Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)

Глава LXXI
Падший ангел

Было бы неверно утверждать, что в местах заключения не было настоящих политических преступников, справедливо отбывающих наказание – шпионов, предателей, террористов, диверсантов и прочих. Но и тут неумелая и неуклюжая работа следственного аппарата не обходилась без ненужных многочисленных жертв, оплачивавших своей жизнью ничтожный улов подлинных политических преступников. Так расточительный и бездушный рыболов в погоне за крупной рыбой вылавливает сетями массу мелкой рыбешки и вместо того, чтобы выпустить всю мелюзгу обратно в воду, уничтожает ее.

Такой метод задержания подлинных политических преступников не требовал от сталинских «рыболовов» ни высокой квалификации, ни талантов, но в то же время обеспечивал высокое положение в государственном аппарате, репутацию сверхреволюционеров, почести, ордена, высокие оклады, материальное благополучие. Мерой преданности и бдительности этих верных слуг Сталина было количество «разоблаченных» и отправленных в места заключения «врагов народа». Не удивительно, что на этой почве между работниками сталинского следственного аппарата развернулось настоящее соревнование в «охоте за ведьмами». Выяснение подлинной виновности «врагов народа» только помешало бы выполнению грандиозного плана по вербовке рабсилы для отдаленных и глухих уголков Сибири и Крайнего Севера.

Так пополнялись кадры многомиллионной армии рабов ХХ века в лагерях, тюрьмах и ссыльных поселениях.

Боги и рабы… Вершители судеб и жалкие черви, извивающиеся под ногами… Пауки и мухи… Паукам казалось, что сам Бог велел им жиреть и процветать, а мухам служить им пищей. И вдруг… по воле рока процветающий паук превращается в муху; бывший работник НКВД, один из вершителей людских судеб, разжиревший на массовом уничтожении невинных жертв, летит вверх тормашками с олимпа и попадает прямо в пекло. Волк попал в овчарню, но не в роли хищника, пришедшего полакомиться мясцом, а в роли овцы, которую могут съесть. Легко себе представить душевное состояние такого волка, прежде беспощадно и безнаказанно душившего овец, а ныне ставшего таким же бесправным членом овечьего общества. Конечно, опасаться за свою жизнь, будь вокруг них одни овцы, им не пришлось бы. Ведь 58-я, хотя и презирала волков, как только могла, но из-за трусости не смела и пальцем их тронуть, даже после их разжалования. Иное дело уголовники. Узнав, что в лагерь попал бывший энкаведист, они создавали для него нестерпимую обстановку. Как ни скрывала администрация прошлое бывших соратников, блатари каким-то нюхом чуяли, что это за человек. Тут уж они давали полную волю накопившейся злобе и, бывало, даже загрызали на смерть своего врага. Опасаясь такой расправы, начальство переводило бывшего собрата из отделения в отделение. Но и это не всегда его спасало, так как среди заключенных иной раз находился человек, который в процессе следствия имел с ним личные контакты, а потому и личные счеты.

Так, после неоднократного этапирования из одного отделения в другое в целях спасения от растерзания на части матерого волка, высшее начальство направило в наш инвалидный лагерь бывшего работника центрального аппарата НКВД Терентия Петровича Люблянкина. Ему было лет сорок пять – пятьдесят. Среднего роста, широкий в плечах, с коренастым туловищем, длинными руками и увесистыми кулаками, массивной головой на короткой шее, он производил впечатление крепкого человека, обладающего большой физической силой. По внешнему виду он не был похож на арестанта – в отличие от других зеков он не был наголо пострижен и на голове его красовалась пышная шевелюра, а на подбородке и щеках росла широкая лопатообразная «ассирийская» борода. Правом иметь шевелюру в лагере пользовались лишь ведущие артисты художественной самодеятельности и еще единичные лица по каким-либо особым причинам. Люблянкина этим правом начальство наделило сразу, видимо, учитывая его заслуги в прошлом. Да и как-никак – свой брат. К тому же, не исключено, в беду попал временно, а в скором времени снова выплывет на поверхность и отблагодарит за хорошее с ним обращение.

