Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

Часть четвертая
В ссылке

Глава LXXX
Первые шаги на воле

Итак, 23 июня 1951 года, ровно через десять лет после ареста, я вышел на волю. В этот же день истекал полный, то есть десятилетний, срок заключения и моей жены Оксаны. Но тогда, 23 июня, в день, когда нам обоим предстояло покинуть сталинские застенки, я ничего не знал о судьбе Оксаны. Я не знал главного – жива ли она. Для меня не было ясности в вопросе о том, где и когда мы встретимся, если вообще встреча состоится. Нашим связным мог стать только Юра. Ему было известно, что мы заканчиваем сроки заключения в лагерях, отдаленных друг от друга на восемьсот километров, и что мы пребываем в полном неведении друг о друге.

Примерно за неделю до нашего освобождения Юра сделал телеграфный запрос Управлению Сиблага НКВД – сможет ли он приехать за родителями. Из Мариинска ему ответили: «За отцом приезжайте». Про мать не было сказано ни слова.

22 июня Юра выехал поездом из Ленинграда в Мариинск, предупредив меня телеграммой, что 26-го будет на месте. Телеграмму он прислал в Мариинск до востребования мне. Повторюсь, что 23 июня я вышел за ворота лагеря и в тот же день приехал в Мариинск.

Нужно было где-то устраиваться на ночлег. На руках у меня не было никаких документов, удостоверяющих личность, кроме бумаг, выданных в лагере – справки об освобождении, проездного литера по железной дороге до Золотоноши и направления в гормилицию для получения паспорта. Естественно, что беспаспортного человека никто не рискнул бы впустить к себе на ночь. Об устройстве в гостинице уж и говорить не приходится. А до встречи с Юрой оставалось четверо суток, где-то нужно было приклонить голову. Я объединился с Василием Петровичем, врачом, с которым одновременно вышел за ворота лагеря. Вместе мы пошли бродить по дворам в поисках пристанища – сарая или сеновала, где можно было бы переночевать, оставаясь незамеченными.

Заходим в первый попавшийся двор. По краям правильного четырехугольника – постройки. Это жилой дом с фасадом на улицу и ряд хозяйственных служб разного назначения. Тут же обнаружили какое-то недостроенное помещение, на котором не было крыши. На чердаке, словно ребра, торчали ненакрытые стропила. Во дворе было пусто. Мы решили пробраться сюда в темноте, чтобы в недостроенном помещении устроиться на ночлег. Из пустой комнаты с земляным полом на чердак вела деревянная лестница.

Часов в одиннадцать вечера мы тайком пробрались на чердак, разложили свой скудный багаж и с наслаждением растянулись. Уставшие, мы сразу же заснули. Но недолог был наш сон. Пронизывающий холод, от которого не было никакого спасения, очень скоро нас разбудил. Больше мы не уснули. Светало. Только мы собрались покинуть свое логово, как увидели во дворе мужчину. Заметив на чердаке непрошеных гостей, он начал орать:

– Эй вы, кто вы такие? Кто вам разрешил лезть на чердак? – и стал нас прогонять, грозя вызвать милицию.

Мы чувствовали себя неловко в роли «налетчиков».

– Успокойтесь, ради Бога, – сказал я. – Мы только переночевали здесь, и никаких злых намерений у нас и в мыслях нет.

Мы объяснили, что вышли из лагеря, но к уголовному миру не причастны. Мы – «пятьдесят восьмая». В конце концов нам удалось успокоить этих перепуганных людей (хозяина и его жену). Хозяева разрешили нам день перебыть на чердаке, но на ночь все же попросили не оставаться.

Через некоторое время мы собрали свои вещи и ушли. Но куда идти? Было воскресенье. До встречи с Юрой оставалось трое суток. О том, чтобы ночевать под открытым небом на лоне природы, не могло быть и речи, так как ночи стояли очень холодные.

