Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)

Глава VII
Тревожные события

– На прогулку! – открывая дверь, объявил тюремный надзиратель. Все поднялись с пола, с удовольствием предвкушая возможность размяться, вырваться из душной, пропитанной людским потом, камеры на свежий воздух.

– Построиться парами, руки за спину и соблюдать тишину во время прогулки! – скомандовал начальник. – За малейшее нарушение правил немедленно будете возвращены в камеру.

Наш путь проходил по подвальному коридору до угла, оттуда по лестнице на первую площадку, затем сворачивал вверх на вторую площадку, находящуюся на уровне первого этажа, и мы выходили во дворик. На всех углах нашего следования и на поворотах стояли надзиратели, которые условными знаками, жестами, звуками «тсс… тсс… тсс…» давали знать друг другу, не идет ли нам навстречу другая партия заключенных, возвращающаяся с прогулки. Если такая встреча была неминуемой, наблюдавший сверху надзиратель теми же средствами предупреждал об этом нашего «вожатого», посматривавшего наверх, и нашу группу загоняли под лестницу, пока не освободится путь.

Наконец, мы вышли в небольшой дворик, покрытый асфальтом и окруженный четырьмя кирпичными стенами трехметровой высоты. Небо было безоблачное. Свежий воздух глубоко проникал в легкие, истосковавшиеся за ним в удушливой атмосфере камеры. Мы образовали кольцо, вращающееся по кругу. Процессия шествовала в полном молчании. В стороне в углу стоял страж, наблюдавший за порядком. Увы, прогулка была недолгой. Нас снова загнали в камеру.

Был конец июня. В камеру к нам никого больше не подселяли – не было уже никакой возможности втиснуть хотя бы одного человека. Мы были абсолютно отрезаны от внешнего мира. Сквозь разбитое зарешеченное оконце доносились еле слышные звуки громкоговорителя, но сколько мы ни напрягали слух, нельзя было разобрать ни единого слова. Наши попытки узнать, что делается за стенами тюрьмы, у приставленных к нам надзирателей ни к чему не приводили. Они, конечно, знали о положении на фронте, но держались с нами сугубо официально. Как потом мы узнали, надзиратели шпионили друг за другом и о малейших попытках завязать связи с заключенными доносили начальству.

Однажды ночью, когда мы уже спали, снаружи в камеру прорвался пронзительный крик. Все проснулись. Чтобы мог значить крик? Ясно было одно – кого-то вытащили во двор и зверски избивали. По временам нечеловеческие вопли сменялись истерическими причитаниями: «Что вы делаете, гады? За что бьете? Ой, ой, ой! Люди, спасите, меня убивают!»

Прошло еще несколько минут, и крики, переходящие то в мольбу, то в проклятия, наконец, затихли. Долго мы не могли успокоиться.

Медленно и томительно однообразно тянулись дни. С нетерпением ждали мы каких-то перемен, наивно полагая, что вот-вот произойдет чудо, и мы снова будем на свободе. Киевские тюрьмы были уже забиты до отказа. Как впоследствии мы узнали, за несколько дней после начала войны в Киеве было арестовано не менее пятнадцати тысяч человек, в то время как емкость всех тюрем города была рассчитана на тысячу заключенных.

Однажды мы, как обычно, сидели в своем подвале, подпирая стены спинами и убивая время в беседах. Внезапно сильный удар разорвавшейся невдалеке бомбы потряс воздух, и в напряженном выжидании мы инстинктивно припали к полу. За первым взрывом последовал второй, более мощный, а затем третий, настолько оглушительный, что, казалось, бомба упала где-то рядом. Не было сомнения, что немецкий летчик метил в здание НКВД. Больше взрывов не было, налет прекратился.

Ежедневно часов в одиннадцать вечера в камеру заходил дежурный. Мы выстраивались в два ряда, а он, держа список в руке, называл фамилии. При каждом громком «есть» или «я» он пристально вглядывался в лицо, как бы стараясь запечатлеть его в памяти. После проверки мы сразу же укладывались спать. В камере наступала тишина, мы погружались в сон.

