Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)

Глава XLVI
Наш оркестр

В баимском лагере я познакомился с Костей Полбиным. Это был страстный любитель музыки. Ему принадлежит честь создания в Баиме симфонического оркестра. Сколачивал он его с большой энергией и настойчивостью на протяжении двух лет.

Костя был блондином, невысокого роста, с продолговатым лицом. Было ему лет тридцать пять. До Баима Полбин находился в заключении на колымских золотых приисках, где отморозил себе пятку, отчего ходил всегда прихрамывая. Когда он потерял трудоспособность, его перевели в Магаданское инвалидное отделение, где находилось больше двадцати тысяч инвалидов. Здесь функционировал великолепный оркестр, укомплектованный профессиональными музыкантами-зеками, работавшими до ареста в основном в Московском и Ленинградском оперных театрах. Руководил этим оркестром видный московский дирижер и композитор (фамилию не помню). В этом оркестре играл и Костя Полбин. Дирижер обратил внимание на способного Костю и приблизил его к себе. Полбин легко освоил игру на многих инструментах и помогал дирижеру в его большой и сложной работе, изучал методы аранжировки, попутно занимаясь теорией музыки. Ноты писал он быстро, четко, выходили они, как напечатанные. Словом, когда его этапировали в Баим, это был вполне подготовленный руководитель небольшого оркестра.

Прибыв в Баим, он не сразу смог развернуть музыкальную деятельность – не было ни подготовленных кадров, ни набора музыкальных инструментов. Но это его не смутило, мысль о музыкальной деятельности его не оставила.

В Баиме его поставили контролером и раздатчиком пищи на общей кухне. В то время (это было в 1942 году) столовая и кухня находились в отдельном бараке, разделенном на две неравные половины: в меньшей была кухня с котлами и подсобными складскими ларями, а в большей – собственно столовая. Последняя только по названию считалась столовой и не была похожа даже на захудалую харчевню, в которой люди сидят за столами, едят, пьют, курят, галдят. Это было большое, пустое, без столов и сидений холодное, не отапливаемое зимой помещение, в котором температура опускалась до десяти и ниже градусов мороза.

Прямо со двора открывалась наружная дверь, и, когда народ валил в столовую, вместе с ним в помещение врывалось морозное облако.

Во всю длину столовой друг за дружкой с котелками в руках выстраивались заключенные. Уставшие от работы, стояли они, поеживаясь от холода, озябшие, понурые, безучастные ко всему, покорно ожидая, когда дойдет до них черед получить свой скудный обед.

«Что, если расшевелить эту мрачную толпу музыкой, отвлечь от невеселых дум, поднять настроение и этим хоть как-то скрасить нудное стояние в очереди? – задумывался Костя Полбин. – Не беда, что нет оркестра. Для начала можно посадить в столовой хотя бы одного баяниста, а там постепенно увеличивать состав музыкантов».

И вот в один прекрасный день к удивлению стоявших в очереди за обедом заключенных столовая огласилась веселыми звуками баяна. Прямо против дверей сидел Пашка-баянист, бандит без ноги, и наяривал вовсю бодрые мотивчики. Кто-то затопал в такт ногами, выкрикивая: «Давай, давай, Пашка!» Другие укоризненно-удивленно пожимали плечами, осуждая эту затею, и воспринимали ее как насмешку над собой: дескать, и так муторно на душе, кругом болезни, смерть, ненавистная неволя, а они вроде ресторана с музыкой придумали; лучше бы улучшили питание, чем развлекать музыкой.

Костя и сам понимал, что затея эта не бесспорна. Но он смотрел далеко вперед. В его голове уже зарождался широкий план культурного обслуживания лагеря концертами и постановками. Для тех, кто был прикован к постели, он намеревался организовать передвижные концертные группы из музыкантов, певцов и танцоров, а для ходячих больных и работяг мечтал создать стационарный театр в клубе, в котором объединенными силами драмкружка и оркестра можно было бы ставить пьесы, давать концерты. Это, несомненно, была грандиозная задача, если учесть, что в лагере тогда не было ни труппы, ни оркестра.