Нужно сказать, что еще за несколько дней до освобождения из лагеря я искал среди заключенных людей, живших до ареста в Мариинске, и наводил справки, нет ли у них в этом городе родственников. Одна из таких заключенных, Машукова, работала в лагерной кухне. Это была симпатичная особа, пользовавшаяся уважением среди заключенных. На вид ей было лет сорок пять. Никто про нее не мог сказать ничего дурного. Вела она себя в лагере вполне пристойно. В Мариинске на воле проживала ее восемнадцатилетняя дочь Маруся. Глядя на ее мать, никто бы не подумал, что эта милая женщина отбывала наказание в лагере за убийство. Но в жизни все бывает. Убийство произошло на почве ревности. Муж постоянно изменял жене, и терпение ее лопнуло, случилось непоправимое: заставши мужа на постели с любовницей, Машукова подвернувшимся под руку утюгом проломила ему череп. Осиротевшую восьмилетнюю дочь Марусю взяла на воспитание сестра преступницы, а Машукова-старшая получила пятнадцать лет, из которых отсидела уже десять. К этому времени дочь уже стала совершеннолетней, стала работать воспитательницей в детских яслях и проживала одна в двухкомнатной квартире.

Машукова-старшая дала мне адрес дочери, узнав, что после освобождения мне, может быть, придется несколько дней прожить в Мариинске. И сказала при этом:

– Направляйтесь прямо к ней. Она славная, хорошая девочка и не откажет вам в ночлеге. Давно она не была на свидании со мной, так как в последнее время стали редко разрешать свидания. Вот вы и расскажите Марусе, как я живу, пусть не волнуется обо мне. Я не голодаю, работаю добросовестно, начальство неплохо ко мне относится, и я надеюсь, что оставшиеся пять лет пройдут благополучно, и мы снова заживем с ней вместе.

Обо всей этой истории я помнил, но все же стеснялся побеспокоить дочь Машуковой, а главное – боялся испугать одиноко живущую молодую девушку. Но, когда на второй день положение стало безвыходным, то предложил Василию Петровичу пойти вместе со мной к незнакомой Марусе. Он согласился.

Нашли ее легко. Против ожидания, Маруся не побоялась приютить нас. Напротив, очень нам обрадовалась, узнав, что мы посланцы от матери, засуетилась, захлопотала. Разместила нас в отдельной комнате, предоставила возможность помыться и покормила завтраком.

Мы от всей души благодарили молодую хозяйку за радушный прием. Все, что знали о ее матери, охотно рассказали ей.

Был теплый воскресный день. Отдохнув часа два после бессонной ночи, мы решили посвятить остаток дня ознакомлению с городом Мариинском. За примерно девятилетний период жизни в Баиме, расположенном всего в семи километрах от этого города, нам лишь один раз довелось побывать в нем. Это было во время культпохода на олимпиаду художественной самодеятельности. Тогда нас в морозную туманную погоду под конвоем вели в городской театр.

И вот теперь с большим интересом рассматривали мы каждую площадь, каждую улицу, дома и свободных людей, которые были нам в диковинку после лагерной жизни.

Город небольшой. От вокзала через огромный выгон шла центральная улица, которая протянулась километра на четыре и упиралась другим концом в берег реки Кия. Недалеко от вокзала расположился торговый центр. В обшарпанных, давно не ремонтированных деревянных строениях ютились магазины с жалким ассортиментом промтоваров да несколько продовольственных киосков. Возле единственной хлебной лавки сгрудилась масса людей, это была не очередь, а толпа, где каждый норовил прорваться к прилавку, обойдя другого, чтобы урвать пятьсот граммов хлеба, которого как раз и не хватало. Люди толкались, ругались, дело доходило до драки. Слышались проклятия, матерщина.

Мы постояли недолго возле магазина и направились к реке. Там нашли чудесный песчаный пляж. День выдался на редкость жаркий. После холодной ночи казалось невероятным, что можно купаться, загорать. Мы разделись, бросились в воду, а потом с наслаждением растянулись на песке, подставляя солнцу свои худые, изможденные тела.

– Да, – промолвил Василий Петрович, – ничто не может сравниться с непередаваемым ощущением свободы, которое переполняет тебя после долгой неволи. Вот лежим мы с вами свободные, не чувствуя за спиной лагерных ищеек, следующих за тобой по пятам, наслаждаемся природой, словно в Эдеме, и нам кажется, что нет счастливее людей на свете. А между тем мы еще не знаем, что нас ждет впереди, как примет нас общество, удастся ли устроиться на работе. И все же, несмотря на все это, сегодня, в этот чудесный день, лежа на берегу реки, согретый солнцем, не обремененный пока заботами о хлебе насущном, я высоко ценю то, что имею.

– Вы правы, – сказал я. – Когда человека лишают благ, материальных ли, духовных ли, как, например, свободы распоряжаться своей личностью, возможности общения с природой, он только тогда высоко оценивает эти блага. Так и мы с вами.

В нескольких десятках метров от нас над рекой располагался железнодорожный мост. Мы отдыхали возле знаменитой великой транссибирской магистрали. До нашего слуха донесся шум приближающегося поезда, который с грохотом ворвался на мост. Мы успели прочесть на промелькнувших вагонах слова «Владивосток – Москва». С замиранием сердца глядели мы поезду вслед. Он мчался в ту сторону, куда лежал и наш путь – на запад, к родным местам.

К вечеру, усталые, довольные, подкрепившись куском лагерного хлеба, вернулись мы на квартиру Маруси. Молодая хозяйка нас уже поджидала. Она напоила гостей великолепным парным молоком, накормила печеной картошкой, а на ночь постелила на полу пуховую перину, подушки. Мы легли и мгновенно заснули. Сказались две предшествовавшие бессонные ночи.

На следующий день, в понедельник, в отделении милиции нам выдали паспорта. После этого я распрощался с Василием Петровичем. Он пошел на вокзал с тем, чтобы, не задерживаясь больше в Мариинске, уехать в Одессу. А я отправился на почту, где меня ожидали прибывшие на мое имя деньги, которые я мог получить лишь при предъявлении паспорта.

Примерно за месяц до освобождения из лагеря я принял меры, чтобы обеспечить себя какой-то суммой средств. У меня не было ни копейки, и я боялся, что, выйдя за ворота лагеря с одним только хлебным пайком и литером для проезда в поезде, я могу оказаться в крайне затруднительном положении. Поэтому-то заблаговременно обратился ко всем родным и близким с призывом о помощи, и они незамедлительно откликнулись на него. Мой брат, сестра и кое-кто из знакомых выслали на мое имя в Мариинск до востребования денежные переводы. И даже Юра, будучи еще студентом, занял для меня сумму денег. В общей сложности я получил на почте тысячу пятьсот рублей (150 рублей по новому, на время написания воспоминаний, курсу). Это была большая сумма. В один миг я превратился из вчерашнего нищего лагерника в состоятельного свободного гражданина.

Девушка, выдавшая мне деньги, простосердечно полюбопытствовала, откуда у меня такая сумма. Я откровенно рассказал ей о себе. На лице ее появилось выражение неподдельного, искреннего сочувствия. Понизив голос, хотя в тот момент на почте, кроме нас, никого не было, она сказала:

– Да, творится что-то ужасное. Людей сажают в тюрьмы и лагеря неизвестно за что, без всякой вины с их стороны. Счастье ваше, что вы вырвались оттуда живым. От души желаю вам благополучного возвращения домой и встречи с семьей.

Меня тронуло сочувствие совершенно незнакомой мне девушки. Я поблагодарил ее и ушел, ободренный не только материальной, но и моральной поддержкой.

Да, то было страшное время. Весь народ стонал под гнетом сталинского режима – главный тиран был еще жив, и огромная энкаведистская машина безжалостно пожирала тысячи жертв. Мне еще повезло, я вырвался из ее железной пасти. Но радость моя была неполноценна, так как я ничего не знал о судьбе Оксаны.

