Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)

Глава XXXV
Страх

– Э, я вижу, что вас, товарищи, не зря-таки посадили. Если вы, Адрианов, и на воле так откровенно высказывались, как тут, то не удивительно, что вас посадили. Вы сознательно шли на это. Ну и сидите! А вы, Ваграненко, только что говорили, что пострадали за правду. Чего же вы добились своим поступком? Ровным счетом ничего, сироты остались сиротами, а себя подвели под тюрьму. Заступаясь за чужих детей, вы не подумали о своих, небось, оставили их на произвол судьбы.

Мы с удивлением посмотрели на говорящего. Это был наш сокамерник Грязнов, который все время держался обособленно, не принимая никакого участия в общих разговорах. Он, по-видимому, или был очень застенчив и робок, или когда-то напуган, и теперь производил впечатление пришибленного человека. По ночам он часто кричал во сне. Странно было видеть этого затравленного и ушедшего в себя человека вдруг заговорившим. То, что рядом с ним в камере сидели люди, действительно заслужившие, по его мнению, справедливое наказание, а он, такой осторожный, ни в чем не повинный, наравне с ними был осужден на тюремное заключение, жгло его душу. Он не мог больше молчать и после своего неожиданного обращения к Адрианову и Ваграненко продолжал в отчаянии:

– Ну скажите мне, пожалуйста! Где же справедливость? За что меня посадили? Я был тихим, смирным советским служащим, на мне не было никакого пятнышка.

Я проработал помощником секретаря в райисполкоме. Образование у меня небольшое – семь классов. Семья из трех душ – я, жена и дочка десяти лет. Жена слабая, часто болеет, поэтому работать на производстве или в учреждении не может. Зарплата у меня была скромная. Но кое-как мы сводили концы с концами и были счастливы, что и это имеем. Очень выручало то, что жена экономно вела домашнее хозяйство, обшивала себя и дочку.

На работе я был на хорошем счету. Все распоряжения начальства выполнял быстро, аккуратно. Меня ценили, и я дорожил своим местом.

Прихожу как-то на работу и узнаю, что одного сотрудника нет. Не заболел ли? Посылаю на квартиру, и выясняется, что ночью его арестовали. Работал он хорошо, и ничего подозрительного я за ним не замечал. Ну, думаю, какое-то недоразумение, а впрочем, чужая душа – потемки, кто его знает… Прошел месяц. Смотрю, и второй не является. Сотрудники с тревогой поглядывают на пустое место и о чем-то между собой перешептываются. Мне некогда было отвлекаться на разговоры, и я, как всегда, уткнулся в бумаги. Прошло еще два месяца. Из двадцати трех сотрудников осталось восемнадцать. Когда же исчез Иван Иванович, я призадумался. Кто-кто, а Иван Иванович был в нашем учреждении самый скромный, самый тихий. Никто никогда не видел, чтобы он бездельничал на работе, чтобы проводил время в разговорах, не относящихся к делу. Всегда вежливый, исполнительный, он был образцом честного служащего. И вдруг его не стало. В чем дело? Впрочем, думаю, может быть, и тут нет дыма без огня. Что, если он просто маскировался, а на самом деле это темная личность, разоблаченная органами НКВД?

За себя-то я был совершенно спокоен. А чего мне было бояться? Начальство меня ценило. Не считаясь со временем, я часто засиживался допоздна на работе. Был я и общественником. Любую нагрузку – оформить ли стенгазету, писать ли лозунги, плакаты, собирать ли членские взносы, распределять ли билеты в кино, театр – все эти и другие поручения выполнял я охотно, безотказно. Если надо было пойти на собрание, я обойду всех, каждому объявлю под расписку. А как начинается собрание, прихожу рано, сажусь в первом ряду и сижу до конца, сколько бы ни длилось собрание. Бывало, просидишь так весь вечер, оглянешься, а в зале уже почти пусто.