Начинать надо было прежде всего с оркестра, на базе которого можно было бы широко развернуть кружки художественной самодеятельности – драматический, хоровой, танцевальный.

Полбин прекрасно понимал, что трудно найти энтузиастов, которые бескорыстно отдавали бы все свое свободное время музыке. Нужна еще какая-то материальная заинтересованность музыкантов. В те голодные годы таким стимулом могло быть только добавочное питание, в котором остро нуждались заключенные. И Костя-раздатчик с согласия начальства стал подкармливать своих музыкантов черпаком второго блюда – двумястами граммами полужидкого гороха или каши.

Задавшись целью организовать оркестр, Полбин не упускал случая, когда можно было завербовать в кружки любителей музыки, пения, танцев. Стоит только ему услышать, что в Баим прибыл новый этап, как он уже мчится на вахту, чтобы узнать, нет ли среди прибывших работников искусства. Меня он завербовал в музыкальную группу, когда я еще работал на прялке. Собственной скрипки у меня не было, но в Баиме, как я уже упоминал, нашлась самоделка, изготовленная неизвестным мастером. Она отличалась большими размерами, по виду больше походила на альт и вообще не обладала изяществом формы. Несмотря на эти недостатки, звук у нее, однако, был довольно приличный, и в оркестре она выделялась своим сильным приятным тоном.

Вскоре к Пашке, играющему в столовой, Костя подсадил и меня. Нас стало уже двое. А за два года число музыкантов возросло до двадцати-двадцати пяти человек. Состав оркестра часто менялся – одни умирали от туберкулеза, некоторые были этапированы в другие отделения, кое-кто вышел на волю, закончив свой срок. На их место прибывали новые. Но все же основное ядро из восьми-десяти человек просуществовало долго, рядом с ним подтягивались и остальные.

В начале создания оркестра не хватало музыкальных инструментов, так как КВЧ не располагала средствами на их приобретение. Позднее в Баим стали прибывать заключенные со своими инструментами, кое-кто выписывал их из дому. Но все же для полного комплекта не хватало некоторых важных инструментов. Среди заключенных были мастера, умеющие делать инструменты. Костя не жалел «черпаков» для них, чтобы стимулировать их труд. Таким путем были изготовлены виолончель, контрабас и барабан. Включение их в оркестр сразу подняло его на более высокую качественную ступень.

Однажды прошел слух, что в городе Мариинске кто-то собирается продавать старый рояль. Руководитель художественной самодеятельности очень загорелся мыслью приобрести рояль для нашего лагеря. Ему удалось склонить на свою сторону начальника КВЧ. Последний смог «выцарапать» необходимую сумму денег у начальника лагеря, К сожалению, среди вольнонаемного персонала, которому была поручена покупка рояля, не нашлось никого, кто сколько-нибудь разбирался бы в техническом состоянии рояля. В результате за две тысячи рублей (по старому курсу) купили настоящее дерьмо – старый, совершенно разбитый, никуда не годный рояль. Но мы были рады и этому ветерану, так как мечтали, что после капитального ремонта и включения рояля в оркестр наша музыка зазвучит еще сочнее, полнокровнее. При наличии рояля можно было бы разнообразить программы концертов, солисты могли бы выступать под его аккомпанемент. Да и насколько легче разучивать песни и танцы под аккомпанемент рояля, чем под громоздкий оркестр!

Среди заключенных нашелся и мастер. Это был худой истощенный старик-немец из республики немцев Поволжья. Он еле волочил ноги. Начальник КВЧ выхлопотал ему на период ремонта улучшенное питание и даже какую-то мизерную зарплату.

Мастер прежде всего разобрал рояль до последнего винтика. Первые дни он работал не больше часа – не хватало сил. Когда он окреп, то стал уделять ремонту больше времени. Конечно, возни с роялем было много. Но немец попался хитрый. Не в его интересах было торопиться: чем раньше закончишь ремонт, тем скорее вернешься на прежний голодный паек. Вот и начал он тянуть резину. Проходит месяц, другой, полгода, год, а халтура все продолжается, и конца ей не видно. Никто не мог разоблачить немца в его хитростях, а он использовал невежество заказчиков. Наконец, увидев, что терпение незадачливых хозяев может вот-вот лопнуть, он заявляет: многие детали рояля пришли в полную негодность, и их надо заменить новыми. Но где же их взять для рояля немецкой фирмы, сделанного больше ста лет тому назад? Пришлось кое-что изготовить кустарным способом. Но все равно рояль никуда не годился – дребезжал и не держал строя. Только один немец и выгадал от «капитального» ремонта – восстановил свое здоровье, не просто поправился, а даже потолстел.

Как бы там ни было, но благодаря энергии, упорству и настойчивости Кости Полбина за год-два был сформирован неплохой оркестр, укомплектованный музыкантами и необходимым минимальным набором инструментов.

Музыкальная бригада (пос. Баим, Новосибирская обл., 1944 г.). М. И. Ильяшук – в 1-м ряду второй справа.

Оркестр проводил огромную культурно-массовую работу. Ежедневно мы играли в столовой во время обеденного перерыва. По субботам и воскресеньям мы обслуживали танцующих. Во время спектаклей оркестр включался по ходу действия в постановку. Перед началом показа кинофильмов он просто развлекал зрителей музыкой. Но больше всего мы обслуживали лежачих больных-доходяг и инвалидов в бараках. Концертные группы из музыкантов, певцов, танцоров, декламаторов регулярно обходили эти убогие жилища, доставляя какую-то радость людям, обреченным на печальное, горькое существование.

Мы, музыканты, работали весьма напряженно. Помимо непосредственно исполнительской деятельности много времени у нас отнимали репетиции.

Костя не давал нам спуска и за черпак гороха порядком-таки нас эксплуатировал. Его требовательность к нам резко повысилась, когда он стал заведующим кухней и столовой.

Так как помещение столовой вечерами пустовало, Костя стал использовать его для оркестровых репетиций. Несмотря на свирепствовавший тут зимой собачий холод, все равно мы были обязаны ежедневно после ужина приходить на репетиции. К ним Костя готовился добросовестнейшим образом. Каждую свободную от работы на кухне минуту он просиживал в своей кабинке над составлением партитур, расписывая своим четким почерком ноты. А когда мы рассаживались за пюпитрами, он, сияющий, торжественно выносил из своей кабинки еще не просохшие от чернил ноты и раздавал их нам. И вот начинается репетиция. Странно было видеть со стороны это сборище лагерных музыкантов. Все сидят в валенках, ватных брюках, бушлатах, телогрейках. Над головами – облако легкого пара. Кисти рук зябнут, пальцы теряют гибкость. Приходится временами обогревать их дыханием. Но Костя этого не замечает. Он горит от нетерпения услышать, как зазвучит его симфония, его партитура, которую он самостоятельно вынашивал и в которую вкладывал свой талант, свое композиторское дарование. И чем больше ему не терпится услышать слаженную игру оркестрового ансамбля, тем больше он натыкается на камни преткновения: то скрипки зафальшивят, то труба даст петуха, то баян не туда поведет, то барабан ударит не в том месте, где надо. Когда одни как будто подтянулись, играют уже правильно, так другие врут беспощадно, и опять какофония. Костя нервничает, орет, выходит из себя, переходит всякие границы приличия, оскорбляет всех матерщиной. Он не замечает ни холода, ни мороза, ему жарко. Пот льется с его лица. Он распахивает свой полушубок. Наконец, утомленный от яростного размахивания дирижерской палочкой и расстроенный неудачами, он объявляет перерыв и убегает в кабину. Мы облегченно вздыхаем.

Прошло только два часа наших мучений, а уже десять часов вечера. Скоро отбой, лагерь погрузится в ночной сон, а мы еще не отработали за черпак гороха и будем продолжать два – два с половиной часа пыхтеть над нотами. После перерыва снова начинается сизифова работа.

В своей запальчивости, крайней несдержанности, привычке вечно ворчать Полбин не замечал, что трудные, долго не дававшиеся музыкантам места уже преодолены. По инерции он продолжал совершенно незаслуженно осыпать нас бранью. В такие минуты мое терпение начинало лопаться. В груди закипала злость. Возмущенный до глубины души, я однажды встал со стула, готовый швырнуть скрипку оземь, и сказал:

– Надоело! Хватит! Ну тебя к черту! Не хочу я твоего гороха, подавись им, а я не желаю больше слышать незаслуженных оскорблений ни по своему адресу, ни по отношению к товарищам. Что это, в самом деле, за рабство? Мало того, что сидим в лагере неизвестно за что, так еще приходится терпеть унижения за паршивый черпак! Играй сам, а я ухожу.

Ошеломленный моей выходкой, Костя моментально остыл, словно ему вылили на голову ушат холодной воды. На его лице, только что выражавшем крайнее раздражение, внезапно появилась смущенная, виноватая улыбка. Опомнившись, он заговорил в примирительном тоне:

– Постой, постой! Куда ты? Ну, я погорячился, поматерился, но, ей-богу, без злого умысла. Ты не обижайся. Я тебя очень ценю. И не только тебя, но и всех вас, товарищи. Неужели вы до сих пор меня еще не раскусили? Я покричу-покричу, а потом быстро отхожу. Не обращайте внимания на мою ругань. Сам понимаю, что это скверная привычка, но ничего с собой поделать не могу, вы уж меня извините. Давайте дальше, – уже спокойно обращался ко всем Полбин.

Я сел на стул, и репетиция продолжилась.

Прошло четыре часа после начала репетиции. Наконец все партии разучены. Все трудности преодолены. В воздухе раздается что-то похожее на гармонию. Льются звуки приятной мелодии. Чувствуется слаженность ансамбля. Все реже и реже слышна брань и ругань. Костя преображается, на его лбу разглаживаются морщины, появляется блаженная улыбка, как у человека, который после тяжелого и утомительного подъема взобрался, наконец, на гору, откуда его взору открылись беспредельные дали.

Счастливый, усталый, он говорит:

– Ну, на сегодня хватит, товарищи! Идите спать. Уже час ночи.

Вот так каждый вечер мы работали, подчиняясь диктатуре Кости, и только потом, когда наш выдрессированный оркестр получил признание на олимпиаде, мы даже простили Полбину несдержанность, грубость и по достоинству оценили его труд, энтузиазм и горячую любовь к музыке.

Чтобы закончить главу об оркестре, следует сказать еще несколько слов о летнем сезоне. Концертно-эстрадные выступления оркестра так же, как и драмкружка, выносились на летнюю сцену, для которой было выбрано удивительно удачное место. Рельеф местности в центре территории лагеря имел уклон в одну сторону, образуя нечто вроде природного амфитеатра. У его подножия в самом низу склона была ровная площадка, на которой мы построили открытую сцену. Стоило только расставить рядами на склоне скамейки, табуретки, и летний театр был готов. Когда заканчивался концерт или постановка, сидения убирались по баракам.

Глава XLVII
Судьба Оксаны

Вернемся, однако, к судьбе Оксаны. Если помнит читатель, после работы на прялке она заболела водянкой и слегла в больницу. Там она пробыла около месяца. За это время отечность почти исчезла. Больничное питание, постельный режим и уход восстановили ее здоровье. Нужно было снова включаться в работу. Возвращение на прялку ей было противопоказано. В это время заключенная Крыленко (сестра знаменитого деятеля Октябрьской революции) взялась за организацию женской колонны. Познакомившись с Оксаной поближе, она предложила ей место учетчицы. Но затея Крыленко почему-то провалилась, и должность учетчицы оказалась ненужной. Тогда Оксану завербовал к себе на вязку рукавиц бригадир вязальной бригады Дарьев. Эта работа имела то преимущество, что ее можно было выполнять, не выходя из барака, прямо на нарах, облокотившись на подушку и располагая рабочим временем по своему усмотрению.

Оксана быстро освоила технику вязки и была даже рада этой работе – она не выматывала так силы и не подрывала здоровье, как работа на прялке. Однако это продолжалось недолго. Бригадир Дарьев заметил, что Оксана успешно справляется с нормой, поэтому накинул ей еще одну рукавицу, а потом еще и еще. Бригадир был подлинным пауком-эксплуататором. Он из кожи лез, выслуживаясь перед начальством, и не брезговал никакими средствами, чтобы высасывать последние соки из заключенных. Пользовался он неограниченным доверием у начальства, и жаловаться на него было бесполезно.

Лишь отдельные работники, отличающиеся большой ловкостью и умением, выполняли и даже перевыполняли высокие нормы, произвольно устанавливаемые Дарьевым. Большинство же вязальщиков, чтобы заработать девятьсот граммов хлеба, вынуждены были сидеть над вязкой причитающегося количества рукавиц до ночи. Никто не осмеливался назвать Дарьева в глаза бессовестным живодером, хотя в глубине души все его ненавидели. Он же только отшучивался и продолжал еще больше завышать нормы. Маленький, вечно улыбающийся и потирающий руки, он был очень любезен со своими подопечными и подъезжал к ним с фальшивой лестью, лицемерно расхваливая работу, чтобы накинуть на их шею еще по одной петле:

– Знаете, у вас чудесная вязка, прямо хоть на выставку. Я показывал ее начальнику отделения, он долго любовался вашей работой и интересовался, кто же это такой умелец. Ну, я, конечно, не скрыл вашей фамилии. Вы ж понимаете, как это для вас важно, – бессовестно врал в глаза вязальщику Дарьев. – По сему случаю я накину вам еще одну рукавицу. Ведь при вашем умении и стахановских методах работы это такой пустячок для вас.

– Борис Семенович! Не много ли? Ведь я вам сдал вчера четыре с половиной пары. Это норма, которой вряд ли достиг кто-либо еще. Я так натрудил себе глаза, сидя до ночи при тусклом свете электрической лампочки!

– Ничего, ничего, – похлопывая по плечу, отвечал Дарьев. – Вот тебе заданьице на завтра – десять рукавиц для ровного счета, вместо четырех с половиной пар сделаешь пять. – И тут же вынимал из корзины пряжу и нахально всовывал ее в руки вязальщика.

Да и как было Дарьеву не стараться, если на производственных собраниях, на которых подводились итоги соревнования между бригадами и цехами, начальник отделения расхваливал его как замечательного бригадира, сумевшего зажечь энтузиазмом свою бригаду и показать всем пример, как нужно работать.

В конце концов чаша терпения кое-у-кого переполнилась. За его иудину работу и за пот, пролитый доходягами «в его честь», блатари однажды намяли ему бока и здорово разукрасили физиономию. Несколько дней он ходил с опухшей рожей, а виновников так и не нашли.

Оксана несколько недель поработала у этого вампира, а дальше уже не могла просиживать от зари до зари над вязкой рукавиц.

Примерно тогда же в мужской больнице освободилось место посудницы и раздатчицы, и сестра-хозяйка Наталия Ивановна пригласила на эту должность Оксану. Эта работа была заманчива уже потому, что обеспечивала какое-то улучшенное питание, в котором Оксана остро нуждалась для восстановления сил и здоровья, подорванных в тюрьме и на прежних работах в Баиме. Поэтому она согласилась поработать посудницей.

Но не легко ей дался этот кусок хлеба. Условия работы в мужской больнице были тяжелые, особенно в осенне-зимнее время, тянувшееся семь-восемь месяцев. Сквозь дырявые непроконопаченные деревянные стены проникал морозный воздух, больные мерзли, в подсобных помещениях – раздаточной, коридорах, дежурке – температура опускалась ниже нуля. Топлива давали ограниченное количество и очень низкого качества – сырой торф с землей едва тлел в печах, не давая нужного жара. Руки стыли. Когда приносили из кухни бачки с пищей в раздаточную, она вся наполнялась густым облаком пара, в котором смутно вырисовывались тени работниц. С потолка дождем падали крупные капли конденсированной влаги и моментально превращались в лед, образуя на полу ледяные наросты и неровности, по которым осторожно ступали санитарки с подносами. А раздатчица, словно жрица над очагом, колдовала черпаком, наполняя сотни глиняных мисок на протянутых подносах.

При трехкратном питании ста-ста двадцати больных ежедневно надо было повернуть черпаком в бачке не менее пятисот раз, кроме того, раздать хлеб каждому больному, лично вручить причитающуюся ему порцию сахара (15−20 грамм), разлить по кружкам молоко и при этом бесконечное число раз бегать по этажам вверх-вниз, вверх-вниз. Вся эта огромная работа была возложена на плечи Оксаны. Но это еще не все. После завтрака, обеда и ужина предстояло тщательно помыть сотни глиняных мисок, предварительно нагрев воду, высушить их и разложить по полкам. Однако самым мучительным для Оксаны делом было мытье пола в раздаточной. В отношении «сверхчистоты» начальник лагеря был неумолим. Его совсем не интересовало, какими адскими трудами поддерживается сверкающая белизна пола. Ему нужно было, чтобы он блестел, как паркет. Начальник часто наведывался в больницу и за недостаточное с его точки зрения наведение лоска или обнаруженную пылинку распекал виновниц, угрожая строгим наказанием.

Но не так-то легко было следить за чистотой пола в раздаточной, который, как коростой, покрывался ледяными наростами. Став на корточки или низко нагнувшись, Оксана поливала горячей водой крошечный участок пола, сбивала грубым ножом подтаявший лед, убирала его, скоблила добела пол и вытирала его затем насухо. Так последовательно, шаг за шагом, она приводила в порядок весь пол, затрачивая на эту пытку по несколько часов в день.

Словом, начиная с шести утра до девяти вечера, Оксана крутилась, как белка в колесе. К концу дня натруженные руки и ноги страшно гудели от боли и переутомления, и, как только наступало время сна, она, как сноп валилась в постель.

Очевидной для всех была необходимость утепления больницы. Сделать это можно было только летом. Приняли решение заделать щели в стенах и оштукатурить их с внутренней и наружной стороны. Для ремонта нужно было разгрузить больницу. С наступлением лета более легких больных разместили по баракам, а для тяжелых соорудили большую палатку, использовав на нее несколько десятков ватных матрасов.

В самом начале ремонта оказалось, что оштукатурить стены будет не просто. Чтобы штукатурка держалась, на стену обычно сначала набивают дранку. Но деревянные балки были тверды, как железо, и тонкие гвоздики гнулись, не входя в дерево. Поэтому набить дранку не было никакой возможности. Пришлось от нее отказаться. Кто-то предложил высверливать в балках отверстия, плотно забивать в них колышки длиной десять-двенадцать сантиметров так, чтобы они наполовину выступали из стены, и на них уже наносить толстый слой штукатурки. Так и поступили. Работа шла конвейером. Одна группа высверливала дырки в стенах, другая стругала колышки, третья заколачивала их в балки, четвертая обмазывала их штукатуркой. Можно себе представить, сколько ручного труда было вложено в эту работу, продолжавшуюся все лето и осень, если учесть огромную площадь внутренней и внешней поверхности большого двухэтажного барака.

Пока продолжалась эта работа, больные пребывали «на даче» – в палатке. Но жить в ней было приятно только в теплую солнечную погоду. А в начале лета и осенью там было холодно и сыро. По ночам больные зябли от заморозков. Но и в разгар лета, когда ливни обрушивались на палатку, было не легче. Через намокавшую матерчатую крышу вода заливала больных, их постели, тумбочки. Если задували сильные ветры, что бывало часто, возникала угроза, что палатка обрушится вместе с поддерживающими ее опорами на головы больных. Словом, возникло много добавочных хлопот. Во время авралов сбегалась вся обслуга. Терра Измаиловна, как командир на поле боя, громко отдавала приказания. Но Оксана не ждала указаний свыше. Спокойно, деловито, без паники она спасала «от наводнения» прикованных к постели больных, мобилизуя все, что могло защитить их от дождей, и вместе с санитарками и рабочими эвакуировала их в другие бараки.

Терра Измаиловна давно приглядывалась к Оксане и очень скоро оценила ее трудолюбие, организаторские и хозяйственные способности. Будучи скромной по натуре, Оксана ранее и не подозревала в себе этих качеств, которые как-то сами собой обнаружились, когда этого потребовали обстоятельства.

«Вот это была бы прекрасная сестра-хозяйка, – решила Терра Измаиловна, – толковая, энергичная, инициативная, честная. Я бы могла целиком на нее положиться. Эта наведет образцовый порядок и дисциплину – не то, что растяпа Наталия Ивановна. Нужно поставить на ее место Оксану».

И вот как-то она вызвала к себе Оксану и сказала:

– Послушай, Оксана! Берись за хозяйство! Сделаю тебя сестрой-хозяйкой. Кормить буду до отвала, жить будешь в отдельной кабинке в больнице. Я создам тебе все условия, только соглашайся.

Все это было так неожиданно, что Оксана сначала растерялась и не нашлась, что сказать. Она поблагодарила за оказанную ей честь и попросила дать ей время на размышление. Ее страшила ответственность, которую она взвалила бы на свои плечи, согласись стать сестрой-хозяйкой. Больничное имущество – постельные принадлежности, белье, халаты и прочее оценивалось в сумме около ста тысяч (по старому курсу). Уберечь его от расхищения, когда лагерь кишел ворами, было очень трудно. За каждую тряпку отвечай и доказывай, что ты принимала все меры предосторожности – все равно не поверят. Нет, риск большой. А кроме того, Терра Измаиловна, несмотря на ее прекрасное отношение к Оксане, нисколько не постесняется взять бесконтрольно из больничного имущества все, что ей вздумается. Бывало, нужны пеленки для родившегося у вольнонаемной малыша, Терра Измаиловна, не задумываясь, брала простыню, резала ее на куски, а сестре-хозяйке просто заявляла: «Хедиров восполнит тебе недостачу из склада». А кто такой Хедиров? Бакинский «корешок» Терры Измаиловны, заведующий складом белья медсанчасти, личность довольно темная, не заслуживающая никакого доверия, делец и махинатор.

Все это было известно Оксане, и, посоветовавшись со мной, она решила отказаться от места сестры-хозяйки.

На следующий день она зашла к завбольницей и сказала:

– Я тщательно обдумала ваше предложение. К сожалению, не могу его принять. С работой я бы справилась, она мне не страшна. Я хорошо себе представляю круг обязанностей сестры-хозяйки. Однако боюсь огромной ответственности, которая на меня будет возложена. Если что-либо пропадет, мне пришьют халатность, в худшем случае – расхищение имущества, а я еще хочу увидеть моих детей.

Решительный отказ Оксаны привел в негодование Терру Измаиловну. Она густо покраснела, губы ее плотно сжались. На лице появилось гневное выражение хозяйки, оскорбленной в своих лучших чувствах неблагодарной прислугой. Она выпрямилась во весь свой рост и, задыхаясь от возмущения, грозно отчеканила:

– Ах, так! Вы отказываетесь? (Тут впервые она перешла на «вы»). Я знаю, почему вы не хотите быть сестрой-хозяйкой. Вам больше нравится работать раздатчицей, потому что там много жратвы. Вы заелись, голубушка! Так знайте! Я положу этому конец. С завтрашнего дня поставлю на ваше место Дину, а вам придется поработать санитаркой в палате поносников. Там будете подтирать больных, подмывать их и кормить, – закончила Терра Измаиловна.

Она не терпела возражений. Ее властная натура требовала от подчиненных полного и безоговорочного повиновения. Она и мысли не допускала, что Оксана осмелится отвергнуть ее милостивое предложение. Оксана же спокойно отнеслась к понижению служебного положения и приступила к своим новым обязанностям.

В палате было шестнадцать больных. Сюда поступали самые безнадежные поносники. Почти каждую ночь кто-нибудь из них умирал, а на его место клали другого. Больных обслуживали две санитарки: сутки Оксана, сутки Марина.

Новая работа даже понравилась Оксане. Прежде всего потому, что объект был небольшой. Она знала только одну палату. Но особенно ценно было для Оксаны то, что, отработав сутки, следующие сутки она была свободна. Работа санитарки ее нисколько не тяготила. Наоборот, она всей душой отдавалась уходу за больными. Ей было бесконечно жаль обреченных на смерть людей, она нежно ухаживала за ними, стремясь облегчить их страдания. Всю ночь напролет она следила, чтобы больной, делавший под себя, не лежал на испачканной простыне, и немедленно его подмывала, подкладывая под него чистую, сухую пеленку. Она даже не испытывала при этом брезгливости, столь естественной для всякого, кто не привык к подобной работе. Переменив постель, Оксана сейчас же отправлялась с грязной пеленкой в комнату с титаном, быстро ее отстирывала. Она всегда старалась стирать в ночное время, когда комната с котлом была свободна. Титанщик постоянно ставил Оксану в пример другим санитаркам, которые весь день вертелись там и мешали ему работать.

За всю ночь Оксана почти не приседала. Особенно трудно было зимой. Казалось, конца нет длинной ночи. Но вот к пяти часам утра всюду наведен порядок, больные лежат чистые, ухоженные, в палате тихо. Тут-то и одолевает сон. Тяжелые веки нависают на глаза. Нестерпимо хочется спать. Голова клонится на грудь.

– Няня! – с состраданием в голосе говорит какой-то старичок. – Вы бы прилегли на кушетке да и поспали часок-другой. Поверьте, ничего не случится. Все спят.

Но Оксана только встряхнет головой, поднимется из-за столика, пройдется по палате и разгонит сон.

Летом было легче. Уже с трех часов загорается на небе заря. Обильная роса сплошь покрывает траву на лужайке за окном, хор птиц оглашает воздух веселым щебетанием. Наблюдать, как пробуждается природа, как первые лучи солнца озаряют землю и все вокруг начинает сверкать, искриться – все это доставляло истинное наслаждение Оксане. Она широко распахивала окно и полной грудью вдыхала свежий, душистый, бодрящий воздух.

А вот и Марина. И между санитарками начинается деловой разговор – кто из больных как себя вел, каково его состояние, потом проверка и сдача постельного белья и так далее. А затем барак… завтрак… приятное, просто блаженное состояние распластавшегося на нарах тела и… глубокий сон.

Так проходил день за днем.

Несмотря на заботливый уход, больные умирали один за другим. Невыносимо тяжко было наблюдать, как умирали юноши, еще не окрепшие, не возмужавшие. Им бы только жить и жить, но смерть косила их в первую очередь. Никогда не забыть Оксане девятнадцатилетнего Васю Померанцева, скромного, тихого, застенчивого мальчика, который, умирая, не решался беспокоить няню. Его большие голубые глаза излучали кроткое мягкое сияние. В них не было ни гнева, ни протеста. Только немой укор и удивление: «За что мне выпала такая горькая участь? Я никому не сделал зла». Если бы его бедная мама знала, как тоскует в предсмертных муках ее дитя! Как страстно хочется ему почувствовать на своем лбу ее нежную ласкающую руку. Тень смерти уже витает над ним. И его красивое, юношески-чистое лицо искажается от еле сдерживаемых рыданий. Ничто уже его не спасет – ни исключительное внимание, ему оказываемое, ни индивидуальный уход и забота, ни самое лучшее питание, которое Оксана ему выделяла. Пища выходила наружу непереваренной, понос не прекращался, а помочь нечем. Врачи были бессильны спасти Васю. Бедный мальчик стеснялся пользоваться судном и со страшными усилиями поднимался с постели, чтобы добраться до уборной. Сколько раз умоляла его Оксана: