Текст книги "Сталинским курсом"
Автор книги: Михаил Ильяшук
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)
Судный день… Обрывались последние нити, связывавшие узы дружбы и любви. Даже те, кто оставался в лагере, глядя на эти душераздирающие сцены, не оставались равнодушными и проливали слезы.
Но вот в бараки ворвались автоматчики. Раздалась команда: «Выходи, кому на этап!» Последние поцелуи, объятия, рукопожатия. Все вышли на площадь. «Становись по пять», – зазвенел в воздухе резкий металлический голос командира.
– Прощай, моя родная, бесконечно любимая Оксаночка! Не падай духом, будем надеяться на лучшее, – сказал я, нежно ее целуя, а у самого сердце разрывалось на части. Страшная тоска и отчаяние с новой силой обрушились на меня. Сквозь слезы, как через туманную дымку, вижу, как удаляется от меня дорогое существо и становится в первых рядах колонны.
А толпа провожающих все растет и растет. Кажется, все население лагеря высыпало на двор.
– А ну, осади, который! – свирепо кричат конвоиры, размахивая автоматами.
Передние ряды провожающих отхлынули назад, но через секунду снова подошли вплотную к колонне. Все время их оттесняли в сторону, а они опять напирали, обращаясь с прощальными напутствиями к товарищам.
Но что это? Странное зрелище внезапно приковало внимание присутствующих. Даже видавшие виды заключенные были потрясены картиной, развернувшейся перед их глазами. Навстречу им приближалась толпа женщин в сопровождении охранников. Это были глубокие старухи, слабые, худые, больные, изможденные. Они еле держались на ногах. На их желтых лицах, изборожденных глубокими морщинами, лежала печать скорби, мук и страданий. Они шли покачиваясь и едва волочили ноги. Их теплые одежды, платки, всякие обмотки, тряпки, намотанные на тело, тяжелым грузом давили на их слабые, обессиленные и сгорбленные плечи. Они попадали бы под тяжестью этой кучи напяленного на себя тряпья, если бы не поддерживали друг дружку под руки. И это были «страшные государственные преступники», которых направляли в лагеря со строгим каторжным режимом! Какое злодеяние!
Гнев, негодование и ропот возмущения прокатились в толпе провожающих. Послышались возгласы: «Собаки! Над кем издеваются, сволочи? Над несчастными старухами? Будьте вы прокляты!» Но что толку от этих проклятий? Слепая, жестокая, бездушная машина намеревалась сожрать очередную порцию своих жертв.
Сознание полного бессилия перед лицом этой могучей и кровожадной машины уступило место жалости к несчастным «преступницам». С глубокой скорбью смотрели все на обреченных старух, словно провожали их в последний путь на кладбище.
Да, это была незабываемая картина, достойная кисти художника. Даже конвой, и тот притих, действуя не столь рьяно и усердно. Глядя на этих дышащих на ладан старух, эти парни, может быть, впервые в жизни не могли не понять всю лживость презренной клички «враг народа», – возможно, они вспомнили своих матерей, таких же беспомощных и старых, как эти женщины.
Но служба есть служба. Когда колонна построилась, началась перекличка и счет по пятеркам. Наконец ворота открылись и последовала команда: «Трогай!» Ряды дрогнули. Первая пятерка, в которой стояла Оксана, скрылась за воротами, за ней другая, третья и так далее. Наконец, вся колонна ушла за вахту.
Долго еще не расходились провожающие, но я ушел сразу. Комок рыданий подкатывался к горлу. Я чувствовал, что не смогу их сдержать, поэтому искал уединения. Однако всюду натыкался на людей. Не найдя нигде укромного места, я удалился в свой барак, лег на нары и вдруг почувствовал, как острая боль пронизала мое сердце: начинался сердечный приступ. Весь вечер и ночь я пролежал, как труп, без движения. На другой день меня уложили в больницу.
Глава LXXV
Нашествие «гуннов»
Однажды прошел слух, что через Баим в другой лагерь направляется большая партия власовцев. Здесь они должны были пробыть некоторое время, а затем следовать дальше. Командование нашего лагеря было заранее предупреждено. Ему было дано указание подготовить для них два барака.
Весть о предстоящем прибытии власовцев облетела лагерь и взбудоражила все его население. Уже давно ходили слухи, что они ведут себя в лагерях как мятежники, никого не боятся, никому не подчиняются. Заключенные, которые жили раньше в одних лагерях с власовцами, рассказывали, что те держали себя, как вольные казаки, которым терять нечего, – каждый из них имел по двадцать пять лет заключения. Они не считались с лагерным режимом, не подчинялись начальству, не хотели работать, жили на правах самоуправляющейся общины. Командование лагерей, в которых пребывали власовцы, почти не вмешивалось в их внутреннюю жизнь, предоставляя им полную свободу действий, обеспечивало хорошим питанием и главную свою обязанность видело в том, чтобы под усиленной охраной крепко «держать их на замке», потому что за побег каждого из них оно отвечало головой.
Перед прибытием в Баим большой партии власовцев были приняты меры чрезвычайной предосторожности, в том числе вызваны из управления Сиблага дополнительные отряды конвойной команды и войск. В самом дальнем углу зоны освободили от зеков два барака.
Наконец в один из дней ворота распахнулись, и в лагерь ввалилась большая колонна власовцев. Все население высыпало из бараков и принялось с любопытством разглядывать гостей. То не были измученные, истощенные, жалкие, одетые в лохмотья доходяги. Это были здоровые крепкие ребята, упитанные, краснощекие, мускулистые. На каждом из них были новенькие добротные бушлаты, ватные штаны, на ногах – новая кожаная обувь. Они шли, как на параде, с военной выправкой, твердо отчеканивая каждый шаг. На нас они не обратили никакого внимания.
Однажды вечером вместе с Троликом и руководителями кружков художественной самодеятельности я ушел за зону в клуб вольнонаемных служащих. Там мы готовились к предстоящей олимпиаде. После репетиции часов в одиннадцать вечера мы вернулись в зону под личным конвоем самого Тролика. Как только мы прошли через вахту, до нашего слуха донесся страшный шум. По всему лагерю разносились воинственные призывы, свист, стоны, проклятия. Слышны были какие-то глухие удары, звон разбиваемых стекол, грохот швыряемых камней и кирпичей. Несомненно, происходила грандиозная баталия, рукопашный бой.
Мы остановились в нерешительности, не зная, что делать – идти ли дальше или переждать, пока все затихнет. Трудно было понять, был ли это мятеж против лагерных властей или просто междоусобная потасовка «сук» с правоверными урками.
Стоявший рядом со мной Тролик вдруг вошел в раж, вынул наган и сказал: «Не пальнуть ли в воздух?» Тут я позволил себе вмешаться, сказав:
– Гражданин начальник, что вы сделаете один против целой оравы? На нас сейчас же набросятся и перебьют нас, как куропаток. Сначала нужно узнать, что там случилось.
Тролик спрятал в кобуру револьвер. Мы, то есть я, Парчинский и Сашка-цыган, решили задержаться возле вахты, пока не утихомирится свалка. Но баталия продолжалась. По отдельным выкрикам, доносившимся к нам, мы догадались, что шел бой между власовцами и урками. Тролику не терпелось ввязаться в события, и он исчез. Скоро мы услышали его голос, выделявшийся среди общего шума воинствующих сторон. «Разойдись, разойдись!» – кричал он, ворвавшись в гущу «бойцов». Воспользовавшись темнотой, кто-то огрел его в темноте палкой, а потом сказал со смехом: «Ах, это вы, гражданин начальник? Вы уж меня извините – в темноте не узнал вас». – «Ничего, ничего!» – великодушно простил Тролик. На его призывы немедленно разойтись по баракам никто не реагировал. Угроза вызвать конвой также не возымела действия. Тем временем бой приближался к концу. Перевес явно склонялся на сторону власовцев. Под их напором толпа блатарей дрогнула и в конце концов разбежалась врассыпную по своим и чужим баракам. Власовцы прекратили преследование и вернулись восвояси. Над лагерем воцарилась тишина.
