Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

И опять ишан не отвечал прямо. По его подсчетам, бухарский шейх Алам-ходжа имеет свыше тысячи мюридов, шейх Шохасан – около двух тысяч, шейх халифа Хусаин – немного больше. Есть еще шейхи вроде ишана Худжанди и другие – одни из них имеют по сто мирюдов, иные и по три тысячи. Только все эти шейхи не стоят и плевка его – ишана Чарбекира. Вот он может похвастаться подлинным могуществом, дарованным ему всесильным господом. Учеников у него без счета, ученики – верные мюриды – всюду и везде: в Каратегине и в Бухаре, в Самарканде и Гузаре, в Керках и Гиждуване. По сравнению с ним ишан кабадианский полное ничтожество, навоз ослиный. Ибо он, ишан чарбекирский, при своей мечети кормит ежедневно тридцать дюжин нищих и выдает каждому по червонцу.

– Но сколько их у вас?

– Число их легион, а самый почтенный из них – господин, несправедливо изгнанный с трона отцов, Сеид Алимхан, эмир и властелин священной Бухары.

Пришлось зятю халифа вновь повторить вопрос, сколько же у могущественного ишана чарбекирского последователей и учеников. И снова ответ последовал самый туманный и неопределенный, причем ишан весьма вольно обращался с «мириадами» и «легионами». Раздражение Энвербея с минуты на минуту росло. Он не хотел признаться, что у него уже давно разыгрался неслыханный аппетит, то ли от свежего загородного воздуха и длительной верховой прогулки, то ли потому, что он завтракал рано утром и прошел час «ленча», который по своим европейским привычкам соблюдал пунктуально. «Уж не хотят ли они меня накормить жарким из бедра саранчи!» – ловил себя на мысли Энвербей. Он прислушивался к жизни в доме ишана, следил за его приближенными, но все их поведение изобличало одну простую истину: ли завтрака, ни обеда у ишана не предвиделось. Тогда, отбросив всякие церемонии, Энвербей спросил:

– Не мириады, не легионы, сколько тысяч готово к джихаду?

Ишан вновь поморщился при слове «джихад».

– Когда ваша милость протянет руку к Бухаре, кого же из достойных призовут стать блюстителем дел мусульманской религии?

Энвербей просто не понял вопроса.

– Нет более достойного на пост шейх-уль-ислама, чем я, – выпалил ишан чарбекирский и хитро сощурил глазки. – И, уверяю вас, сорок тысяч духовных лиц, имеющихся в славном Бухарском государстве, в один голос подтвердят это. Но у них нет сейчас главы, и они овцы без пастуха, ибо чернь, свергнув злодейски законного владыку государства, посягнула на сильных мира сего и втоптала в грязь славу исламской церкви – его святейшество господина шейх-уль-ислама. И ныне мы видим мусульман Бухары без главы, стадо без пастыря. Баранам нужен пастух, – взвизгнул ишан, – пастух шейх-уль-ислам!

Видя, что зять халифа раздумывает, ишан скороговоркой добавил:

– Пять миллионов денег поступило мне от вакуфов медресе, а распорядителем их может быть только шейх-уль-ислам, законный, назначенный правителем государства. Если захочет – он отдаст пять миллионов на дела благочестия и веры, если захочет – возьмет себе, если захочет – отдаст… большевикам.

– Где деньги?

– Суммы, собранные на дела благочестия, хранятся у нас в верном месте.

– Хорошо, – сказал зять халифа, смотря с нескрываемым презрением на ишана. – Я обещаю вам сделать вас шейх-уль-исламом государства, когда… когда возьму власть в свои руки.

Не вставая с места, ишан поклонился, но тут же улыбочка искривила его оттопыренные губы.

– Не соблаговолите ли запечатлеть ваше решение на листочке бумаги буквами, коими начертан священный коран.

Когда зять халифа нервным, быстрым почерком писал, ишан не постеснялся заглянуть ему через плечо и прошептал на ухо:

– А дабы святые места и дома молитвы всегда сохранялись в благолепном виде и воздвигались новые здания для восхваления имени аллаха, припишите и на вечное время передаю торговлю каракулем в государстве в монопольное пользование господина шейх-уль-ислама, с полным освобождением от всех налоговых сборов.

– Ну, это слишком!

– Премудрый пророк наш, да будет произнесено имя его всегда с благоговением, сам не брезговал куплей-продажей и почитал купцов первыми людьми мусульманской общины. И мы…

Со злостью зять халифа дописал записку и отшвырнул перо.

Он встал.

– Да будет так! Вы, святой отец, оказывается, отлично разбираетесь в вопросах коммерции… Даже знаете, что такое монополия…

Ишан только склонил голову на жирную грудь и вздохнул:

– Что только не приходится делать для возвеличения религии.

Он поднялся и, воздев руки над собой, провозгласил:

– Да поразит нечестивых гром и разверзнется бездна! О господин храбрости, отныне вы стали вождем войска смерти. На ваш призыв протянут руку к оружию храбрецы и прольют кровь неверных. О-омин!

– О-омин.

Провожая зятя халифа к выходу, ишан быстро наклонился, чего никак нельзя было ждать при его тучности, схватил бумажку с паласа и, аккуратно складывая ее, прыгающей походкой побежал мелкими шажками за уходящим гостем.

Поступок этот не укрылся от зятя халифа, но он только пожал плечами.

«Бедро саранчи! – думал он по дороге из Чарбекира. – Действительно, „бедро саранчи“!»

И снова и снова ярость поднималась в груди, начинала душить.

За кого они его принимают, эти бухарские торгаши, что они от него хотят? Ясно, они хотят из него сделать пешку, покорного слугу своих замыслов и непомерных вожделений. Они хотят возить весь груз на его спине. Бедро саранчи! Ну нет. Не быть этому! Они скоро узнают его силу. Берегитесь!

Глава тринадцатая
Тайные молитвы

Я отважна, как львица, если ты храбр,

подобно льву.

А в день битвы что львица,

что лев – все равно.

Низами

Когда невзначай Жаннат упомянула за обедом, что она едет вместе с инструктором укомола в кишлаки вербовать ребят из бедняков и батраков в комсомол, Алаярбек Даниарбек только чрезвычайно многозначительно покривил губы.

Однако едва молодая женщина, преисполненная гордости, что ей, только что принятой в комсомол, поручили столь ответственное дело, убежала, напевая что-то, Алаярбек Даниарбек заговорил весьма уж мрачно:

– Прикажи ей не ездить!

– Как же я ей прикажу, – удивился доктор. – Жаннат самостоятельный человек, комсомолка.

– Она твоя женщина.

– Что-о?!. Вы… вы… белены объелись? – доктор искренне возмутился. – Ошалеть можно. Да вы понимаете, что болтаете?

Но спорить Алаярбек Даниарбек дальше по такому не стоящему внимания вопросу не счел нужным, он только заметил:

– Таких девчонок они за косы на воротах вешают, на смерть и позор.

Больше он не стал говорить и отправился чистить скребницей своего нервного Белка.

Несколько раз доктор порывался пойти в комитет комсомола посоветоваться и поговорить о Жаннат, но каждый раз его останавливала простая мысль: «Ну что я им скажу?» Он начал строить планы, как бы поехать с Жаннат в кишлак и оберегать молодую женщину от вероятных и воображаемых опасностей. Но когда он увидел, с кем она едет, он сразу же раздумал. Инструктор комсомола Ташмухамедов оказался молодым, черноглазым, очень стройным, очень привлекательным юношей. «Вот почему Жаннат поет», – думал доктор. Нет! Доктор не поехал в кишлак, хотя и там у него нашлось бы немало дел. Он отправился в Каракуль с красноармейской частью и только спустя неделю узнал о трагедии, разыгравшейся в Рометане, и о роли, которую сыграла в ней Жаннат.

– Товарищ Садреддин, – сказала Жаннат работнику комитета, вернувшись с Ташмухамедовым из поездки. – Мы хотим рассказать вам тайну.

– О, тайну! – С ироническим удивлением, но в то же время и с любопытством Садреддин посматривал из-за письменного стола на Жаннат. Он не мог не залюбоваться ею – огромными, полными живого огня глазами, румянцем щек, крупными, но красивого рисунка, трепещущими от волнения губами. Он невольно улыбнулся и хотел уже сказать что-то приятное этой прелестной розе, как он мысленно выразился, но вовремя остановился, и не потому только, что в комнате сидел лишний свидетель, инструктор Ташмухамедов, а скорее потому, что эти томные глаза обладали свойством не только излучать поэтическое мерцание, но и жечь, проникать в самую душу человека, «Глаза аджины, – с каким-то испугом подумал Садреддин, – в них зверский ум. Откуда проницательность у девчонки, вышедшей только-только из гарема? Уж не из свирепых ли пери огня она?..»

Он инстинктивно отвел глаза в сторону и, словно заинтересовавшись чернильным прибором, небрежно и с наигранной иронией, почти с насмешкой сказал:

– Тайны в нашей Бухарской народной республике – выдумка расстроенного воображения. Задача нашей современности уничтожить всякие тайны.

Он не удержался и снова взглянул на адски красивое лицо «девчонки». Тотчас он пожалел об этом, так как в глазах Жаннат он прочитал неприятную для его самолюбия мысль.

«Ты взрослый человек, а говоришь в таких серьезных обстоятельствах настоящую чепуху», – говорил взгляд Жаннат.

– У нас тайна обыкновенная, тайна, почему в Караул-базаре председатель сельсовета ведет себя как басмач, – заговорила Жаннат со звенящими нотками в голосе.

Лицо Садреддина сразу же стало серьезным. Испуганно он взглянул на Жаннат, и теперь в его взгляде не было уже ни восторгов, ни сладкого умиления перед красотой «созданья божьего». Глаза его сузились, и в них читалась только неприязнь.

Жаннат продолжала:

– Мы приехали и хотели с ним (она кивнула головой в сторону Ташмухамедова) провести кишлачное собрание юношей и девушек. Председатель сказал: «Не надо сейчас собрания. Пойдем ко мне, плов готов, а пока я велю собрать народ». Председатель – но какой он советский председатель! – на плов позвал еще людей. Они начали пить водку и кричать: «Ай, какой инструктор, розочка, а не инструктор!» Это про меня они, собаки. Тогда я сказала Ташмухамедову: «Ты уходи, а я убегу», – и убежала в ичкари. Женщины меня спасли, дали мне мужской халат. Я спрятала косы под шапку и побежала на базар искать Ташмухамедова. А люди смотрят на меня, показывают пальцами и смеются: «Эй, молодец, а где твои усы?» Поняли, что девушка. Я чуть не плачу, а тут вдруг идут патлатые маддахи, поют и прямо на меня: «Стой, развратница!» А Ташмухамедов куда-то провалился. Я от дервишей – в толпу, спрятаться. Но один маддах подскочил, да как крикнет зычно: «Комсомол она! Бей девку-комсомолку!» Тут маддахи заорали, дервиши заорали, народ зашумел. Я уж и не знаю куда, но побежала. Смотрю, знакомое лицо – начальник из нашей милиции, из Бухары. Я к нему: «Спасите!» Но меня схватил за руку председатель сельсовета и кричит: «Попалась, девчонка, идем домой!» Я умоляю начальника милиции освободить меня, а он говорит: «Иди, иди!» И выругал плохим словом. Собрался народ. Все кричат, смеются, я плачу. Но тут какой-то красноармеец привстал на лошади, вороной с белой отметиной на лбу, спросил, что случилось, оглянулся, схватил меня, посадил на седло, дал в руки камчу и шепнул: «Я красноармеец Юнус. Скачи, не оглядывайся, девушка!» И я поскакала. И… и… – спазма сжала горло Жаннат, и слезинки заблестели на ее пушистых ресницах, – и в меня стреляли.

– Стреляли? Не может быть, – деланно удивился Садреддин. – Все выдумала, девушка. Ваша тайна – глупая тайна.

– У меня есть свидетель, который дал лошадь. Его зовут красноармеец Юнус, он бухарский человек.

– Она говорит правду, – промолвил Ташмухамедов. – Я все видел.

– Вот как? А где ты был? – резко повернулся к нему Садреддин.

– Рядом. Но… но я боялся. – Голос Ташмухамедова звучал таким чистосердечным раскаянием, что Жаннат не могла удержаться от улыбки, хотя ей совсем не было весело.

– Он же мальчик! – добавила она, снисходительно поглядывая на Ташмухамедова, который быт старше ее по меньшей мере лет на восемь. Но Садреддина меньше всего интересовал вопрос, кто старше – Жаннат или Ташмухамедов.

– Это твоя тайна вся? – спросил он.

– Нет, – просто ответила Жаннат.

– Что еще?

– В доме председателя караул-базарского сельсовета спрятано оружие. Там каждый день собираются басмачи. Ждут только знака Энвера.

– Врешь! Клевета! – вскочил Садреддин, с треском отодвинув стул.

– Я сама видела басмачей за дастарханом, а оружие в тахмане в ичкари, и женщины мне сказали…

– Говорю тебе, врешь! – снова грубо прервал Садреддин, но он тут же постарался изменить тон: – Я караул-базарского председателя знаю. Он никакой не басмач, но… мы проверим… Я сообщу. А вы идите домой, отдохните.

Он даже проводил Жаннат и Ташмухамедова до дверей. На прощание он пожал им руки и заметил:

– Знаете, товарищ Жаннат, у вас такая наружность… э… красивая. Возможно, все из-за вашей красоты?

– Безобразие! – возмутилась Жаннат. – Я комсомольский работник. Меня оскорбили, а вы такое говорите.

– Нет, нет, вы меня поняли неправильно… Отдыхайте, отдыхайте.

На улице навстречу скакал во весь опор начальник милиции в сопровождении нескольких милиционеров. Поравнявшись с Жаннат, он что-то прокричал ей.

У девушки похолодели руки и ноги. Она вспомнила треск выстрелов и дикий гогот там, на базарной площади в Караул-базаре.

Назавтра Жаннат позвали в уком комсомола и объявили ей: «Вы больны нехорошей болезнью, и мы вас больше посылать в кишлаки работать не можем, лечитесь!» Возмущенная девушка бросилась к Петру Ивановичу, но доктор все еще не возвращался.

Как будто нарочно, ей снова на улице попался начальник милиции. Он проводил ее двусмысленной улыбочкой.

Тогда Жаннат побежала в только что открытую женскую консультацию и принесла заключение о том, что она совершенно здорова.

Справка очень не понравилась Садреддину. Он вертел ее так и эдак, говорил длинно и невнятно насчет репутации, морали, поведения девушек и молодых женщин и после некоторого раздумья наконец сказал:

– Ну что же, рад за тебя. Нехорошо, когда такая красавица и вдруг была бы больна. Очень рад, очень рад.

Хлопнув непочтительно дверью, Жаннат убежала. Полная негодования, она ничего не видела перед собой. Она шла и шла, пока взгляд ее не остановился на небольшой вывеске: «Центральный Комитет Бухарской коммунистической партии (большевиков)».

Только минуту она колебалась. Тряхнула решительно косами и взбежала по ступенькам.

Еще через несколько дней Бухару потрясла весть об аресте начальника милиции и председателя караул-базарского сельсовета.

Торжествовала Жаннат от всей души. Всегда мрачный и какой-то насупленный Ташмухамедов и тот ожил, и некое подобие улыбки стало освещать его почти черное лицо. Особенно хотелось Жаннат поделиться своим торжеством с доктором, посоветоваться, послушать его спокойные, деловые рассуждения, «согреть душу» его теплым взглядом. Жаннат чувствовала себя ужасно одинокой, а порой ей просто становилось жутко, особенно на улице.

Две вдовые старушки таджички, у которых доктор устроил Жаннат на квартире, немного сторонились ее. По-видимому, им не нравилось, что такая молодая и красивая женщина бегает по улице с открытым лицом, ходит в уком комсомола.

Очень скоро ее и Ташмухамедова вызвал к себе Садреддин.

– Сводка показывает, что в караул-базарских кишлаках, особенно в Яны-Кургане, вовлечение юношей и девушек в комсомол отстает. Необходимы решительные меры. Вы, инструкторы, работаете неудовлетворительно, и, если не исправите положения, мы обсудим вас.

Говорил он уткнувшись в бумаги, быстро и резко, ни разу не взглянув ни на Жаннат, ни на Ташмухамедова.

Когда девушка запротестовала, заговорила о том, что он сам не пускал их в кишлаки, Садреддин только буркнул:

– Мне не слова, а работа нужна. Поезжайте сегодня же. С вами поедет наш работник Кульазимов. Он достанет лошадей. Все! До свидания.

Вскоре они уже втроем ехали верхом по пыльной дороге.

