Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 49 страниц)

Глава CII
Трения с Губинским

Вообще говоря, мои взаимоотношения с завклубом складывались как-то странно. Я бы не сказал, что он недооценивал меня как работника. Все же успехи оркестра, которым немало способствовал мой напряженный труд, были очевидны для всех. В глубине души Губинский не мог не отдать мне должное. Но у него была какая-то прижимистая жилка, характерная для крепостника. Он имел черствую, сухую натуру, не допускавшую между мною и им иных отношений, чем отношения между работодателем и наемным работником. Я уже говорил выше, что этот хозяйчик абсолютно не интересовался моими бытовыми условиями. Губинский не мог не видеть, как я из кожи лез, чтобы создать оркестр, работал, не считаясь со временем. Это проходило мимо него. Но стоило ему увидеть ничтожное упущение, не стоящее яйца выеденного, как он обрушивал на виновного громы и молнии, сбрасывая со счетов все заслуги последнего.

Однажды после очередного концерта он обнаружил мандолину, которую кто-то из музыкантов по халатности оставил на сцене, не спрятав в шкаф, где обычно хранились все инструменты. Губинский вызывает меня к себе в кабинет. Захожу. Сидит в кресле важный, надутый шеф. Лицо злое, надменное. Не предложив мне сесть, с грубой бранью он набрасывается на меня:

– Вы что это себе позволяете в МОЕМ клубе! Кто вам дал право расшвыривать ценное музыкальное имущество где попало? Я вам покажу, как обращаться с государственным имуществом! За каждый пропавший инструмент я взыщу с вас в десятикратном размере!

– В чем дело? Что случилось? – крайне пораженный грубым обращением, спросил я у Губинского.

– А, вы не знаете! А это что? – чуть не взвизгнул завклубом, показывая мне мандолину. – Я нашел ее после концерта на сцене за кулисами. Почему вы не прибрали ее, а бросили на произвол судьбы? Вдруг ее украли бы, так я буду за нее платить? Я не потерплю больше такого безобразия и предупреждаю, что если вы еще раз проявите халатность, я отдам вас под суд за расхищение социалистической собственности.

Наглый выговор Губинского меня взорвал. Не в силах больше себя сдерживать, я дал ему гневную отповедь.

– Да как вы смеете разговаривать со мной таким тоном? Я вам не лакей и не слуга. Извольте обращаться со мной как с человеком, а не как с собакой! Кто вам дал право топтать мое человеческое достоинство? Если бы мандолина действительно пропала, я бы купил ее за свои деньги, и вы не понесли бы урона ни на копейку. А вы набросились на меня, как на преступника, и угрожаете отдать под суд. Вы разговариваете со мной, как последний хулиган. Вас не останавливает даже то, что вы мне в сыновья годитесь. Я полагал, что заслужил ваше уважение за мои старания, за мой бескорыстный труд на благо клуба и, таким образом, на ваше личное благо как заведующего клубом. Но вместо благодарности я получаю от вас только незаслуженные оскорбления. Я не настолько дорожу этим местом, чтобы выносить ваше хамское обращение. Не угоден – уволюсь. Я работаю у вас уже больше года, а вы палец о палец не ударили, чтобы выхлопотать для меня через заводоуправление комнату; сколько уже было упущенных возможностей мне ее предоставить!..

Я высказал Губинскому и другие свои обиды. Он никак не ожидал от меня такого решительного отпора и сразу же пошел на попятную.

– Да что вы, успокойтесь! О вашем уходе не может быть и речи. Я вас не отпущу. Ну, я погорячился, стоит ли придавать этому значение. Я очень ценю вашу работу и старания. Выбросьте из головы разные глупости и продолжайте работать, как и раньше.

Возможно, что в планы Губинского, действительно, не входило намерение со мной расстаться. Но поражало, что, оправдываясь в своей грубости, он не счел нужным передо мной извиниться. Впрочем, почему поражало? Ведь это был типичный продукт сталинской эры. Таких начальничков, корчивших из себя вождя, можно было встретить всюду.

Губинский был хамоватым и по отношению к другим своим подчиненным. Агрессивный по натуре, он тем больше наглел, чем меньший получал отпор. Работал в клубе Перепелкин – очень талантливый молодой еще художник, тоже из бывших заключенных. Он вынужден был писать рекламу к киносеансам и был доволен, что имел хотя бы такую нищенски оплачиваемую работу. Он не ограничивался чисто формальным отношением к своим обязанностям, а работал с душой, стараясь художественными средствами оживить казенные афиши.

Губинский относился к нему с явной антипатией и, принимая работу, всегда выражал недовольство, а часто даже заставлял переделывать афиши. Сам он в изобразительном искусстве был профаном, но критиковал Перепелкина с апломбом. Художник терпеливо сносил придирки своего «хозяина» и часто переделывал афиши по его указанию.

В редкие минуты отдыха, когда я еще жил «холостяком» в музыкантской, Перепелкин забегал ко мне и отводил со мной душу. Это был очень милый человек, один из тех интеллигентов, которые видели царящие кругом зло и несправедливость, не могли в душе смириться с ними, но не способны были бороться с носителями зла и социального неравенства, так как рисковали бы лишиться тех жалких крох, которые перепадали им с барского стола. Он молча сносил унижения от начальника, но никогда не пресмыкался перед ним, не заискивал. Все-таки, когда ему представилась возможность вместе с женой уехать во Фрунзе, он не постеснялся на прощание сказать Губинскому все, что он о нем думал, и назвать того эксплуататором. Но для таких типов, как Губинский, сознающих неуязвимость и прочность своей власти, критика их поведения абсолютно ничего не значит.

Глава CIII
Личные дела

Пора было уже подумать о налаживании своей жизни. До каких пор можно целиком отдаваться общественному делу, забывая о своих человеческих нуждах, до каких пор жить бобылем в неуютной берлоге? Прежде всего нужно было добиться перевода Оксаны из Предивной в Канск и поселить ее со мной в музыкантской. Ее присутствие здесь помогло бы сдвинуть с места вопрос о предоставлении мне квартиры.

Добиться перевода Оксаны можно было только через МВД Красноярского края. И я поехал в Красноярск. Это было как раз в тот день, когда я встретился с Мелехом и Малиновской на вокзале в Красноярске. Захожу в МВД, а может быть, МГБ – точно не помню. В приемной секретарша спросила, по какому делу я пришел. Я рассказал. В ответ на мою просьбу она сказала, что по такому делу пропустить не может, а поговорить с начальником можно только по телефону. Не без волнения взял я трубку, и между нами произошел следующий разговор:

– Товарищ начальник?

– Да, я вас слушаю, но позвольте сначала узнать, с кем я говорю, – спросил представитель «органов».

– Гражданин Ильяшук, поехавший в Сибирь добровольно вслед за ссыльной женой, проживающей в Предивной Больше-Муртинского района Красноярского края. Сейчас работаю в клубе Канского гидролизного завода и прошу вашего разрешения на перевод жены из Предивной в Канск.

Последовало молчание, затем начальник решительно объявил:

– Нет, об этом не может быть и речи. Без санкции Москвы мы не имеем права переводить ссыльную из одного пункта в другой. Пусть сидит в Предивной до конца, – грубо отрезал он.

Кровь бросилась мне в лицо, но усилием воли я заставил себя держаться в границах внешней почтительности и продолжал настаивать на своем.

– Но позвольте, товарищ начальник. Как Предивная, так и Канск находятся в пределах подведомственного вам Красноярского края, и, следовательно, вы сами вправе распоряжаться переводом ссыльных внутри Красноярского края без санкции Москвы.

– А вы нам не указывайте, вправе мы или нет. Это вас совершенно не касается. Я вам сказал – нельзя и все. Больше нам с вами не о чем разговаривать.

Но я все еще не сдавался и продолжал:

– Товарищ начальник! Перевод моей жены из Предивной в Канск не принесет Красноярскому МВД дополнительных хлопот. Ведь в Канске много ссыльных и так же, как в Предивной, есть комендант МВД, у которого ссыльные регулярно отмечаются. Будет отмечаться у него и моя жена. Я убедительно прошу вас не отказать в моей просьбе.

– Послушайте, гражданин! Вам сказано, что удовлетворить вашу просьбу нельзя, и не приставайте к нам больше. И вообще мне не нравится ваша назойливость и непочтительное отношение к нашему органу. Если вы забыли, с кем разговариваете, то я вам напомню.

Его голос зазвучал на высокой визгливой ноте, и я решил повесить трубку и не связываться больше с этим «гуманным органом». Хотя их шеф Берия уже был казнен, эта монопольная организация все еще упивалась своей мощью и силой по отношению к беззащитному и бесправному народу. Но все же еще до ХХ съезда партии повеяло свежим ветром, предвещающим перемены, которые подавали надежду на ограничение абсолютной власти органов МГБ и МВД. Проявилось это и в том, что спустя несколько месяцев после моего разговора с представителем МВД то же Красноярское МВД разрешило Оксане переезд в Канск. Разумеется, тот начальник нагло лгал, когда говорил, что перевод Оксаны зависел от Москвы. А вопрос разрешился просто: Оксана обратилась с просьбой о переводе к предивнинскому коменданту, тот поддержал ее ходатайство перед Красноярским МВД, и ей позволили поменять место жительства.

Наконец-то осуществилась моя мечта – мы снова вместе.

Когда я привез Оксану, я категорически поставил перед Губинским вопрос о предоставлении мне жилплощади. Напомнил ему, что неоднократно предупреждал его о предстоящем приезде жены. И услышал ответ, произнесенный раздраженным голосом:

– Где я вам найду сразу квартиру? Ждите. А пока получите квартиру, поживете с женой в комнатушке при музыкантской.

Итак, Оксаночка поселилась в моей берлоге. Надо ли говорить, как преобразилась моя келья после наведения в ней уюта. Да и было ли у меня время заниматься устройством личного быта, когда я с утра до ночи был занят по горло, работая на два фронта – в клубах двух заводов?

Губинский снова успокоился и не проявлял особенного желания или усердия побыстрее выхлопотать для меня квартиру. Не надеясь больше на него, я решил действовать через завком, председателем которого был некто Васильев. Он всегда искренне и горячо отстаивал интересы рабочих перед администрацией завода, но, к сожалению, обладал только совещательным голосом. Распределение квартир целиком зависело от директора. Дома в соцгородке при заводе были полностью заселены. Но в связи с уходом с завода по разным причинам отдельных работников освобождались комнаты. Естественно, директор был больше заинтересован в том, чтобы дать квартиру специалисту высокой квалификации, приглашенному им на работу, тогда как завком хлопотал о простых рабочих, жилищные условия или семейные обстоятельства которых требовали безотлагательного решения квартирного вопроса.

У меня, конечно, было мало шансов на скорое получение квартиры или комнаты, тем более, что сам Губинский не проявлял никакой активности в этом деле. Директор, как и большинство хозяйственников, смотрел на художественную самодеятельность как на второстепенное дело, и я как работник искусства, с точки зрения директора, скорее всего, не подходил под категорию нужных и полезных для завода людей. Поэтому я мог надеяться только на завком, на председателя завкома Васильева, с которым я и завязал более тесный контакт. После приезда ко мне Оксаны я еще более энергично стал хлопотать перед ним о предоставлении мне квартиры. И вот в один из дней Васильев мне говорит:

– Товарищ Ильяшук, сегодня у директора будет решаться вопрос, кому дать освободившуюся комнату площадью одиннадцать квадратных метров. Приходите в кабинет директора, и будем вместе на него нажимать.

Захожу. За весь год работы в клубе я только сейчас столкнулся лицом к лицу с директором. Плотная фигура, отвислые щеки, угрюмый взгляд, вообще весь внешний облик его произвели на меня, если можно так сказать, настораживающее впечатление. Против директора сидел предзавкома Васильев, а рядом секретарь парторганизации Гордеев.

Видимо, речь шла обо мне, так как, когда я зашел в кабинет, Васильев поднялся со стула и сказал, обращаясь к директору:

– А вот и сам товарищ Ильяшук, руководитель нашего струнного оркестра. Знакомьтесь, пожалуйста.

Директор, слегка ссутулившись, чуть-чуть привстал и неуклюже протянул мне руку. Я сел в стороне и стал вслушиваться в дискуссию, имевшую непосредственное отношение к моей персоне.

– Так вот, Родион Степанович, – возобновил прежний разговор Васильев, – я все-таки настаиваю на том, чтобы комнату, которую освободил студент-стажер, предоставить товарищу Ильяшуку.

– Еще надо подумать, – буркнул директор, – мне нужно устроить на квартиру токаря Сизова. Он грозится бросить работу, если я не предоставлю ему жилье.

– Сизов может подождать еще, – возразил Васильев, – я знаю его жилищные условия и могу вас заверить, что живет он неплохо – нанимает по недорогой цене приличную комнату, имеет все удобства. А вот товарищ Ильяшук действительно нуждается в жилье. Вы знаете, что он уже год ютится в клубе в крошечной комнатушке. Да еще сейчас к нему приехала на жительство жена. В клубе вообще не положено проживать частным лицам. Милиция может нас к тому же еще и оштрафовать за нарушение правил общежития. Да и подумать, как непорядочно с нашей стороны получается – пригласили человека на работу в клуб, обещали ему комнату и водим за нос вот уже год. А между тем Ильяшук зарекомендовал себя как хороший добросовестный руководитель оркестра, принимает самое активное участие в концертах, постановках и вносит ценный вклад в культурно-просветительную работу клуба. Он может от нас уйти. Поэтому, Родион Степанович, я убедительно прошу вас отдать эту комнату Ильяшуку. Ну, а как вы полагаете, товарищ Гордеев? – сказал Васильев, обратившись под конец к парторгу.

Молчавший до сих пор Гордеев высказался за предложение предзавкома, и это решило вопрос в мою пользу. Директор уступил и сказал:

– Давайте ваше заявление.

Я протянул заранее подготовленное прошение, и директор наложил резолюцию: «Комнату в доме 34 соцгородка закрепить за товарищем Ильяшуком М. И.».

Я уж не знал, как и благодарить Васильева.

– Ну что вы, что вы? Это мой долг отстаивать честных и добросовестных работников.

Взволнованный и радостный, побежал я к Оксане с приятной вестью. В тот же день я получил ключ от комнаты. Она находилась в коммунальной квартире двухэтажного кирпичного дома. Самую большую комнату занимал инженер-химик Иван Капитонович Брызгалов с женой, еще в одной комнате жила лаборантка гидролизного завода, которая приходила домой только на ночь. В квартире была общая кухня с плитой и духовкой, с дровяным отоплением (газа не было), ванная, туалет, центральное водяное отопление, словом, все, что надо. Для меня с Оксаной это была роскошь, о которой мы даже мечтать не смели. После тринадцатилетнего скитания по рабочим баракам и землянкам это и на самом деле была для нас роскошная квартира.

Когда мы открыли комнату, нашему взору предстало пустое неприбранное помещение. На полу горы мусора, У стены стоял старый истрепанный диван. На стенах видны были неисчислимые следы от заколачивания гвоздей непонятного происхождения. Другим «украшением» стен были многочисленные кровавые пятна – следы яростной борьбы с клопами бывшего хозяина.

Комнату нужно было обживать. А у нас, кроме чемодана с бельем, одеждой да небольшого набора кухонной утвари, ничего не имелось. Для спанья мы приобрели в магазине одну железную одинарную кровать, а вместо другой решили использовать оставленный диван. Стол из грубо сколоченных досок на двух больших деревянных козлах во временное пользование нам разрешил взять Губинский из клуба, а для сиденья мы приспособили длинную широкую доску на двух подставках. Вот и все. Много ли человеку надо?

Пришла первая ночь в новой квартире. Уставшие после трудов по устройству жилья, мы крепко заснули, я на кровати, Оксана на диване. Но не долог был наш сон. С темнотой на нас накинулись полчища голодных озверевших клопов. Когда мы включили свет, нашим глазам представилось жуткое зрелище: из всех щелей, дыр, отверстий выползали и двигались на нас сплошным потоком огромные массы клопов. Казалось, стены зашевелились. Это была армия паразитов, исполненная решимости съесть нас начисто. Они ползли отовсюду, но главная цитадель, откуда они делали набеги, была в диване, на котором спала Оксана. Крупные колонии их гнездились в дырках на стенах, в потолке, в оконных рамах, в дверном проеме, словом, всюду, где только были углубления и щели.

Конечно, о сне не могло быть больше и речи. Рано на рассвете мы выкинули во двор диван, оказавшийся даром данайцев, оставивших нам в наследство троянского коня, в котором затаились миллионы кровопийц.

В нашем распоряжении не было никаких эффективных средств для борьбы с этими паразитами. Единственным выходом оставалась заделка всех гнезд. Началась грандиозная работа, которая легла на плечи Оксаны (я был занят в клубе). Она сделала замазку и залепила сотни клопиных гнезд. На этой работе Оксана изранила себе кончики пальцев до крови. После заделки клопиных «сот» Оксана сделала побелку, и грязная, обшарпанная, загаженная комната преобразилась. Особенно нарядной она выглядела в солнечные дни, когда была залита ярким светом.

На место выброшенного дивана мы поставили новую, купленную в магазине кушетку. Нужен был шкаф для одежды, но на приобретение его не хватало средств, и мы ограничились тем, что прибили вешалку, на которой развесили весь гардероб и завесили его простыней. Над окном Оксана укрепила вышитые ею же занавески. Безобразный стол накрыли красивой скатертью, а кровать – покрывалом, и вся комната стараниями Оксаны приобрела милый уютный облик.

Трудно передать то чудесное настроение, которое испытывали мы в этом райском для нас уголке вдвоем – в хорошей комнатке, в тепле, в уюте после долгих скитаний и жизни в нечеловеческих условиях. Мы радовались не только удобствам, которых не знали раньше (электричество, водопровод, канализация, центральное отопление и прочее), но также тому, что не испытывали материальной нужды благодаря моей работе параллельно в двух клубах. Мы начали хорошо питаться и смогли даже кое-что откладывать на черный день или на случай возвращения на родину, если Оксану освободят из ссылки. Правда, я не знал отдыха ни днем, ни вечером. Но другого пути для обеспечения нашего материального благосостояния не было. Несмотря на это, теперь мне было легче, так как все заботы по бытовому обслуживанию взяла на себя Оксана.

После завершения убранства комнаты Оксана принялась за наведение порядка в местах общего пользования, которые, как и везде в коммунальных квартирах, не блистали чистотой и опрятностью.

Как-то однажды соседка с верхнего этажа, движимая любопытством, а возможно, просто желанием познакомиться с Оксаной, зашла к нам, побывала в комнате, заглянула в уборную и не без претензии заявила:

– Вот видите, вы только что вселились, и вам сразу поставили новый унитаз, а мы сколько ни просили заменить старый черный унитаз новым, домоуправление нам отказывало.

– Бог с вами, соседка! – сказала Оксана. – Никто его нам не менял, но я приложила много труда, и он стал белым, чистым и блестящим, а до того был черным, страшным.

Однако соседка с верхнего этажа так и не поверила Оксане.

Соседи наши по квартире были милыми интеллигентными людьми, с которыми у нас не возникало никаких недоразумений или конфликтов. Хозяйки договорились по очереди проводить уборку общих мест – неделю убирала Оксана, неделю Мария Ивановна.

Иван Капитонович часто приходил с работы «под мухой», но вел себя чинно, прилично и никогда не скандалил. На гидролизном заводе выпивали многие рабочие и служащие, так как одним из продуктов его производства был технический спирт, который таскали почти все. И пили его, несмотря на примесь ядовитых химикатов.

Месяца три прошло после нашего вселения, пришла зима, и к нам из Казахстана в отпуск приехала Лена. Поезд прибывал ночью. Из всего состава вышел только один пассажир. Это и была наша дочь. Поцелуи, объятия, слезы радости. С чемоданом в руках двинулись мы по шпалам железнодорожной ветки, которая вела прямо на территорию гидролизного завода. На подъездных путях параллельными рядами стояли десятки товарных вагонов, груженых лесом, предназначенным для переработки на заводе. Навстречу нам дул ветер, а мы шли по шпалам, пугливо озираясь по сторонам и опасаясь грозного окрика ночной вахты или нападения бандитов, которых в Канске хватало. Но ни сторожей, ни вообще ни одного живого существа на своем пути мы не встретили.

Семья Ильяшуков (г. Золотоноша, 1956 г.). Внизу слева – Анастасия Васильевна, сестра Оксаны Васильевны

Отпуск свой Леночка провела у нас отлично. Убедилась, что мы живем хорошо, ни в чем не нуждаемся, что ничто нам больше не угрожает, и уехала на работу успокоенная за нас, за нашу судьбу.

Наша личная жизнь потекла по спокойному нормальному руслу. Оксана с удовольствием хозяйничала. Так как нас было только двое, то у нее оставалось еще достаточно времени для отдыха. Но не такая у нее была натура, чтобы бездельничать. Оксана не мыслила отдыха без труда, без того, чтобы не заняться чем-нибудь полезным, красивым, мудрым, будь то домашнее цветоводство, вышивание и, конечно же, поэзия, которую она страстно любила.

Мысли о детях нас не покидали. Мы верили, что отмена ссылки скоро дойдет и до Оксаны, так как многие ссыльные уже разъехались по домам. А пока наступит то счастливое время, когда не дети, а мы сможем свободно к ним ездить, Оксане захотелось сделать для них памятный подарок. Она решила вышить для Юры с Варей три больших полотнища портьеры на дверь. Парусину прислала Варя, и Оксана приступила к крайне кропотливой ручной работе – вышивка была филейной. Наскоро управившись по хозяйству, Оксана садилась за вышивание и сидела над ним, не отрываясь и напрягая зрение, по восемь-десять часов в день. Правда, она получала огромное эстетическое удовольствие от красоты узора, от самого процесса труда. Увлекаясь этим занятием, она не замечала ни времени, ни усталости. Оксана всегда обладала богатой художественной фантазией и вкусом. Однако, как это ни было похвально, мне не очень нравилось такое увлечение. Я неоднократно пытался умерить ее пыл, но тщетно я старался. Уж если Оксаной овладевала какая-нибудь идея, то, несмотря на неимоверную затрату сил, времени, труда, она доводила дело до конца, не сбавляя темпа. Так было и в этот раз. В результате зрение ее ухудшилось и, что еще хуже, пострадал позвоночник: ежедневное восьми-десятичасовое сидение в согнутом положении необратимо и сильно его искривило. Много лет спустя Оксана ругала себя за это усердие, но что из этого?..