– Ну, теперь давайте пробираться «домой», – вздохнув облегченно, сказал я товарищам. – Думаю, что путь безопасен.
Захожу в барак. Никто не спит. Все взбудоражены, стоят группами и о чем-то горячо толкуют. В глаза бросилось хаотическое нагромождение сдвинутых вместе столов, табуреток, ящиков и прочих заграждений.
– В чем дело? – спрашиваю товарищей.
– А это храбрые урки сбежали с поля боя, ворвались в наш барак и пытались забаррикадироваться. Видали? – сказал мне кто-то, указывая на торчащие из-под нар ноги.
Я наклонился и увидел нескольких дезертиров, которые лежали на полу, притаившись, словно мыши в норах. Подхожу к своей постели и с удивлением замечаю, что кто-то лежит на ней, укрывшись с головой моим одеялом. Это какой-то урка, опасаясь погони власовцев, бросился на мою постель и прикинулся спящим. Дескать, я ничего не знаю, я сплю безмятежным сном. Я стянул с него одеяло и попросил освободить мое место.
В этот вечер блатари здорово оскандалились. Их наглость и безнаказанность за совершаемые набеги на мирное население баимского лагеря дали осечку, как только они столкнулись с власовцами. Самолюбие урок было уязвлено не только от понесенного ими поражения, но и от сознания, что паршивые овцы были свидетелями, как волки позорно драпали под натиском варягов. Овцы явно торжествовали и злорадствовали. Они расхрабрились и начали выкрикивать:
– Эй, вы, герои! А не пора ли вам ушиваться по своим баракам? А ну, выкидайтесь отсюда!
Непрошеных гостей хватали за ноги и вытаскивали из-под нар. Те медленно поднимались под градом насмешек, съежившиеся, пристыженные, и уныло плелись к дверям.
На другой день я узнал причину развернувшегося грандиозного столкновения. Все произошло из-за женщин, совсем как в древнем Риме, когда война началась из-за похищения сабинянок.
Дело было так. Четверо власовцев зашли в женский барак. Здесь им понравились некоторые девушки, и они принялись немедленно приударивать за теми. Рядом с девушками сидели их «законные мужья». Но власовцы не обратили на них никакого внимания и продолжали приставать к их «женам». Красавицы оказались не очень-то стойкими и верными по отношению к своим «мужьям». Сравнив здоровых, красивых парней со своими неказистыми тщедушными кавалерами, они предпочли общество более интересных молодых людей и охотно принимали их ухаживания. Это не понравилось нашим уркам, они не могли допустить, чтобы на их глазах какие-то нахалы ласкали их «жен» и бесцеремонно хватали их за груди. Косоглазый Кость набросился на одного власовца и яростно заорал:
– Ты чего пристаешь к моей, собака? – и с силой ударил его кулаком по голове. Завязалась драка. На подмогу блатарям подошли их друзья. Двум власовцам удалось вырваться из барака, а двум другим не повезло – их жестоко побили и задержали. А в это время двое спасшихся прибежали к своим и крикнули: «Наших бьют!» Весь барак всполошился, как встревоженный улей. Все сорвались с нар. Спешно натягивая обувь, надевая бушлаты, хватали первое попавшееся под руку «оружие» – палки, железки, и грозной ратью ринулись во двор. Навстречу им вышла толпа блатарей, и начался бой, который был в самом разгаре, когда я с товарищами стоял у вахты, вернувшись из-за зоны.
Хотя сражение закончилось победой власовцев, все же им не удалось освободить своих товарищей. Те были надежно спрятаны и находились под наблюдением врачей.
На другое утро власовцы выслали разведку, чтобы установить точное местопребывание своих заложников. Узнав, где те находятся, они послали парламентеров с требованием немедленно освободить пленников. Посланцев отпустили, наказав им передать такое условие выполнения их требований: «Если вы нам выдадите двоих, которые убежали из женского барака, то мы отдадим заложников».
Можно себе представить ярость, охватившую власовцев после возвращения парламентеров из вражеского стана с таким ответом. Это ли не наглость, – побить наших ребят, держать их под замком? И после этого отдать им на растерзание еще двоих? Нет, сволочи! Не дождетесь такой чести!
Тут же нашелся вожак – мордастый парень с широченными плечами. Он заорал: «Ребята, пошли выручать Сашку и Петра!»
Ребят не надо было долго агитировать. Атмосфера и без того была накалена. Ожесточенно размахивая руками и выкрикивая на ходу угрозы, власовцы бросились во двор и беспорядочной толпой ринулись к цитадели блатарей. Блатари уже подготовились к встрече, однако предпочли сражаться не на открытом месте, где им грозило поражение, а в бараке. Они придвинули вплотную к двери все, что было возможно. На случай прорыва заложили проход между нарами ящиками, чемоданами, сундуками; окна забили досками. А сами вооружились камнями, палками, железяками.
И вот начался штурм «крепости». Командование лагеря почему-то не вмешивалось в войну. Власовцы тесным кольцом окружили барак.
Градом посыпались камни в стены и окна, с грохотом таранили дверь колодами. Но урки под водительством известного уже нам Яковлева хорошо организовали оборону. Они стойко выдерживали натиск и быстро заделывали проломы в окнах, через которые могли ворваться власовцы. Там, где осажденным угрожала опасность прорыва, они немедленно концентрировали свои силы, отражали удары и забрасывали нападающих камнями, кирпичами. В одном месте власовцам удалось пробиться через окно, но мощный удар Яковлева табуреткой по плечу вырвавшегося вперед смельчака сразил его, и поддерживающая «героя» группа власовцев отступила.
Все их попытки проникнуть в барак проваливались. Но блатари не учли одной вещи. В спешке, предшествовавшей схватке, военные стратеги урок не предусмотрели, что бой может продолжаться долго, и не позаботились об обеспечении своей братии продуктами питания. А власовцы, убедившись в бесплодности попыток штурмом захватить «крепость», решили взять ее измором. Окружив тесным кольцом барак, они не выпускали из него ни одного урку.
Подошло время обеда. Надо посылать людей с бачками на кухню, а барак блокирован. Защитники крепости остались без обеда. Поужинать им тоже не удалось. Так прошел первый день осады – без еды для осажденных.
Среди блатарей началось брожение. Их воинственный пыл остывал все больше и больше. Возникли распри среди осажденных. Одни настаивали на том, чтобы с боем прорваться через кольцо противника, а другие предлагали сдаться.
Когда и второй день блатари просидели без пищи и воды, когда почувствовали, как судорогой сводит желудок, сторонников войны до победного конца среди них почти не осталось. Все больше раздавалось трезвых голосов о необходимости прекратить сопротивление. Однако категорически против капитуляции выступал их вожак Яковлев. Он стыдил блатарей за трусость, настойчиво пытался поднять их на прорыв, аргументируя тем, что они хорошо вооружены, и вселяя уверенность в том, что от власовцев останется мокрое место. Но урки не поддержали главаря, так как в успех не верили. Озлобленный Яковлев махнул рукой и сказал:
– Ну вас на икс… Делайте, что хотите.
Посоветовавшись между собой, блатари решили начать с противником переговоры. Косоглазый Кость подошел к дверям и крикнул:
– Кто у вас там за главного? Пусть подойдет поближе!
– Чего вам?
– Мы решили сдаться. Какие будут ваши условия?
– Подождите немного, – загудел басом власовец. Он немедленно созвал совет ближайших соратников, на котором незамедлительно были разработаны условия прекращения «огня». Затем власовец подошел к двери барака и объявил осажденным:
– Слушай, вшивая команда! Мы вас выпустим на условиях полной капитуляции, а именно:
1. Немедленно освободить двух наших товарищей, задержанных в качестве заложников;
2. Принести им извинения за побои;
3. Выходить из барака с поднятыми кверху руками;
4. Не мешать нашим ребятам ухаживать за бабами. Если не принимаете этих условий, будем держать вас в осаде, пока не сдохнете.
– Принимаем, принимаем! – хором заорали урки.
– Выходи! – скомандовал власовец.
Загремели отодвигаемые баррикады, застучали засовы, открылась дверь. Вышли заложники, следом за ними блатари с поднятыми кверху руками, а власовцы тем временем принялись шарить по карманам, ища холодное оружие.
Так закончилась война из-за женщин.
На другой день по всему лагерю свободно расхаживали победители, заходили в женские бараки, обнявшись, разгуливали с девушками по зоне, распевали песни, плясали. Девицы не скрывали своей радости, забыв о «законных» мужьях и не задумываясь о жестокой расправе, которая их ждет после ухода власовцев. А надзиратели, обычно охотившиеся за парочками, на этот раз не высовывали носа и отсиживались в комендатуре.
Через два дня власовцев этапировали по назначению, и все вздохнули с облегчением. Только девушки долго огорчались, вспоминая лихих кавалеров.
Глава LXXVI
Культпоход
Два месяца прошло с тех пор, как я проводил Оксану за зону, когда ее с партией заключенных в количестве шестисот человек отправили в строгорежимный лагерь. Не получая от нее ни единой весточки, я терял всякую надежду на встречу с ней. Единственным способом хоть немного уходить от тяжелых мыслей была для меня работа в художественной самодеятельности. После смерти нескольких ее руководителей общее собрание членов концертно-оркестровой группы предложило мне за полгода до моего освобождения взять на себя руководство. К тому времени у меня накопился порядочный опыт в этой области, и я дал согласие.
В 1951 году управление Сиблага решило провести олимпиаду вольнонаемного штата по десяти отделениям, в том числе и по нашему Баимскому. В связи с этим командование Баима предложило мне организовать хор из конвоиров, охранников, надзирателей, а также служащих. Таким образом, к моей основной работе – руководству художественной самодеятельностью среди зеков – добавилась еще и подготовка к олимпиаде вольнонаемных работников.
Парчинский возглавил драмкружок, Сашка-цыган – танцевальный. Музыкальное сопровождение на баяне должен был обеспечивать Лисичанский. Общее руководство по подготовке к олимпиаде командование лагеря возложило на начальника режима Тролика. Он очень гордился оказанной ему честью. Мы, руководители кружков, находились в его непосредственном подчинении.
Ежедневно в три часа дня он приходил за нами в зону, выводил через вахту и провожал до самого клуба – небольшого деревянного здания со зрительным залом на восемьдесят человек и миниатюрной сценой.
Тролик начал с того, что выделил для хора тридцать военнослужащих и приказал мне подготовить из них капеллу. Когда я стал ему разъяснять, что для хора нужно подобрать людей с голосами и со слухом, он был крайне удивлен. Как человек, ничего не смыслящий в вокальном искусстве, он был искренне убежден, что стоит ему только приказать, и любой охранник сможет петь в хоре.
– Ты ничего не понимаешь, – говорил он мне. – Мы должны победить в соревновании на олимпиаде. Чем мы можем взять? Прежде всего массовостью мероприятий. Массовостью… Понял? Это значит – надо побольше народа привлечь в самодеятельность. Нужно охватить кружками весь наш коллектив. Я как ответственный художественный руководитель приказал, чтобы и конвоиры, и охранники, и некоторые надзиратели включились в хор. У нас будет самый большой хор. Ты представляешь: в первых рядах на олимпиаде сидит все правление Сиблага, начальники всех отделений. Открывается занавес, и они видят, что всю сцену занимает моя капелла, и стоит она, как на параде, в новом обмундировании, в полной боевой форме. Эх, и красота! Жаль только, что конвоирам на сцене нельзя держать ружья!
Что удивительного, что подобные тролики усвоили себе чисто аракчеевское представление о красоте? Взятый от сохи из глухой белорусской деревни, невежественный воспитанник бериевско-сталинской школы, наделенный неограниченной властью над бесправными заключенными, Тролик имел чисто солдафонское понятие о культуре вообще. И, конечно, спорить с таким «высоким» авторитетом о том, как подбирать людей в хоровой кружок, было бесполезно.
Все же я вышел из глупого положения. Конвоиров с мало-мальскими голосами и слухом я ставил в первые ряды хора. Всех же остальных, игравших, так сказать, роль статистов, я располагал в задних рядах. А чтобы эти безголосые, лишенные слуха хористы не «портили» мне музыки, я заставлял их петь как можно тише. Требовалось проявить немало дипломатического такта, чтобы кое-кого не обидеть и не ущемить самолюбия наиболее ревностных незадачливых хористов.
Убогий состав хора поставил передо мной довольно трудную задачу, какой подобрать для него репертуар. Несомненно, надо было подыскать самые легкие для исполнения песни. После долгих размышлений я остановился на русской народной песне «Во поле береза стояла». Она оказалась под силу моему «ансамблю».
Медленно, но верно, с упорством и настойчивостью, достойными Сизифа, мы кое-как одолели эту песню.
После того, как мои хористы приобрели некоторый навык в пении, мы смогли приступить к изучению революционной песни «Смело, товарищи, в ногу».
Танцевальным кружком, как я уже говорил, руководил Сашка-цыган, родом из Молдавии. Он был не из той породы бродячих цыган, которых мы привыкли видеть и которых сажали в лагерь за воровство и конокрадство. Сашка стоял на более высоком культурном уровне, имея за плечами пять классов школы. Был он, что называется, рубаха-парень, простой, компанейский, веселый малый. Жгучий брюнет с кудрявой шевелюрой, которую ему начальство разрешало носить как «артисту», темпераментный, молодой и красивый, он был превосходным танцором и свой национальный танец – цыганочку – исполнял с большим мастерством, увлечением и азартом, вкладывая в нее весь пыл и жар своей цыганской души. Стоило только раздаться в воздухе звукам баяна, как зеки уже кричали: «А ну, Сашка, давай, давай!» Сашку не надо было просить. Сбросив шапку на землю, гордо закинув голову и заложив руки за спину, он уже заходил широким кругом, медленно семеня ногами под мотив цыганочки, а толпа восхищенных блатарей окружала его тесным кольцом и дружно хлопала в ладоши. Попеременно ударяя ладонями то одной о другую, то по груди, то по голенищам, то нагибаясь, то выпрямляясь и в то же время выкидывая без конца ногами коленца, он все быстрее и быстрее ходил по кругу, увлекая за собой баяниста, который еле-еле успевал перебирать клавиши. При этом Сашка издавал какие-то дикие хриплые звуки, перемежая их восклицаниями «овва… овва…», или же, подстегивая баяниста, кричал: «Давай, давай!». Ладони Сашки мелькали в воздухе с невиданной быстротой, похлопывая то друг по дружке, то по груди, то по голенищам, что производило такой треск и шум и повторялось с такой стремительностью и четкостью, что казалось, будто кто-то стреляет из пулемета. Восторг зрителей нарастал с каждой секундой, а бешеные выкрики присутствующих еще больше подзадоривали танцора. Наконец счастливый, запыхавшийся и утомившийся до предела Сашка топает ногой, раскидывает руки в стороны, выпячивает грудь, встряхивает кудрями и останавливается как вкопанный. Баянист каким-то чутьем угадывавший приближение заключительного аккорда, секунда в секунду вместе с притопом Сашки обрывает цыганочку. Радостно-возбужденная толпа болельщиков подхватывает цыгана на руки и подбрасывает вверх. Видно, как высоко в воздухе развеваются кудри и лентой взвивается красный кушак.
Таков был Сашка. Ему-то командование и поручило подготовить к олимпиаде танцевальный кружок. Составили кружок из десяти конвойных солдат.
Со свойственным ему жаром Сашка начал разучивать с ними молдавский танец «молдовеняску». Сначала у него ничего не клеилось. Десять молодых парней, видимо, считали, что чем сильнее они будут топать ногами, тем больше будут пленять свет своим искусством. В их ходульных движениях, несгибаемых фигурах и неповоротливости было полное отсутствие изящества и грации. Но Сашка проявлял поразительную настойчивость и упорство. Он часами работал с каждым в отдельности, десятки раз показывал разные па, ломал, сгибал негнущиеся фигуры и в конце концов все-таки добился легкости, свободы и пластичности в движениях. Потом, объединяя попарно партнеров, создал дружный и сплоченный танцевальный ансамбль, который исполнял молдовеняску с таким темпераментом и азартом, с каким танцуют заправские молдаване и цыгане.
Наступил, наконец, день, когда в Мариинск съехались на олимпиаду военные и штатские служащие десяти коллективов Сиблага НКВД.
Вместе с вольнонаемными участниками нашего отделения на олимпиаду взяли и нас, четырех руководителей-заключенных. Чтобы мы не шокировали своим внешним видом общество прилично одетых свободных граждан и военной знати НКВД, нас, рабов божьих, обрядили в штатские костюмы, взятые напрокат с чужого плеча. Нельзя сказать, чтобы я выглядел солидно в чужом платье, так как оно висело на мне, как на вешалке. Мне казалось, что я больше был похож на огородное пугало, чем на свободного гражданина. Но меня это не очень смущало.
Наконец началось соревнование коллективов в центральном клубе Сиблага НКВД.
До выступления нашего отделения мы вчетвером сидели в задних рядах зала и с любопытством разглядывали публику. В зале собрался весь цвет управления Сиблага; полковники, майоры, капитаны, лейтенанты в новеньких военных мундирах, с орденами, медалями и другими знаками отличия, самодовольные и важные, восседали в первых рядах, а рядом с ними – их расфуфыренные жены, разодетые в шелка и экстравагантные наряды, привезенные из Германии. Яркий электрический свет отражался на их золотых браслетах, серьгах, кольцах. Тонкий запах духов наполнял ароматом воздух.
Какой контраст с миром зека! После многих лет жизни в сырых, закопченных бревенчатых бараках, пропитанных человеческим потом и испарениями, запахом портянок и затхлой заплатанной одежды нам казалось, что мы попали на Олимп, где живут боги. Да и на самом деле, для нас это были недосягаемые боги, вскарабкавшиеся на вершину самовластия по костям и трупам нашего брата, создавшие мощную рабовладельческую систему, перед которой меркнет крепостное право и царское самодержавие. А на транспарантах и стенах клуба большими буквами, словно на скрижалях, красовались лозунги, провозглашавшие свободу, равенство и братство, надо полагать, для собравшейся знати.
Шум в зале утих. Началось выступление центрального отделения. Это был наилучший исполнительский коллектив. И в этом не было ничего удивительного, так как он состоял из работников управления Сиблага, культурный уровень которых был выше, чем в подведомственных ему отделениях. Но главное его преимущество состояло в том, что кружками художественной самодеятельности руководили профессионалы – до ареста видные московские и ленинградские артисты, художники, танцоры, певцы. Имея в своем распоряжении такое руководство, центральное отделение выступило с блеском и заняло первое место в соревновании.
Затем подошла очередь нашего отделения. Первым продемонстрировал свое искусство драмкружок, руководимый Парчинским, неплохо поставившим веселый водевиль.
После небольшого антракта предстояло выступление нашего хора. Во время перерыва я быстро расставил хористов, подбадривая их шутками, и в ожидании, когда поднимется занавес, стал на стул в углу сцены так, чтобы во время исполнения песен зрители меня не видели.
Дело в том, что задолго до выступления начальство меня предупредило, чтобы я управлял хором, стоя не посредине сцены на виду у всех, а где-то в стороне, незамеченный публикой, так как аристократическое общество было бы в высшей степени шокировано появлением на глазах у всех зека-руководителя хора, хотя надетый на мне приличный штатский костюм не подавал повода для подозрений, что хором управляет заключенный.
Я стоял на стуле, вытянувшись во весь рост. Мои подопечные заметно волновались. Надо было видеть, с какой доверчивостью и надеждой они смотрели на меня, как будто только от меня одного зависел успех их выступления. «Боже, – подумал я, – да те ли это самые конвоиры, у которых рука не дрогнет, когда надо стрелять в сбежавшего арестанта?» – столько детской робости, кротости и сыновней преданности было в глазах, на меня устремленных!
Занавес взвился. Конферансье объявил о нашем выступлении. Все замерло. Я поднял выше голову, энергично взмахнул руками, и хор запел, но как-то нерешительно. Я стал подавать знаки одобрения, изобразил на лице веселую мину, кое-кому лукаво подмигнул, как бы давая этим понять, что все идет как надо. Настроение у хористов поднялось, и скоро песня полилась свободно, непринужденно и даже с подъемом. Тут уже я почувствовал, что пора переменить тактику, отбросил в сторону всякие ужимки и прочие искусственные приемы подбадривания и торжественно, серьезно и строго повел за собой хор.
Песня звучала хорошо, слаженно, убедительно. Раздались шумные одобрительные аплодисменты. Обрадованные и осмелевшие солдаты вторую песню спели еще лучше.
Занавес опустился, но тут же снова взвился, публика неоднократно вызывала на бис ошеломленных от успеха хористов.
За кулисы с сияющим лицом вбежал начальник КВЧ Пряхлов.
– Молодцы, ребята, молодцы! Поддержали честь нашего коллектива, – сказал он, обращаясь к хору.
Однако «ребята», все еще не веря похвалам, окружили меня тесным кольцом и спрашивали:
– Правда, товарищ руководитель, правда?
Тронутый их детской доверчивостью, переступившей социальную грань, нас разделявшую, я от души поблагодарил и поздравил их с успехом.
Стоявший рядом со мной Тролик поддержал меня и сказал:
– И в самом деле, ребята, я никак не думал, что вы так здорово споете. Боялся, что сдрейфите, но ничего, ничего.
После ряда сольных и инструментальных номеров наш концерт был завершен темпераментным молдавским танцем, вызвавшим бурную овацию зрителей.
По решению жюри наше отделение заняло второе место и было награждено почетной грамотой, а лучшие исполнители – ценными подарками.
Опьяненные успехом участники олимпиады на радостях закатили вечеринку. Было много водки, вина, закусок, произносились тосты, поздравления, несвязные речи. Даже Тролик, не искушенный в ораторском искусстве, плел что-то несуразное. Всем было весело. Шум, крики, пьяные голоса оглашали воздух. Не забыты были и мы, четверо руководителей. Нам отвели смежную отдельную крошечную комнатку и посадили нас за столик. Выделенный для нашего обслуживания охранник принес нам винегрет, по кусочку селедки, а вместо водки и вина – три бутылки подкрашенной зельтерской. Заметив наше разочарование, наши кислые физиономии, он смущенно и даже с некоторым сочувствием сказал:
– Вы уж, ребята, не обижайтесь за такое угощение. Это вам благодарность от Тролика за ваши труды.
Мы не прикоснулись к крохам с барского стола, хотя и проголодались за весь день. Охранник не отходил от нас. По-видимому, ему было поручено не только нас «накормить», но и следить, как бы, воспользовавшись всеобщей пьянкой и беспечностью пировавших конвоиров, мы не сбежали на свободу. Больше всех возмущался барскими «подношениями» Сашка. «Передай Тролику, – сказал он нашему официанту, – что он свинья, хам и скупердяй. Знал бы я, что он такая скотина, я бы не старался. Отблагодарили, сволочи!»