Текст книги "Набат. Книга первая: Паутина"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Михаил Шевердин
Набат
Книга первая: Паутина

Часть первая

Глава первая
Подножие гибели

Горе сожгло сердце…

Феридэддин Аттар

Над пустыней полуденной площади вздулась лысая громада древнего холма – груда желтой, накалившейся жаром, глины. Верхушка его загромождена слепыми зданиями, даже не зданиями, а чудовищно разросшимися мазанками эмирского дворца – арка.

В знойном воздухе стоит сладковатая вонь тления, пропитавшая глинобитные стены. Поразительно много здесь мух – серых, синих трупных и ярко-зеленых с ядовитыми гранатовыми глазками. Сюда влечет их запах разложения, они плодятся здесь же, в глине, обильно напитанной человеческой кровью.

Как и сотни лет назад, высится уродливая глыба зиндана – государственной тюрьмы эмирата. Массивные стены всюду ровного серого цвета, и лишь пониже видны кирпично-ржавые жирные пятна, при взгляде на которые даже у человека, не знающего, что здесь было, пробегает по коже озноб.

Больше года прошло после свержения эмира, а кровь жертв еще проступает сквозь трещины и щели. Сколько же людской крови пролили палачи, если она до сих пор не высохла!

«Эмирский арк сочится кровью…» – думает человек, одиноко стоящий на площади.

Худой, изможденный, в рубище, он смотрит на безобразную глиняную глыбу зиндана.

Взгляд человека сух и полон отчаяния. Губы неслышно шевелятся…

Человек в рубище приходит каждый день сюда, к Подножию гибели, – так называли эмирский зиндан в Бухаре.

Подножие гибели! Точно сказано. Сколько людей погибло в этой глиняной глыбе, под тяжестью ее. Сколько предсмертных воплей погасили толстые своды.

«Сын тоже, наверное, кричал, звал на помощь, – бормочет человек. – Юношеский нежный голос его заглох там, в недрах могилы тысяч людей. Проклятые разбили клетку его тела, и юная душа умчалась…»

Шатаясь человек бредет по пыли к стене зиндана, поднимается по пыльной узкой дорожке, истоптанной ногами смертников. По ней вели и его сына.

Человек карабкается выше по наклонной глиняной стене, тянется дрожащей рукой к ржавому пятну запекшейся крови. Звенит душный воздух вспугнутым роем жирных мух. Человек отламывает кусочек побуревшей глины, целует его и беспомощно сползает на дорожку, в пыль. Держа глину в поднятой руке перед глазами, он ковыляет спотыкаясь вниз.

Спустившись, он бредет наискось через безлюдную площадь и исчезает среди сгрудившихся по краю ее домишек…

И так изо дня в день…

Глава вторая
Все еще «Drang nach Osten»

Огонь не насытишь дровами,

Волка – овцами,

Меч – жертвами,

Землю – мертвецами.

Фирдоуси

Небо померкло… Улицы, скверы, площади запутались в космах тумана. Чуть брезжит сквозь мокреть свет редких фонарей. Ежатся в отсыревших макинтошах берлинцы.

Ползет туман по Унтер-ден-Линден. Шевелятся над головами прохожих голые ветви. Медленно идет человек. Черные глаза его смотрят прямо перед собой. Но вряд ли они видят темные осклизлые стены громоздких домов, фигуры редких прохожих, липкие панели.

«Земля стала тесной от убийств…» – откуда такие слова? Жалкие слова, кто-то когда-то их сказал. Но кажется, мысль не закончена. Да, да! Там, после слов «земля стала тесной», говорится: «а небо расширилось!» Для чего? «Чтобы принять души погибших».

Чепуха! Какие души? Сотни тысяч, миллионы умерли в окопах Западного фронта, там, за Рейном, на полях Фландрии, Шампани, на фортах Вердена.

Но какое ему дело до погибших немцев, англичан, французов. Подохли – и пусть… Уж не для них ли разверзлись небеса?

Турки! Сыны Турции, Галлиполи, Эрзерума, Кут-эль-Амарна. Палестины… Четыре года войны. Четыре года крови, смерти.

Десятки тысяч, сотни тысяч соотечественников-турок гниют там в степях, в горах, и гиены растаскивают их кости. Нет, турки исполнили завет пророка, они сражались с неверными. Они, газии, вкушают блаженство и наслаждение в объятиях гурий в мусульманском раю.