Тем более важно было позаботиться о Люблянкине по большому счету: создать ему безопасные условия проживания в лагере, обеспечить хорошее питание и уход. Нужно поместить его в больницу, но физически он совершенно здоров. Остается одно – сделать из него человека с нарушенной психикой и поместить в психиатрическое отделение. Надо, надо помочь родному человечку, ведь товарищ работал в Кремле, может, даже был близок к Сталину и Берии, а тут попал в беду из-за клеветы врагов. Какую трагедию пережил несчастный! Как он действительно не сошел с ума, очутившись после Кремля в самом аду, куда раньше низвергал других, когда был наверху?

Решено – сделано: уложили соратника в психиатрическое отделение баимской больницы.

Так Люблянкину без всяких усилий с его стороны удалось одержать первую победу. Но Терентий Петрович отлично понимал, что пребывание в больнице – временный этап. Он был здоров как бык, следовательно, рано или поздно его выпишут и заставят работать.

Ему предстояло отсидеть больше восьми лет. Нужно было искать выход. И Люблянкин решает – коль он попал в психиатрическое отделение, нужно научиться имитировать душевнобольного человека. Авось сактируют и выпустят на волю.

Но обвести вокруг пальца опытного и, к тому же, строго принципиального и честного врача-психиатра Суханова было не просто. Он хорошо знал всевозможные трюки и фокусы, к каким прибегали многие уголовники, чтобы попасть в ранг истинных больных и освободиться по актировке или на худой конец избежать этапа из инвалидного лагеря, каким был Баим, в рабочий лагерь, где придется основательно вкалывать.

Суханов сразу заподозрил в Люблянкине симулянта, но, не подавая вида, оставил его в палате на некоторое время, чтобы все-таки проверить свое заключение. Он не выделял его среди других больных, не «создавал условий», хотя начальница санчасти Соловьева прозрачно намекнула, что этому больному следует оказывать особое внимание.

Сестра-хозяйка Оксана так же, как Суханов, не признавала за этим больным никаких особых прав и не угодничала перед ним. Для нее не существовало ни знатных пациентов, ни простых смертных, а были лишь тяжело больные либо выздоравливающие. Первым она обеспечивала лучший уход, чем последним. Люблянкин же ожидал, что за ним будут ухаживать, как за важной персоной, ибо успел всем сообщить, каким большим человеком был в Кремле. Уверял, что у него сохранились большие связи с его покровителями на воле, которые в скором времени помогут ему выйти на свободу. Он просто шантажировал всех своим прошлым, чтобы внушить им к себе страх, почет и уважение. Это действовало на кое-кого из числа заключенных, обязанных его обслуживать, и даже на некоторых начальников. Они перед ним заискивали, безропотно переносили его капризы и выполняли незаконные требования «больного». Начальница санчасти Соловьева первая подавала пример раболепия перед этой загадочной личностью из Центра. А вдруг попавший в немилость лев вновь обретет свою силу? Один только Суханов и сестра-хозяйка ничем не выказывали своего уважения и почтения высокому гостю из свободного мира. И это ужасно раздражало Люблянкина. Особенно важным для него было отношение к нему психиатра; признай Суханов его психически больным, воля была бы обеспечена. Однако доктор не спешил что-либо предпринимать, а пристально изучал повадки симулянта. Тот выходил из себя, ругался нецензурными словами, издевался без всякого повода над медперсоналом, несмотря на то, что санитарки и сестры из кожи лезли, чтобы ему угодить.

Однажды перед обедом «барин» проснулся сильно не в духе. Санитарка поставила перед ним на тумбочке суп в чистой фаянсовой тарелке, молочную кашу и компот.

