Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 49 страниц)

Глава LII
Мечты, мечты… «Где ваша сладость?»

После завершения трагической полосы массовой гибели людей от дистрофии, свидетелем которой я был в бараке № 4, я снова переселился в рабочий барак.

Наш лагерь не был изолирован от внешнего мира. Мы могли переписываться с родными, посылая им два (не более) письма в месяц. Благодаря радио, имевшемуся в каждом бараке, мы были информированы о событиях в стране, в частности – о ходе военных действий.

По местному (новосибирский пояс) времени московское радио прекращало свою работу в три часа ночи. Его в бараке никто не выключал, так как спать работягам радио не мешало. Один только я ворочался с боку на бок, пока оно не умолкало. Поэтому я «от доски до доски» прослушивал все передачи. Тут были и сводки информбюро о победном шествии Красной армии на запад, были концерты, оперы, пьесы и другие передачи. Это были звуки из другого, далекого, недосягаемого мира, в котором весь народ, невзирая ни на какие трудности, страдания, нужду, изо всех сил боролся во имя победы. Сердце сжималось от боли при мысли о том, что миллионы людей гибнут на фронте, что миллионы жен и детей остались без мужей и отцов. Мы тоже хотели быть там – вместе с народом, вносить свой вклад в победу над врагом, кто покрепче – на фронте, кто послабее – в тылу. А нас держат под замком, как врагов народа, оплеванными, униженными, угнетаемыми отечественными фашистами. Горько было сознавать это!

Каждую ночь я жадно вслушивался в сводки, говорившие о том, что еще такие-то города, железнодорожные узлы, станции освобождены от немцев. С каждым годом, месяцем, неделей приближалась победа. В душе разгоралась надежда, что после разгрома немецких фашистов наш народ возьмется за уничтожение нашего лагерного рабства. А пока что… Крепко спят заключенные. Кто-то храпит. Иногда чей-то стон пронесется по бараку. В дальнем углу еле светится электрическая лампочка.

Все спят, я же продолжаю бодрствовать. На душе тяжко, тоскливо. Чувство такое, будто земля вымерла, превратившись в пустыню, и один только я брожу по ней всеми забытый, брошенный, предоставленный самому себе. И вдруг барак наполняется звуками дивной мелодии в чудесном исполнении Козловского: он поет «Выхожу один я на дорогу». Как сладко и в то же время горько было слышать слова песни! Как будто Лермонтов угадал мое настроение и выразил его в стихах, а композитор своей проникновенной музыкой еще больше усилил чувство восприятия.

Я дал волю слезам, никого не стыдясь – все спали. Это были слезы счастья и горя, блаженства и тоски, радости и страдания…

Помню еще, как среди ночи полились в нашем бараке медленные и божественные звуки «Лунной сонаты» Бетховена. Я люблю ее страстно, особенно первую часть. Как я истосковался по Бетховену, моему самому любимому композитору! Сколько грез навевает эта вечно неувядаемая соната! Слушаешь ее и как бы растворяешься в небытии. Кажется, ты потерял свою материальную сущность, превратился в тень, в дух и, оторвавшись от земли, бродишь где-то в безвоздушном пространстве, а навстречу тебе медленно плывут прозрачные облака, будто сотканные из лунных лучей. А на небе полный месяц озаряет мир бледно-голубым светом.

Так, под влиянием нахлынувших на меня чувств и настроений, я воспринимал «Лунную сонату» Бетховена, хотя, как говорит предание, в ней он оплакивал свою печальную неудавшуюся любовь к прелестной Джульетте.

Глава LIII
Судьба дочери

Наши войска все ближе подходили к Киеву. С замиранием сердца ждали мы вестей об освобождении нашего города. Вдвойне нашего – и как столицы Украины, и как города, в котором жили до ареста и в котором оставалась сиротой наша единственная дочь.