Как-то мы проснулись от странного шума, доносившегося со двора тюрьмы. Мы ломали себе голову, что бы это могло значить. Шум этот очень походил на звон разбиваемого стекла. Да, сомнения не было, – бьют стекла. Но кто, с какой целью? Если бы это был мятеж, вся тюрьма гудела бы от волнения, всполошилась бы администрация, забегала бы по двору стража и, наконец, дело дошло бы до стрельбы. Но ничего подобного не было. А звон тонкий, металлический, дребезжащий, между тем продолжал дрожать в воздухе, и не оставалось сомнения, что где-то там разбивали стекла.

– Знаете, что это? – сказал кто-то. – Это уничтожают фотонегативы. За последние годы их, вероятно, накопилась масса, и они лежали бы себе преспокойно в тайниках НКВД, если бы не война. А не кажется ли вам, что лихорадочная ликвидация фотонегативов в ночной тиши в какой-то мере связана с предстоящей эвакуацией тюрьмы и поэтому НКВД спешно уничтожает хлам, который не представляет особенной ценности?

Трудно было сказать, насколько это предположение было верным.

Ночь была какая-то тревожная, беспокойная. Только мы заснули, как кто-то снова нас разбудил. Это был Крамаренко, до ареста – бухгалтер.

– Вы слышите запах дыма? Что-то горит, – сказал он.

Действительно, к удушливому насыщенному человеческим потом и испарениями воздуху примешивался проникающий со двора запах дыма. Неужели пожар? Все заговорили разом, с тревогой втягивая в себя воздух.

– Успокойтесь, товарищи! – стараясь перекричать всех, сказал Крамаренко. – По-моему, пахнет горелой бумагой. Уж не жгут ли архивы с делами заключенных? Сколько же это тонн бумаги! Наверно, не одна комната забита ею до отказа. Ведь столько людей прошло через это «чистилище». Но какая все-таки необходимость уничтожать на кострах такой ценный для НКВД материал? – продолжал вслух размышлять Крамаренко. – А впрочем, они жгут, вероятно, только копии, подлинники же хранятся в Москве на Лубянке, – решил он наконец. – О том, что все материалы по делам заключенных отсылаются в главное управление НКВД СССР, а на местах остаются только копии, я по секрету слышал от заведующего кадрами в нашей школе.

– Мне кажется, – вмешался Еремеев, – они боятся, чтобы эти материалы, компрометирующие их и разоблачающие их позорную деятельность, не попали в руки немцев, если те, не дай Бог, займут Киев.

Предположение Еремеева о возможности оккупации Киева немцами возмутило всех нас. Нам настойчиво годами внушали мысль о колоссальной мощи СССР, о высоком уровне военной техники, о высоком моральном и боевом уровне нашего солдата. Поэтому мы не сомневались в быстрой победе над немцами.

– А я и не утверждаю, – возразил Еремеев, – что немцы обязательно займут Киев. Но полагаю, что НКВД поступает осмотрительно, заранее предпринимая меры предосторожности.

Видимо, НКВД не исключает возможности эвакуации на восток. Вот и избавляется заранее от ненужного хлама, поспешно сжигая накопившиеся архивы. Да, предположение Гончарова о том, что сейчас разбивают негативы, а их десятки тысяч, в связи с возможной срочной эвакуацией тюрьмы, пожалуй, соответствует действительности. Впрочем, ближайшее будущее все прояснит.

Глава VIII
Первый допрос

Прошло уже восемь суток после моего ареста. Тридцатого июня поздно вечером, когда мы уже укладывались спать, дверь в камеру открылась и вошел надзиратель с листком бумаги.

– Кто тут Ильяшук?

– Я, – отвечаю.

– На допрос к прокурору!