– Кушайте, товарищ Люблянкин! – любезно предложила санитарка. Он со злобой взглянул на обед, вскочил с постели, схватил обе тарелки и со всего размаху ударил ими оземь. Посуда разбилась вдребезги, суп расплескался по всему полу, каша комками облепила ближайших больных. На какие-то секунды в палате установилась тишина, но затем воздух огласился истерическими визгливыми криками…

– Что вы меня кормите всякой дрянью! Разве это обед? Хотите уморить меня голодом, контрики проклятые! Сами жрут, понаедали морды, а честных больных морят голодом? Я вам устрою курорт, сволочи. Вот скоро выйду на волю, тогда узнаете, как надо мной издеваться. Вы что, забыли, за что вас посадили? Так я вам напомню, гады, враги народа!

Он встал во весь рост и отчаянно замахал кулаками, продолжая орать. Люблянкин распалялся все больше и больше, дергался, стонал, хрипел, рвал на себе волосы. Наконец бросился на кровать, начал яростно колотить по ней ногами и… внезапно замер, тупо уставив в пространство полузакрытые глаза и опустив нижнюю челюсть. Надо понимать – потерял сознание.

Однако все это было тонко разыгранной комедией. Такой трюк понадобился Люблянкину просто для того, чтобы лишний раз продемонстрировать свою «невменяемость». И дело здесь не в питании. Конечно, кремлевское питание лагерная администрация обеспечить Терентию Петровичу не могла. Но все же по приказу Соловьевой ему назначили усиленное питание, какое выделяли лишь для дистрофиков. Уход за ним был также ничуть не хуже, чем за другими.

Напуганные этой сценой, санитарки побежали за старшей сестрой. Та моментально явилась со шприцем в руках.

– Что с вами, Терентий Петрович? – спросила Лида. – Сейчас я вам сделаю укольчик, и все пройдет. Спокойно, спокойно! Потерпите малость! Вот и все.

Больной «очнулся». Он уже привык, чтобы перед ним пресмыкались сестры и санитарки. Как человек неглупый, он не верил в искренность их добрых намерений, не мог не понимать, что осточертел обслуге, заставляя ее возиться с ним одним больше, чем со всей палатой. Сестры и санитарки догадывались, что имеют дело с симулянтом, но делали вид, что готовы для него предпринять все, чтобы облегчить страдания несчастного. Подобного лицемерия не мог не чувствовать Люблянкин, и в нем нарастала волна уже непритворного гнева. После укола, сделанного Лидой, он снова вскочил с кровати и закричал истеричным голосом:

– У… подхалимы проклятые! Вон с моих глаз! Иначе пробью вам головы!

Но «контрики» еще пуще засюсюкали, засуетились, захлопотали. Старшая сестра ловко сделала еще один укол.

– Успокойтесь, ради Бога! Вам вредно волноваться! Ложитесь, голубчик! Мы сделаем все, чтобы вам было хорошо.

Мягко, но настойчиво уложила больного в постель, предварительно взбив подушку, поправив матрац, подоткнула одеяло, пригладила разметавшиеся волосы.

Кто же такой наш герой? Почему все так его боялись? Почему и начальство, и заключенные так угодничали перед ним? Все дело в его прошлом, завесу над которым приоткрыл сам Люблянкин. Вот как это произошло.