Глава LXXXI
Спасательная экспедиция

Утром 26 июня я отправился на вокзал для встречи с Юрой. На перроне было пусто. С волнением ожидал я прибытия поезда. Когда поезд пришел, я увидел, как из одного вагона вышел какой-то военный с дамой, а вслед за ними – Юра. Юра помог им сойти по ступенькам с вещами. Дама долго пожимала ему руку и, видимо, благодарила Юру.

Я был невольным свидетелем этой сцены и ждал, пока Юра распрощается со своими попутчиками. Наконец они разошлись, и я пошел ему навстречу. Мое присутствие на платформе Юра заметил сразу, как только поезд остановился, но ему, очевидно, было неудобно мгновенно расстаться со своими компаньонами. Мы крепко обнялись, придирчиво разглядывая друг друга.

Десять лет прошло после нашей последней встречи в лагере. За эти годы Юра очень возмужал. Высокий, стройный, красивый, с приятными привлекательными чертами лица, открытым взглядом темных глаз, он был обаятелен. Он не мог не вызывать к себе симпатии. Этому не в малой степени способствовало и его умение держаться в обществе – с достоинством, с тактом, быть интересным собеседником.

– Куда же мы пойдем, чтобы обо всем поговорить? – спросил Юра.

Я предложил посидеть в сквере возле вокзала. Там тихо и никого нет. Так и сделали. Я сразу же повел речь об Оксане, рассказал, что за пять месяцев разлуки с ней не получил от нее ни одного письма. Ей удалось лишь сообщить мне еще в январе, сразу же по прибытии в тайшетский лагерь, свой адрес. Я неоднократно писал ей по этому адресу, но ни разу не получил ответа. Одно из двух: либо ее лишили права переписки, что не исключено, так как лагерь строгорежимный, либо… Дальше я не в силах был говорить из-за кома в горле.

– Успокойся, папа! Может быть, рано еще нам отчаиваться. Завтра же еду в Тайшет и там на месте все выясню. Ты оставайся пока здесь и жди от меня телеграмму до востребования. Только вот, где мне переночевать?

– Об этом не беспокойся. – И я рассказал ему, где я остановился. Еще около часа мы посидели в сквере и поговорили о многом из того, что произошло с нами за прошедшие годы. Я обратил внимание на то, что Юра был в штатском, а не в военном костюме. Ведь он был на пятом курсе военной академии связи.

– Почему ты в штатском? – спросил я его.

– А я уже не в академии, меня исключили.

– Как исключили? За что?

– Да ничего страшного. Не принимай так близко к сердцу это известие, – начал Юра свой рассказ. – Я не хотел писать вам об этом в лагерь. Этим я нанес бы вам большой удар. Я ведь понимал, какой большой моральной поддержкой было для вас мое обучение в академии, как важно было вам сознавать, что ваш арест не помешает мне получить высшее образование. Теперь, когда срок твоего и маминого заключения окончился, я буду с тобой откровенен. Никакой серьезной причины для увольнения из академии, конечно, не было. Учился я отлично, вел себя, как подобает дисциплинированному студенту, поведение было безупречное, без единого замечания.

– Так в чем же дело? – недоумевал я.

– Я допустил одну оплошность – в своей автобиографии не указал, что родители находятся в заключении. Я сделал это из опасения, что, несмотря на прекрасно выдержанный конкурс, меня не примут в академию по социальному положению. Больше четырех лет меня не трогали.

И вот, когда для завершения обучения в академии оставалось сдать только четыре экзамена, когда я был, можно сказать, без пяти минут инженер, меня вдруг вызывает начальник академии и говорит мне: «За то, что вы скрыли от нас политическую неблагонадежность ваших родителей, справедливо наказанных органами НКВД, я отдал приказ вас уволить». Меня словно обухом по голове ударили. Я ушел от генерала как пришибленный. Переживал даже не столько из-за себя, сколько за тебя и маму. Какой это будет удар для вас!

Я раздумывал над тем, как слухи про ваше заключение дошли до сведения моего начальства. Сам этот факт меня не удивляет. При хорошо налаженной системе слежки, стукачества этого можно было ожидать. Проинформировать работников первого отдела академии могли услужливые почтовые агенты НКВД, просматривавшие нашу переписку. Непонятно мне в этой истории только, почему меня исключили лишь на пятом курсе обучения. Может быть, ваш оперуполномоченный воплотил в жизнь свою угрозу отомстить вашим детям за мамин отказ стать сексотом и сам передал по каналам НКВД такие сведения? Его предложение маме начать стукачество имело место как раз в период, когда я уже был на старших курсах.

В истории с увольнением я еще легко отделался. После исключения меня могли посадить в тюрьму за сокрытие моего социального положения или, в лучшем случае, оставив меня в покое, зачеркнуть четыре года моей учебы без всякого свидетельства. Но мне выдали на руки официальный документ с отметками и зачетами по всем сданным предметам, что было для меня очень важно, – закончил Юра свой рассказ.

Всю эту историю я выслушал с напряженным вниманием и, охваченный тревогой за дальнейшую судьбу Юры, спросил его:

– Ну а как же дальше? Что же ты думаешь предпринять?

– А я ничего не потерял, по-моему, даже выиграл.

– Каким образом?

– Подал заявление о приеме на пятый курс ленинградского политехнического института. Меня туда охотно приняли, зачли мне все предметы. Как-никак, военная академия связи дает очень солидные знания. В политехническом институте мне остается сдать только четыре предмета, написать диплом, после чего я должен стать инженером-акустиком.

Еще до увольнения я как-то все больше и больше стал разочаровываться в своей военной карьере. Конечно, материально я был бы лучше обеспечен, работая в области военной науки, а не на гражданской службе. Но вряд ли я испытывал бы моральное удовлетворение. Прошло уже шесть лет после окончания войны. Ничто не говорит о том, что новая война скоро вспыхнет – и слава Богу. Поэтому я не вижу особенных перспектив для моей военной карьеры. Но главное даже не в этом, а в том, что, став военным специалистом, я уже не буду полностью принадлежать ни себе, ни вам, ни моей будущей семье; между нами будет искусственно созданная преграда, которую по долгу и характеру моей засекреченной деятельности я не смогу переступить. Мне придется быть все время сдержанным, что-то скрывать от вас и тяготиться этой постоянной настороженностью, чтобы не выболтать чего-то недозволенного, ибо я себе не представляю, как можно не поделиться своими планами, мыслями о работе с родными и близкими людьми. Моя военная специальность со всеми ее служебными тайнами поневоле накладывала бы какой-то отпечаток отчужденности и даже географической разобщенности. Ведь не исключено, что по окончании военной академии меня послали бы куда-нибудь на Крайний Север или на Курильские острова. А кроме того, радиолокация – моя потенциальная военная специальность – связана с риском для здоровья.

Когда я взвешиваю все эти обстоятельства, то прихожу к заключению, что, распрощавшись с военной карьерой, я не только ничего не потерял, но, наоборот, выиграл. Ладно! – прервал себя Юра, – хватит об этом. Давай поговорим о том, как нам вырвать маму из плена.

Мы разработали план действий, побродили по городу. Много беседовали, предаваясь воспоминаниям, а ночь провели на квартире Маруси Машуковой, которая отнеслась к Юре с таким же гостеприимством, как и ко мне.

На другое утро Юра уехал в Тайшет, а я остался в Мариинске до получения от него известий.

Первые сутки после его отъезда я еще не проявлял нетерпения, справедливо полагая, что за такой короткий срок нельзя было что-либо выяснить. И на вторые сутки я еще не очень волновался. Но к вечеру беспокойство начало нарастать. Страшная мысль гвоздем сверлила мозг, – а что, если Оксаны уже нет в живых. Я боялся об этом думать, не находил себе места и ждал в большом волнении телеграммы. Уже к шести часам вечера мне стало так невмоготу, что я прибежал на телеграф.

В большой комнате за телеграфными аппаратами сидело больше десяти девушек. Стук телетайпов раздавался в воздухе. У окошка принимала и выдавала телеграммы до востребования молоденькая белокурая девушка.

– Скажите, пожалуйста, нет ли на мое имя телеграммы из Тайшета? – с волнением спросил я.

Поглядев в мой паспорт и порывшись на полочке, она ответила: «Нет!» и занялась своим делом.

Каждый час я справлялся о телеграмме. И всякий раз я испытывал все большее и большее волнение в ожидании страшной трагической вести. Даже девушка за окошком обратила внимание на мое крайне нервозное состояние и участливо отвечала: «К сожалению, еще не поступала».

Проходит седьмой, восьмой, девятый, десятый час, а телеграммы все нет и нет. Боюсь, что больше не выдержу этой пытки. Но все же упорно и бессовестно отрываю от дела телеграфистку и мешаю ей работать. На меня уже обратили внимание все девушки аппаратной. И когда я в который раз заходил на телеграф, а известий от Юры все не было, они чуть ли не все сочувственно качали головами и говорили: «К сожалению, еще нет!»

Наконец в одиннадцать вечера я получил долгожданную телеграмму и дрожащими руками ее распечатал: «Мама жива. Тайшете ее не застал, неделю назад ее отправили красноярскую тюрьму, еду Красноярск, выезжай туда, встретимся вокзале».

Боже, она жива, жива! Какое счастье! Я захлебнулся от счастья, у меня закружилась голова, и я чуть не потерял сознание.

На другой день я узнал, что поезд из Мариинска отправляется в одиннадцать вечера. В моем распоряжении оставался весь день, и я решил использовать его, чтобы наведаться в управление Сиблага. Дело в том, что начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) баимского лагеря в знак благодарности за мои заслуги в художественной самодеятельности дал мне на руки соответствующее ходатайство перед управлением Сиблага о выдаче мне единовременного пособия. Сама КВЧ Баима средствами для этой цели не располагала, почему и поручила мне самому попытаться получить в Сиблаге пособие. Лично я не верил в щедрость этого органа, тем более по отношению к бывшему «врагу народа». Но какое-то любопытство толкало меня заглянуть в «тайную канцелярию» и побывать в самом логове учреждения, которое «опекало» меня в течение десяти лет.

Оно находилось на окраине Мариинска недалеко от вокзала. Дорога к управлению лежала через многочисленные железнодорожные пути. Я попал в поселок, где проживали и работали сотрудники Сиблага НКВД, переименованного в МВД. Административное здание я нашел сразу, зашел внутрь и обратился к секретарю. Последний направил меня к начальнику финансового отдела.

Мои поношенные одежда и обувь, изможденный вид и некоторая скованность, естественная в моем положении, привлекали ко мне внимание служащих Сиблага, когда я проходил рядом с большим количеством комнат. С какой-то подозрительностью и настороженностью смотрели на меня десятки глаз сытых самодовольных людей. Большинство аппаратчиков было одето в военную форму. «Вот она, рабовладельческая корпорация, под властью которой (только в одном звене системы Сиблага) не менее 50–60 тысяч крепостных», – подумал я. Формально я уже не зависел от этой всесильной организации, но я знал, что до конца моей жизни не избавлюсь от ее негласной опеки.

Наконец я добрался до начальника финансового отдела.

– Что вам угодно? – сухо спросил он меня.

Я подал ему ходатайство КВЧ баимского лагеря. Он прочел его, свернул бумажку вчетверо и, посмотрев на меня пустыми, равнодушными глазами, сказал:

– Ничего для вас сделать не могу, средств у нас нет.

Я повернулся и ушел.

Вечером собрался идти на вокзал. Перед уходом я сердечно распрощался с Марусей Машуковой, поблагодарил ее за приют и, несмотря на протесты, вручил ей некоторую компенсацию.

