Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

Глава XXIII
Ночные мучения

Казалось бы, формально человека не пытают. Но попробуйте пролежать ночь в тисках, когда сдавлен так, что грудь не может нормально дышать. Давка усугублялась еще жарой и духотой, особенно летом. Но даже зимой, при тридцатиградусных морозах, шестьдесят «человеческих печей» при открытой форточке накаляли воздух до 30–35 градусов. Струя холодного воздуха, падающего из окошечка, моментально превращалась в пар. Она была не в состоянии ни охладить, ни очистить смрадную атмосферу, насыщенную густым запахом человеческого пота. Вся одежда сброшена, только трусы, мятые, выцветшие, несвежие, болтаются на бедрах. И, несмотря на почти полную обнаженность, обильно струящийся пот нисколько не смягчает адской жары, ведь тело, словно клин, зажато между туловищами соседей, грудь вплотную примыкает к спине одного соседа, а сзади тебя обжигает тело другого. Кажется, будто ты погружен в горячую ванну, наполненную липким, густым, вонючим потом. От сдавленности не только затрудняется дыхание, но и нарушается нормальное кровообращение. По всему телу бегают мурашки, появляются судороги, а ты, зажатый, не имеешь возможности даже пошевельнуться. Это значит нет сна – единственного источника восстановления сил и отключения от беспросветной действительности. И тогда было решено: всем ложиться сначала, например, только на правый бок и приблизительно через каждые полтора-два часа по команде переворачиваться на левый.

Знаменитая параша доставляла нам не меньше неприятностей – не только своим зловонием, но и трудной дорогой к ней в ночное время. Вы поднялись, но куда поставить ступню? Весь пол покрыт густо переплетенными, словно клубок извивающихся змей, ногами. Ни одного свободного пятачка. Кое-как вам удалось раздвинуть чужие ноги и освободить пространство величиной с блюдечко, чтобы стать на него носком или пяткой, а другая нога в это время висит в воздухе, пока глаза выискивают впереди другой свободный «просвет» на полу. Вы с трудом сохраняете равновесие. А если, не дай Бог, наступите или тем более упадете на кого-нибудь, выслушаете брань, несмотря на извинения и объяснения – я, мол, не нарочно. Кое-как добираетесь затем назад к своему месту, но его уже нет: ваша «жилплощадь» уже занята сомкнувшимися телами соседей. Но не будете же вы стоять над ними до утра. Вы нагибаетесь и начинаете медленно и упорно ввинчиваться плечом меж скользких и мокрых туловищ.

Вот так мучительно проходили наши ночи.

Глава XXIV
Хлеб наш насущный

Долго ли может просуществовать человек в тюрьме? Известно, что знаменитый революционер Морозов просидел в одиночной камере Шлиссельбургской крепости больше двадцати лет. Этот равелин слыл одним из самых страшных застенков. И все же, несмотря на заточение в каменную могилу, человек прожил в ней половину своей сознательной жизни. Конечно, это очень редкий случай.

Однако, как ни ужасна была судьба заживо «замурованных» в царские казематы узников, не все они были наглухо изолированы от внешнего мира. Многие видные политические деятели, находясь в тюрьме, получали продовольственную помощь от международного Красного Креста. Их снабжали литературой, газетами, письмами. И сами они могли писать письма родным, друзьям, знакомым. Некоторые даже руководили революционным движением из мест заключения. Политических заключенных не мучила мысль, что членов их семей преследуют власти. В царских тюрьмах были даже условия для самообразования. Ведь недаром многие выходили оттуда образованными, эрудированными людьми. И не приходится удивляться, что разрушительное действие на тело и психику человека до некоторой степени сглаживалось льготами царской тюрьмы.

А можно ли прожить в советской тюрьме хотя бы десять лет? Мне лично такие случаи не известны. Очевидцы в один голос утверждают, что двух лет современного тюремного режима вполне достаточно, чтобы прекратилась жизнь человека. В чем же дело? Что так быстро его убивает? Дело в особом режиме, губительно действующем на психику, с одной стороны, и в невыносимых условиях проживания в тюрьме, стремительно разрушающих тело, с другой. Не последнюю роль в этом деле играет и вынужденное безделье, на которое обрекают заключенных. Человека, привыкшего к физическому или умственному труду, лишают всякой работы, ему не дают книг, отбирают клочки бумаги, огрызок карандаша. Тоска от безделья, словно ржавчина, разъедает душу. Страшная скученность, удушливый спертый воздух в камере и, главное, систематическое голодание – все это быстро приводит к истощению организма, к дистрофии.

Питание наше в основном состояло из пайки хлеба в 450 грамм, баланды – жидкой бурды с несколькими крупинками ячменной крупы и двумя-тремя кусочками картошки или же с одним-двумя плавающими листочками мороженой капусты на завтрак; обеда из двух блюд – на первое та же баланда, на второе небольшой черпачок (150 г) овсянки. На ужин снова баланда. Не удивительно, что такого питания было недостаточно даже для неработающего человека. Все мысли сосредотачивались только на еде. Каждую минуту голодный желудок напоминал о себе, предъявлял свои требования. Зато по ночам в снах мы видели огромное количество разнообразной вкусной еды. Но увы! Пробуждение возвращало нас в реальную действительность. Впереди еще целая вечность, пока придет счастливая минута, когда откроется оконце и появится желанная драгоценная пайка хлеба. Настороженное ухо чутко прислушивается к шагам в коридоре. Наконец кто-то радостно выкрикивает: «Несут, несут!» Распахивается оконце. «Принимай хлеб!» – объявляет надзиратель. Приемщик уже на посту. Все чинно сидят на полу, опершись спинами о стену, и замирают в ожидании момента, когда, наконец, пайка попадет в руки. Тишина. Слышно только, как надзиратель, а за ним наш учетчик отчеканивают: одна – одна, две – две, три – три и так далее. Хлеб идет по кругу. Вот она, драгоценная, родная пайка! Но разве можно спешить ее съесть, не сравнив с пайкой, доставшейся соседу? Ему же попалась чудесная горбушка – сухая, с приятной хрустящей корочкой, а мне одна мякоть! Сердце больно сжимается от зависти. Везет же человеку – уже третий раз он получает горбушку, а я все ту же середку. Э, да не только я в таком плачевном положении. На многих лицах явное разочарование. Нет, надо в корне изменить существующий порядок раздачи хлеба. И вот уже мы слышим голос Шевцова: «Товарищи, давайте изменим порядок раздачи паек. Перед раздачей отсчитаем сначала все горбушки и распределим их в порядке очередности. Сегодня, например, получено пятнадцать горбушек, шестнадцатому не хватило, так завтра он будет первым и так далее, пока очередь не обойдет всю камеру. А затем все повторяется сначала. Как вам нравится такой проект?»

Что и говорить, камера с восторгом подхватила это предложение, и на другой же день оно было приведено в исполнение.

Однако пора приниматься за пайку. Но надо еще подумать, как лучше, с наибольшей пользой для здоровья ее съесть.

– Я предпочитаю ликвидировать ее сразу, – говорит Симонович. – Делить ее на три части? Зачем? Лучше прикончить ее за раз, да почувствовать, что ты сыт до обеда. А там как-нибудь перебьюсь до ночи.

– А по-моему, – говорит Воронцов, – разумнее растянуть пайку на весь день, разделив ее на три части. Но, с другой стороны, где я буду хранить отложенный на обед и ужин кусок хлеба? Я не подумал об этом. Ведь страшно представить, что кто-то может стянуть его у меня. Нет, лучше сразу съесть пайку целиком, чем весь день дрожать за нее.

– А я, – вмешался в разговор Шаповаленко, – этого не боюсь. Не думаю, чтобы среди нас нашлись такие мерзавцы. Сколько раз я оставлял про запас хлеб, не пряча его, но еще не было такого случая, чтобы кто-нибудь соблазнился моей пайкой, хотя и знаю, как мучительно искушение при голоде. Нет, товарищи, все-таки благоразумнее делить пайку на три части, – заключил Шаповаленко.

В подобного рода дискуссиях проходило «пиршество», больше похожее на священнодействие, чем на обычный прием пищи. Это были самые счастливые минуты, когда желудок на некоторое время успокаивался. В душе рождалось этакое благодушное настроение, и не таким уж страшным начинало казаться пребывание в тюрьме. И даже лютая ненависть к карателям на какое – то время уменьшалась.

Много ли надо человеку, чтобы его утешить, заронить в нем искру надежды и радости? Тираны всех веков и народов мира отлично знали тайну голодной приманки. Секрет прост: сначала отнять у человека все – лишить семьи, свободы, чести, куска хлеба, а затем преподнести ему этот кусочек. И вот уже существо, которого обстоятельства сделали жалким, счастливо и готово забыть все обиды. Еще недавно глубоко возмущенный страшной несправедливостью, оскорбленный унижением его человеческого достоинства, узник уже полон благодушия.

Но увы, блаженство, как всегда, недолговечно. Не проходит и часа, как тяжелое чувство голода снова заявляет о себе. Ноющее и сосущее ощущение под ложечкой все усиливается. Близится время обеда. Нетерпение нарастает с каждой минутой. Все чаще и чаще взоры обращаются к глазку. Все напряженно прислушиваются, не слышно ли за дверью шагов дневальных, несущих бачок с баландой. Наконец, все ближе и ближе знакомые звуки. Бак опустился у самых дверей. Открывается форточка, и, как долгожданный благовест, раздается голос надзирателя: «Обедать!» В миг все преображается. Все вскакивают с места и выстраиваются в длинную очередь. Начинается круговое шествие перед окошком. Вот получил баланду первый. Еще не отойдя от окошка, он начинает помешивать ложкой в миске, чтобы обследовать «улов» – сколько картофельных кусочков ему досталось. Но лицо парня сразу омрачается, на нем появляется выражение досады и глубокого разочарования. Для всех, ожидающих своей очереди и пытливо за ним наблюдающих, совершенно очевидно, что парню не повезло: в миске «голая» вода с несколькими плавающими крупинками овсянки.

А вот прошел мимо всех с баландой в руках Примаченко. Лицо его озарено улыбкой.

– Ура, товарищи! Аж целых пять кусочков! Сегодня я именинник.

– Скажи, пожалуйста, и везет же Примаченко – сколько дней ему попадается гуща, – не без зависти говорит высокий худой Панов. – А мне за эту неделю хоть бы раз достался кусочек картошки.

Но вернемся к злополучной пайке. Вокруг нее разгорались страсти не только в камере, но и за ее стенами. В то тяжелое время и на воле не хватало хлеба. Неработающим членам семьи детям, старикам, женщинам – выдавали что-то по двести граммов. На рынке цена на хлеб поднялась до фантастических размеров. Такая выгодная конъюнктура не могла не соблазнить нечистых на руку тюремных работников ею воспользоваться. Надзиратели всячески старались обсчитать заключенных при раздаче хлеба, чтобы недоданные пайки продать на базаре. Выдавал нам хлеб надзиратель Самсонов – верзила с длинными, как у гориллы, руками и глазами, выдававшими его жестокость. Всякий раз, раздавая хлеб, он пытался «надуть» нас на одну-две пайки. Зная его замашки, вся камера была начеку, когда он отсчитывал через оконце пайки. Однажды, дойдя до тринадцатой порции, он вдруг произнес «шестнадцать», и, когда учетчик закричал: «Нет, четырнадцать», вся камера его поддержала. Поднялся шум, крики, голоса возмущения. Больше всех выходил из себя учетчик.

– Где же шестнадцать, гражданин надзиратель? Вот они, зайдите, пересчитайте сами! Повторяю, тут тринадцать, а не шестнадцать.

– А я тебе говорю – шестнадцать, попробуй мне еще бузить! Я тебе покажу, как замахоривать пайки. Принимать дальше!

– Принимать не буду, пока не отдадите три недоданных пайки!

– Так, значит, я украл? Ах ты, б…!

И тут дверь открылась, Самсонов ворвался в камеру, как коршун, моментально схватил за ворот учетчика и в одну секунду выволок его в коридор. Это произошло так молниеносно, что мы не смогли защитить товарища. Дверь захлопнулась. Не прошло и двух минут, как в дальнем конце коридора раздались душераздирающие крики, стоны, проклятия, сопровождаемые мерными глухими ударами ремня. Это кричал наш учетчик в то время, как два надзирателя зверски его избивали, приговаривая:

– Будешь воровать пайки? Будешь? Вот тебе еще, еще, чтобы помнил, сволочь, как оскорблять честных надзирателей и обзывать их ворами.

Скоро стоны прекратились, дверь открылась, и оба палача, держа за ноги и руки окровавленного, избитого Красильщикова, бросили его, как дрова, в камеру.

Так пострадал ни в чем не повинный человек, добровольно взявший на себя роль защитника общественных интересов, а подлинные бандиты-виновники остались безнаказанными.

Не обходилось и без перебоев в доставке хлеба. Как-то однажды утром нам не выдали хлеба. Подошло обеденное время. Выпили голую баланду. Наступил вечер. «Поужинали» без пайки. В чем дело? Уж не хотят ли нас сознательно уморить голодом? Так, голодные, мы и легли спать. На второй день повторилась та же история. Если раньше мы испытывали недоедание, то теперь наступил настоящий голод, В камере стало тихо, как в могиле. Никто не разговаривал. Тоска и отчаяние тяжелым камнем налегли на сердце. Когда и на третий день нам не дали хлеба, тупая безнадежность овладела всеми.

– Товарищи! – не вытерпел я. – Не поддавайтесь апатии! Чего сидите как истуканы, ожидая чуда? Либо мы все передохнем, как собаки, либо давайте кричать, протестовать, требовать. Ведь нам терять больше нечего.

Но все было напрасно. Подавленные, целиком ушедшие в себя заключенные, казалось, потеряли всякий интерес к жизни, инстинкт самосохранения уступил место покорности, пассивности, безразличию. Даже погибая от голода, они не находили в себе мужества бороться за право на жизнь. Страх перед полицейско-самодержавным режимом окончательно парализовал их волю, и вот они уже готовы безропотно подыхать с голода. Меня душила ярость. Мне хотелось орать, бить в исступлении по двери кулаками, ногами. Пусть стреляют! Лучше смерть от пули, чем медленная и мучительная казнь.

– Все, как один, поднимайтесь на борьбу!

Но в унылых позах и тупо устремленных в одну точку глазах я не обнаружил никакого желания постоять за себя.

Вдруг в коридоре послышался шум, сначала робкий, а потом все более настойчивый. Кто-то напротив отчаянно колотил твердым предметом по двери. К нему присоединились другие, и скоро вся камера мерно и громко отчеканивала удары. То были женщины, первые поднявшие мятеж. Их смелое начинание было воспринято как набат и немедленно подхвачено другими камерами. Заключенные били в двери, стенки, батареи, били чем попало – обувью, кружками, металлическими мисками. Гудели окованные двери, глухо стонали стены, дрожал пол от топота, дребезжали параши. Скоро вся тюрьма, охваченная единым порывом, сотрясалась от сильных ударов. Под аккомпанемент этого шума надвигалась еще более мощная волна громких и истерических воплей: «Хлеба, хлеба, хлеба! Давайте хлеб, сволочи, или мы разнесем тюрьму!» Одна только наша камера, к ее стыду и позору, продолжала хранить гробовое молчание, не принимая никакого участия в общем возмущении. Со страхом она прислушивалась к грозному шквалу, втайне надеясь, что можно будет воспользоваться плодами победы за чужой счет, или, как любили выражаться уголовники, «на чужой спине въехать в рай».

Мятеж десяти тысяч заключенных не на шутку встревожил тюремную администрацию. Вооруженная до зубов, уверенная в крепких запорах и замках охрана на этот раз растерялась. Слышно было, как по коридору забегали конвоиры, как по всем этажам и лестницам носились солдаты, надзиратели. Сам начальник тюрьмы выскочил из своего кабинета. Некоторые охранники часто заглядывали через глазки в камеры и вкрадчивыми голосами пытались утихомирить разбушевавшуюся стихию.

– Успокойтесь, успокойтесь, – говорили они. – Сегодня же хлеб будет. Из-за снежных заносов (дело было зимой) в пути задержались поезда с мукой, но мы имеем сведения, что ее уже подвезли к Новосибирску.

И действительно, к вечеру нам выдали слегка сыроватый и недопеченный хлеб.

Глава XXV
Следователь Дубенко

23 августа 1941 года меня вызвали к следователю. Следственный отдел занимал весь четвертый этаж тюрьмы. По обе стороны длинного коридора расположилось 80 камер, приспособленных под кабинеты следователей. Был жаркий и душный день, поэтому двери всех кабинетов были настежь открыты, и в каждом из них проводилось дознание. Когда меня ввели в коридор, меня ошарашил невероятный галдеж и смешанный гул голосов: это следователи с пристрастием допрашивали подсудимых. В общей разноголосице нельзя было разобрать ничего, кроме брани, ругани, нецензурных выражений, произносимых на разных регистрах – высоких и визгливых, средних, басистых и грубых. Мать, перемать, б…, сволочь, сукин сын, фашист – только и слышно было. Водопад матерщины ошеломлял. Словно я попал не в учреждение, где должны соблюдаться какие-то элементарные нормы приличия, а в публичный дом, в котором «джентльмены» изъяснялись на языке проституток. Мне даже весело стало, когда я услышал эти истерические выкрики, густо приправленные отборной руганью. Вот это аргументация! Вот это стиль работы сталинских орлов, поставленных вершить правосудие!

Я вошел в кабинет следователя. У стола стоял блондин в военной форме. Ему было под тридцать. В его наружности не было ничего примечательного. Курчавые волосы, узкое продолговатое лицо, серые глаза навыкате, нос с горбинкой, высокий рост – вот и все, что можно сказать о внешности следователя Дубенко.

За время трехкратного допроса я достаточно к нему присмотрелся и изучил его повадки. Он не кипятился, как его коллеги, не выходил из себя, не стучал кулаком по столу, не матерился. Но я не думаю, что он был лучше воспитан, чем его собратья по профессии. Просто он был флегматичен по натуре. Видимо, раз навсегда он решил, что не стоит ломать копья, портить себе нервы, чтобы добиться признания еще у одного «врага народа». Он твердо усвоил себе истину, что, как бы ни упорствовал подследственный, ему не избежать кары. Перечень «преступлений», составленный заранее, задолго до следствия, уже лежал у него на столе. И этого было достаточно, чтобы считать виновность любого человека установленной. Дубенко даже не оспаривал доводов, приводимых подсудимым в свое оправдание, а только спокойно выслушивал их и задавал вопросы. Вряд ли он умел формулировать показания подследственных, поэтому предпочитал действовать как ученик, записывающий под диктовку каждое слово, делал при этом грубейшие грамматические ошибки.

Хотя на следствии Дубенко в общем-то вел себя прилично, если не считать отдельных выпадов, нельзя было, однако, убаюкивать себя иллюзиями, что этот тупой и невежественный солдафон проявит какую-то степень объективности и справедливости. Да, его приемы не были цинично грубыми, тем не менее он мог со спокойной совестью в своем заключительном мнении потребовать для вас ТОЛЬКО десять лет (но никак не больше!), полагая, что при этом поступает с вами даже великодушно.

Глава XXVI
Допрос-следствие

Но перейдем однако к самому следствию. Предложив мне сесть перед столом, следователь расположился напротив. Я обратил внимание на лежавший на столе обширный проспект моих прегрешений – целых шесть страниц. Да, подумал я, кто-то долго и хорошо постарался, чтобы возвести на меня солидную кучу обвинений.

Прежде чем начать следствие, Дубенко решил обработать меня психологически, чтобы заставить сразу же сознаться в «преступлениях».

– Вот что, Ильяшук, Я закончил следствие по делу вашей жены. Она во всем призналась. Не скрыла она и того, что вы занимались антисоветской агитацией и пропагандой и многократно высказывали ей свое несогласие с политикой советской власти. Предупреждаю, что любая попытка отрицать ваше участие в совершении преступлений, о которых пойдет речь, обречена на провал: ваша жена на вас показала. Если же и после ее улик вы будете отпираться, мы найдем другие способы, чтобы заставить вас признать свою вину. Ваш сын еще на свободе. Пока он у нас только на прицеле. Теперь от вас зависит, будет и дальше он на воле или мы его посадим, как и вас. Решайте! – закончил Дубенко.

Мне стало ясно, что он берет меня «на испуг». Неужели Дубенко серьезно мог думать, что я поверю в подлость Оксаны? Это было не только невозможно, но просто смешно. Что касается Юры, то он, по всей вероятности, уже призван в армию.

Дешевый провокаторский прием следователя не оказал на меня ровно никакого действия, я спокойно ожидал дальнейших вопросов.

С тех пор прошло больше двадцати лет. Подробности забылись, поэтому остановлюсь только на основных пунктах обвинения. Вот как выглядит весь ход следствия в вопросах и ответах.

Вопрос-обвинение 1.Вы с неуважением отзывались о товарище Ворошилове – верховном руководителе финской кампании 1939–1940 года. В частности, вы называли его бездарным наркомом, не способным обеспечить победу Красной Армии над Финляндией. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Ответ.Видите ли, дело не в том, был Ворошилов способным руководителем армии или нет. И даже не в том, нужно ли было воевать с Финляндией. Но раз уж начали войну, то надо было довести ее до победного конца в кратчайший срок. Между тем Красная Армия в течение почти четырех месяцев беспомощно топталась на месте при таком соотношении численности населения, как 200 миллионов советских людей против 3,5 миллионов финнов. Ведь еще Молотов бахвалился, что один Ленинград может шапками закидать Финляндию. А что получилось на самом деле? Финская армия, едва ли насчитывавшая 300–350 тысяч бойцов, прочно окопалась за линией Маннергейма и героически сопротивлялась Красной Армии, превосходящей ее в два-два с половиной раза. Согласитесь, что с военной точки зрения для нашей страны это был позор. В течение многих лет наша пресса, радио твердили, что Красная Армия – самая мощная и сильная армия в мире, а когда началась война с Финляндией, обнаружилась полная несостоятельность этих утверждений. И в тылу наступило неустойчивое положение – паника, нехватка продовольствия, расстройство снабжения, транспортные перебои и так далее. Ведь не только я, но и все советские люди выражали скрытое недовольство тем, что их вводили в заблуждение относительно мощи Красной Армии.

Вопрос-обвинение 2.Вы охаивали договор о дружбе и нейтралитете, заключенный между СССР и Германией 23 августа 1939 года. Договор этот – проявление мудрой, гениальной политики товарища Сталина. Как же вы осмелились не только критиковать, но и охаивать этот договор? Вы знаете, какую тяжесть вины тем самым на себя возлагаете?

Ответ.Скажу откровенно, я действительно не одобрял этот договор. Но еще больше были возмущены им рядовые коммунисты. Как раз в этот день мне пришлось быть в командировке в Ракитнянском совхозе Курской области. Там работал начальником политотдела некто Злобин. Прохаживаясь утром по саду (кажется, это было воскресенье), я остановился как громом пораженный, услышав сообщение по громкоговорителю о заключении этого договора. Часа через два я поделился этой сногсшибательной новостью с начальником политотдела, и знаете, какую реакцию она у него вызвала? Он на меня вызверился и сказал, что за распространение подобных лживых, клеветнических слухов, порочащих наше правительство, он вынужден будет передать меня органам НКВД. Но когда вскоре он убедился в правдивости моей информации, то схватился за голову и сказал: «Что же это делается? Продаться нашему заклятому врагу, Гитлеру, дружить с ним, брататься с немецкими фашистами? О боже, до чего мы дожили?»

Такова была реакция многих коммунистов, а не только беспартийных.

Прошло уже два года после подписания этого позорного договора. За эти два года Германия выкачала из нашей страны огромные продовольственные запасы. Ежедневно со всех концов Советского Союза тысячи товарных поездов с зерном, мукой, птицей, мясом, салом, маслом направлялись в Германию, а советские люди толпами стояли в очередях за продуктами. И после того, как наш «друг» выкачал из нашей страны все, что можно, 22 июня 1941 года он предательски напал на Советский Союз. Скажите, разве те, кто критически отнеслись к этому договору, не оказались правы? А теперь, после нападения Германии, разве советские люди не вправе расценить договор как акт чрезвычайной недальновидности, близорукости Сталина? И вот уже прошло два месяца после начала германской агрессии (во время допроса я еще не знал, что немцы дошли до Ленинграда и Москвы), а вы меня обвиняете в охаивании советско-германского договора. Скажите прямо, кто же из нас является большим патриотом нашей родины – я или вы? Подумали ли вы о том, что, выступая в защиту этого договора, вы тем самым становитесь на сторону немецкого фашизма?

Следователь не ожидал такого контробвинения и злобно сказал:

– Ах ты, б…! Это я-то фашист? И ты еще смеешь оскорблять советского следователя? Смотри, сволочь!

– Да разве я назвал тебя фашистом? – перейдя на ты, сказал я. – Я так поставил вопрос, чтобы ты сам убедился, прав ли ты, предъявляя мне обвинение в неуважении к этому злополучному договору. Если я и виноват в дискредитации его, то потому, что не понимаю мотивов, которыми руководствовались Сталин и Молотов при его заключении. Я был бы вам очень признателен, если бы вы, гражданин следователь, разубедили меня в моих заблуждениях, – сказал я, снова переходя на вы.

Польстив его самолюбию, я надеялся несколько смягчить его гнев. И действительно, он скоро успокоился и перешел к дальнейшему допросу, так и не выполнив моей каверзной просьбы.

Вопрос-обвинение 3.Не скажете ли, какие анекдоты вы распространяли в связи с заключением этого договора?

Сначала я не мог догадаться, что имел в виду Дубенко. А затем, внутренне улыбнувшись, вспомнил, как однажды на службе услышал остроумный анекдот.

Ответ.Действительно, такой анекдот переходил тогда из уст в уста, но не я его придумал. Вот он: «На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке Риббентроп награжден золотой медалью как лучшая доярка СССР».

Вопрос-обвинение 4.Вы возмущались указом правительства о привлечении граждан к судебной ответственности за опоздание на работу и открыто выражали свое недовольство.

Ответ.Я считаю, что борьба за трудовую дисциплину рабочих и служащих – важное мероприятие в деле повышения результативности труда. Но ведь в каждом конкретном случае надо разобраться, действительно ли опоздание на работу – злостное, сознательное нарушение или же оно является следствием объективных причин. Вы прекрасно знаете, что многие граждане живут вдали от места работы, и, чтобы добраться до него, им нужно ехать транспортом час-полтора, а то и больше. Вам также известно, что трамвайных вагонов у нас не хватает (троллейбусов и автобусов тогда еще почти не было), чтобы в часы пик нормально перевезти весь поток пассажиров. Кроме того, транспорт находится в ужасном техническом состоянии, в связи с чем часты поломки на маршрутах. Что остается делать рабочему и служащему в этой ситуации? Он спешит к другому трамваю, но и туда не может сесть, так как вагон переполнен. А кончается тем, что махнет рукой и идет пешком, запаздывая на добрый час. И он еще и преступник? Пусть горсовет обеспечит транспортом, а тогда и спрашивает с жителей за несвоевременную явку на работу. Нет ничего проще, чем зачислить всех опаздывающих на работу в преступники. Наверно, лучше бы было отдавать под суд заведомо известных в коллективах лодырей, недобросовестных работников, которые спланированные опоздания объясняют неполадками на транспорте. Между тем известно немало случаев, когда добросовестных, ведущих специалистов по этому указу уже лишили свободы.

Дубенко ничего не возразил на мои «показания».

М. И. Ильяшук – второй слева во 2-м ряду.

Вопрос-обвинение 5.Вот вы работали по организации сырьевой базы в сахарной промышленности. Вы знаете, какое большое значение для свеклосеяния имеет стахановское движение. Вы должны были изучать и обобщать опыт работы стахановцев-свекловодов с тем, чтобы распространять его среди отстающих. Вместо этого вы активно занимались опорочиванием движения стахановцев.

Ответ.Тут какое-то недоразумение. Я вовсе не противник стахановского движения. Я только против жульнических махинаций, с помощью которых ответственные партийные работники при поддержке секретарей райкомов в погоне за славой и почестями «делали» в своем районе знаменитых стахановцев. Не так давно в одном из районов Винницкой области проходил судебный процесс над руководящими работниками района. Они решили организовать стахановское звено с таким высоким урожаем, какого еще мир не видел. Наметили «героиню»-звеньевую, мобилизовали транспорт, людей и ночью тайком стянули у соседних звеньев убранную уже в кучи свеклу, сложив ее на участке «стахановского» звена. А на утро созвали большую районную комиссию и в ее присутствии произвели «учет» урожая. Цифра получилась огромная. Весть о новой «героине» широко разнеслась. Однако в данном случае афера была разоблачена.

Эта история не могла не вызвать глубокого возмущения у всех научных сотрудников Института сахарной свеклы. Вот как выглядела в настоящем свете «дискредитация» стахановского движения, о которой вам услужливо донесли ваши агенты.

Приведу еще один случай. Вы, возможно, слышали о зачинательнице стахановского движения Марии Демченко. А знаете ли, как ей помогли стать героиней местные власти Рокитнянского района Киевской области? Демченко со своим звеном по договоренности с властями посеяла сахарную свеклу на торфяной почве. Это было явное нарушение инструкции сахарного завода, согласно которой категорически запрещалось сеять сахарную свеклу на таких почвах, так как свекла, выращенная на торфяной почве, хотя и дает гарантированно высокий урожай, но имеет низкую сахаристость и такой химический состав корней, что производство из них сахара на сахарных заводах чрезвычайно затруднено. Но местные власти, организовавшие эксперимент Марии Демченко, умышленно пошли на подобное нарушение. И действительно, ее звено получило рекордный урожай свеклы в 500 центнеров.

Можно ли было не возмущаться жульническими приемами получения высоких урожаев? Кстати, прославившуюся «стахановку» Марию Демченко устроили в сельскохозяйственный институт, чтобы дать ей специальное образование. В селе, на ее родине, за счет государства ей построили очень приличный дом. Стали оказывать и другие почести и знаки внимания. Так как она соизволила учиться на дому, то дирекция института услужливо посылала к ней на дом профессоров для преподавания их предметов. Однако Мария оказалась неспособной, ленивой студенткой и не проявила никаких успехов в учебе. Тем не менее, за ней продолжали ухаживать, даже предоставили ей машину в личное пользование. Скоро она усвоила манеры барыни, вошла во вкус материального стяжательства и погрязла в мещанстве. Можно ли было после всего этого рекламировать в своей научной деятельности этих, с позволения сказать, стахановцев?