«Земля стала тесной от убийств…» – какая назойливая мысль! Как неприятно! Не потому ли, что ложью погнал он их воевать, не потому ли, что жизни их принесены в жертву его честолюбию…

Синее небо, короткие фиолетовые тени, желтые знойные пески, зелень финиковых пальм видят напряженно вглядывающиеся в прошлое, недавнее прошлое, глаза. Бесконечные шеренги солдат в полинялом хаки, шагающие навстречу огню, пулям, смерти. Скорее к зеркальной полоске Суэцкого канала! Скорее к снежным вершинам Кавказа! Скорее… к немеркнущему сиянию славы великой империи османов, его империи. Скорее, скорее к порогу смерти.

Четыре года рева фанфар, топота марширующих шеренг, треска орудийной пальбы и…

Чудовище войны, взнузданное им, ничем не примечательным салоникским офицериком, ползло по горам, через реки, по тучным полям, сметало селения, душило миллионы жизней, пробивало горные хребты, давилось кровью и… издохло.

Человек касается рукой своего лба. Что такое?.. Лоб мокрый.

А! Идет дождь! Нельзя же так стоять вечно и мокнуть под дождем. Человек поднимает воротник и идет сквозь тяжело дышащий гигантский город. Идет сквозь туман и дождь, нудный, моросящий дождь…

Из тумана выползает махина здания. Стены прорезаны прямоугольниками желтого света, безнадежно борющегося с туманом.

Человек опустил нетерпеливым жестом воротник и поднялся по ступенькам. Тяжелая дверь неслышно распахнулась. Через мрачный темный вестибюль к широкой гранитной лестнице бежали подтянутые ординарцы, писари, вестовые. Сверху спускался полковник с моноклем в глазу, весь в орденах. Проплывали сверкающие золотом и серебром знаков отличия мундиры, звенели шпоры, багровели полосы генеральских лампасов.

Пока швейцар, тощий старик, весь бренчащий медными медалями, проверял документы, человек смотрел прямо перед собой.

– Пожалуйте, прошу, – сказал швейцар, – второй этаж, комната двадцать семь.

Эти тихие, в меру почтительно произнесенные слова преобразили внешность посетителя. Тонкие стрелки его усов резко поднялись, брови нахмурились ровно настолько, сколько требуется для того, чтобы придать лицу выражение непреклонности и некоторой доли мученичества.

Он шагнул к гранитным ступеням четким военным шагом. Ни штатский костюм, ни маленький рост и даже несколько приторно салонная внешность посетителя никого не ввели бы в заблуждение. Все выдавало в нем военного, привыкшего командовать, прошедшего школу многолетней военной муштры.

Едва он успел ступить на первую гранитную стертую ступеньку, как рядом с ним выросла фигура адъютанта фельдмаршала.

– Пожалуйте, – отчеканил адъютант.

За гранитной лестницей начинался бесконечно длинный сырой коридор. Голые серо-стальные стены, терпкий густой запах, отдававший плесенью, ваксой и мокрыми шинелями, сырость не произвели отталкивающего впечатления на гостя. Напротив, казалось, что ему здесь даже нравится – и монументальные, грубо окрашенные двери, и топорно сделанные, аляповатые таблички с неуклюжими цифрами, и каменные холодные плиты пола, вздрагивающие от глухого рокота типографских машин, стоящих в подвале здания. И здесь, как в вестибюле, мчались ординарцы, выбегали из кабинетов писари, решительно шагали, звеня шпорами, словно аршин проглотившие офицеры рейхсвера.

«Нет, – думал посетитель, – кто смеет говорить, что прусская армия умерла, исчезла? Нет!»

Высокомерное лицо его стало еще надменнее. А когда он понял, что идут они прямо через гигантскую приемную без доклада к обитой черной кожей двери, глаза его сверкнули, а кончики усов затрепетали. Он ликовал.

Да, он нужен еще! Да, не померкла еще его слава!