В то время проходящие через Мариинск поезда были забиты пассажирами. Билеты если и продавали, то в очень ограниченном количестве. Но не попади я на поезд в тот вечер, наша встреча в Красноярске в условленный день не состоялась бы. Поэтому я решил заблаговременно прийти на станцию. Придя за три часа до отправления поезда, я смог первым занять место у билетной кассы. Постепенно выстроилась огромная очередь. За десять минут до прихода поезда окошечко открылось и кассир объявил: «На Красноярск только два билета!»

Толпа ахнула, но мне повезло – один билет выпал на мою долю.

С рюкзаком за плечами и с футляром со скрипкой в руках я вошел в вагон. Все уже спали, кто наверху, кто сидя на нижней полке. Я нашел место и всю ночь просидел, не смыкая глаз. В восемь утра поезд прибыл в Красноярск. Выйдя из вагона, я увидел бесконечной длины одноэтажное старое закопченное здание вокзала. Я нашел расписание движения поездов и узнал, что поезд из Тайшета прибудет через два часа. Спустя указанное время ударил колокол, извещавший о скором прибытии поезда. Я вышел на перрон и стал рядом с местом предполагаемой остановки паровоза, так как предварительно узнал, что все прибывающие пассажиры должны пройти мимо паровоза прежде, чем свернуть в сторону города. Таким образом, стоя здесь, я избегал риска разминуться с Юрой. Вот, наконец, и он. С вокзала мы направились в Дом колхозника, где нам дали отдельный номер.

Юра сообщил неприятную новость: из красноярской тюрьмы Оксану направляют в ссылку на далекий север.

– Надо сегодня же, не теряя времени, зайти в красноярское управление МВД и во что бы то ни стало добиться, чтобы маму не загнали слишком далеко, а сослали бы куда-нибудь поближе. Я сейчас же еду в МВД, а ты постарайся заснуть после бессонной ночи.

Я воспользовался советом и после ухода Юры сразу крепко заснул. Не помню, как долго продолжался мой сон, но когда проснулся, Юра уже сидел возле меня. Я моментально вскочил и спросил:

– Что ты узнал?

– Расскажу все по порядку. Я добился свидания с высоким начальником, и между нами произошел следующий разговор: «Я приехал забрать мать, которая отбыла десятилетний срок по статье 58, п. 10. За пять месяцев до освобождения ее направили этапом из баимского лагеря Сиблага в тайшетские лагеря. В день окончания срока, то есть 23 июня 1951 года, вместо того, чтобы отпустить ее на свободу, ее отправили в красноярскую тюрьму для дальнейшего следования в ссылку на Крайний Север. Я прошу освободить ее из тюрьмы». – «Это невозможно», – отвечает начальник. – «Почему же? – спрашиваю. – За какие преступления ее направляют в ссылку? Я точно знаю, что в приговоре Особого совещания от 27 декабря 1941 года ни слова не сказано о том, что после окончания срока заключения она должна еще отбывать ссылку. Прошу также принять во внимание, что моя мать – женщина пожилая и в условиях жесткого климата севера она просто не сможет зарабатывать на кусок хлеба. Я же пока студент и не смогу практически ничем ей помогать. Я убедительно прошу вас отпустить мою мать на свободу». – «Вполне вам сочувствую и разделяю ваше беспокойство, – сказал чиновник, – но отменить ссылку не могу. Это от нас не зависит, на этот счет у нас есть особые директивы из Москвы, и мы должны их неукоснительно выполнять». – «Если уж ссылка для матери так обязательна, то нельзя ли послать мою мать поближе к Красноярску, в любой район, исключая стокилометровую зону вокруг Красноярска (было такое положение для бывших заключенных – на расстоянии ближе, чем сто километров вокруг столичных, краевых, областных, промышленных и других центров жить им не разрешалось). Мне кажется, что я имею право на некоторое снисхождение к моей матери уже по одному тому, что честно защищал Родину на фронтах Отечественной войны». В конце концов мне удалось уговорить начальника, и он уступил моей просьбе. «Хорошо, – сказал он, – мы направим вашу мать в Больше-Муртинский район, расположенный в ста километрах от Красноярска. Сегодня же я дам приказ начальнику красноярской тюрьмы, чтобы он отпустил вам мать на руки под расписку, а вы обязаны будете под личную ответственность препроводить ее в Большую Мурту и сдать там коменданту под расписку не позднее двух дней, считая с завтрашнего дня». Я поблагодарил его и ушел, довольный хотя бы тем, что избавил маму от страшной ссылки на Крайний Север.

То, что сыну удалось путем переговоров с представителем органов МВД все-таки облегчить участь мамы, я объясняю исключительно умением Юры внушать к себе уважение, способностью тактично вести беседу. Он говорил, что ему стоило больших усилий держать себя в границах почтительности в то время, как в душе клокотала злоба.

В тот же день после обеда Юра направился в тюрьму повидаться с мамой. Тюрьма находилась на окраине города. Производила она удручающее впечатление. Здание скорее напоминало средневековую крепость: огромной толщины стены, сводчатые потолки, узкие решетчатые окна. При виде этого здания становилось жутко за судьбу людей, как бы заживо в нем погребенных. Тюрьма досталась советской власти по наследству от царской охранки.

И вот, наконец, состоялось свидание сына с матерью. Их разделяла двойная металлическая решетка. Между решетками было неширокое пространство, по которому расхаживал тюремный охранник.

Свидание было коротким. После первых слов и обмена приветствиями Юра лишь сказал:

– Я пришел сообщить, что завтра приду за тобой – по разрешению красноярского МВД тебя отпускают под мою ответственность. Будь готова. Обо всем и о твоей дальнейшей судьбе поговорим, когда тебя выпустят из тюрьмы. Папа в Красноярске.

На следующий день Юра снова отправился в тюрьму, надеясь, и не зря, на то, что приказ МВД о выдаче ему на руки Оксаны туда уже поступил. У меня было сильное желание пойти вместе с Юрой, но он мне отсоветовал, опасаясь, что я не одолею в общей сложности примерно десять километров пути, и поэтому предложил мне ждать в Доме колхозника. Однако мое нетерпение росло с каждым часом, и я пошел по направлению к тюрьме. Скоро я их увидел – Юра нес большой чемодан с вещами, а Оксана – рюкзак.

Произошла наша с Оксаной встреча со щемящим чувством радости, со слезами. За прошедшие полгода после нашей разлуки в баимском лагере Оксана очень исхудала, выглядела утомленной, но на бледном худом лице сияла счастливая улыбка от сознания того, что она вырвалась из каменного мешка и что ее не отправили в ссылку на Крайний Север. И вот теперь она идет свободно по земле не под дулами автоматов, а в окружении дорогих ее сердцу людей. Оксана сказала нам:

– Опоздай Юра на одни сутки, я была бы уже на барже с большой партией ссыльных, которую угнали вниз по Енисею в Дудинку, то есть за Северный полярный круг. Накануне твоего прихода, Юра, в нашей камере было сорок две женщины. Поздно вечером их всех, кроме меня и еще одной заключенной, вызвали на этап в Дудинку. Я сразу догадалась, что администрация тюрьмы уже получила распоряжение выдать меня на руки Юре.

– Но, мама, родная, я должен тебя огорчить: тебя направляют в ссылку в Большую Мурту, – с горечью выложил Юра.

– К тому, что мне предстоит ссылка, я подготовлена. Иначе для чего меня снова посадили в тюрьму вместо того, чтобы по окончании срока отпустить на свободу. Но одно то, что я избавлена от страшной ссылки на север за полярный круг, а буду отбывать ее в Большой Мурте, где-то недалеко от Красноярска, – огромное облегчение. И этим я обязана только тебе, сынок.

В нашем распоряжении было целых два дня. Мы решили познакомиться с городом, переночевать здесь же, а завтра под вечер двинуться в Большую Мурту.