Текст книги "Сталинским курсом"

Автор книги: Михаил Ильяшук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)

Глава LIX
Свидание с Юрой

Август 1945 года. После разгрома Германии наши войска, переброшенные с запада на восток, наносят мощные удары по японской армии в Маньчжурии. Япония – накануне капитуляции.

Все дороги в восточном направлении, все поезда забиты военными. В это время наш Юра находился в Будапеште. После четырех лет пребывания в армии он получил первый отпуск и решил его использовать для поездки в Сибирь на свидание с нами, родителями. Дорога оказалась невероятно трудной, мучительной. Поездка за пять тысяч километров осложнялась для Юры и тем, что он вез для нас полный чемодан вещей. Мы ему писали, что в одежде не нуждаемся, кое – какое обмундирование получаем в лагере. Но Юра считал своим сыновним долгом нас приодеть.

По дороге он задержался на один день в Киеве. И вот однажды меня вызывает дневальный и говорит:

– Товарищ Ильяшук! Немедленно идите в комендатуру – сын приехал!

Для меня это было полной неожиданностью, так как Юра ничего не писал о предстоящем приезде. От волнения у меня задрожали руки и ноги, закружилась голова. Не помня себя от радости, бегу в больницу к Оксане и ошарашиваю ее новостью:

– Быстро собирайся в комендатуру – Юра приехал!

В первые секунды она растерялась и не могла вымолвить ни слова, словно ее хватил удар. Потом всплеснула руками и заметалась, не зная, что делать – то ли немедленно бежать в комендатуру, то ли переодеться сначала и привести себя в порядок. Лицо зарделось румянцем, сердце затрепетало от радости и волнения.

– Боже! Неужели я увижу Юру? Какое счастье! Что же мне надеть?

– Не надо переодеваться. Идем скорее! – в нетерпении подгоняю ее.

Все же Оксана сбросила с себя халат, отыскала свое единственное приличное платьице, надела его, привела в порядок волосы, и мы побежали.

Мы еще не подошли к комендатуре, как ее дверь открылась и оттуда вышел высокий стройный юноша в чине старшего лейтенанта. Это был он, наш сын, возмужавший, живой и невредимый после четырех лет войны. Он подошел к нам, одной рукой обнял за шею отца, другой – мать и долго-долго молча прижимал нас к груди, а из глаз его ручьем текли слезы.

Это непривычное для лагеря зрелище собрало большую толпу народа. Кто-то смотрел на эту сцену с умилением и сочувствием, кто-то с жалостью, а многие, наверняка, – с болью в сердце, так как сами были лишены счастья обнять сына или дочь, с которыми на многие годы их разлучил НКВД.

Контраст между родителями, отбывавшими срок в лагере, и сыном, приехавшим с фронта, дал обильную пищу для толков среди собравшейся публики. Один из присутствующих даже сказал во всеуслышание:

– Надо еще удивляться, откуда у этих юношей берется патриотизм. Они подвергают свою жизнь смертельной опасности на фронте, защищают родину, народ и в том числе палачей, укрывшихся в глубоком тылу, а родителей героев держат в тюрьмах, лагерях. Да, хороша родина…

– Для того и понастроили тысячи лагерей, чтобы сражаться с безоружными «врагами народа» и спасать свою шкуру в тылу, а кто-то за них проливает свою кровь на войне, – вмешался другой.

Ю. М. Ильяшук (1974 г.)

Словом, наша встреча с Юрой подала повод для разных суждений, принимавших опасный оборот. Скоро дверь комендатуры открылась и оттуда вышел сам комендант, начальник службы надзора Артамонов. Это был неплохой человек, благожелательно относившийся к заключенным. Было просто непонятно, каким образом он попал в начальники режима, ведь обычно на этот пост назначали самых свирепых держиморд. Артамонов был приятным исключением из общего правила.

Он подошел к Юре и сказал:

– Товарищ старший лейтенант! Вам бы надо уединиться с вашими родителями. Куда бы это вас направить? – раздумывал он.

– Гражданин начальник! – вмешался я. – Может быть, зайдем в кабинку Кости Полбина при кухне? До обеда там никого нет. Костя в это время занят на кухне, и нам никто не помешает.

– Пожалуй, – согласился Артамонов. – Пойдемте!

Мы пошли, сопровождаемые взглядами собравшейся толпы. Зашли в кабинку. Присутствие постороннего человека нас связывало. Разговор не клеился. По лагерному распорядку представитель комендатуры обязан неотлучно находиться при свидании заключенных с родственниками. Но Артамонов оказался настолько деликатным, что, посидев минут пять, встал и сказал:

– Вот что, я пойду по своим делам, а вы себе беседуйте.

Мы остались одни.

– А теперь дай нам на тебя наглядеться, родной!

Снова слезы радости, объятия.

– На сколько же часов тебе разрешили свидание? – спросили мы.

– На десять! По пять часов в день. Я буду с вами два дня.

– Ого, как это тебе удалось? Обычно свидание длится не больше двух-трех часов!

– А я сначала обратился в управление Сиблага. Они хотели ограничить мне время, но я им сказал, что в лагере сидит мой отец и моя мать, следовательно, мне положена двойная норма времени на свидание. Они рассмеялись и подписали разрешение на десять часов. Приезжаю сюда и сразу же к вашему начальнику Табачникову. Подаю ему предписание из управления. «Хорошо, – говорит, – я выведу ваших родителей за зону, и там на лавочке возле вахты вы себе побеседуете». – «Нет, – говорю, – товарищ старший лейтенант (а военный-то чин у нас с ним, оказывается, одинаковый). Я приехал прямо из армии, за пять тысяч километров, а вы предлагаете мне повидаться с родителями под забором на какой-то скамеечке. А если пойдет дождь? Прошу разрешить мне свидание в зоне». – «Ну, ладно!» – согласился Табачников.

Пять часов мы проговорили с Юрой. Он нам рассказал о событиях своей жизни за прошедшие четыре года разлуки, мы ему – обо всем, что нам пришлось пережить за этот период.

Наконец пришел Артамонов и сказал:

– На сегодня хватит, товарищ старший лейтенант. Приходите завтра.

Мы попрощались. Ночевал Юра где-то за зоной. На следующее утро он снова пришел. Свидание продолжалось.

– Я привез вам кучу одежды. С амнистией вас жестоко обманули, и надежды на скорое освобождение нет. Страшно подумать: еще шесть лет вам предстоит сидеть в этой клоаке, подвергаться унижениям, оскорблениям, издевательствам! Горько – чужие народы мы освобождаем от фашистского ярма, а свой народ порабощен. Как можно сочетать такие вещи – я почти всю войну воюю на фронте, а моих родителей, ни в чем не виновных, объявляют преступниками и держат в тюрьме и лагере? Разве это возможно в каком-либо другом государстве?

– Ничего, сынок, не поделаешь. Таких, как мы, миллионы. ОН воюет со своим народом с помощью НКВД, возглавляемого ЕГО верным холопом Берией. Мы бессильны что-либо изменить. Но не будем заглядывать вперед. Что бы ни случилось с нами, будьте с Леночкой мужественны. Будем ценить то счастье, что оба вы уцелели. Ведь столько миллионов людей, в том числе юношей и девушек, погибло на фронтах, в городах и селах от бомб, снарядов и массы других причин. Давай лучше обсудим, что ты собираешься делать после демобилизации. В какой вуз думаешь поступать? Уже наметил себе специальность?

– Да! Медиком я стал против собственного желания – так сложились обстоятельства. Но не лежит у меня душа к медицине. Вы знаете, что школьником я увлекался радиотехникой и перед самой войной прошел курсы по радиосвязи. Поэтому я решаю расстаться с медициной и поступать в военную академию связи. Это будет нелегко. Во-первых, придется добиваться, чтобы военное командование дало согласие на мой переход из медицины в область техники. А во-вторых, конкурс наверняка будет большим. Но я употреблю все усилия, чтобы своего добиться.

– Ты прав, – согласились мы. – Техника – твоя стихия. Теперь поговорим о твоих семейных делах. Ты нам писал, что женился на медсестре Варе Носовой. Не рановато ли? Впереди – пять лет учебы. А на что семью содержать, особенно, если пойдут дети? Конечно, ты уже взрослый и вправе принимать самостоятельные решения. Тем более, что, судя по твоим письмам, Варя – девушка хорошая и тебя любит. Но нас не могут не тревожить твои материальные возможности в ближайшие годы. Ты уже расписался с Варей?

– Да, хотя и не без раздумий. Хотелось себя проверить, люблю ли я Варю серьезно или это простое увлечение, порожденное отсутствием женского общества в военной обстановке. Но одно простое бытовое обстоятельство вынудило меня отбросить сомнения и поспешить с загсом. Дело в том, что военное командование запретило офицерам водить в офицерскую столовую жен, не состоящих с ними в законном браке. Я подумал – время голодное, без закрытой военной столовой в Будапеште прожить трудно, и было бы непорядочно с моей стороны не позаботиться о Варе. И я сразу оформил свой брак с ней.

Мы помолчали, углубившись в свои мысли. Подумалось, что поступок, может быть, и благородный, но аргумент ли это в пользу такого важного жизненного выбора? Однако у молодости свои законы.

– Ну, а в смысле общего культурного развития, что из себя представляет Варя? – спросили мы.

– Образование у нее небольшое. Она окончила семь классов в сельской школе, а потом медицинский техникум. Детство у нее было тяжелое. Семья у отца большая. Колхоз (Вологодская область) – бедный. Хорошо, что ей удалось выбиться в люди. Правда, чувствуется, что по развитию она мне уступает. Но я поставил себе задачу помочь Варе закончить десятилетку, а там и вуз. Мы еще молоды и сможем все наверстать.

– Ну, что ж, дай вам Бог счастья…

Затем разговор перешел на другие темы. Юра вспоминал:

– Приехал как-то в Будапешт Ворошилов. Военное командование устроило ему торжественную встречу. После официальной части был концерт, на котором выступали венгерские артисты, а после концерта – застолье. Угощение было роскошное. Чего только на столе не было! Меня поразило поведение на этой встрече артистов, причем крупнейших, Будапешта. Они набросились на еду, хватали ее, запихивали себе в карманы, в сумки. При прощании целовали нам руки, унижались, льстили нам, словом, забыли о своем человеческом достоинстве. Все это было бы простительно, если бы они голодали. Но этого не было, так как наши позаботились о них в первую очередь. Всех выдающихся артистов Будапешта взяли на учет и выдавали им пайки. Правда, большинство населения Будапешта переживало продовольственные трудности. И я не исключаю, что, беря с собой продукты, артисты думали о своих ближних. Но все-таки наши люди не позволили бы себе такого поведения. Нам неприятно было наблюдать подобные картины.

Когда я заговорил с венграми по-немецки, их лесть в мой адрес стала просто неприличной. Нет, подумал я, наши люди держат себя достойнее, – закончил Юра свой рассказ о встрече с венгерскими артистами.

– За эти годы ты побывал во многих странах, познакомился с другими народами, с их бытом, культурой. Какое у тебя осталось впечатление от них? – поинтересовались мы.

– Сейчас, когда война прокатилась по всей Европе, все эти страны – Финляндия, Германия, Венгрия, Чехословакия, Польша, в которых я побывал с войсками, находятся на грани нищеты. Но то, что мы видели вокруг, свидетельствовало о несравненно более высоком, чем у нас, жизненном и культурном уровне этих народов в довоенный период.

Прежде всего поражает густая сеть прекрасных шоссе, связывающих буквально каждый небольшой поселок с любым населенным пунктом. Удивляет отсутствие разницы между городом и селом во многих отношениях. Особенно это характерно для Германии и Чехословакии. Так, в каждом поселке все дороги и тротуары заасфальтированы, и нет необходимости ходить весной и осенью по глубокой грязи в сапогах, как у нас; все ходят в ботинках и туфлях. Одежда жителей сел ничем не отличается от городской. Крестьянин покупает все, что ему нужно для хозяйства и для дома, тут же, на месте. Он не едет всякий раз в город за покупками, как наши сельские жители.

Все дома в селах под черепицей. Усадьбы в образцовом порядке. Мух не увидишь ни в доме, ни над навозохранилищем. Тут же в селе клуб, школа, библиотека, книжный магазин, маленький кинотеатр.

А как рационально и со вкусом обставлены квартиры в городах и селах, особенно в Финляндии. Каждый финн старается обзавестись удобной, дешевой и красивой мебелью. И расположит он ее так, что в комнатах просторно, свободно. Каждый строит свой дом с таким расчетом, чтобы можно было вмонтировать в стены шкафы для одежды, белья, книг и прочего. Качество строительства просто идеальное. При планировке строительства и внутреннего оборудования квартиры предусмотрено буквально все, чтобы создать максимум удобств и уюта. А кухня – это своего рода небольшая лаборатория со множеством электроприборов, облегчающих труд хозяйки и экономящих ей время.

Будем живы, обязательно позаимствую кое – что из опыта зарубежных стран для себя и для вас, – размечтался Юра. – Мне хочется, чтобы на старости лет вы пожили в хорошей благоустроенной квартире со всеми удобствами, чтобы вы были вознаграждены за все физические и моральные страдания, которые переносите, не будучи ни в чем виноватыми. Хочу верить, что вы выйдете отсюда живыми и здоровыми, а мы с Леной позаботимся о вас так, чтобы вы поскорее забыли о годах, проведенных в заключении.

Мы снова крепко обняли родного сына и заплакали от горя и радости.

О многом переговорили мы с Юрой. Беседа касалась различных тем. Тут и впечатления от других стран, от людей, с которыми сводила жизнь, личные переживания, планы и мечты, а также – лагерная жизнь, от которой никак нельзя было отмахнуться.

– Между прочим, – снова заговорил Юра, – я обратил внимание на то, что среди заключенных масса костыльников. Откуда они у вас?

– Многие попали к нам с Колымы, где они отморозили ноги, после чего их ампутировали. А кроме того, немало здесь и фронтовиков, потерявших ноги на войне.

– За что же их посадили?

– За одно неосторожно оброненное слово защитник Родины из военного госпиталя попадал прямо в тюрьму, а оттуда – в лагерь.

– На фронте об этом никто не слышал…

Мы помолчали.

– Ну что же, близится конец нашего свидания. А где вы будете хранить вещи, которые я привез вам? Как бы их не разворовали. Досадно будет, если вас ограбят.

– Ты не беспокойся. Я буду хранить их у себя в больнице, – сказала мама.

– Вот и хорошо. Буду возвращаться с пустыми руками. Это облегчит мой обратный путь.

– Нет, Юра, кое – что из обуви тебе придется взять с собой. Я только оставлю себе валенки, обшитые кожей и на кожаной подошве. Это неизносимая вещь. Остальную обувь, в том числе пилотские меховые унты, ты забери назад. Унты, конечно, пригодились бы папе, но в первую же ночь их у него украдут, как и другую обувь. Хорошую вещь в бараке уберечь невозможно. Прошу тебя, увези эту обувь назад, – сказала Оксана.

Долго Юра противился, но в конце концов согласился.

Время свидания истекло. Десять часов пролетели незаметно. Снова пришел Артамонов за Юрой. Мы крепко обнялись, поплакали и с грустью проводили Юру до ворот.

Как мы были благодарны Артамонову за его деликатность! И как потом скорбели, когда его убрали из Баима! Случилось следующее. Один освободившийся заключенный, памятуя гуманное к нему отношение, прислал Артамонову посылку. Этого для командования было достаточно, чтобы обвинить Артамонова во взятке. Его куда-то перевели, а возможно, и совсем уволили.

Юра уехал. Как мы впоследствии узнали, несколько первых станций он проехал на подножке вагона и только потом кое-как протиснулся в вагон. Остальной путь до Венгрии, где находилась Юрина часть, был относительно благополучным.

Прошел еще год. И вот в один из летних дней получаем телеграмму. Юра телеграфирует из Ленинграда: «Оба приняты в академии – я в военную академию связи, Лена – в Тимирязевку. Счастливы сообщить вам об этом, наши родные».

Какое родительское сердце не затрепетало бы радостно от такой вести! Для меня с Оксаной это был самый счастливый день за время нашего пребывания в лагере, если не считать Дня Победы. Но то была радость за весь наш народ. Теперь же это было наше личное семейное торжество и ликование. В самом деле, после пяти лет разлуки с детьми, после трагических переживаний за их судьбу в тяжелые годы, мы, наконец, узнали, что они самостоятельно, собственными силами, без нашей помощи добились жизненно важной для них цели. А если благополучно закончат вузы, перед ними, нашими детьми, в будущем откроются перспективы спокойной, пусть не богатой, но обеспеченной жизни, которой уже ничто не будет угрожать – ни война, ни голод, ни холод. На фоне этих событий все наши личные муки и страдания, горе, несчастья бледнели и начали представляться в менее трагическом свете. Да, нам остается еще пять долгих лет заключения. Но за эти пять лет дети закончат вузы, и, может быть, мы еще встретимся с ними. Теперь нам легче перенести оставшуюся половину срока, так как отпала главная тревога, которая больше всего нас угнетала, – неизвестность и неопределенность судьбы наших детей.

О том, как Юре удалось поступить в военную академию связи, он рассказал нам впоследствии следующее.

– Я подал заявление с просьбой допустить меня к сдаче конкурсных экзаменов лично начальнику академии. Когда он узнал, что я медик, то запротестовал. «Как это можно, чтобы вы оставили медицину и переключились на другую специальность? Это несерьезно. Вы представляете себе, что на новом поприще вам нужно будет начинать с азов? Вам следует поступать в медицинскую академию, а не в академию связи. Как хотите, я не могу допустить вас к конкурсным экзаменам». Вижу – почва ускользает у меня из-под ног. Тогда я решил произвести впечатление на генерала своей подготовленностью и начал излагать ему свои познания в наиболее интересных для меня областях радиотехники. Как вы помните, еще до войны я очень интересовался новинками из журнала «Радиотехника». Они-то и помогли мне убедить начальника академии, что я не профан в данной отрасли знаний. В конце концов, лед был сломан. По выражению лица генерала я стал замечать перемену в его настроении. «Ну, ладно, – сдался, наконец, он. – Вижу, что ваши намерения серьезны, что ваше желание поступить в академию связи – не пустой каприз. Давайте ваше заявление». Я был счастлив. Одно препятствие преодолено. Но впереди другое, не менее серьезное – конкурсные испытания. На сто вакантных мест было подано шестьсот заявлений, то есть на одно место претендовало шесть человек. Времени на подготовку оставалось полтора месяца, казалось бы, много, но ведь после окончания школы прошло долгих пять лет. Необходимо было восстановить знания полного школьного курса алгебры, геометрии, тригонометрии, физики; подготовиться к написанию сочинения. И я засел за повторение этих предметов. Работал я по пятнадцать часов в сутки. Начались экзамены. Сдал я их очень хорошо. Мне сказали, что лучше меня сдавал только какой-то учитель математики и физики. Меня приняли на факультет радиолокации. Это была новая отрасль, которая начала развиваться только в последние годы войны.

Конкурс в Тимирязевскую академию был меньшим, чем в академию связи, но все же потребовал и от Лены немало усилий, так как на одно место претендовало почти три человека.

Глава LX
Первые приступы стенокардии

Апрель 1947 года. Пасхальная ночь. Все спят. В бараке тишина, нарушаемая лишь храпом спящих. Я лежу на нижних нарах рядом с кабинкой фельдшера Колосова. За стенами барака бушует буря. Ветер сотрясает стены, стучится в окна, грохочет над крышей. Вдруг острая резкая боль пронизывает сердце, словно кто-то вонзил в него нож. В ужасе вскакиваю с нар и снова ложусь. Холодный пот выступает на лбу. Мне душно, не хватает воздуха. Смерть! Сейчас конец… Что делать? Будить фельдшера? Нет, подожду еще, может быть, пройдет. Но боль не унимается. Спазмы в сердце причиняют нестерпимую боль. Я не могу ни сесть, ни повернуться на бок. Чуть глубже вдохну, колики еще больше усиливаются. У Колосова, кроме валерьянки, ничего другого. Идти в больницу – не дойду, скончаюсь по дороге. Потерплю еще, авось боли утихнут. Нет, не утихают. Я продолжаю мучиться, стонать, корчиться.

Три часа не прекращалась схватка между жизнью и смертью, и последняя все же отступила – приступ окончился. Я был до того обессилен, что не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой и, как труп, лежал без движения.

Утром я рассказал о случившемся Колосову. Вызвали Оксану. Она прибежала перепуганная и предложила немедленно ложиться в больницу. Но после страшных мучений мне стало так покойно, что я пожелал только одного – чтобы меня не тревожили.

Дня через два я почувствовал себя лучше и мог уже сидеть на нарах.

Был ли это инфаркт миокарда, не знаю до сих пор.

Приближалось седьмое мая 1947 года – день двадцатипятилетия моего бракосочетания с Оксаной. Думали ли мы когда-нибудь, что серебряную свадьбу будем отмечать в заключении за проволочными заграждениями под «руководством» НКВД, без милых нашему сердцу детей, без друзей и близких знакомых? Но все равно хотелось как-то выделить этот день, хотелось выразить переполнявшие меня чувства. И я решил сделать Оксане сюрприз – подарить стихи, посвященные знаменательному для нас событию. Делать какой-либо материально дорогой подарок в тех условиях я, разумеется, не мог.

Я не поэт, и строгий критик наверняка высмеял бы мое творчество.

Но я знал, что Оксана будет снисходительна к форме и, несмотря на все ее несовершенства, содержание воспримет как выражение моей глубокой любви и признательности за то, что она создала нашу чудесную семью.

Две недели в глубокой тайне сочинял я свою «Серебряную поэму». Наконец мой подарок был вручен. Однако муки творчества, одолевавшие меня непосредственно вслед за первым сердечным приступом, когда надо было соблюдать абсолютный покой, не прошли для меня даром: через два дня после нашей семейной даты меня вторично свалил сердечный приступ. Продолжался он всю ночь. На этот раз я уже не противился уговорам лечь в больницу.