6 ноября 1943 года состоялось торжественное собрание заключенных, посвященное двадцать шестой годовщине Октябрьской революции. Перед его началом наш оркестр, как обычно, развлекал собравшихся музыкой. Наконец поднялся занавес. Председательствующий – вольный бухгалтер Полушкин – встал из-за стола и сказал:

– Торжественное собрание заключенных по случаю двадцать шестой годовщины Октябрьской революции объявляю открытым. Слово для доклада имеет начальник отделения Табачников.

Табачников подошел к рампе, поднял руку, как бы предупреждая одобрительные аплодисменты, и начал:

– Рад сообщить вам, что наша доблестная Красная армия сегодня накануне 26-й годовщины Октября освободила Киев от немецко-фашистских захватчиков.

– Ура! – загремело в зале, раздались шумные аплодисменты. – Ура! Ура! Слава Красной армии!

Шум, крики, радостные возгласы. Все присутствующие единодушно выражали свой восторг. Оркестр заиграл гимн Советского Союза. Все встали и выслушали его в строгом торжественном молчании. Пожалуй, больше всех радостным событием были взволнованы киевляне, в том числе мы с Оксаной. Ведь скоро мы свяжемся с Леночкой, если только она жива. Тревога за ее жизнь нас не покидала. Как пережила оккупацию, выжила ли, не погибла ли от голода или бомбежек?

Сразу после освобождения Киева мы дали о себе знать в два адреса – Леночке и брату Оксаны Федору Васильевичу. Мы понимали, что пройдет еще немало времени, прежде чем восстановится нормальная железнодорожная и почтовая связь с Киевом, но не могли побороть в себе растущих нетерпения и тревоги.

Проходит неделя, другая, третья, а письма все нет и нет. Наконец в начале декабря 1943 года, через два с половиной года после разлуки, получаем первое письмо от дочери. Слава Богу, она жива, вот доказательство – ее почерк! Радости нашей не было конца. В 1942 нашелся сын, а теперь – дочь.

Как же сложилась ее судьба в наше отсутствие?

Как я уже писал выше, после нашего ареста, который произошел в ночь с 22 на 23 июня 1941 года, дома остались Лена, Юра, как мы знаем, сразу же уехавший на восток, а потом на фронт, бабушка. Жила в семье любимая всеми собака Ринти.

В Киеве в первые дни войны были разграблены все магазины. Организованное снабжение города продовольствием прекратилось. Хлебные магазины пустовали. В доме из запасов было только четыре килограмма пшена и десять килограммов сахара.

До взятия Киева немцами Лена с бабушкой жила в своей квартире. Они голодали, так как экономили небольшие запасы, стараясь растянуть их на длительное время.

21 сентября 1941 года немцы заняли Киев, и сразу же начался пожар центральной части города, заминированной нашими отступающими частями. Пожар от Крещатика быстро пополз в гору в сторону Печерска. Когда возникла угроза переброски огня в наш район, население среди ночи покинуло свои квартиры и пошло в направлении Кловского спуска. Здесь люди просидели на улице до утра, а с рассветом начали расходиться в разные районы города к своим родственникам или знакомым, так как наша улица (К. Либкнехта) и прилегающие к ней другие улицы были оцеплены – угроза пожара здесь не была ликвидирована.

И вот Лена с бабушкой, которой шел девяностый год, с вещами в сопровождении Ринти двинулись на Лукьяновку – отдаленный район города, где жил дядя Федя. Бабушке каждый шаг давался с трудом. Давно она уже еле передвигалась, и то только в пределах квартиры, а тут следовало преодолеть расстояние в десять километров. Шли они целый день, плача и страдая (городского транспорта в то время никакого не было). Из последних сил бабушка поднялась на второй этаж, где жил ее сын Федя, и тут же на пороге упала, слава Богу, не замертво.

Когда разрешили вернуться на Печерск, Лена с собакой вернулась домой, так как семья дяди Феди тоже бедствовала, да и не хотела Лена бросить свою квартиру на произвол судьбы. Бабушка осталась с сыном Федей.

Осень и зима 1941 года, а также весна 1942 года были для Лены очень тяжелыми. От голодной смерти ее спасла жалость одной из соседок к нашей собаке. Эта женщина, тетя Ж., жила одиноко в доме напротив и имела трех собак. Где-то в столовой она могла доставать картофельные очистки, причем в таком количестве, что уделяла долю и для нашей собаки Ринти. Лена же варила очистки и делила их пополам с собакой.

Пятнадцатилетней девочке одиноко и страшно было жить в пустой квартире, да еще – расположенной на первом этаже. Не стало легче, когда в комнате, которую до войны занимали некто супруги Бойко, поселилась проститутка, устраивавшая в квартире оргии. Поэтому присутствие собаки Ринти было для Лены просто неоценимым.

Дочь часто наведывалась к бабушке и дяде Феде, преодолевая пешком длинный путь. Через год бабушка умерла. Несмотря на глубокую старость, у нее не было каких-либо заболеваний. Но ее снедали мысли о горькой участи дочери Оксаны, ведь не было известно даже – жива ли она, мысли об обездоленности любимой внучки Лены, ею вынянченной. Гнетущие мысли, а также недоедание, безусловно, ускорили уход бабушки из жизни.

В судьбе нашей дочери принял участие мой сослуживец по институту, инженер Ткаченко. Он не успел эвакуироваться и оставался в оккупированном Киеве. Ткаченко удалось в начале лета 1942 года устроить Лену кухонной рабочей в одной из столовых. В ее обязанности входило чистить картошку и овощи, мыть столовую посуду и котлы, растапливать дровами плиту и поддерживать в ней огонь, убирать кухню. Работа была тяжелая, с ночными дежурствами, зато достаточная еда была здесь обеспечена. Остатки с тарелок можно было брать домой для собаки.

В 1943 году немцы усилили вывоз молодежи в Германию. Лена избежала этой участи благодаря учителям школы № 83, где она и брат Юра учились до войны. Учителя достали ей фиктивную справку о том, что она учится в музыкальной школе, которая будет выезжать на запад в организованном порядке. (В дальнейшем, конечно, немцы эту школу не эвакуировали, так как при отступлении им было не до этого).

Перед самым отступлением оккупанты начали угонять на запад не только молодежь, но и поголовно все население Киева. Киевлян просто насильно заставляли покидать свои жилища. Так изгнана была и семья сына дяди Феди. Как удалось Феде остаться, Лена не помнит.

Когда началось массовое прочесывание Печерска, Лена снова переселилась с собакой к дяде Феде на Лукьяновку. Вещей, разумеется, в руках можно было перенести лишь мизерное количество. Квартира осталась без присмотра.

К тому времени и Лукьяновка превратилась почти в пустыню. Это были уже первые числа ноября, то есть самые последние дни пребывания немцев в Киеве. В один из дней в квартиру к дяде Феде пришел немецкий солдат, в задачу которого входило выгнать из квартир и отправить в район железнодорожного вокзала оставшихся немногочисленных жителей. Лену и дядю Федю спасло знание Федей немецкого языка. Он пообещал, что они уедут, но не сейчас, а несколько позднее. Как ни странно, солдат согласился. Потом, к счастью, никто больше не приходил, и Лена с дядей Федей остались в Киеве.

Сразу после освобождения Киева, которое произошло 5 ноября 1943 года, Лена пошла на Печерск и застала в квартире страшную картину: одежда, посуда, мебель – все было разграблено. Исчезло даже пианино (собственность нашей далекой родственницы, которая восемь лет тому назад выехала из Киева в Кутаиси, оставив нам на хранение свое пианино).

По рассказам соседей, все растащили жители нашего и ближайших дворов. Когда это случилось, при немцах ли (некоторым жильцам удалось остаться в своих квартирах, некоторые умудрялись наведываться в них) или же в первые часы после освобождения Киева, сказать трудно. Ходила молва, что наше трюмо, доставшееся мне от отца, увезла к себе знаменитая Мария Демченко – липовая героиня («маяк») в области возделывания сахарной свеклы.

Одним словом, родительское гнездо, в котором Лена провела все свое детство, где все было связано с родителями, братом, бабушкой, подружками, было полностью разорено. Расплакавшись, она вернулась к дяде Феде.

После изгнания немцев жизнь в Киеве постепенно стала налаживаться. Было возобновлено снабжение города продуктами, возвращались жители, эвакуировавшиеся на восток, открывались школы, бездействовавшие два с половиной года.

Лена поступила в восьмой класс школы, расположенной в другом конце города, и ходила на занятия пешком.

Однажды, придя из школы, она застала дядю Федю в постели: с ним случился удар – инсульт. Он лежал парализованный, потерявший дар речи. Помучился с месяц и умер.

Ухаживала за ним вернувшаяся в июле 1944 г. в Киев невестка Маруся. Она потом рассказывала, что после освобождения Киева Федю несколько раз вызывали в НКВД. О чем там его допрашивали, угрожали ли ему чем-нибудь, не применяли ли физических методов «дознания» – об этом он никому не говорил. Только все видели, что незадолго до инсульта он ходил мрачный, был молчалив, замкнут, что было ему несвойственно. По ночам стонал.

Два его брата, Костя и Миша, уже сидели в лагере. Есть все основания предполагать, что эти глубокие переживания и были причиной его преждевременной смерти.

Лена еще больше осиротела: бабушки уже не было, а теперь умер и дядя. Остался единственный друг – Ринти. Пусть не покажется кощунственным как бы приравнивание собаки к людям. Ринти действительно была ее самым преданным другом, родным живым существом при ее сиротстве.

Е. М. Ильяшук (1963 г.)

В один из дней Ринти выпустили на улицу, и больше в дом она не вернулась. Это была на редкость красивая собака породы колли, с длинной волнистой шелковистой шерстью, узкой продолговатой мордочкой, черным носиком и черными умными глазами, обведенными светлыми ободками. Была очень ласкова. Своей красотой, умом и нравом она резко выделялась среди других собак. Никто из соседей не заметил, куда убежала Ринти. Только одна из соседок по довоенному местожительству потом рассказывала, что видела, как Ринти шла по улице, привязанная к задку военной двуколки: какая-то военная часть, проходившая мимо, поймала ее на улице и увела с собой.

Так Лена потеряла последнего друга, разделявшего с ней горе в самое трудное время.

После смерти дяди Феди Лена осталась жить с его невесткой, женой его сына Василия. Маруся относилась к Лене неплохо, но время было тяжелое. Марусе и без Лены хватало забот – муж ее погиб на фронте, а на руках осталась четырехлетняя Олечка. В то голодное время трудно было прокормиться даже небольшой семье. Лена страдала от мысли, что Маруся, наверно, тяготится лишним ртом, хотя из деликатности не подает вида.

В Киеве с довоенных времен проживали наши еще одни, правда, очень дальние родственники. Это были сестры Галя и Марина Шелухины. Галя была бездетна, а Марина растила дочь, родившуюся незадолго до войны. Жили они на Красноармейской улице в крошечном домике рядом с Владимирским базаром. Вся их квартира состояла из одной узкой комнаты, перегороженной плитой. Теснота была страшная.

Жилось сестрам трудно. Галя, ревностная христианка, все время общалась с такими же религиозными прихожанками церкви, которые днями просиживали у нее дома. Галя зарабатывала себе на пропитание изготовлением каких-то мелочей для похоронного обряда. Марина была мастером по укладке печей.

Выручала эту семью близость к базару. Так как централизованное снабжение населения продуктами долго отсутствовало, а после возобновления было недостаточным, то на рынках все было очень дорого. Поэтому крестьяне, которые могли как-то добраться до города, стремились продать в Киеве по высоким ценам излишки продовольствия, полученного на своих приусадебных или полевых огородных участках. Особенно усилился этот процесс после ухода немцев.

Галя и Марина давали приют таким селянам. Многие из них были из Золотоноши и ее окрестностей, откуда сестры были родом. Бывало, по ночам набивалось с мешками, тюками, узлами до десяти человек. Располагались они где попало – на полу, на кроватях, на стульях и лавках. Днем становилось свободнее, так как приезжие находились на базаре.

Конечно, и сами сестры терпели неудобства от тесноты, сутолоки. Но зато приезжие расплачивались за приют продуктами, хотя и не очень щедро в тяжелое для всех время. Это для хозяек было немалым подспорьем.

После смерти дяди Феди Галя и Марина приняли самое горячее участие в судьбе Леночки и предложили ей переселиться к ним. Было бы несправедливо не вспомнить, что и в период оккупации Шелухины очень по-родственному относились к Лене. Это были женщины большой доброты. Если Лена приходила к ним, они обязательно угощали ее той нехитрой едой, которую готовили для себя. Но Леночка, зная, что они и сами нуждаются (при немцах приток крестьян на киевские рынки был ограниченным), стеснялась часто наведываться к ним, и лишь когда особенно сильно донимал голод, она позволяла себе посетить их.

И вот Лена получила приглашение поселиться у Гали и Марины. Она согласилась и переехала в этот муравейник, тесный, набитый до отказа по ночам людьми (базарная торговля уже активизировалась), в эту ночлежку, пропитанную запахом пота и испарений. Было это во время каникул после того, как она перешла в девятый класс.

В один прекрасный день приезжает к ней двоюродная сестра Надя, дочь сестры Оксаны – Насти. Жили Настя и Надя в Золотоноше. Наде шел двадцать девятый год. Она была высокого роста, отличалась энергичностью, расторопностью.

– Вот что, Лена, – решительно заявила она после обмена новостями, – собирай вещи и поедешь со мной в Золотоношу к тете Насте. Хватит тебе скитаться одной в Киеве без мамы и папы. Ты у нас хоть голодать не будешь, поживешь у нас, пока не кончишь десятилетку. Будешь сыта, одета, обута, а там, может быть, папу и маму отпустят из лагеря, и снова вернешься к ним. Едем, хоть сегодня.

Лена опешила от неожиданности и наотрез отказалась.

– Как это я покину Киев? Здесь я училась, выросла, здесь все напоминает мне о родительском доме. Я буду и дальше учиться и одновременно работать. Никуда я не поеду, – ответила Лена.

– Подумай, что ты говоришь! Ты еще не знаешь, как это трудно – учиться и работать одновременно. От такой нагрузки, да еще после голодовки, нетрудно и чахотку заработать. Оглянись кругом! Разве тут можно по-человечески жить, готовить уроки и отдыхать? Вечно на глазах у тебя будут эти толпы торговцев, вечно эта толчея, хождение, шум, разговоры. Единственный стол с утра до вечера занят приезжими «столовниками», и на нем не найдется даже свободного местечка, чтобы расположиться с книгами и тетрадками. Но, допустим, ты приютишься для занятий в каком-нибудь уголке. Разве ты сможешь сосредоточиться в этой обстановке? Насчет золотоношской школы не беспокойся. Состав преподавателей у нас очень солидный, и наша школа может потягаться с любой киевской.

Долго уговаривала Надя Лену. В конце концов та сдалась и согласилась переехать в Золотоношу.

Первым делом Лена забрала свои документы из школы.

– Где твои вещи? – спросила Надя после того, как документы были получены. – Давай собираться! Не будем терять время.

Взяв два ковра, которые Лена каким-то чудом уберегла от расхищения еще на нашей квартире, и чемоданчик с одеждой, Надя с удивлением спросила:

– И это все?

– Это почти все, что мне удалось спасти, но, говорят, кое-что из нашей обстановки на старой квартире хранится на складе домоуправления, – сказала Лена.

– Неужели? Это прекрасно! – обрадовалась Надя. – Едем немедленно, может быть, что-либо нам удастся выцарапать. На эти вещи ты одна имеешь право.

Сказано – сделано. Поехали. Долго искали управление домами, наконец, нашли. Стали искать управдома, но до конца рабочего дня он так и не появился. Зато из разговоров с работниками домоуправления выяснили, что и склада-то никакого не было. Кто-то прямо сказал, что вряд ли что уцелело от нашей обстановки – все разграбили соседи, и домоуправление не смогло составить опись остатков нашего имущества, а тем более – их опечатать.

– Холера с ними! – с досадой сказала Надя. – Пусть подавятся ими те, кто взял.

Так и уехали ни с чем Надя и Лена.

На другой день они сложили все личные вещи Лены, запаслись едой на несколько суток и поехали на вокзал.

В то трудное время поезда формировались из товарных, так называемых «телячьих» вагонов. Хотя и трудно было сесть в поезд на Гребенку, где предстояло нашим путешественницам сделать пересадку на Золотоношу. Наде все же удалось втащить в вагон вещи, подсадить Лену и самой втиснуться, работая локтями. До Гребенки доехали благополучно. Но тут они застряли надолго, безуспешно пытаясь сделать пересадку на проходящий поезд. Во всех вагонах проезжающих через Гребенку поездов двери изнутри были наглухо закрыты окопавшимися там пассажирами. Никакие уговоры, ругань, никакие удары ногами, палками, кулаками не действовали. В ответ на штурм изнутри вагонов доносились крики: «Мест нет! Идите дальше! Мы сами задыхаемся в духоте и давке».

Так прошло несколько поездов, и ни на один из них сесть не удалось. Надя с Леной начали впадать в отчаяние. Что делать? Не идти же пешком по шпалам шестьдесят километров, да еще с грузом. Уже трое суток сидели они на станции, ночевали на скамейках, а в промежутках между прибытием поездов бродили, как сонные мухи.

Однажды, прохаживаясь бесцельно по платформе, они увидели на одном из путей только что остановившийся одинокий паровоз.

– Куда едете? – спросила Надя, не связывая свой вопрос с необходимостью и возможностью выехать в Золотоношу.

– В Золотоношу!

– Да не может быть! Неужели в Золотоношу? Товарищи машинисты, возьмите нас с собой. Отблагодарим обязательно, – умоляюще просила Надя.

– Мы с сестрой вот уже три дня сидим на станции и никак не можем выбраться. Возьмите нас с собой, ну пожалуйста!

Машинисты внимательно посмотрели на пассажирок. Застенчивая Леночка скромно стояла, потупив глаза, а ее старшая опекунша с умоляюще-выжидательным выражением лица смотрела на машинистов. Они колебались недолго и сказали:

– Ладно, садитесь. Где ваши вещи?

Надя с Леной мигом сбегали за ними, машинисты помогли им подняться на паровоз, и через два часа они уже были в Золотоноше.

Здесь, в этом городе, Лена и закончила десятилетку, а жила у тети Насти. В этом же доме жила с семьей Надя. Но вернемся немного назад.

Незадолго до войны тетя Настя вторично вышла замуж уже в возрасте пятидесяти лет. От первого мужа у нее было трое сыновей и дочь Надя. Старший Ваня умер в возрасте семи лет, остались Алеша и Федя. Первый муж Насти Садко был пустой, никчемный человек, пьяница и бабник. Настя его выгнала. Скоро он спился окончательно и умер. Вторично Настя вышла замуж за вдовца. Он имел двух взрослых дочерей, из которых одна была уродлива и психически неполноценна. Но это не остановило Настю – полюбив Антона, она с большим самопожертвованием ухаживала за его дочерьми. У Антона была хорошая усадьба, просторный дом и большой фруктовый сад. Когда-то в дни молодости он работал кузнецом, а когда силы ему изменили, устроился закройщиком в пошивочной мастерской и неплохо там зарабатывал. В двадцатых годах он поступил в партию, и ходили слухи, что имел какие-то связи с чрезвычайной комиссией. Когда немцы заняли Золотоношу, началась расправа с коммунистами и активистами. Антона арестовали и расстреляли. За связь с партизанами был арестован сын Насти Алеша, причем с женой и грудным ребенком. Всех троих зверски замучили, все трое погибли. Младший сын, Федя, после финской кампании вернулся с фронта здоровым и невредимым, а во время Отечественной войны пошел в партизаны и во время боя погиб. Осталась Настя с дочерью Надей и ее маленькими детьми (зять был на фронте), а также с двумя дочерьми второго расстрелянного мужа.

Несмотря на продовольственные трудности и большую семью, тетя Настя заботилась о Лене, как родная мать – кормила, одевала, стараясь во всем заменить родителей. Если бы не тетя Настя, Лена едва бы закончила десятилетку и наверняка была бы обречена на голодное существование. Во время оккупации Настя и Надя чуть не погибли. Было это так. Однажды, когда ее муж Антон и сын Алеша уже сидели в тюрьме и ничего определенного не было о них известно, а только ходили слухи, что их расстреляли, к ней на квартиру зашел местный полицай – палач, беспощадно уничтожавший невинных людей по любому ложному доносу. Его все боялись. Беспросветный пьяница и негодяй, он, как волк, рыскал по квартирам и нагло требовал, чтобы его поили казенкой или самогонкой. Из страха перед ним каждый старался угодить ему хорошим приемом и угощением. Тетя Настя вместе с Надей встретили его любезно, не подавая вида, что готовы разорвать его на части. Дали ему столько самогона, сколько хватило бы для компании в пять человек, не пожалели и закуски. Покачиваясь, он встал из-за стола, рыгнул, как свинья, на всю комнату и собрался уже уходить, но в это время Надя не удержалась и спросила:

– Скажите, дядько Иван, а правда, что нашему Алеше перебили в тюрьме руки и ноги, а потом убили?

– Что? – рассвирепел полицай, видимо, еще не совсем потерявший голову от пьяного угара, – кто тебе это сказал? Да знаешь ли ты, что это государственная тайна? Что, партизаны тебе сказали об этом? А ну, признавайся!

Тетя Настя мгновенно сообразила, чем может закончиться этот диалог, и, не долго думая, дала пощечину Наде, а сама, прося полицая простить ее глупую дочь, обратилась к нему со словами:

– Не гневайтесь, Иван, простите эту дуру.

Но полицая не так-то просто было обвести вокруг пальца. Он знал, что подобную информацию по официальным каналам получить было нельзя. Поэтому решил, что может инкриминировать Насте и Наде связь с партизанами, и начал действовать. Неожиданно и сильно он ударил Настю в грудь. Она упала бы навзничь, если бы не русская печь, к которой Настя прислонилась. Не успела она прийти в себя от удара, как новая волна ужаса охватила ее: против нее был направлен наган полицая. Последовал выстрел, другой, третий, но ни одна из пуль не попала в Настю. Это был адский замысел садиста поиздеваться над своей жертвой: он стрелял не в голову, а вокруг нее. Можно представить себе, какой ужас пережила Настя в эти мгновения.

Насладившись произведенным эффектом и не опуская нагана, полицай скомандовал:

– А теперь пошли в комендатуру, сволочи. Там вас заставят признаться в связях с партизанами. А не признаетесь – расстреляют!

Так, под дулом нагана, повел их полицай в комендатуру. А в это время пятилетняя дочка Нади, Жанна, наблюдавшая из-за низенького заборчика, как уводят ее мать и бабушку, подняла крик. Полицай повернулся и сделал несколько выстрелов в ее сторону, но не попал, сознательно или случайно – трудно сказать.

Пришли в комендатуру. Был первый день Пасхи, но немецкая переводчица сидела за столом и что-то писала. Полицай почтительно обратился к ней.

– Вот привел двух партизанок. Вызовите, пожалуйста, шефа!

Переводчица направилась в соседнюю комнату, в которой отдыхал начальник полиции. Он был крайне недоволен, что в такой день потревожили его, и устроил ей нагоняй. Она сейчас же вышла от него и с бранью набросилась на полицая:

– Пьяная ты морда! Сегодня Пасха, и начальник велел тебя выгнать за то, что его беспокоишь.

Едва она успела произнести это, как в приемную вошел и шеф полиции и добавил от себя:

– А ну, скотина, убирайся отсюда, что б духу твоего здесь не было!

Полицай пулей выскочил из комендатуры, а тетя Настя и Надя стояли, не зная, что им делать.

– Уходите отсюда быстрее, – шепнула им переводчица.

Только они вышли, как увидели того же поджидавшего их негодяя. Ему, видно, захотелось выместить на них зло за полученный нагоняй, и, подняв наган, он скомандовал:

– Пошли в тюрьму!

Но на этот раз Надя не испугалась, а спокойно отпарировала:

– Иди сначала проспись, а потом будешь командовать!

Видимо, решительный тон Нади подействовал на него отрезвляюще, он понял, что этот номер не пройдет, и спрятал наган, отпустив пленниц.

… Затихли последние военные громовые раскаты. Германия была разгромлена. Наступил 1946 год. Тысячи городов и сел приступили к залечиванию страшных ран, нанесенных войной. Надо было восстанавливать жилье, промышленность, сельское хозяйство, транспорт. Не хватало хлеба. Вдобавок к трудностям, испытываемым страной в связи с перенесенной войной, на нее обрушилось новое бедствие – страшная засуха. Продолжительная жара, достигавшая 40–45 градусов, и отсутствие дождей почти на нет свели надежды на урожай.

Жара стояла такая, что тетя Настя с семьей и Леной спасались в погребе. А тут подошло время сдавать экзамены на аттестат зрелости. Лена должна была напряженно готовиться, так как это была одновременно подготовка и к конкурсным экзаменам в вуз, предстоящим через месяц-полтора. В день, когда проводился экзамен по геометрии, температура воздуха в тени дошла до 46 градусов, в классе просто нечем было дышать, и Лена потеряла сознание. Тем не менее, несмотря на все трудности, она успешно закончила десятилетку.

Теперь предстояло серьезно подумать, в какой вуз поступать. Родители в это время были за решеткой, отсидев только половину срока заключения, и, естественно, не могли принять участие в решении жизненно важной для Лены задачи. В Москве проживал дядя Миша, уже отбывший «сталинскую повинность» и снова работавший научным сотрудником по своей специальности. Видимо, по его совету Лена решила поступать в Московскую сельскохозяйственную академию имени Тимирязева. Некоторую роль в выборе московского вуза сыграли и квартирные соображения: жилая площадь дяди позволяла приютить Лену хотя бы на первое время, до переселения в общежитие.

Итак, в конце июля Лене предстояло ехать в Москву. Без попутчика вряд ли бы ей это удалось осуществить. И тут на помощь снова пришла Надя. Наскребли кое-какую сумму денег, собрали вещи и отправились в путь.

В то время поездка по железной дороге представляла грандиозное событие. Нормального систематического движения еще не было. Вместо привычных пассажирских поездов, как я уже говорил выше, курсировали товарные составы. На многих товарных вагонах тогда еще сохранялись надписи: «сорок человек и восемь лошадей» – свидетельство перевозки воинских частей. Ни о каких удобствах внутри вагона нечего было и думать. Люди набивались, как сельди в бочке. А тот, кому не удавалось пробраться внутрь, устраивался на крыше вагона. Пассажирами были солдаты, едущие в отпуск из Германии, спекулянты, крестьяне с продуктами и товарами, командировочные и просто граждане, которых вынуждали ехать личные дела.

Сложной была поездка и для Лены с Надей.

В Золотоноше им помог сесть в поезд дежурный по станции, Надин знакомый. Но через три часа езды, когда поезд прибыл в Гребенку, неожиданно раздалась команда: всем невоенным гражданам освободить вагоны. Пришлось подчиниться. Начались бесплодные попытки попасть в очередной поезд. Выручил дежурный по станции работник милиции, к которому обратилась Надя, объяснив, что везет сестру в Москву сдавать вступительные экзамены в вуз, и попросив помочь сесть в поезд, что он и сделал. Однако и это не было еще последним испытанием: в Бахмаче объявили, что поезд дальше не пойдет…