На соседней с ним койке лежал бывший полковник Касименко. Честный смелый вояка, проявивший себя героем на войне, прошедший с боями весь путь от Сталинграда до Берлина, он был верным, преданным Родине и партии патриотом. За боевые заслуги был награжден орденами. Человек культурный, гуманный, он не мог равнодушно наблюдать, с какой жестокостью некоторые начальники особых отделов расправлялись на фронте с солдатами. Часто он был свидетелем расстрелов солдат, якобы изменивших Родине. Касименко открыто возмущался подобными действиями и, конечно, попал в немилость. Против него было состряпано дело. Обвиняли его в том, что он будто бы развалил в своем полку дисциплину, смотрел сквозь пальцы на дезертирство и вообще проявлял вредный либерализм. Никакие его заслуги перед Родиной не были приняты во внимание. Его лишили воинского звания, орденов и засудили на десять лет лагерей. Все, кто соприкасался с Касименко в лагере, относились к нему с большим уважением и сочувствием. Но Люблянкин видел в нем не только героя, но и человека своего круга, так же несправедливо пострадавшего, как и он сам. То, что Терентий Петрович не нюхал пороха на фронте, а подвизался в тылу, в Кремле, не помешало Люблянкину поставить себя на одну доску со своим соседом. Терентий Петрович видел в лице Касименко единственного человека, которому можно довериться и который мог бы по достоинству оценить его, Люблянкина, высокие заслуги по уничтожению «врагов народа» (видимо, Терентий Петрович не знал, за что был осужден Касименко). И вот однажды в откровенной беседе, которую нельзя было не подслушать, так как рядом лежали больные, Люблянкин рассказал кое-что из своей жизни.

– Я, знаете ли, больше двадцати лет был членом партии. Еще с детства я питал лютую ненависть к буржуазии, к контрреволюционной сволочи, к врагам народа. В молодости я долго думал, на каком поприще мог бы доказать свою преданность партии, и пришел к твердому убеждению, что только посвятив себя работе в НКВД, смогу показать себя достойным сыном партии, проявить свои таланты и добиться заслуженной славы. Так и сделал. Конечно, мне не сразу доверили серьезный пост. Я должен был сначала пройти испытание – доказать на деле свое усердие, верность своему органу. И я старался. Куда бы ни посылал меня НКВД, я везде разворачивал активную деятельность. Благодаря моей революционной бдительности сотни врагов народа поплатились своими головами. Я был с ними беспощаден, сажал в тюрьмы, лагеря, где они дохли как мухи от болезней и непосильной работы. Я стал следователем, потом прокурором, а затем работал в тройках Особого совещания. На всех постах я действовал как верный ученик Сталина. И, надо сказать, НКВД высоко оценил мои заслуги, наградив многочисленными орденами и медалями. Но самая высокая честь была мне оказана, когда меня перевели в центральный аппарат НКВД на Лубянке. Тут мне поручили вести дела особо важных политических преступников. Я не только выносил смертные приговоры, но и сам лично часто приводил их в исполнение. Расстреливал эту сволочь я с наслаждением. Выведешь в подвальчик человек пять, приговоренных к расстрелу, поставишь их к стенке и начинаешь их пугать, наводя дуло то на одного, то на другого. А стрелки стоят рядом на всякий случай. «Ну что ж, гады, молитесь вашему богу, – говорю, – конец ваш пришел, может быть, бог вам поможет». И начинается. Один падает на колени, воет, рыдает, в отчаянии ломает руки; другой, подняв кулаки, яростно потрясает ими в воздухе и выкрикивает последние проклятия; третий, стиснув зубы и закрыв глаза, стоит в гордой позе в ожидании роковой развязки и командует: «Стреляй, собака!»

Насладившись этим зрелищем, я, наконец, спускаю курок, целясь прямо в лоб. Мозги летят во все стороны. Их бело-розовые комочки густо покрывают стену. Меня охватывает ярость и одолевает еще большая жажда убивать, топтать, раздирать на части этих гадов.

У Касименко при этих словах мороз пробежал по коже. Но Люблянкин, увлеченный воспоминаниями, не замечал, какое жуткое впечатление производила на соседа страшная исповедь палача, и продолжал:

– Многих я уничтожил вот этими руками, даже счет потерял, – сказал он, показав кисти, покрытые веснушками и густыми рыжими волосами. – Но здоровье, знаете ли, начало пошаливать. Все-таки, что ни говорите, а работа эта нервная. Все началось с бессонных ночей. Ворочаешься, ворочаешься с боку на бок, нет сна. А если и забудешься сном, то обязательно что-то жуткое приснится. Помню один из таких снов. Недалеко от меня стоит группа расстрелянных мною людей. Все в длинных белых балахонах. Вместо лиц – черепа с оскаленными зубами, в руках у каждого толстая веревка. Они образовали круг, в центре которого находился я, и все теснее смыкались вокруг меня. Я вскрикнул и проснулся.

Мучительные сны все чаще и чаще преследовали меня. Мои нервы определенно начали сдавать. Я стал вздрагивать от малейшего стука. Часто мне казалось, что кто-то идет за мной по пятам. А на работе я становился все более и более рассеянным, равнодушным, отсутствующим. Когда мои подчиненные ждали от меня решения какого-либо вопроса, они долго мне втолковывали, чего от меня хотят, прежде чем до моего сознания доходила суть дела.

Мое состояние не ускользнуло от внимания не только моих подчиненных, но и высшего начальства. И вот как-то однажды вызывает меня к себе Берия и говорит: «Вот что, Люблянкин! Мы ценим твою работу в органах НКВД. Ты сделал так много, что родина тебя не забудет. Жаль мне с тобой расставаться, но придется: мне доложили, что твое здоровье начинает пошаливать. Как ты смотришь на то, чтобы назначить тебя работником снабжения Кремля? Работа легкая, спокойная, тебе не нужно будет ничего раздобывать; достаточно только твоей подписи, и тебе привезут все, что нужно для снабжения кремлевских сотрудников. Так как? Не возражаешь?»

Я подумал, подумал, сказал, что посоветуюсь с женой, и ушел. Жена пришла в восторг, и я дал свое согласие на новую работу.

И стал я работать по снабжению Кремля продовольствием. Работа ответственная и требующая ловкости, умения и организаторских способностей. Не хвастаясь, могу сказать, что с этой работой я хорошо справлялся. Работал я с широким размахом, подчиняясь и давая отчет только своему непосредственному начальнику. Многие мои подчиненные стали завидовать моему положению и начали распускать слухи, что я набиваю себе карманы на сделках с торговыми и снабженческими организациями. Посыпались на меня доносы. И вот как-то ревизионная комиссия, проверяя мою отчетность, обнаружила большую недостачу. Уверяю вас, товарищ Касименко, что меня, честного человека, это открытие как громом поразило. Клянусь вам, что ни одной копейки я не брал для своих личных нужд. Я подозреваю, что это все махинации бухгалтерии, в частности, главного бухгалтера, контрика, который давно уже был у меня на примете. Но, как бы там ни было, меня предают суду, обвиняют в расхищении социалистической собственности и приговаривают к десяти годам лагерного заключения. Ну скажите, разве это справедливо? Кто, как не я, оказал столько услуг НКВД? И вот вам благодарность. У меня отнимают партийный билет, лишают меня звания полковника, всех наград и бросают в эту смрадную клоаку дышать одним воздухом с вонючими зеками, с ненавистными мне контриками, с которыми вею жизнь беспощадно расправлялся. Я писал жалобы Сталину, Берии, просил, умолял восстановить мое честное имя, но они и не подумали вытащить меня из беды. Ну ничего! Еще будет праздник на моей улице! Есть у меня на воле и верные друзья, энкаведисты, они добьются пересмотра дела и скоро меня освободят. Вот тогда я отомщу своим врагам, копавшим мне яму. Вернусь в Москву, «отблагодарю» не только московских «друзей», но и баимское начальство. Не дам спуску и начальнику отделения Степкину, который не хочет создать мне особых условий. Несдобровать и Суханову, пусть не думает, что он такой незаменимый спец. Почему он медлит и не дает заключения, что я неизлечимый психический больной, которого надо как можно скорее актировать? А сестра-хозяйка! Тоже, я вам скажу, штучка! Забыла свое звание паршивой заключенной. Вы думаете, Суханов заведует больницей? Нет, заведует сестра-хозяйка и медработник Меломед. Я их выведу на чистую воду. Но прежде начну с начальницы санчасти. Она не видит того, что делается у нее под носом. До чего недобросовестно работают, какую завели грязь в палатах, как обкрадывают больных. Наели свои морды, а несчастные больные пухнут от голода.

Долго еще Люблянкин громил всех и вся, долго угрожал местью и расправой.

На следующий день после этой исповеди Терентий Петрович начал приводить в действие свой план наведения порядка в больнице. Собственно говоря, против главного врача он был бессилен, так как последний был все же вольнонаемным, с которым лагерное начальство должно было так или иначе считаться. С тем большим ожесточением Люблянкин направил свои стрелы против сестры-хозяйки, которая пребывала на нижайшей социальной ступеньке и поэтому была больше уязвимой. Он оделся и направился в санчасть.

– Товарищ Соловьева! (По лагерному уставу обращаться к начальнику заключенный должен со словами – «гражданин начальник», но никак не «товарищ», однако Терентию Петровичу все сходило с рук). Что у вас делается в больнице? Это не больница, а свинушник какой-то! Везде грязь, пыль, полы черные, в тумбочках чего только нет! Посуда сутками не моется – чашки, тарелки противно брать в руки! Больных неделями не купают, они уже так провонялись, что невозможно лежать с ними рядом. А посмотрите на постельное и нательное белье – все оно мятое, какое-то серое, рваное. Сестра-хозяйка неделями его не меняет. Нет, вы своими глазами должны увидеть эти безобразия, а сестру-хозяйку выгнать.

Кстати, вам известно, что в одной из палат лежит на правах больного ее законный муж с воли? Вы знаете, что она, не стесняясь, на виду у всех дает ему лучшую еду? Она урезывает у больных питание и за счет этого, то есть за счет обкрадывания их, подкармливает своего муженька, такого же контрика, как и сама. Я считаю своим долгом поставить вас об этом в известность. Как ни трудно мне было подняться с постели – вы и представить себе не можете, как я болею – все же я нашел в себе силы к вам прийти, чтобы лично доложить о всех этих безобразиях. Я не могу больше смотреть на этот, извините, бардак, который развела в больнице сестра-хозяйка.

Соловьева внимательно выслушала Люблянкина, не проронив ни слова. Начальница медицинской части имела отталкивающий внешний вид. Вся ее расплывшаяся фигура с необъятным задом и огромным животом еле умещалась в кресле. Широченное лицо заплыло жиром. Шея короткая, толстая. Под подбородком – три больших жирных складки. Тупое и злое выражение ее лица делало его еще более неприятным, Ее карикатурная внешность особенно резко бросалась в глаза, когда она, тяжело дыша, с трудом передвигалась по земле: огромное бесформенное туловище – гора жира – на коротких кривых ногах сильно раскачивалось то вправо, то влево.

Духовный облик Соловьевой также не вызывал симпатии. Это была малокультурная невежественная женщина, поставленная во главе многочисленного медицинского персонала. В ее ведении находились больницы, больничные бараки и вообще вся медицинская служба. Казалось бы, возглавляя такой отдел, она должна была олицетворять наиболее гуманную прослойку лагеря. Однако у Соловьевой были свои понятия. Ее подчиненными были, в основном, заключенные. Жестокая по природе, с чертами садизма начальница санчасти твердо усвоила истину, преподанную ей сверху, что «58-ая статья» – это не люди, а особая категория преступников, с которыми можно жестоко обращаться. Медсестры, санитарки, врачи, набранные преимущественно из заключенных по 58-ой статье, работали не за страх, а за совесть, не считаясь со временем. Однако Соловьева этого не замечала. Эта Салтычиха ХХ века без угрызений совести эксплуатировала своих «крепостных», искала пробелов там, где их не было, нагло придиралась ко всему, закатывала выговоры, угрожала снятием с работы. Давая задание, она строжайше приказывала выполнить его в явно нереальные сроки. Она любила блеснуть перед навещавшими лагерь комиссиями образцовым порядком в больнице. И в ожидании комиссии отдавала Оксане приказ за два-три дня проделать основательный ремонт всей больницы – побелить стены, потолки, выскоблить добела полы в десяти палатах, навести лоск и красоту – перестирать и развесить занавесочки, портьеры, привести в порядок вазоны с цветами. При этом никакой материально-технической помощи сестре-хозяйке Соловьева сознательно не предоставляла. Выделяла лишь несколько неквалифицированных работниц. И Оксана должна была сама раздобывать где-то известку, мел и другие материалы, давать технические указания, следить за качеством работ, обеспечивать рабочих усиленным питанием. Несчастная сестра-хозяйка десятки раз моталась по этажам вверх-вниз, вверх-вниз. Это была подлинная каторга, рабочий день длился восемнадцать часов. К ночи разбитая, совершенно обессиленная Оксана буквально падала в постель, а наутро, обремененная еще и текущими обязанностями, снова надевала на себя хомут, чтобы в бешеном темпе продолжать ремонт больницы.