Все занимало сейчас Жаннат: и уходящая в ночную свежесть широкая пыльная дорога, и дышащая прохладой, умирающая на западе заря, и вода, плещущаяся в арыке. Все неприятности были позади, она рвалась к работе, к делу. Жаннат мечтала. Как повернулось колесо ее жизни! Она уже не сидит в затхлой конуре среди четырех стен, ей уже не досаждает отвратительными ласками Прыщавый, она уже не рабыня! О, она уже сама свободный человек, у нее в карманчике камзола лежит такая маленькая, такая дорогая книжечка члена Ленинского союза молодежи. О, она сама помогает таким же бесправным девушкам сбрасывать цепи рабства. Как легко на душе! Как легко дышится! И она даже пела.

Какой симпатичный и смешной Ташмухамедов. У него карие большие глаза. Он всегда молчалив, восторженно смотрит на нее, Жаннат. Преданно смотрит. И ей нравится, что на нее так смотрят. И также нравится, что Ташмухамедов молчит и не говорит о своих чувствах, а она уверена, что чувство у него к ней есть, большое чувство. И Жаннат очень приятно, что такой красивый, такой умный Ташмухамедов смотрит на нее с таким почтительным восторгом. По необъяснимой логике мысли ее перескакивают на… доктора. Почему-то Жаннат становится серьезной. Она даже петь перестает при мысли о докторе. Какой хороший. Как он мягко, ласково с ней обращается. Он не побоялся увезти ее из Павлиньего караван-сарая, вырвать из рук Прыщавого. О, Жаннат не девочка, она многое понимает. Она понимает, например, что доктор подвергал себя смертельной опасности, увозя ее. Она понимает также, что даром люди не подставляют голову под нож. Таких людей Жаннат не знала. А доктор все для нее сделал, для нее, которую он даже до того не знал. И постепенно в сердце маленькой женщины начинает складываться совершенно новый, еще непонятный ей образ – образ бескорыстного, великодушного человека. «Добрый?! Нет, не просто добрый, – думала Жаннат. – Отец? Не отец. Ага, брат. Так поступил бы брат». Нет, и отец, и брат не стали бы ее прятать от Прыщавого. Наоборот, они привели бы ее к Прыщавому и сказали бы: «Вот твоя провинившаяся жена. Она тебя опозорила, делай с ней что хочешь!» Жаннат передернула худенькими плечами. Ей стало холодно. Значит, Петр Иванович не отец, не брат, – текли ее мысли дальше, – значит, он видит в ней то же, что и казий байсунский… то же, что и Прыщавый… Но доктор ни словом, ни взглядом не показал, что он смотрит на нее как на женщину. Широко открытыми глазами смотрела Жаннат в темноту ночи и думала о странном и непонятном человеке – о докторе.

…От Бухары до Караул-базара не близкий путь. Пока еще светило солнце, Жаннат смотрела перед собой храбро и гордо. Все улыбалось ей. Все сулило счастье и радость.

Но скоро стемнело, и вместе с темнотой в голову полезли злые, мрачные мысли.

Ноги коней мягко и гулко хлопали по глубокой пыли: «пуф! пуф!», и запах ее щекотал ноздри. Выждав, когда их спутник проехал вперед, Ташмухамедов прошептал:

– В случае чего поворачивай… Камчи не жалей.

– Зачем?

– Надо.

Судя по доносящемуся спереди бряцанию сбруи Кульазимов попридержал свою лошадь, и они начали его нагонять. Ташмухамедов замолк.

Страх теперь завладел душой Жаннат. По бокам дороги вырастали черные тени, протягивая уродливые лапы, за каждым поворотом вставали призраки всадников, угрожающе выставивших винтовки. Сердце билось все трепетнее. Нет, Жаннат совсем не отличалась храбростью, и только боязнь остаться одной в черной пустыне садов, полей и солончаков мешала ей поддаться неистребимому желанию повернуть копя и скакать, скакать, скакать во весь опор.

Доктор, миленький, – шептали губы, – спаси меня.

Стало светать, а они все ехали. В кишлаках звонко перекликались петухи, а они все ехали.

Лошади все медленнее и медленнее передвигали ноги. Но Кульазимов снова и снова понукал своего коня, и они продолжали путь – усталые, сонные, голодные.

Небо все светилось и алело над черной зубчатой кромкой деревьев, а в воздухе потекли прохладные, почти холодные струи. Путники остановились у покосившихся ворот на окраине большого кишлака. Кульазимов долго вполголоса беседовал с человеком, вышедшим на дорогу, и затем снова погнал лошадь.