Четко, по военному, он прошагал по навощенному паркету через пустынный, подавляющий все чувства зал, на который хмуро взирал со столь же огромного портрета экс-кайзер. С помпезным натурализмом из широченной, крикливо орнаментированной рамы выплескивались целым потоком звезды, кресты, золото нашивок, пуговиц, и только лицо терялось в тени. В кабинете стоял хмурый сумрак; в оконные стекла назойливо барабанил дождь. По ногам тянуло промозглой сыростью.

Из-за гигантского черного стола поднялась фигура в сером мундире.

– Здравствуйте, господин Энвер-паша! – отрывисто, точно командуя, отчеканил деревянный голос.

– Здравия желаю, эксцеленц!

Любезное приветствие, крепкое рукопожатие, приглашение сесть в глубокое кресло – все свидетельствовало, пожалуй, об уважении.

И все же паша сразу почувствовал и в тоне, и в рукопожатии если не презрение, то, во всяком случае, обидное пренебрежение к себе – капитулянту и эмигранту. Вчера ты, Энвер, был вице-генералиссимусом Турции, фактическим главнокомандующим одной из сильнейших в Азии и Европе армий, властелином Блистательной Порты, грозным кинжалом, направленным в грудь ненавистной России, а сегодня ты беглец, спасший свою шкуру и ищущий приюта и покровительства у старых своих союзников и друзей здесь, в Берлине, – говорил взгляд фельдмаршала, в то время как тонкие губы под шевелящимися седыми усами произносили слова вежливости.

У старых друзей! Да, друзей, пока ты им необходим. Ты им нужен был в 1909–1911 годах, когда генерал Гофман в бытность твою военным атташе турецкого посольства в Германии, играя на твоем самолюбии, на твоих слабостях, сделал из тебя преданного слугу германского империализма. Ты стал фанатичным поклонником пруссаческой муштры, энтузиастом германской доктрины. Да, ты, Энвер, стал верным и преданным учеником и прозелитом немцев. Ты, Энвер, настоял на приглашении в Турцию миссии Лимана фон Сандерса в тринадцатом году. Ты, Энвер, верно и последовательно слушался во всем фон Фалькенгейма, бросал все воинские силы на выполнение его бредовых захватнических планов, превратил Турцию в колесо империалистической военной машины.

Но сейчас нечего фельдмаршалу напускать на себя неприступный вид и со снисходительностью взирать на Энвера. Положение Германии после Версальского договора тяжелое, даже бедственное, вся крепость империи расползлась по швам. Несчастия Турции вызваны в конечном итоге немцами.

И Энвер заговорил о том, что позор Мудросского перемирия падет на головы изменников и малодушных кемалистов, что он, Энвер, еще популярен в своей стране и сейчас.

– Дайте мне четыре дивизии – и Блистательная Порта снова воспрянет, а древний воинский дух заставит трепетать врагов Турции. Жалких трусов кемалистов и их Кемаля сдует ветром истории, точно пушинку.

Нечаянно глаза Энвер-паши встречаются с глазами фельдмаршала.

Энтузиазм, горячность угасают сразу. В глазах фельдмаршала полнейшее равнодушие. Да и сам Энвер отлично все понимает: султанат пал, турецкий народ не желает проливать кровь за авантюры своих правителей, нация истощена, ресурсы исчерпаны. Германия высосала из Турции все соки, и теперь осталось выбросить никому не нужную кожуру. Когда плод съеден, косточку выплевывают. И Энвербей с отвращением и ужасом почувствовал себя такой косточкой.

– Вы сыграли вашу роль, господин Энвербей, – говорит фельдмаршал. – Отныне Турция попала во власть вашего злейшего ненавистного врага – Британии. Сейчас и десять дивизий не помогут. Рейхсвер, генерал Ганс Сект не даст нам с вами и одного немецкого солдата. Да и где взять? Мы только начали восстанавливать нашу военную силу под злобными взглядами аргусов из штабов Америки, Британии, Франции. Мы в подполье, увы! Вы сами знаете: то, что мы вымолили в Версале, и то, что называется рейхсвером, – ничто. Сто тысяч штыков – детские игрушки, а у нас революция, бунт. Дайте нам навести порядок у себя сначала. Но помните: единственное спасение вашей несчастной родины – Германия, могущественная, вооруженная до зубов Германия. История впрягла Турцию и Германию в одну колесницу, и наше будущее – вместе. Без Германии Турцию сотрут с карты мира.

Опустив голову, Энвербей мрачно смотрел на носки своих сапог. Громкие фразы он пропускал мимо ушей. Что в них пользы? Зачем он шел сюда? Унижаться?

Он чувствовал полное опустошение. Да, уже третий год он, могущественный диктатор Турции, не руководил событиями, а события влачили его по земле, точно дикие кони беспомощного всадника, выбитого из седла. После победы Антанты он бежал из Стамбула, постыдно скрылся за границей. Какие только усилия он не делал, чтобы вернуть прошлое!.. Опытный политик, он ухватился за лозунги национально-освободительного возрождения. Он предложил свои услуги, свой опыт управления государством, свой опыт военного. Он провозгласил высокие идеалы религии ислама, он… Но этот выскочка, этот хитрец Кемаль-паша презрительно отверг его. Как он сказал: «Политическая падаль!» Это он, Энвер-паша, – звезда Турции, зять халифа, вице-генералиссимус – падаль. Кулаки Энвербея сжимаются. О если бы он знал! Он тогда приказал бы расстрелять выскочку Кемаля за… Да мало ли за что… хотя бы за связи с англичанами… Отвратительно! Сейчас он встанет и уйдет.

– Мы, молодой друг мой, с вами прежде всего военные, – снова звучит голос фельдмаршала, – и не только военные, но и политики. И мы с вами понимаем, что ваша карта – младотурок – бита. В Турции на сцену пришли новые силы. Они те же, что и ваши, но они в другой обертке, и ваша ошибка, друг мой, что вы вовремя не переменили обложки… курса, так сказать.

Энвер встает.

Высоко поднятые брови показывают, что фельдмаршал несколько удивлен поспешностью, с какой его «молодой друг» хочет прервать беседу.

– У меня есть к вам кое-какие предложения, – говорит он медленно, делая ударение на слове «предложения». – Мои предложения состоят в следующем, – фельдмаршал раскрывает аккуратную кожаную папку с вытесненными в верхнем уголке вензелями, берет листок, исписанный каллиграфическим почерком, и. заглянув в него, продолжает: – Дорогой мой друг, Энвер-паша! Повторяю: Стамбул, Дарданеллы, Анатолия – вне нашей… гм-гм… орбиты, и вашей также. Сейчас мы смотрим дальше и глубже. Однако… – И после маленькой, но внушительной паузы он говорит значительно, чеканя слова: – Надо поднять весь мусульманский Восток против англичан, поднять миллионы, десятки миллионов мусульман… Индия, Иран, Туркестан…

Молча смотрит на фельдмаршала Энвербей.

– Мы в свое время недоучли, – продолжал фельдмаршал, – самого важного фактора. Индия! Кайзер много говорил об этом, но никогда практически не принимал мер. Все силы мы бросили на Запад, а Восток у нас оставался второстепенным участком… До Индии мы не дотянулись. А ведь Индия – сердце британского льва. Удар по Индии – и лев издох. О! Так миллионы могучих германцев разрушили, растоптали Римскую империю. Так миллионы мусульман разрушат Британскую империю. Сотрут с лица земли!

Энвербей поднял глаза. Они блестели от внутреннего возбуждения. Переход от полного равнодушия, апатии был слишком неожиданным. Правая щека подергивалась. Дыхание стало прерывистым и хриплым.

– Но идея… вообще… – Он, как всегда при волнении, начал заикаться. – Где армия… оружие… я… мы… руководитель?

– Вы руководитель!

– Я?

– Вы. Именно вы! Мусульманин! Зять халифа всех мусульман… И… военный прусской школы, блестящий военный, без комплиментов. Какое сочетание!

– Тогда… – пробормотал Энвер. Внутри все горело. Мысль овладевала им, захватывала его.

– Мы – деловые люди, – продолжал фельдмаршал, – не мечтатели, не прожектеры. – Он нажал кнопку звонка. Мгновенно в дверях выросла фигура адъютанта. – Пригласите подполковника Николаи. – Повернувшись к Энверу, фельдмаршал продолжал: – Мы знаем, что Турция рассеяла еще в начале века свою агентуру в Индии, Кашмире, Афганистане, особенно в Туркестане, Казани, Сибири, Астрахани, Крыму. У вас всюду есть люди, верные люди. В Туркестане находятся тысячи офицеров-турок, еще не вернувшихся из русского плена. Прекрасные специалисты, прекрасные воины. Им надо дать только солдат, храбрых, фанатичных. Но… минуту… Позвольте вас познакомить.

У стола стоял широкоплечий плотный подполковник.

– Подполковник Николаи… Вице-генералиссимус Энвер-паша.

Потирая руки, фельдмаршал вышел из-за стола.

– Великолепное сочетание! Расчет, холодный, точный расчет германца, железная дисциплина и бешеный огонь, темперамент турка, фанатизм! Господин вице-генералиссимус, – обратился он к Энвербею, – ваши агенты, ваши поклонники и друзья на Востоке плюс сотрудники подполковника Николаи в Туркестане и других местах России – и вы всемогущи, как ваш всемогущий аллах.

Трескучим эхом отдался в стенах кабинета хрипловатый, лающий смех подполковника.

– В Туркестане хаос, – заговорил подполковник Николаи, – стихия черни поднялась, большевизму там долго не продержаться. Чтобы двинуть силы пробудившегося Востока в должном направлении, необходимы твердая рука, стальной кулак.

Выпятив грудь так, что зазвенели все ордена, фельдмаршал воскликнул:

– И этот кулак вы, господин Энвербей!

Совсем другим вышел из кабинета фальдмаршала Энвербей. Крепко ставил он ноги на стертые ступени гранитной лестницы, и даже странно было, почему не слышно звона шпор. Впрочем, какие шпоры на ботинках, таких штатских, отвратительных ботинках? Но скоро будут и сапоги, и шпоры. Скоро!..

Сдержанно гудя, ворочался в тумане и слякоти гигантский город.

Подняв воротник своего штатского пальто, глубоко засунув руки в карманы, Энвербей быстро шел мимо уродливых домов, мимо булочных, мимо длинных шепчущихся очередей, через угрюмые, насквозь промокшие кварталы. Грохоча по железному мосту, спрятавшемуся где-то во тьме, над головой промчался, плюясь искрами, поезд. Протарахтела по булыгам мостовой автомашина, и свет ее фар выхватил стену дома с облупившейся штукатуркой. Энвербей попытался прочитать табличку с названием улицы, но не успел. Свет погас.

Он зашагал дальше. Он шел и думал о сегодняшнем дне, вознесшем его на такие фантастические вершины, о каких не могло мечтать и самое необузданное воображение.

Бредя по закоулкам и переходам, натыкаясь на железные решетки, Энвер наконец вступил в полоску света, падавшую из то и дело открывавшейся дверки… Локаль!..

За стойкой, тонувшей в табачном дыму и испарениях, поднимавшихся от сырых одежд посетителей, дремал стоя хозяин. Он долго никак не хотел понять, что от него хочет этот неожиданно появившийся черноглазый, черноусый пижон в шляпе, надвинутой до самых глаз.

– Адрес антиквара? Прекрасно! Но кто вы?

– Какое ваше дело!

– Простите, у вас акцент. Ваша национальность? – Хозяин сделал чуть заметный кивок. И между столиками уже пробирался к стойке потертый субъект с нездоровым цветом лица, точно подернутым зеленоватой плесенью. Шпик!

Энвербей недовольно поджал губы и, меняя тон, быстро бросил:

– Я турок.

– Простите. Турки друзья. Недоразумение. Сожалею… У нас так много лягушатников-шпионов.

Зеленое лицо исчезло, забилось за угловой столик.

– Не хочет ли господин турок выпить? Правда, мусульмане говорят, что им нельзя…

– Я пью коньяк, – сказал Энвер. У него дрогнули губы, глаза забегали и крылья ноздрей зашевелились.

– Коньяк? – переспросил хозяин. Он внимательно посмотрел на посетителя: наметанным глазом он сразу же определил – турок склонен к спиртному. Голос хозяина снизился до шепота: – Есть великолепный коньяк марки «Хенесси». Мы получаем его из Франции. О, не удивляйтесь! Контрабанда…

Энвер склонился к прилавку. В глазах его зажглось вожделение, рука сжала холодную бутылку. Хозяин заломил неимоверную цену. Но Энвер уже был во власти желания.

– Откупорьте. Но если…

Хозяин ловко вытащил пробку, налил несколько капель в рюмку и брызнул на ярлык. И на ярлыке резко выступило слово «Хенесси».

– Вы видите… У нас первосортный товар.

Снова промозглые улицы. Ноги стали тяжелые.

У ничем не примечательной двери Энвербей остановился и закурил папиросу с длинным мундштуком.

Глава третья
Заговор

Блюститель словоблудья и греха…

Бедиль

Они сидят в гостиной позади лавки и пьют кофе по-турецки. Хозяин уже в преклонных летах, и Энвер с ним почтителен.

– Я пришел к вам за советом, капитан Юсуфбей.

– Я готов дать совет, господин вице-генералиссимус. – В словах Юсуфбея чуть звучит ирония. Энвер или не слышит ее, или делает вид, что не слышит.

Они прихлебывают горячую черную жидкость из крохотных чашечек.

Здесь, посреди Берлина, уголочек Турции; здесь, расположившись на низких оттоманках, хозяин и гость чувствуют себя коренными стамбульцами. Громко тикают вычурной отделки часы. Бурлит кипящее в медной фигурной кастрюлечке с очень длинной ручкой кофе.

Но вот даже и с точки зрения восточной вежливости можно поговорить о деле. Начинает старик с сентенции:

– Лев становится лисом, когда нужда дошла до кости.

– Величие османов втоптано в грязь! – кричит внезапно Энвер. – Перемирие было подписано на борту английского крейсера. Втоптано величие в грязь, втоптано!

– А кто втоптал величие в грязь?

– Осторожнее, капитан Юсуфбей! – в ярости восклицает Энвер.

– Господин вице-генералиссимус, – бормочет старик. – Вы просили совета? Я слишком ничтожен, чтобы давать советы, позволю только напомнить вам: несчастия Турции начались в тысяча девятьсот тринадцатом году.

– Переворот?

– Я имею в виду переворот тысяча девятьсот тринадцатого года, когда вы, младотурки, прогнали правительство Кемаль-паши Кыброглы и показали зубы англичанам. Вы протянули руку дружбы немцам. Какая ошибка!

– Немцы – верные друзья!

– Англичане злопамятны, англичане добровольно не отдадут и булавки. В руках англичан весь мир! Вы и ваши друзья Талаат и Джемаль надеялись с помощью немцев победить всех, но победили вы только самих себя.

– Мы… мы… – Но Энвербей не смог больше ничего сказать.

Он думал, и думы его были невеселые. Да, всю жизнь он ненавидел англичан, всю жизнь он боролся против них. В роковые дни 1913 года он решил, что час настал и ненавистной Британии скоро конец. И вот он, вице-генералиссимус, сидит перед жалким старичишкой, капитаном Юсуфбеем, и унижается только потому, что Юсуфбей связан с англичанами, друг англичан. Да, да, Юсуфбей – английский агент, еще со времен султана Абдул Гамида II он живет в Берлине. Говорили, Абдул Гамид нанес смертельную обиду Юсуфбею. А когда зло простому смертному причинит всесильный властелин, то он становится самым страшным врагом обиженного. Сильному мира сего не надлежит терпеть угрызения совести. И на смертного обрушивается двойное несчастье: несправедливость и злоба властелина, не желающего переносить даже мысль, что он совершил эту несправедливость. Властелину невыносимо видеть лицо им обиженного. Юсуфбей бежал из Стамбула и нашел убежище в Берлине. Он торговал английскими коврами и керамикой, добытой на холме Гиссарлык, бывшем когда-то древней Троей, и служил верой и правдой немцам, – по крайней мере так думал подполковник Николаи. Но подполковник – разведчик, «хитрый из хитрых», – видел только одну сторону медали. Получая, как он думал, ценнейшие сведения от Юсуфбея, он верил ему. Да и могло ли быть иначе. Абдул Гамид II забрал в свой гарем дочь Юсуфбея наложницей, а Юсуфбей являлся сеидом, потомком пророка, чем никак не мог похвастаться султан, хоть и носил титул халифа мусульман. Вполне естественно, мстительные чувства благородного сеида Юсуфбея еще более выросли.

Но подполковник Николаи не знал другой стороны медали. Всегда Юсуфбей, еще в бытность свою в Турции, водил дружбу с англичанами и, попав в Берлин, вскоре нашел дорогу к Интеллидженс сервис, а возможно, что произошло и наоборот. Интеллидженс сервис нашла путь к капитану турецкой службы в отставке Юсуфбею.

Служил Юсуфбей и немецким, и английским хозяевам добросовестно.

Несмотря на мягкие ковры и тяжелые плотные гардины, в антикварной лавке стоит ужасно неприятный запах затхлости. Промозглая осень забирается в уютную комнату.

В синеватом дыму наргиле плавает вся в бронзовых арабесках люстра. Собеседники попивают кофе. Долго рассматривают тончайшие узоры на чашечках, потом только делают глоток. Юсуфбей каждый раз тяжело вздыхает, Энвер недовольно фыркает. Он выпил слишком много коньяку и не совсем владеет своими чувствами. Каждая реплика Юсуфбея вызывает в нем протест. Забывая о своем положении, он порой начинает попросту кричать.

Вздыхая снова и снова, гостеприимный хозяин склоняет голову, но ничем больше не выдает своего неудовольствия. Разве только чуть дрожали тонкие, длинные пальцы со следами хны на изящно отполированных, как у женщины, ногтях.

– Вы всегда вызывали неудовольствие в Лондоне, – тихо, едва слышно шевелились его синеватые старческие губы.

– Предпочитаю ехать на осле, да на своем, а не кататься на дареном из милости скакуне, – свирепо проворчал Энвербей.

– Турция очень потерпела от войны, – сокрушенно пробормотал Юсуфбей. – Сколько несчастий, позора! А достаточно было опереться на дружескую руку англичан и…

Он снова разлил кофе по чашечкам, и ароматы далекой Аравии на какое-то мгновение перебили запахи плесени и гнили.

– Мы говорим, говорим, – наконец прервал молчание Энвербей, – но я пришел не для обоюдных комплиментов, а вы пригласили меня не для того только, чтобы напоить друга кофе.

– Старого друга! Друга, в лапы которого я остерегся бы попасть в Стамбуле еще не так давно.

Почти зловещая улыбка шевельнула тонкие губы Юсуфбея.

– Едва ли бы вы стали поить меня кофе даже месяц тому назад, а? – заметил Энвербей и настороженно посмотрел на чуть шевелящуюся портьеру. Взгляд его не ускользнул от Юсуфбея. Он пренебрежительно пожал плечами.

– Господин Энвербей, – сказал он просто. – Лондон решил вам сделать предложение… – Он помолчал и уточнил: – Деловое предложение.

Не дожидаясь ответа и не давая возможности подумать собеседнику, Юсуфбей сразу же перешел к делу.

– В Индии, Персии, Аравии, Турции сто миллионов мусульман. Если поднять их против большевизма – Советской России конец. Но нужен человек. Человек, которому мусульмане доверят свою судьбу, человек, которому Лондон даст оружие, деньги.

Энвер молчал.

– Господин Энвер, – снова заговорил Юсуфбей. – Если бы вы не были зятем халифа, никто не стал бы с вами разговаривать. Нашим мусульманам, увы, еще нужны громкие звания, побрякушки. Чтоб поднять ислам против неверных, надо быть зятем халифа.

Не вставая с места, Энвербей поклонился.

Старчески кряхтя, Юсуфбей поднялся, подошел к столу, вынул из ларца золотое кольцо с большим красно-черным камнем и протянул собеседнику.

– Это что, талисман? – спросил Энвер.

– Кольцо… Сохранилось старое предание… легенда. Арабский халиф Мамун Абассид… Интересная личность, прекрасный полководец, но жесток… и в то же время покровитель наук… То есть обладал всеми качествами великого государя, особенно для девятого века. Да, на чем я остановился… Кольцо. Вот это кольцо ему дал якобы один отшельник, живший в Трапезунде… Кто носит на руке кольцо – непобедим, неуязвим. Величие его сжигает врагов. Мамун, кстати, истреблял мятежников, крестьян и горожан Армении, как и…

Энвербей чуть пожал плечами, но лицо его стало серьезным. Он вертел в руках агатовое кольцо.

– Наденьте его… Мамунов талисман… На руке зятя халифа. Извините меня, старика… Чудачество… Вглядитесь в игру красок на камне: в нем есть что-то такое…

Энвербей колебался только одну минуту и надел кольцо на палец.

– Прекрасно, прекрасно, – захихикал Юсуфбей. – Поглядывайте на руки людей, которые будут к вам прибывать с важными поручениями. Поглядывайте на их кольца.

– Значит, есть еще Мамуновы перстни…

– Ничего не скажу, достопочтенный господин. Решительно ничего. А теперь, с вашего соизволения, позвольте вам представить нашего друга, прибывшего недавно из…

И лицо Юсуфбея, повернувшегося к двери с портьерой, вдруг стало почтительным, даже подобострастным.

Снова Энверу в лицо плеснул туман и какая-то отвратительная изморось. И сразу настроение упало. А тут еще ноги заскользили по обледеневшему тротуару. Найти таксомотор. Но хорошо, он вовремя спохватился. Чем платить?

Да, чем заплатить, когда в кармане…

Он вице-генералиссимус… бывший. Он, фактический глава великой Турции… бывший. Он, по имени которого даже начали называть Турцию Энверланд – страна Энвера… Он… без гроша…

Он шел скользя, спотыкаясь, чуть не упал на каменную тумбу. В глаза, в нос, рот лезла густая, точно вата, сырость, забивалась за воротник, вызывала озноб. Мимо проплыли две женские тени, за ними еще и еще. Игривый, но какой-то надорванный смех донесся до его ушей.

И этот лощеный, изящный джентльмен, внезапно появившийся у Юсуфбея из-за портьеры, ласковый, фамильярный! Он назвал себя агентом Английского банка, прибывшим в Берлин по вопросам репарационных платежей. Собака!

Проклятие прозвучало в тумане глухо, угрожающе. Женские тени шарахнулись и растаяли.

Собака! Как он расписывал! Он называл его, Энвербея, гением Востока, великим полководцем, великим человеком нашего времени. Конечно, он льстил. И вместо того, чтобы встать, резко заявить: «Я отлично вас понимаю. Вы меня покупаете. Сколько?» – он, Энвербей, кивал глубокомысленно головой, нечленораздельно мычал, улыбался и… думал: «Будьте прокляты, господа англичане. Вы виновники моих несчастий, вы причина моего падения… Я ненавижу и буду ненавидеть вас до могилы!»

Устало брел он сквозь туман и дым, прижатый дождем к самой грязи мостовых. Обидные мысли лезли в голову. И среди них одна пустячная, глупая, но особенно назойливая. Да, когда он захватил в Турции власть и предстал перед всем миром в ореоле государственного деятеля, одно слово, словечко испортило все. Одна газетенка – не то французская, не то итальянская – игриво прозвала Энвера Наполеончиком. И все! Прозвище прилипло, как пластырь, не отдерешь, не избавишься.

Наполеончик!

Он всего только Наполеончик и притом даже без гроша в кармане. Его счета в германских банках заморожены. Завтра ему нечем заплатить за обед. Нищий!

Тот джентльмен у Юсуфбея, вежливо улыбаясь, подчеркнул: «В случае согласия широкие кредиты. Немедленно».

– Наш общий враг – Советская Россия, – сказал ему джентльмен. – Большевизм – враг цивилизации. Положение на Среднем Востоке изменилось, к сожалению, не в пашу пользу. Бухара пала. Эмир бухарский Сеид Алимхан потерял трон. Армия его рассеяна. Мусульманская армия в Фергане действует слабо и нерешительно. У всех этих полудиких туркестанских племен много воинственности, но мало умения воевать. Сам эмир любит восточный кейф, восточные услады. Ему нужен военный специалист, опытный, авторитетный. А вы… ваше имя для невежественных скотов прозвучит трубным зовом по всему Туркестану. Пощекочите их сонные мозги громкими лозунгами, что-нибудь там насчет джихада – зеленого знамени пророка, и они повалят за вами, как стадо овец. Мы политики, а цель у политика всегда оправдывает средства. Есть старый хороший принцип: прежде чем войти в чужой дом, недурно поджечь его. Вопли о помощи – отличный повод к вторжению, а? Не скрою, господин вице-генералиссимус: на движение эти «басматшей» Англия рассчитывает как на противоядие от революции, как на средство ослабления Советов.