Комиссии, посещавшие больницу, приходили в восторг от чистоты и уюта в палатах. На тумбочках салфетки, вышитые руками сестры-хозяйки. В палатах, в коридоре – множество живых цветов в горшках, которые вырастила и взлелеяла Оксана.

Члены комиссии рассыпались в похвалах:

– Вы знаете, ваша больница может сделать честь любому району, а то даже и области. Не часто встретишь в больницах такой образцовый порядок, чистоту и красоту.

Все эти похвалы Соловьева принимала на свой счет. Жабий рот расплывался в улыбке до самых ушей, что делало ее физиономию удивительно похожей на морду кашалота. Ее жирное одутловатое лицо лоснилось от самодовольства, а подлинная «виновница торжества» стояла тут же рядом, никем не замечаемая.

Казалось бы, после таких похвал, обеспеченных трудом Оксаны, отношение Соловьевой к сестре-хозяйке должно было меняться к лучшему. Однако начальнице санчасти были абсолютно чужды гуманные чувства. Она была из тех садистов, которые тем больше эксплуатируют своих подчиненных, чем больше подвластные ей рабы стараются.

Привыкшая эксплуатировать чужой труд Соловьева была падка на всякого рода подношения. Зная это, многие женщины дарили ей красивые вещи: вышитые ими занавески, покрывала, красиво оформленные шкатулки, разные безделушки. А кто ничего не мог преподнести, грубо льстил ей, угодничал, наушничал.

Натуре же Оксаны была глубоко противна сама мысль снискать расположение Соловьевой посредством задаривания разными подношениями. Она никогда не унижалась перед начальницей и держала себя с достоинством. Она предпочла бы умереть от непосильной работы, чем вымаливать милости у этой скотины. Соловьева понимала, что никакая сила не заставит Оксану склонить перед ней голову, и поэтому ненавидела сестру-хозяйку всеми силами своей души. Она постоянно искала повод, чтобы под нее подкопаться. Однако придраться было не к чему – Оксана образцово справлялась с хозяйством больницы. Но, утомленная систематической травлей и преследованиями, сама неоднократно подавала заявления с просьбой освободить ее от занимаемой должности. Начальница была бы не прочь поставить на место Оксаны другую хозяйку, которая угождала бы ей, но не могла найти равноценного по исключительной честности, добросовестности и работоспособности человека. Да никто из заключенных и не хотел брать на себя ответственность за больничное имущество. Скрепя сердце, Соловьева вынуждена была оставлять на посту сестры-хозяйки ненавистную ей Оксану. Да и как ни глупа была начальница, она понимала, что лишиться такого золотого работника, как Оксана, значило бы подрубить сук, на котором она сама сидела. Тем не менее ее никогда не покидало желание уличить сестру-хозяйку в каких-либо упущениях.

