воевать, как не мне, имеющему заслуги генералу…

Тогда Ибрагимбек, не вставая с места, наклонился всем телом к двери и, приотворив створку, поманил Энвербея.

Отвратительное ощущение, точно он полетел в пропасть, пронизало все его внутренности, судорога прошла по телу.

– Кто это?

В нескольких шагах от двери хижины висели чудовищно страшные трупы людей с обнаженными, кровоточащими мышцами. Кожа с них была содрана.

Почмокав губами и не торопясь выпив полную пиалу чая, Ибрагим заметил как бы невзначай:

– Эти, как их, бухарские джадиды, что приехали с вами. Что же поделать? Не любят бухарцев наши локайцы… Давно не любят, за налоги, за обиды… Вот кожу с них с живых и сняли.

– Но… но они несли высокие идеи Турана, они… – ужаснулся Энвербей, не столько сожалея об участи своих недавних спутников, сколько опасаясь за себя.

Ибрагимбек только головой покачал да почмокал губами, всем своим видом выражая сожаление перед непонятливостью высокого пленника.

– У наших степняков закон: не трогай меня – и я тебя не трону… Охо-хо. Ну, что же мне с вами делать, как бы они вас на кол не посадили.

– Что? Да как они посмеют, меня…

Ибрагимбек только снова качнул головой в сторону двери. «Посметь-то посмеют!» – говорила его хитрая усмешка.

Красноречием он не отличался, но Энвербей понял, что хоть опасность и есть, но не такая большая, как намекал Ибрагимбек. Иначе зачем бы понадобилось ему, Ибрагиму, приходить к пленнику в хижину и вести разговоры.

Всю нехитрую эту степную дипломатию Энвербей раскусил очень быстро: сам Ибрагимбек жаждет власти, почета, славы, одержим честолюбием, по соплеменники его не уважают, не любят. Он ищет единомышленников, людей, которые поддержали бы его. А тут приехал еще Энвербей, и Ибрагимбек перепугался.

Каждое слово он долго обдумывал, обкатывал где-то в глубине мозга, точно гальку, и выдавливал из себя фразы нехотя, будто не произносил, а тяжело рожал.

– Они говорят: зачем он приехал? Не надо приезжать ему было. Раз приехал, надо кончать его. Пользы мало от его приезда, вреда много.

Снова сердце у Энвербея при слово «кончать» екнуло.

– Позвольте… Они не поняли, надо разъяснить…

Остановив Энвербея взмахом руки, Ибрагимбек кашлянул, прочистил горло и снова заговорил:

– Я ходил к ним… к старикам… Старейшины родов у нас, локайцев, – сила… Уговаривал. Слушают, по молчат. Молчат и слушают. Не знаю, что делать. Молчат.

Он хитро прищурил глаза и с сожалением поглядел на Энвербея.

– Мне друг нужен, – неожиданно вставил Ибрагимбек, – мне помогать нужно, а? Хочешь? А? Будешь другом? А?

Он еще долго бормотал что-то о дружбе. Ушел он поздно, оставив Энвербея в состоянии полной растерянности и отупения.

Еще несколько раз появлялся Ибрагимбек в хижине. Он хитрил. Из его грубых, как неотесанные чурбаки, слов окончательно стала ясной мысль, схоронившаяся под толстыми шишками черепной его коробки.

Когда последний эмир бухарский Сеид Алимхан бежал через Восточную Бухару за рубеж, он оставил Ибрагимбеку полномочия главы всех мусульманских войск. Ибрагимбек со дня на день ждал из Кабула фирман о своем назначении, но эмир почему-то не торопился.

В последнее время все чаще до Локая доходили слухи о каком-то Энвербее, все чаще поговаривали о том, что не Ибрагимбек, а именно он, зять халифа и военный человек, должен стать главнокомандующим. И вдруг сам Энвербей появился в Восточной Бухаре. Ни с чем не сравнимая дикая ярость охватила тогда Ибрагимбека. Сначала он решил истребить отряд Энвербея, завлек его на север в сторону от Кабадиана, подготовил даже засаду, по… тут из-за рубежа пришел фирман, запечатанный печатью самого эмира. Что там сказано, что там написано? Сам Ибрагимбек читать не мог. Дать прочитать фирман кому-нибудь? А вдруг там говорится о назначении не его, Ибрагима, а Энвербея?

С явной тревогой и нескрываемым отвращением смотрел Ибрагимбек на посланца эмира, своего старого недруга Касымбека, привезшего фирман.

Вот сидит он напротив и смотрит из-под опухших шевелящихся бровей на него, Ибрагимбека. Смотрит со злорадством и насмешкой. И нельзя крикнуть на него, выругать, ибо все же как-никак он посланец эмира Сеида Алимхана.

Да, худшее свершилось, пришлось-таки сорвать эмирскую печать с фирмана и попросить эту собаку, этого вонючего прокаженного, как в тайне души его называл Ибрагимбек, прочитать, что там, на пергаменте, написал – проклятие его отцу – этот беглый эмир.

А Касымбек читал медленно, с наслаждением, и слова фирмана жгли душу и сердце Ибрагимбека.