– Мы же приехали, – сказал громко Ташмухамедов.

– Да. А куда мы едем?

– Да тут, недалеко.

Глаза Жаннат слипались, земля тонула в тенях, но молодая женщина разглядела, что они въехали в какой-то пустынный, словно нежилой двор, который со всех сторон обступили хозяйственные постройки.

– Слезайте, – сказал Кульазимов. – Вон там мы с Ташмухамедовым будем спать, – и он ткнул камчой в сторону зиявшей черным провалом открытой двери какой-то михманханы, – а ты полезай вон на ту балахану.

Но Жаннат дрожащим от холода и страха голосом проговорила:

– Я пойду к женщинам в ичкари.

– Здесь нет ичкари.

Жаннат вспомнила слова Ташмухамедова и погнала коня к воротам, но Кульазимов схватил его под уздцы и сердито сказал:

– Дура девчонка, куда ты?

Он заставил ее спешиться и подтолкнул к крутой лестнице, ведшей на балахану.

Ни сил, ни воли у Жаннат не оставалось. Она покорно ступила на ступеньку и стала подниматься.

– Сиди там, – грубо сказал снизу Кульазимов. – Спи.

Силы совсем оставили Жаннат, но у нее хватило еще соображения выбраться из темного, пропахшего затхлостью и копотью помещения на крышу. Здесь она инстинктивно зарылась в сухой клевер и… заснула. Последняя мысль, мелькнувшая в ее голове, была: «Западня…» И все же она спала крепким здоровым сном молодости, пока ее не разбудил надрывный вопль, топот и ржание коней, голоса.

– Голову с тебя Садреддин снимет. Куда девку дел? – спрашивал кто-то грубым голосом.

– Дрыхла здесь на балахане, куда-то делась.

– Делась, делась! Ищите! Садреддин приказал ее того… Ищите.

Закричав от ужаса, Жаннат выбралась из-под клевера и, бормоча: «Убили Ташмухамедова, убили!», скатилась со стога прямо в балахану.

– Эй! – заорал кто-то внизу, очевидно услышав шум. – Красавица, иди сюда! Никуда не денешься!

Жаннат оглянулась. По плоской крыше со стороны михманханы шел вооруженный человек и показывал на нее рукой. Она заглянула вниз и ахнула. Весь двор кишел всадниками и пешими. В свете утреннего солнца поблескивали винтовки.

– Слезай! – кричали снизу. – Все равно подстрелим. Слезай!

Машинально Жаннат встала на верхнюю ступеньку лестницы. Над головой ее выросла мохнатая шапка басмача, шедшего по крыше. Она понимала, что ждет ее внизу, и шаг делался все медленней, медленней. Старые доски лестницы рассохлись, скрип каждой ступеньки отдавался стоном в ее душе.

– Не спешишь, – захрипел голос, – умирать, видно, неохота, а?

Одна рука крепко вцепилась ей в плечо. Другой рукой человек, вынырнувший снизу, шарил за поясом, дыша ей громко прямо в ухо.

Кто-то со двора крикнул:

– Эй, Хамид, что ты там возишься?

– Сейчас.

– Тащи ее сюда, посмотрим, какая она.

– Нечего смотреть, кончай! Кто-то по дороге едет.

Вывернувшись и отчаянно взвизгнув, Жаннат скользнула мимо басмача, вскочила на две-три ступеньки, каблуком сапога ударила его по голове.

Басмач потерял равновесие и с грохотом, пересчитывая всей своей грузной тушей ступеньки, рухнул вниз.

Жаннат выскочила на балахану. Мужество вернулось к ней. Она, слабенькая, маленькая, поборола огромного, здорового мужчину. Голубая полоса света лилась снаружи. Жаннат подбежала к двери. В лицо ей пахнуло свежестью. Собственно говоря, дверь из балаханы никуда не вела. Под ногами Жаннат и перед ней густо переплелись ветви грецкого ореха. Ни минуты не колеблясь, молодая женщина схватилась за толстый сук, подтянулась и, цепляясь ногами и руками, забралась в ветви огромного дерева. С живостью обезьяны она спустилась на землю, пробежала через пустынный, заброшенный сад, потом какой-то дворик. Где-то далеко раздавались крики.

Через минуту Жаннат оказалась на женской половине чьего-то зажиточного дома. Присев на глиняном возвышении, она горько расплакалась.