Я поднялся, но почувствовал от волнения такую слабость, что еле удержался на ногах. «Пошли!» – скомандовал конвоир. Мы вышли во двор. Было темно. Только над служебным входом в тюрьму тускло поблескивала лампочка. Конвоир не отпускал меня ни на шаг, крепко сжимая мою левую руку. Быстро пробежав двор, мы вошли в кабинет прокурора. За столом, накрытым красным сукном, сидел прокурор Андреев, возможно, тот самый Андреев, который подписал ордер на мой арест. Позади на стене висел портрет Сталина во весь рост. С обеих сторон над ним склонялись красные шелковые знамена с позолоченными наконечниками и кистями на витых шнурах. Несмотря на все старания придворных художников изображать Сталина на тысячах портретов в образе мудрого мыслителя, гениального вождя всего человечества, я не мог его воспринимать иначе как диктатора, жестокого маньяка, в своей подозрительности готового «ради блага человечества» утопить его в крови. Его низкий лоб, нависшие густые брови, глубоко запавшие глаза, казалось, еще резче подчеркивали нутро палача. Его глаза смотрели на меня зловеще, будто заранее выносили мне смертный приговор.

Прокурор сидел за столом, делая вид, что погружен в бумагу, и даже не поднял головы, когда конвоир доложил ему о моем прибытии.

В ожидании допроса я сидел у дверей, испытывая сильное волнение. Прокурор долго не обращал на меня внимания. Это был брюнет лет сорока пяти. Черные кудрявые волосы с легкой сединой на висках падали на морщинистый лоб. На длинном узком лице с несколько запавшими щеками были небольшие усики. Видно было, что напряженная оперативная работа за последние дни потребовала от него много сил и бессонных ночей. Веки были воспалены. Утомление сквозило во всем. Он сидел, вяло перелистывая дело, и, видимо, никак не мог сосредоточиться. Голова его поминутно склонялась над столом. Наконец, сделав над собой усилие, он поднял на меня мутные пустые глаза, посмотрел рассеянно-равнодушным взглядом и как бы с удивлением заметил мое присутствие.

Пока я разглядывал прокурора, волнение мое постепенно улеглось. Физическая слабость моего противника, свидетелем которой я был, как бы прокладывала между нами невидимый мостик, и я уже с надеждой подумывал, что со мной обойдутся не так жестоко, как можно было ожидать по рассказам.

– Ваша фамилия? – спросил он безучастно. Дальше последовали обычные вопросы биографического характера. Когда я сказал, что имею законченное высшее образование и больше десяти лет работал научным сотрудником, он посмотрел на меня более пристально.

– Мы имеем сведения, что вы занимались антисоветской агитацией. Расскажите подробнее о вашей контрреволюционной деятельности, – сказал он.

– Если вам все обо мне доподлинно известно, я ничем не могу вам помочь. Могу только сказать, что ваше заявление о моей нелояльности к советской власти голословно и лишено всякого основания.

– Бросьте изворачиваться и увиливать от прямого ответа. Ваша виновность твердо установлена нашей агентурой и не подлежит никакому сомнению. Вы постоянно охаивали и дискредитировали советскую власть.

– Тогда разрешите спросить: где, когда и при каких обстоятельствах я занимался антисоветской пропагандой, на каких публичных собраниях, перед какой аудиторией я выступал с призывами против советской власти? – спросил я.

Прокурор посмотрел на меня с некоторым раздумьем, как бы прикидывая – стоит ли продолжать со мной дальнейшую дискуссию. Мне показалось, что он уже готов дать волю своему гневу, но сдержался.

– Это не имеет значения, – сказал он. – Если бы даже весь коллектив вашего института подтвердил, что вы никогда не выступали на собраниях с открытой пропагандой против советской власти, это не меняет дела, так как мы прекрасно знаем, чем вы дышите, что думаете, знаем ваши антисоветские настроения, и этого для нас вполне достаточно, чтобы изолировать вас от общества, – закончил он.

Прокурор, видимо, остался доволен своей аргументацией. В нем заговорил профессиональный интерес, и от его сонливости не осталось и следа.