Посланца эмира он принимал отнюдь не в торжественной обстановке, хоть его и предупредили, что тот везет фирман его светлости самого эмира бухарского. Сидел Ибрагимбек на дорожном, раздерганном временем и задами грузных локайских скотоводов паласике. Рядом, в яме, кисла навозная жижа, и ожившие на зимнем солнышке мухи лезли в нос, в рот собеседников, предпочтительно набрасываясь на опухшее лицо Касымбека. По другую сторону топтались, чуть не ступая копытами на палас и нависая крупами над головами сидящих, заседланные кони. Усиленно отмахиваясь хвостами от мух, они нет-нет да и задевали по лицу Ибрагимбека, на что он весьма ласково покрикивал: «Да ну тебя, размахался!», чем, собственно говоря, и ограничивались все его попытки урезонить коней. Он только изредка осторожно снимал соломинки и соринки с ячменных лепешек, лежавших на потемневшем от времени дастархане. Солнце грело немилосердно, растопляя грязь двора и выгоняя из обступивших его квадратных, слеплённых из земли мазанок густой, пахнущий глиной пар. В этой банной духоте, насыщенной запахами навоза, талого снега, Ибрагимбек, превший в тулупе на лисьем меху, только усиленно освежался, наливая себе непрерывно чай в пиалу и осушая ее. Он с таким наслаждением втягивал в себя зеленоватую обжигающую жидкость, что Касымбек все с большим раздражением посматривал на него.

Ни жара, ни вонь, ни грязь, ни убогость обстановки ничуть не стесняли Ибрагимбека. Он словно нарочно показывал всем свою крестьянскую, даже бедняцкую простоту и свое презрение к роскоши бекских дворцов и домов богачей. Но он явно пересаливал, когда нарочито выпячивал свою неряшливость. Любой, даже полунищий, дехканин и пастух заботился о чистоте своего жилища.

Надменно державшемуся Касымбеку претили и грязь двора, и неряшливость хозяина, по приходилось терпеть.

– С тебя, Ибрагим, суюнчи причитается. Счастливую весть принес.

– За что я тебе дам суюнчи? – грубо отрезал Ибрагимбек. Он сопел, и рыжие волосы шевелились в его ноздрях. – За то, что какой-то проклятый турок станет гонять нас, точно своих слуг или рабов? Иди, требуй с зятя халифа суюнчи.

– Я думал, ты… умнее, Ибрагим. – Касымбек хотел сказать «хитрее», но решил немного «подсластить язык». – В твоих руках… – и он ткнул скрюченным опухшим пальцем в свиток пергамента, который он привез только что с собой, – в твоих руках – твое величие, твое могущество.

– Как? – удивился Ибрагимбек и с хитрой злобой глянул на собеседника.

– Я вижу, тебе нужен совет.

Поколебавшись, Ибрагимбек кивнул головой.

– Я твой друг, и я дам тебе совет… бесплатно, но ты не забудешь моей дружбы.

Ибрагимбек снова кивнул головой. Он засопел еще громче.

– Ты отдашь фирман зятю халифа.

– Нет. он в моих руках, и я ему сверну башку, как перепелке, проигравшей состязание, никому не нужной перепелке.

– Нельзя!

– Почему?

– Пойдут по кишлакам люди и скажут: Ибрагим – вор, он не оставил своих воровских дел, он погубил зятя халифа. И от тебя все отвернутся, все мусульмане.

Зажмурив глаза, Ибрагимбек снова засопел.

– Ты видишь? – развернул Касымбек фирман на дастархане и с треском оторвал уголок с подписями и печатями.

– Не понимаю.

– Смотри, – Касымбек приложил оторванный уголок к фирману. – Есть фирман… – он ткнул в пергамент пальцем и вдруг отдернул уголок.

Моргая и тараща глаза, Ибрагимбек смотрел на изуродованный документ и все еще не понимал, а Касымбек захохотал: и нет фирмана, – с торжеством закончил он. – Ты отдашь ему, этому турецкому выродку, вот это… – он кивнул на дастархан, – эту бумажку и скажешь: «Ваше превосходительство, фирман у вас, подпись и печать, слава аллаху, у меня».

– У кого подпись и печать, тот главный, – заорал, поняв наконец, в чем дело, Ибрагимбек. – Я главный!

– А теперь с вас суюнчи… Вы теперь поняли, что надо делать, и с вас полагается суюнчи, богатое суюнчи. – Касымбек хитро подмигнул веками, лишенными ресниц. – Нет, платы мы не примем от вас, но суюнчи вам придется поднести мне, дорогой Друг.

В восторге Ибрагимбек потянулся рукой-коротышкой к белевшему на дастархане фирману, бормоча:

– Обязательно, непременно… Только у меня сейчас нет с собой кошелька.

Предупредительно Касымбек свернул пергамент в трубочку и протянул ее. Ибрагимбек вытаращил ошалело глаза. Уголка с висячей печатью не было.

– Где печать? – просипел Ибрагимбек.

– У меня, – аккуратно завернув уголок в тряпочку, Касымбек спрятал его во внутренний карман камзола.

– Почему же ты ее взял?

– О умный из умных, – протянул Касымбек, – неужели ты не понимаешь, что у меня печать сохранится лучше, пока вы будете искать свой кошелек.

Ворча и пыхтя, Ибрагимбек вытащил из поясного платка большую тяжелую мошну и, кряхтя, принялся отсчитывать золотые монеты.