За время моей службы сменилось немало председателей месткома и секретарей партбюро, и все они относились ко мне очень хорошо. На собраниях я никогда не выступал – оратор я плохой, робел я, боялся, что не так что-нибудь скажу, осмеют еще, а то еще хуже – неправильно поймут мое выступление и еще пришьют какую-нибудь крамолу. Зато уж, когда председатель собрания скажет: «Есть предложение принять резолюцию за основу», я быстро поднимал руку, чтобы поддержать любую резолюцию, поставленную на голосование.

Помню, однажды на собрании обсуждался вопрос о выбывших товарищах. Кто-то из выступивших прямо заявил, что это изменники, предатели, что они заслуживают сурового наказания. От имени всех присутствующих докладчик предлагал заклеймить позором этих отщепенцев, потерявших совесть, и даже потребовал для них высшей меры наказания. Резолюция была принята единогласно. Я первый ее поддержал, так как был убежден, что выбывшие, действительно, враги народа.

Но вот однажды в нашу коммунальную квартиру пришли ночью представители НКВД и забрали моего соседа. Это был мой друг. Мы с женой часто проводили у него время, и он со своей женой часто засиживался у нас. Работал он слесарем на заводе, а его жена – санитаркой в поликлинике. Десять лет я их знал, знал всю их подноготную, чем дышат, чем живут. Это были очень порядочные люди, горой стоявшие за советскую власть. И вдруг его арестовали. Впервые я был потрясен до глубины души и не на шутку встревожен. Я готов отдать голову на отсечение, что он ни в чем не был замешан. С тех пор я потерял душевное равновесие, и меня начало брать сомнение.

Если уж таких людей арестовывают сегодня, то завтра и меня могут взять. Я потерял сон. Лежу и не могу заснуть, хоть убейте! Жена спит рядом, как всегда, крепко, а я ворочаюсь с боку на бок. Услышу среди ночи шум приближающейся автомашины, вскакиваю в холодном поту, а сердце бьется, чуть не выскочит. Уж не за мной ли? Машина остановилась где-то рядом, по соседству. Слава Богу, не за мной, но сон пропал окончательно. Утром встаю, иду на работу не выспавшийся, разбитый. Следующей ночью снова кошмар – жду, вот-вот за мной приедут. Стал сам не свой, не узнаю себя, всего боюсь. Боюсь даже зайти к жене соседа, чтобы ей посочувствовать. Часто, проходя мимо открытых дверей ее комнаты, чувствую немой укор ее печальных глаз, но боюсь заговорить с ней – вдруг другие соседи по квартире заметят, что разговариваю с ней, да донесут куда следует, что якшаюсь с женой врага народа. Я даже перестал здороваться с соседкой. Конечно, это было подло с моей стороны, и совесть меня мучила, но страх, боязнь за свою семью подавили во мне всякий стыд.

Мне начало казаться, что за мной установлена слежка. Иду, бывало, по улице и все оглядываюсь, не идет ли кто-либо за мной по пятам. В квартире стал ходить тихо, особенно по коридору, чтобы не раздражать соседей шумом, а то, не дай Бог, настрою их против себя. Стал очень вежливым, уступчивым.

На улице боялся встреч со знакомыми. Если увижу издали приятеля, то перехожу на другую сторону, чтобы с ним не встречаться.

У нас был небольшой круг знакомых. Раньше хоть изредка мы бывали у них. Но из боязни встретиться там с незнакомыми мне людьми эти визиты я прекратил. В конце концов и мои друзья все реже стали бывать у меня. В каждом человеке мне мерещился сексот, готовый написать на меня донос, оклеветать, обвинить в антисоветских высказываниях.

Придя с работы, я уже никуда не выходил, сидел дома только в кругу семьи, ни с кем из посторонних не общался. Так, думаю, безопаснее. Дошел, знаете, до того, что с женой и ребенком стал разговаривать шепотом. Мне казалось, что через стенку все слышно и соседи подслушивают мои разговоры. Для большей безопасности я навесил на двери толстую портьеру.

У меня был репродуктор. Я очень люблю музыку. Я почти не выключал радио. Как услышу хорошую мелодию, усиливаю звук, как только начинают передавать новости, читать статьи из газет, чьи-то речи, я приглушаю. Просто не люблю, когда над ухом бубнят целый день об одном и том же. Потом мне вдруг пришла в голову страшная мысль – а что, если соседи подумают: «Ага, музыку он слушает, а как что-нибудь из политики, так сейчас же выключает! Учтем!» Нет, думаю, лучше пожертвовать музыкой и совсем выключить. Так и сделал. Деньги вношу исправно, а слушать совсем перестал. Безотчетный страх, ожидание чего-то ужасного не покидали меня ни днем, ни ночью. Я боялся, что рано или поздно меня посадят. Потихоньку от жены даже приготовил чемоданчик с парой белья на случай прихода властей. И это произошло. В ночь на 27 сентября 1937 года за мной приходят и уводят в тюрьму. Затем угоняют на Дальний Восток в лагерь, а четыре года спустя, в связи с ожидаемым выступлением против Советского Союза Японии, переводят сюда в новосибирскую тюрьму, где я попадаю в вашу камеру. И можете себе представить? Мне предъявляют обвинение в том, что я состоял в тайной подпольной организации, которая ставила себе целью убийство Сталина. Меня, готового жизнь отдать за Сталина, отца и учителя, мудрого, гениального вождя трудящихся всего мира! Меня вдруг обвиняют в таком страшном преступлении! Ну, вы-то за дело сидите. А за что же меня посадили? – плаксивым голосом завершил он. – Я был самым примерным советским гражданином.

– Замолчи, б…! – не выдержал бывший арсеналец. – Не ты ли, падлюка, покорно и услужливо первый поднимал руку на собраниях за расстрел ни в чем не повинных людей? Ты думал этим шкуру спасти! Ты – соучастник убийства этих сталинских жертв! Ты морально отвечаешь за тысячи загубленных жизней! Ты заслужил наказание за свою подлую трусость! Вы слышали, товарищи, – продолжал Панкратов, – как он сваливает все на сексотов? А я уверен, что он сам первый писал заявления на других, но только стыдливо об этом умалчивает. Вот из таких тихих, скромных, всеми уважаемых работничков, которых ни в чем дурном не заподозришь, в первую очередь набирает себе сотрудников НКВД. Не хочется только рук марать, еще заработаешь добавочный срок, а то я бы тебя, гада, придушил.

– Да брось ты его, Панкратов! – вмешался зоотехник Сапуненко. – Этих «кроликов» теперь миллионы. Всех не уничтожишь. Да и зачем? От них большая польза для тех, кто их разводит. Послушное создание, очень нетребовательное. Мы, зоотехники, давно мечтали о такой породе, – но у нас ничего не получалось: кролик оставался прожорливым, а мясо давал тощее и только одну шкурку, да еще бездельничал. Но то, что не удалось зоотехникам, блестяще получилось у Сталина, на то он гений. Его порода побила рекорд по своим качествам: кролик сам просится в клетку, никуда не убегает, совсем не притязателен, может жить на одной соломе или полове и, что особенно ценится, очень трудолюбив. Самое удивительное то, что с каждого кролика можно драть не одну, а несколько шкурок. И все эти ценные качества сталинских кроликов очень легко передаются и прочно закрепляются в потомстве. Единственное, что не только унаследовал от исходного предшественника, но и развил в себе нынешний кролик – это трусость и страх. Недаром поляки называют кроликов «трусами». Система воспитания кроликов, гениально разработанная Сталиным, выдержала испытание временем – кротость и послушание присущи теперь миллионам особей, – так иронично завершил «зоотехнический» экскурс в психологию современников Сапуненко.

Глава XXXVI
Предательство

Прошло две недели после того, как Адрианов познакомил нас со своими оценками существующего политического строя Советского Союза.

– Адрианов, к следователю! – объявил через оконце надзиратель. Адрианов поднялся с места и вышел из камеры. Через два часа он вернулся. Вид у него был взволнованный и какой-то сосредоточенный. Он молча уселся на свое место и долго молчал. Наконец, сказал глухим голосом:

– Товарищи! У нас в камере провокатор.

– Не может быть! Откуда вы это взяли?

– А очень просто. Когда я пришел к следователю, первым делом он мне сказал: «Мало того, что вы на воле занимались антисоветской пропагандой, вы еще используете камеру как трибуну для агитации против советской власти. Нам все известно, и вы теперь не сможете отрицать свою вину».

– Но, может быть, это надзиратель подслушивает наши разговоры и докладывает по начальству, – высказал предположение кто-то.

– Не думаю. Во-первых, я сидел в самом дальнем углу камеры, во-вторых, тихо беседовал с вами, и вряд ли надзиратель мог что-нибудь услышать. Нет, товарищи, среди нас определенно есть предатель, который информирует следователей обо всех наших разговорах. Я этого не боюсь и от своих убеждений не откажусь, чего бы мне это ни стоило. Но вы, черт знает за что попавшие сюда, можете пострадать. По-дружески советую вам держать язык за зубами, то есть помалкивать даже здесь в камере.

«Кто же это? – думал каждый, испытующе поглядывая на соседа и как бы стараясь проникнуть в его душу. – Уж не этот ли? Нет, парень как будто честный, искренний, с открытым взглядом… А может быть, тот?» – пытливо вглядываясь в лица, строишь догадки, взвешивая все за и против. «Нет, как будто не похож на провокатора. Так кто же? А может быть, наш поклонник Сталина? Что, если арсеналец прав? Уж такой, как Грязнов, ради спасения собственной шкуры пойдет на все. Но где доказательства?»

До этого чрезвычайного события у нас царила атмосфера взаимного доверия. За несколько месяцев совместной жизни в одной камере все как-то сблизились. Несмотря на различие возраста, профессий, характеров, разный уровень культуры, образования, воспитания все мы привыкли друг к другу, образовали как бы семью, члены которой в беседах и разговорах находили какое-то утешение. И вдруг – предатель. Единая семья распалась. Каждый начал подозревать в другом доносчика. В голову настойчиво стали лезть тревожные мысли – а не сказал ли ты чего-нибудь такого, чем мог воспользоваться сексот? Начинаешь перебирать в уме каждое сказанное слово, каждую фразу. С ужасом вспоминаешь, что тогда-то ты сказал нечто не совсем лестное по адресу Сталина, и об этом там уже известно, и твое высказывание занесено в дело. Страх, как липкая зловонная грязь, уже обволакивает душу. Начинаешь снова бичевать себя, упрекать в легкомыслии, проклятом доверии к людям. Уже который раз давал себе зарок быть благоразумным, – держать язык за зубами. А теперь расплачивайся за свою глупость. Вот напротив меня преподаватель химии. Вот это человек! Уж сколько месяцев сидит, но молчит как пень. Только он один и может сейчас торжествовать. А мы, дураки, ведем себя, как дети. А что, если сексот еще ничего на меня не донес? – утешаешь себя. Пока еще не поздно, надо взять себя в руки и молчать, молчать, молчать…

Так думал, видимо, каждый в те минуты, когда обнаружилось, что среди нас есть предатель. В камере воцарилась тягостная тишина. Время тянулось медленно. Каждый оставался наедине со своими мыслями и горькими раздумьями. Недоверие и подозрительность сковали языки. Все шестьдесят человек молчали, словно провожали на кладбище покойника и, отдавая ему последний долг, боялись нарушить тишину. И в самом деле, это было похоже на похороны, на проводы в могилу дорогого и любимого существа, имя которому – доверие.

Так прошли сутки. Гнетущая атмосфера тяжелым камнем давила на сердце. Часы тянулись медленно. Не слышно ни шуток, ни смеха, ни веселых анекдотов. Все неподвижно сидели и были мрачны, унылы.

Прошли и вторые сутки. Настроение стало еще тяжелее. Нет, это ужасно! Неужели мы будем без конца сидеть, не обмениваясь ни словом друг с другом? Но ведь не может живая душа вечно томиться в одиночестве, она ищет общения, ей оно необходимо, как воздух. Нужен какой-то выход из этого тупика.

Глава XXXVII
«Университет»

Наконец, я не выдержал гнетущей тишины и, уже забыв данное себе обещание соблюдать «благоразумие», обратился к товарищам со следующими словами:

– То, что произошло в нашей камере, аморально и подло. Достаточно было одному предателю проникнуть в нашу среду, и дружный коллектив превратился в сборище враждебно и подозрительно настроенных друг к другу людей. В большинстве своем эти информаторы-отщепенцы – беспринципные мерзавцы, продажные проститутки, способные за ложку баланды, за еще какую-нибудь подачку пойти на любую подлость. Органы НКВД охотно пользуются услугами этих иуд, но даже эта организация, которая не может существовать без доносов и клеветы, я уверен, презирает этих услужливых собак больше, чем так называемых врагов народа, И вот с такими негодяями мы вынуждены общаться, дышать с ними одним воздухом. Это, конечно, тяжело. Но нужно реально смотреть на вещи.

Группа специалистов Киевского сахаротреста (1930 г.). М. И. Ильяшук – в 1-м ряду второй слева.

Если на воле свободные люди не могут оградить себя от этой чумы, то тем более как можем мы, запертые в клетку, бороться с этим злом? Так что же нам делать? Продолжать вот так сидеть, замкнувшись в себе, ни с кем не разговаривая? Чувствовать себя, как в одиночной камере?

Тот, кто сидел в одиночке, почитает за величайшее благо для себя находиться в общей камере, а мы добровольно обрекаем себя на одиночку, не ценим того, что имеем возможность видеть человеческие лица, говорить с товарищами, отводить с ними душу. Конечно, мы лишены солнца, природы, отрезаны от родных, изолированы от общества, внешнего мира, но нам доступна единственная радость – радость общения друг с другом. Так что же, мы будем добровольно от нее отказываться? Сколько можно сидеть надувшись, подобно сычам? Мы должны поскорее избавиться от царящей сейчас в камере атмосферы подавленности. Ведь конечная цель у всех одна – дождаться освобождения и вернуться к своим семьям. Для этого нужно сохранить не только здоровье, но и стойкость духа. Нам нужно гнать от себя тяжелые, мрачные мысли. Мы должны отвлечься от них и занять свой ум другой пищей. Так вот, не организовать ли нам в камере нечто вроде университета. Не пугайтесь этого громкого названия. В самом деле, среди нас немало специалистов по разным отраслям науки и техники. Почему бы нам не попросить их прочесть нам серию лекций? Я думаю, они не откажутся и даже с удовольствием возьмутся за это дело. Вместо того, чтобы сидеть, пропадая от скуки, томиться от безделья, каждый с интересом прослушает лекции, обогатит свои знания, да и время пролетит незаметно.

Мое предложение было встречено с большим одобрением. Все сбросили с себя апатию и уныние и начали обсуждать организационный вопрос. Выбрали комитет для проведения занятий. Главное руководство возложили на меня, как инициатора этого начинания.

В результате переговоров с отдельными товарищами выяснилось, что есть возможность организовать лекции по таким дисциплинам: дорожное строительство, автомобильное дело, автоблокировка на железных дорогах, индивидуальное приусадебное строительство, садоводство, овощеводство, кулинария, а в области медицины – диагностика и борьба с наиболее распространенными болезнями. Было еще предложение послушать лекции по зоотехнике, но Сапуненко ослабел. Зато Адрианов охотно вызвался рассказать нам свои впечатления о дорожном строительстве в США, где оно получило необыкновенно широкий размах.

Составили расписание лекций на каждый день. Занятия с девяти часов утра (сразу после раздачи хлеба) до двух (до начала обеда). План занятий расписали огрызком карандаша, который удалось спрятать от начальства, на оборотной стороне картона с правилами внутреннего распорядка тюрьмы. Расписание я хранил у себя под головой.

Автомобильное дело и автоблокировку читал нам инженер-транспортник Егорычев, молодой специалист лет тридцати пяти. Высокий, стройный блондин с умными глазами, он обладал хорошими преподавательскими способностями. Излагал просто, популярно, толково. У него к тому же была прекрасная зрительная память, позволявшая ему точно воспроизводить чертежи и рисунки. Кусочек мыла заменял ему мел, а доску – темно-серая панель на стене. На нее он наносил схемы устройства отдельных узлов и деталей автомашины.

Курс лекций по медицине читал доктор Николай Максимович Титаренко. Ему в моей повести еще будет уделено немало внимания. А здесь только коротко скажу о нем несколько слов. Я уже говорил, что впервые встретился с ним в киевской тюрьме. Был он опытным специалистом по легочным болезням, очень талантливым. По натуре это был добрый, доверчивый человек, держался со всеми просто и помимо всего прочего был интересным рассказчиком и собеседником. Возможно, в детстве родители слишком его баловали, оберегая от жизненных невзгод. Следствием этого было то, что в житейских и практических делах Титаренко был мало искушен и в трудных обстоятельствах не мог за себя постоять. Может быть, из-за этого заключение под стражу травмировало его больше других. И не удивительно – его, материально обеспеченного, хорошо жившего на воле, вырвали из привычной обстановки и бросили в тюрьму. Поэтому переключение мыслей на продумывание, а затем – прочтение лекций было как бы спасательным кругом и для самого Титаренко.

Архитектор Шапорин, которого мы попросили прочесть нам курс по жилищному строительству, был застенчивым пожилым человеком. От него никто не слышал ни одного худого слова. В нашей просьбе он не отказал, но сначала спросил, какой тип строительства нас интересует – многоквартирный, коммунальный или индивидуальный. Большинство высказалось за последний.

– Вы нам представьте несколько проектов одноэтажных домиков из трех-четырех комнат для одной семьи на небольшой усадьбе с подсобными хозяйственными постройками – сараем, погребом и другими. Предусмотрите небольшой земельный участок, на котором можно было бы развести садик, огород, цветник. Вот что нас интересует, – сформулировал свои пожелания от имени присутствующих Чередниченко.

Шапорин улыбнулся, не выразив удивления по поводу «мелкобуржуазных» настроений своих слушателей, и сказал:

– За свою долгую практику я спроектировал немало индивидуальных домиков и с удовольствием поделюсь опытом.

Нашелся среди нас и практик-садовод, он же и огородник, некто Андриевский. До революции у него под Киевом был собственный сад на двух гектарах, занимался он и выращиванием ранних овощей. После Октябрьской революции ему предложили работать в садоводческом совхозе, где он честно и проработал до самого ареста – до 1941 года. У Андриевского не было специального теоретического образования, но знания ему дала огромная сорокалетняя практика, поэтому ему было чем поделиться с нами.

Наконец, нашелся специалист также по кулинарии – некий Горбачевский. Уважением среди сокамерников он не пользовался. Но в камере, где собран такой пестрый контингент, поневоле приходится поступаться своими вкусами, симпатиями и антипатиями. Поэтому, несмотря на резко отрицательное отношение к Горбачевскому, его все же попросили прочесть серию лекций по кулинарии. Он обладал неисчерпаемым запасом знаний по этой части, умел хорошо и доходчиво рассказывать о многих тонкостях кулинарного искусства, да и сам был рад занять себя делом.

Начались лекции. Камера преобразилась. Забыты взаимные подозрения, скука, томительное однообразие. Казалось, даже голод притупился. Время проходило быстро и интересно. Мы с удовольствием впитывали в себя знания, которые для многих узких специалистов были чуть ли не откровением. Для закрепления в памяти прочитанного материала после каждой лекции проводились беседы. Преподаватель устраивал нечто вроде семинара, задавая каждому вопросы, снова разъяснял непонятное и вовлекал в беседу всю камеру. После того как выяснялось, что предшествующий материал усвоен достаточно прочно, преподаватель переходил к следующему разделу.

«Университет» как-то сплотил всех. Мы так увлекались занятиями, что порой забывали, где находимся.

Из преподаваемых предметов больше всего привлекало слушателей индивидуальное строительство с приусадебным садоводством и огородничеством. Здесь необходимо сделать небольшое отступление, чтобы стало понятным это увлечение.

После массовых арестов ни в чем не повинных людей, после позорных неудач нашей страны на фронтах в первые месяцы войны в душе у многих наступил психологический перелом, началась переоценка ценностей. Прежние нормы и традиции, догмы виделись теперь в ином свете. Слишком велика была пропасть между широковещательной рекламой преимуществ социализма, казенным оптимизмом, безграничным самовосхвалением, с одной стороны, и «разбитым корытом» – с другой. Открылась правда, неприглядная, обнаженная.

Наша прежняя жизнь была так устроена, что человек должен был целиком и без остатка отдавать себя делу, которое выбрал. Его личные, семейные интересы приносились в жертву государству. Человек был придатком, винтиком в гигантском государственном механизме. Бескорыстие, довольствование прожиточным минимумом считалось проявлением гражданской доблести. Кто-то искренне соглашался с этой доктриной, а кто-то поневоле смирялся с нищенскими условиями существования, с необходимостью жертвовать личным и семейным благополучием, и вдруг… все лопнуло, оказалось насквозь прогнившим и при первом испытании расползлось по швам. Сомнение завладело умами. Многие прозрели. Оправданными ли были абсолютное подчинение личности интересам государства, постоянное подавление и ограничение прав человека, вечное пребывание его на полуголодном пайке? Невольно думалось, не в этом ли кроется основная причина всех наших политических, военных и экономических неудач? И странное дело, чем больше обуздывались так называемые мелкобуржуазные наклонности, собственнические пережитки, чем усерднее насаждались до войны аскетизм, нетребовательность в личной, семейной и общественной жизни, тем яростнее эти «пережитки» рвались теперь наружу. Так живая вода, долго сдерживаемая непрочной плотиной, все больше и больше накапливает в себе силы и энергии, пока, наконец, сломав все преграды, не вырывается на простор.

Еще срок заключения не прошел, окончательный исход войны не известен, а всех уже охватило горячее желание заново перестроить жизнь.

Но как? Многие верили, что, оставаясь на почве социализма, можно правильно сочетать государственные, общественные, семейные и личные интересы.

И вот люди уже размечтались, строят воздушные замки. «Кончится война, выйду на свободу, начну новую жизнь, основанную на принципе – отдай Богу божье, а кесарю – кесарево. Восемь часов государству, а восемь для себя, для семьи, в собственном доме, в чудесной маленькой усадьбе с небольшими садом и огородом, двумя-тремя ульями пчел. Приятная физическая работа на лоне природы, свои яблоки, груши, сливы, вишни, свои овощи, ягоды – крыжовник, клубника, малина. Какая прелесть! Это ли не идеал жизни?»

Вот так! Все вдруг оказались во власти мелкособственнических настроений. Что же удивительного в том, что лекции на тему индивидуального жилстроительства жадно впитывались слушателями? С огромным интересом, подробно обсуждались детали типовых проектов строительства, планировка усадьбы, приемы ухода за плодовыми деревьями, ягодниками, овощами. Никто из маниловых не подумал, за счет каких средств он будет устраивать свое гнездышко, откуда раздобудет строительный материал после страшных разрушений, которые неизбежно причинит стране война. Но такова уж была сила воображения у людей, оторванных от реальности.

Еще большим успехом пользовались лекции по кулинарии. Пожалуй, это был самый любимый предмет. Наши слушатели в большинстве своем никогда раньше не задумывались, как готовится не только какое-либо деликатесное блюдо, но и обыкновенные борщ и каша. Да и зачем им было заниматься стряпней, когда жена или мама все приготовят? Теперь же голодное воображение разжигало в них жажду познания поварского искусства. Трудно себе представить те восторг и увлечение, с каким все слушали, запоминали рецепты, которые, как из рога изобилия, сыпались из уст Горбачевского. Десятки раз повторяли, чтобы не забыть, рецепты приготовления супов, борщей, бульонов, щей и рассольника, окрошки, тушеной говядины, рагу, гуляша, бефстроганова, бифштекса, котлет, битков, рыбы, киселей, компотов, пирожков, кремов, тортов и еще многих других блюд.

Вряд ли те, кому выпало счастье через десять-пятнадцать лет освободиться из заключения, воспользовались этими рецептами. Но в ту пору голодания, слушая лекции по кулинарии, мы не только испытывали наслаждение, но и глубоко верили, что будем сами себе готовить всевозможные блюда.