В ответ на его обвинения я продолжал:

– Довольно шаткое основание для того, чтобы сажать человека в тюрьму. Можно ли вообще человека сажать за мысли, да еще если учесть, что им произвольно приписывается любое направление. Так можно взять под подозрение все население Советского Союза. Не проще ли судить о людях по их делам, по их общественной и служебной деятельности? Поведение советского человека на работе и в быту было под неусыпным контролем органов НКВД. И на основании имеющихся у вас данных вы прекрасно можете судить, с кем имеете дело. Из моего послужного списка вы, наверно, убедились, что, где бы я ни работал, всегда работал честно, добросовестно, отдавая все свои силы и знания делу, которому посвятил свою жизнь. Лучшим доказательством этого являются многократные премии и благодарности, которые я получал от директора института, Главсахара, Комиссариата пищевой промышленности и других. Уверен, что вам все это и без меня известно, – сказал я, указав на папку, лежавшую перед ним.

Я говорил сдержанно, не выходя из рамок показного уважения, отлично понимая, как опасно задевать честь мундира представителя сталинского правосудия.

– Неужели вам нужны еще какие-то другие доказательства моей лояльности, кроме моей честной и безупречной многолетней работы? – закончил я.

Прокурор сидел неподвижно, и по его лицу нельзя было понять, как он относится к моим контраргументам, но при последних словах лицо его приняло властное надменное выражение, не предвещавшее ничего хорошего. Он порывисто встал и, отчеканивая каждое слово, сказал:

– Знаем мы вашу лояльность! Вся ваша деятельность – не что иное, как маскировка, которой вы прикрывались, чтобы искусно закамуфлировать вашу антисоветскую деятельность. Впрочем, на сегодня хватит. В следующий раз мы вас заставим признаться. Можете идти! Дежурный, уведите его! – сказал Андреев, приоткрыв дверь кабинета.

Глава IX
В женской камере

Я ничего не знал, что с Оксаной, как она себя чувствует, как переносит тюремный режим. Впоследствии она мне рассказала, что в первые дни заключения страшно убивалась и плакала: призраки голодных и брошенных на произвол судьбы детей и бабушки (ее матери) непрестанно ее преследовали. И не только она одна проливала горькие слезы. Вся камера, в которой она находилась, представляла жалкое зрелище убитых горем женщин. Так было первые дни. Но мало-помалу отчаяние уступило место печали и грустным размышлениям.

Непосредственной соседкой Оксаны была Фрида Яковлевна, учительница математики. Обе женщины почувствовали взаимное влечение друг к другу, и это до некоторой степени смягчало их обоюдное горе. Четыре года назад был арестован муж Фриды, и, когда ее постигла та же участь, она не растерялась, а предусмотрительно захватила с собой в числе необходимых вещей и одеяльце, на котором предложила располагаться и Оксане. Как и все матери, Фрида очень горевала о своих детях – сыне 20 лет и дочери 19-ти. Муж ее, служащий почтового отделения, умер в заключении. Он погиб, не получив моральной поддержки даже со стороны родных детей. Дети-комсомольцы усомнились в невиновности отца.

«Мама, – не раз говорили они матери, – не может быть, чтобы папу посадили ни за что. Что-то безусловно за ним было». – «Но ведь вся его жизнь прошла на ваших глазах. Когда его забрали, вы были уже достаточно взрослые, чтобы самим убедиться, что папа был честный труженик и не мог совершить никакого преступления», – уверяла детей мать. – «Конечно, нам очень дорог папа, нам его очень жаль, и мы страстно хотели бы верить в его невиновность. Но вместе с тем, мы не можем допустить мысли, чтобы НКВД арестовывал людей без всякой вины с их стороны. Ведь такой произвол возможен только в капиталистических странах, но никак не в нашей стране социализма, где свято уважают права человека. Это же золотыми буквами записано в сталинской конституции», – настаивали на своем примерные воспитанники комсомола.

Но вот через четыре года пришла очередь матери. Когда за ней явились агенты НКВД, дети ее сразу прозрели: «Мама родная, какими идиотами мы были! Как мы могли усомниться в честности папы? Они отняли и убили нашего отца. Теперь они уводят тебя как преступницу. Это ты-то преступница? Прощай, мамочка! Где бы ты ни была, мысленно мы всегда будем с тобой. Крепись, мама, и не падай духом. Придет час твоего освобождения, и мы снова будем вместе».

О. В. Ильяшук с детьми Леной и Юрой (1931 г.).

Фрида Яковлевна умолкла, все еще переживая сцену расставания с детьми. Помолчав, она продолжила:

– Ужасно, что делают с нашими детьми! Вы только вдумайтесь – играть на чистых побуждениях юношей и девушек, их неопытности, наивности, честности. Во имя чего? Говорят, во имя воспитания молодежи в революционном духе. Да какой же это революционный дух, если детям внушают подозрительность к родителям, разбивают семьи на два враждебных лагеря, клеймят старшее поколение как «врагов народа»? Ну, хорошо, что мои дети в конце концов поняли, где правда, где ложь, но какой же дорогой ценой досталось им познание добра и зла; заставив поверить в виновность отца, комсомольские наставники сделали моих детей моральными соучастниками убийства их родного отца. Более страшное преступление против человечности трудно себе представить!..

Ближайшей соседкой Фриды и Оксаны, с которой они подружились, была Нина Осиповна – по документам Антонина Осиповна, – тоже учительница, скромная бесхитростная женщина. Ее бедой (если это можно назвать бедой) было то, что по отцу она была немкой, а по матери украинкой. Этого было достаточно, чтобы посадить ее как преступницу в тюрьму. Оба ее брата в 1937 году выехали из СССР, и, хотя они не переписывались с ней, опасаясь за ее судьбу, ей все равно приписали связь с заграницей. Но самое смехотворное в ее деле было то, что на первом допросе ее обвинили в подаче световых сигналов немецким самолетам, летавшим в первые дни войны над Киевом. И это как раз в те дни, когда она сидела в тюрьме! Это было абсурдно не только потому, что из тюрьмы подавать сигналы было совершенно невозможно, но и потому, что в технических вопросах Нина Осиповна была сущим младенцем.

От арестов не спасали ни беременность, ни болезни, ни преклонный возраст. Хватали всех, кто был занесен в черные проскрипционные списки.

В женскую камеру попала жена одного летчика. Она была на восьмом месяце беременности. Мужа ее в первые же дни войны мобилизовали в армию. Узнав, что его жену арестовали, он пришел в бешенство, отпросился на день из части, побежал в НКВД и устроил там грандиозный скандал.

– На каком основании арестовали мою жену, да еще беременную? Я знаю, что она ни в чем не виновата. Это у вас здесь в аппарате сидят подлинные враги народа. Так вы обеспечиваете тыл? Мало того, что истребляете женщин и стариков, вы еще убиваете детей в утробе матери! Немедленно освободите мою жену, иначе, клянусь честью, прилечу на бомбардировщике и камня на камне не оставлю от вашего подлого учреждения. (Естественно, он никогда бы этого не сделал, рискуя жизнями людей, и, прежде всего, жизнью своей жены).

Летчик кричал, стучал кулаком по столу начальника. Сбежавшиеся на крик энкаведисты всячески его успокаивали и обещали немедленно выяснить «недоразумение».

В этот же день вечером в женскую камеру вошел дежурный и объявил гражданке Мироновой, что она арестована по ошибке и по распоряжению прокурора выпускается на волю. Но так как время было позднее, ей предложили переночевать, а на другое утро обещали вывести за ворота.

Как ей завидовали женщины! Всех осенила счастливая мысль – вот через кого можно установить связь с родными! И вот уже все наперебой забросали ее адресами. Записать их не было никакой возможности, но и запомнить их было еще труднее. Мыслимо ли зафиксировать в уме адреса всех обитательниц камеры, когда их насчитывались десятки? Тем не менее несчастные женщины всю ночь вбивали в голову Мироновой свои адреса, прося передать родным весточку о их месте пребывания. Ее неоднократно заставляли повторять названия улиц, номера домов, фамилии. Оксана сняла свое обручальное золотое кольцо и попросила передать детям, а заодно сообщить, что мы находимся в тюрьме НКВД на Владимирской улице.

На следующее утро Миронову действительно выпустили. Выполнила ли она просьбы своих соседок по камере – неизвестно. Что касается кольца, то, как впоследствии выяснилось, оно не дошло до наших детей. Если Миронова сделала это умышленно, Бог ей судья.

Глава X
В спешном порядке

В ночь с 30 июня на 1 июля наша камера была взбудоражена новыми событиями. Зашел дежурный со списком и вызвал шесть человек, которым было велено немедленно собраться с вещами. В числе вызванных был и я. Нас построили парами и повели на первый этаж. Мы шли по коридору, освещенному мертвенно-синим маскировочным светом. По обе стороны коридора расположились комнатушки особого назначения, судя по тому, что в дверях каждой из них не было обычных глазков и форточек для передачи пищи заключенным. Вдоль стен коридора, образуя проход, стояли друг против друга два ряда солдат конвойной команды. Они были в полном военном снаряжении. Их сумрачным и суровым лицам синий свет придавал какой-то зловещий оттенок. Вытянувшись в струнку, они стояли, как на параде, в ожидании какого-то важного задания. Не было сомнения, что «парад» этот имел непосредственное отношение к нашей шестерке. Но какое? Уж не приказано ли им вывести нас в потаенное место и там расстрелять, как куропаток? Время военное, а известно, что в военное время действуют чрезвычайные законы и любая жестокая мера всегда может быть оправдана.

Между тем нас провели через строй конвойной команды и впихнули в одну из боковых комнатушек. Это была крошечная камера с выбеленными стенами и потолком, показавшимися нам ослепительно белыми от яркого электрического света. В этой клетке не было ни единого окошечка, и, если бы не электрический свет, в ней было бы темно как в могиле. Но больше всего нас удивили размеры этой камеры. В длину она имела не более полутора метров, в ширину – около метра, в высоту – примерно два. В общем ее емкость не превышала трех кубических метров. И вот в эту душегубку втиснули шесть человек, наглухо закрыли дверь, а за ней приставили конвоира. Полкубометра на душу! Это в несколько десятков раз меньше нормы! Мы стояли вплотную друг к другу. Не прошло и пяти минут, как мы стали задыхаться. Казалось, невидимая петля все туже и туже затягивается на шее. Не хватало воздуха. Раскрытыми ртами мы жадно ловили насыщенный до предела углекислотой воздух, но от этого нам становилось еще хуже. Еще один момент, и мы задохнемся. В отчаянии и неистовой ярости мы стали колотить кулаками в дверь и требовать открыть кабину. Дверь чуть-чуть приоткрылась, впустив струю свежего воздуха, но затем снова захлопнулась. Пять раз петля на шее то затягивалась, то отпускалась. Это была подлинная казнь из арсенала пыток, применяемых садистами НКВД.

Наконец, нас повели в кабинет начальника тюрьмы. Быстро записав наши фамилии, он нашел в шкафу наши дела, рассортировал их по большим конвертам, подписал и запечатал каждый конверт пятью огромными сургучными печатями. Все это он проделывал с лихорадочной поспешностью. Во всех его движениях была заметна какая-то тревожная торопливость. Два вооруженных солдата с винтовками в руках стояли перед ним навытяжку в ожидании указаний. Казалось, они также сознавали серьезность и важность возлагаемого на них задания.

– Вот вам документы на этих людей, – сказал начальник, вручая им пакеты. – За побег каждого отвечаете головой. Об исполнении доложите. Распишитесь!

Отныне мы переходили под власть этих двух солдат.

– Сдайте вещи! – сказал старший.

Мы оставили себе только то, что было на нас, и получили квитанции. «Вперед!» – последовала команда. Мы зашагали сквозь строй вооруженных солдат, которые продолжали стоять навытяжку все в тех же застывших, словно на параде, позах. Глядя на нас со стороны, можно было подумать, что это высокие гости обходят почетный караул, если бы не наш жалкий растерянный вид, а также мрачно-суровые лица солдат. Наш «кортеж» дошел до конца коридора и под прямым углом свернул в боковой коридор. Последний упирался в широкие открытые настежь двери. И здесь вдоль стен протянулась двойная цепь солдат. Вплотную к дверям со двора задней стороной примыкала грузовая машина с крытым кузовом, откинутой двухступенчатой лесенкой сзади и двумя сидениями для конвоиров. Это был знаменитый «черный ворон».

– Садись! – скомандовал охранник. Мы залезли внутрь и обнаружили, что там поджидала нас еще одна партия заключенных. Дверца захлопнулась. Нас поглотил полный мрак. Конвоиры заняли свои места на «запятках». Шофер завел мотор, машина дрогнула и тронулась с места.

Таинственность, с которой оформлялся наш этап, лихорадочная поспешность тюремной администрации, строгий, внушительный вид караула, сквозь строй которого нас провели – все это порождало в душе неясную тревогу и крепнувшее убеждение, что все это делается неспроста и что нас ожидает печальный конец. Мы сидели, охваченные мрачными предчувствиями, мучительно думая – куда же нас везут. Кто-то высказал предположение, что в спешном порядке нас вывозят на Лукьяновское кладбище. Именно здесь в ночное время в глухом отдаленном месте в 1937 году расстреливали «врагов народа». Их заставляли рыть могилы, выстраивали над их краями и расстреливали из автоматов. Казалось, что и нас постигнет та же участь. Никому и в голову не приходила простая мысль: раз конвоирам были вручены пакеты с нашими делами, расстрел в данном случае не планировался. Однако массовый психоз лишил людей способности логически мыслить. Из одного угла слышалось: «Неужели конец? Как же так?» Кто-то другой предрекал: «Придет час, когда чаша переполнится и вы, палачи, ответите за все ваши преступления».

Только один человек не терял самообладания и что-то прикидывал в уме. Наконец, громко сказал: «Успокойтесь, товарищи! Мы едем не в сторону Лукьяновского кладбища, а в противоположном направлении».

– Почему вы так считаете? – с надеждой в голосе спросили потерявшие голову люди.

– Я сужу об этом по поворотам машины. Всякий раз, когда она делает поворот, я угадываю по направлению инерции, в какую сторону она сворачивает. Если бы нас везли к Лукьяновскому кладбищу, то, выехав из Ирининского переулка на Владимирскую улицу, машина повернула бы вправо к Большой Житомирской, а оттуда прямо последовала бы на Лукьяновку. На самом же деле она повернула влево – вниз по Владимирской, то есть в противоположную сторону. Уверяю вас, нас везут не на расстрел.

Еще не зная, так ли это, многие готовы были сразу поверить в новую версию и стали напряженно угадывать направление поворотов. Наконец, спаситель-оракул громогласно заявил:

– Товарищи! Мы едем на товарную станцию.

Кто он, этот волшебник? Надо было обладать большой сообразительностью и совершенным знанием плана Киева, чтобы в абсолютной темноте правильно угадывать направление движения машины. И, как бы в подтверждение этой догадки, мы услышали гудок паровоза. «Ура!» – дружно закричали несколько голосов.

Только что предававшиеся отчаянию люди уже впадали в другую крайность. Они воспрянули духом и в радостном волнении обнимали друг друга.

– Какое счастье! Мы еще поживем! Пусть везут куда угодно, хоть на край света, только бы не на расстрел.