И вдруг из уст Люблянкина Соловьева слышит обстоятельную жалобу на Оксану. Злорадное желание сурово наказать строптивую сестру-хозяйку загорелось в душе начальницы с новой силой. Она уже забыла похвалы, расточаемые разными комиссиями в адрес больницы, и готова была поверить доносчику.

– Немедленно вызвать сестру-хозяйку! – приказала она секретарю.

Через несколько минут Оксана предстала пред грозные очи своей начальницы. Грузная фигура последней, горой возвышавшаяся на «троне», казалось, готова была лопнуть от переполнявших ее важности, надменности, величия. Узкие заплывшие глазки, словно буравчики, сверлили «проштрафившуюся» сестру-хозяйку.

– Что это за безобразия творятся у вас в больнице? Говорят, вы превратили ее в свинушник. Только что мне докладывал Люблянкин о вопиющей грязи, антисанитарии, которую вы там развели. Оказывается, больных не купают неделями, белье не меняют.

И пошла, и пошла…

Словно прокурор, отчитывала она Оксану, выдвигая одно обвинение за другим, подсказанное Люблянкиным.

Сестра-хозяйка стояла перед грозной начальницей и ушам своим не верила. Возмущенная до глубины души, еле сдерживая себя от гнева, она сказала:

– Меня не удивляет, что Люблянкин мог так подло налгать – другого ожидать от него и не приходится. Но как вы, гражданка начальник, могли ему поверить на слово, если вы сами бываете в больнице и имеете полную возможность прийти туда в любое время, в любой час и лично проверить, каков уход за больными. Я вас очень прошу, гражданка начальник, пройтись сейчас же со мной по всем палатам, посмотреть на белье больных, расспросить их, как часто их купают, и убедиться, так ли у нас грязно, как расписал Люблянкин. Я даже буду рада, если вы придете к нам сию минуту, чтобы лишить меня возможности подготовить больницу к вашему приходу. Прошу вас.

И действительно, вскоре Соловьева явилась собственной персоной.

– Вот, пожалуйста, взгляните на нательное и постельное белье этого больного, – сказала Оксана, когда вошла вместе с начальницей в первую попавшуюся палату, и демонстративно откинула одеяло. – Это, по-вашему, грязное, не стиранное давно?

– Когда вас купали в последний раз? – спросила начальница больного.

– Позавчера, гражданка начальник.

– А как часто вас купают и меняют вам белье?

– Каждые десять дней, – ответил больной.

– Конечно, – вмешалась сестра-хозяйка, – мы могли бы купать больных и раз в неделю, если бы нас обеспечили добавочным комплектом постельных принадлежностей и увеличили пропускную способность титана. Подойдемте к следующему больному, – продолжала Оксана, отворачивая одеяло и демонстрируя чистое белье. – Может быть, на нем тоже все грязное? Заглядывайте в тумбочки, под матрацы! – не успокаивалась сестра-хозяйка и с решительностью обиженного человека и лихорадочной поспешностью раскрывала тумбочки, обнажала матрацы, заглядывала во все щелочки. – Где здесь захламленность, антисанитария? А полы? Разве вы не видите их белизны? Наши уборщицы ежедневно их скоблят, моют, чистят до белизны – полы-то некрашеные. Может быть, окна грязные, запыленные и занавески на них давно не стиранные? Пройдемтесь по всем палатам, я вас не отпущу, пока своими глазами вы не проверите все сами.

Но Соловьева уже и сама была не рада, что зашла в больницу. Убедившись, что Люблянкин ее одурачил, и не желая больше обременять свою тучную фигуру утомительным хождением по этажам, она сказала:

– Хватит, хватит, не надо, зайдем в дежурку.

В то время, когда Оксана давала объяснения, кляузник лежал, притаившись на кровати и накрывшись простыней, исподлобья наблюдая за всем происходящим. Видны были только его волчьи глаза.

По дороге в дежурку сестра-хозяйка, все еще взвинченная и возмущенная наглыми сплетнями Люблянкина, не могла не сказать Соловьевой в лицо: