Текст книги "Суета вокруг барана"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Веселая художественно-историческая повесть о том, как студенты-археологи ведут раскопки в Калмыкии в пятьдесят третьем году

Михаил Исхизов

СУЕТА ВОКРУГ БАРАНА

Ироническая повесть

1

Профессор решил купить барана.

Вот уже две недели экспедиция сидела на говяжьей тушенке. В Саратове студенты и мечтать о ней не могли. В 1954 году говяжья тушенка была дефицитом недосягаемым для простых смертных. Но у профессора был многолетний опыт организации экспедиций и их оснащения. Он ходил по высоким областным инстанциям и везде показывал "Открытый лист". "Открытый лист" не давал права на получение говяжьей тушенки, он вообще не давал никаких прав и никаких привилегий, кроме как право проводить раскопки курганов и древних поселений. Такое вот исключительное право, которое и даром не нужно ни одному нормальному человеку. Но "Открытый лист" был напечатан на бланке Академии Наук СССР. Великолепная плотная бумага, красивый шрифт, а внизу четкая печать и две замысловатые размашистые закорючки – подписи самых настоящих академиков. В текст никто не вчитывался, необходимое впечатление производили сам бланк Академии Наук и Большая Круглая Печать. При их помощи профессор выбил такое, чего давно никто не видывал на полках магазинов. Таким образом, в запасах экспедиции оказалась гречневая крупа, о которой студенты знали только по рассказам старших товарищей и сказочно вкусная говяжья тушенка. Первых несколько дней она шла лакомством. Но человек несовершенен – через две недели никто на нее и смотреть не хотел. Хотелось мяса. Хорошего куска мяса, в который можно вонзить зубы. Кто осудит молодых парней и девчат, вкалывающих на курганах по десять часов в сутки, что им хочется настоящего мяса.

Поскольку снабжение провиантом, как и все остальное в экспедиции, зависело только от профессора, то при нем постоянно стали заводить разговоры на мясную тему: рассуждали о преимуществах телятины перед говядиной, делились рецептами приготовления баранины, вспоминали шурпу, которую ели две недели тому назад в столовой Элисты и многое другое, что кто-нибудь из студентов когда-то едал, видел как ели другие или читал в книге "О вкусной и здоровой пище". Послушаешь – так не археологическая экспедиция, а семинар в кулинарном техникуме.

То ли профессора доконали постоянные довольно прозрачные намеки, то ли ему самому эта тушенка тоже уже встала поперек горла, но к тому времени, когда на раскопки забрела отара, профессор созрел.

– Продай барана! – предложил он чабану со своих профессорских высот. Высоты для калмыцких степей были довольно основательными, так что получилось: не попросил, а дал указание.

"Продай барана!.." – Простые, будничные слова, но для студентов они прозвучали как торжественное пение серебряных фанфар, возвещающих о наступлении праздника.

В воздухе запахло бараниной. Володя Лисенко прикрыл глаза и представил себе зеленый берег степной речушки, затухающий костер и томящиеся над ним шампуры с шашлыком. Капли жира падают на раскаленные угли и, шипя, испаряются с неслыханно чудесным ароматом. А шашлык сочный, нежный, с похрустывающими во рту немного подгорелым по краям мясом и недожаренным лучком. Такой, какой он ел четыре года тому назад, когда устраивал отвальную, отправляясь в Саратов на вольные студенческие хлеба.

Слова профессора полностью дезорганизовали работу на кургане. Студенты побросали лопаты и как зачарованные потянулись к чабану, чтобы непосредственно, с самого начала, присутствовать при торжественном акте вступления в коллективное владение одной головой мелкого рогатого скота.

– Теперь я понимаю, почему в древности скот считался главным богатством, – вполголоса высказалась Верочка.

– Он очень вкусный, – вздохнула Серафима.

– Надо его поджарить с картошкой, – поделилась с подругами приобретенным в семейной жизни опытом Александра Федоровна.

А чабан промолчал, будто и не слышал профессорского указания.

Чабан был хорош. Худощавый, высокий, за метр восемьдесят пять. Лицо, потемневшее почти до черноты от горячих степных ветров, длинный прямой нос, лохматые брови, густые усы и большие спокойные черные глаза. Одет чабан был, несмотря на зной, во все темное: поношенный коричневым костюм, дешевые кирзовые сапоги, наглухо застегнутая черная сорочка с небольшими карманчиками на груди. Ровная строчка блестящих белизной пуговиц на рубашке придавала всей одежде какую-то особую опрятность и строгость. А на голове красовалась высокая папаха из серого, отливающего серебром каракуля. В этой папахе чабан казался великаном. И под рост свой держал он в правой руке длинную отполированную временем палку с загнутым концом. А на левом плече, как примета двадцатого века, висела темно-синяя сумка с бывшей когда-то белой надписью "Аэрофлот". Рядом с чабаном, высунув длинный красный язык, стоял громадный пес, такой же поджарый и черный, как хозяин.

– Слышишь меня!? Барана, говорю, продай! – повторил профессор, решив, что чабан глуховат.

– Не продаем, – равнодушно отказал чабан.

Профессор даже несколько растерялся. Ему и в голову не могло придти, что чабан может отказать ему, профессору и начальнику экспедиции, в таком пустяке.

Студенты тоже не ожидали такого. Вступление во владение мелкой рогатой скотиной откладывалось на неопределенное время. А, может быть, навсегда. Это было тем обидней, что наконец-то, на наглядном примере, им, будущим историкам, стало понятно, почему у древних людей основным богатством считался скот. Первой не выдержала Верочка.

– У вас так много баранов, – решительно ступила она на тропу переговоров, – целое стадо.

– Отара, – снисходительно поправил чабан.

– Да, действительно, когда пасут много овец, это называется отара, – согласилась Верочка. – А вот, скажите, пожалуйста, если добавить в вашу отару еще десять баранов, как она тогда будет называться?

– Все равно отара, – не почувствовал подвоха чабан.

– Понятно. Значит если добавить сюда еще десять баранов, – она повела рукой в сторону разбредшихся по степи четвероногих, – то все равно будет отара. А если взять из этой отары одного, всего только одного единственного барана, что тогда будет? Как станут называть то, что осталось?

И тут чабан понял, куда завела его эта пигалица, не достававшая ему даже до плеча, но не рассердился, а улыбнулся. До этого все показывало, что столь бурное проявление чувств ему не знакомо.

– Молодец, умница. Как старый человек думаешь, – он смотрел на Верочку с добрым удивлением. – Если одного барана забрать – все равно отара останется, – сказал он почти весело.

– Тогда продайте нам, пожалуйста, одного барана. И у нас будет баран, а у вас все равно останется отара.

– Все правильно говоришь, – похвалил Верочку чабан. – Тебе продал бы. За то, что такая умная, непременно продал бы. Но не продаем. Понимаешь, совсем не продаем.

Тогда вперед выплыла Серафима: длинноногая, русоволосая, глаза голубые, губы ярко накрашены – как мираж в этой знойной степи с курганами и баранами.

– Миленький, – проворковала она. – Ну что вам стоит продать одного барана, – и она щедро одарила чабана улыбкой. Серафима была уверена, что против ее улыбки ни один мужчина устоять не сможет.

Чабан устоял. Он, конечно же, оценил и голубые глаза, и русые волосы, и длинные ноги, но не принял их в качестве аргумента. Посчитал, что прелести – прелестями, а бараны – баранами.

– Не продаем, – твердо отказал он.

Серафиму такая позиция чабана нисколько не смутила.

– У вас ведь их действительно очень много, – продолжила она, уверенная в своем могуществе. – А нам баран крайне нужен. Мы просто не можем обойтись без барана. Посмотрите, какие у нас красивые девушки, – она полу обняла стоявших рядом Верочку и Александру Федоровну, но имела в виду, конечно, не их, а себя. – А мяса у нас совсем нет, так что все зависит от вас.

И она выдала ему еще одну улыбку. Это была совершенно беспощадная бронебойная улыбка, которую Серафима тщательно отработала перед зеркалом и хранила про запас на самый важный случай. Если бы за нее ставили оценку, как за курсовую работу, она, несомненно, получила бы высший бал. И то, что девушка воспользовалась ею не в личных целях, а исключительно в интересах коллектива, делало ей честь.

Рука у чабана потянулась к усам. Убедившись, что усы на месте он аккуратно подкрутил их кончики. И всем стало понятно, что чабан отдал должное достоинствам Серафимы. Появилась надежда. И все, даже профессор, решили, что теперь-то сделка состоится.

Но чабан опять устоял.

– Тебе тоже продал бы, – признался он. – Только не продаем баранов, совсем никому не продаем.

Принципиального чабана не брало ничего: ни убедительная логика Верочки, ни обворожительная улыбка Серафимы. А уж профессорское указание он вовсе оставил без внимания. Он так и не понял, что с ним разговаривал сам начальник экспедиции. Потому что нисколько не был похож профессор ни на большого начальника, ни даже на маленького.

На факультете профессор выглядел не просто солидно, но величественно. Этой величественности немало способствовали серый костюм со стальным отливом, белая сорочка с затейливыми запонками на манжетах, аккуратный строгий галстук и большой пузатый портфель, в котором, несомненно, находилось что-то очень научное. В экспедиции же профессор преображался и становился совершенно другим человеком. Вырвавшись из душных аудиторий и кабинетов, с заседаний Ученых советов и кафедр, он обретал в степи свободу и совсем не по возрасту и не по чину, с бесшабашным удовольствием пользовался ею. Конечно, здесь, на раскопках, вид у него был не очень-то профессорский: невысокий плотненький человек c красным от жары лицом и редкими седыми волосами. Легкомысленная розовенькая рубашонка, расстегнутая почти до пояса, открывала довольно волосатую грудь, неопределенного цвета жеваные брюки заправлены в очень давно знавшие лучшие времена брезентовые сапожки. Через плечо у профессора висела потрепанная армейская полевая сумка, в которой он хранил документы экспедиции и деньги и с которой он никогда не расставался. Да еще лопата в руке. Вряд ли коллеги по факультету узнали бы в нем всегда степенного и аккуратного профессора. Что уж говорить о чабане.

2

Степь ровная, гладкая, новости здесь расходятся быстро. Не прошло и недели с того дня, когда археологи разбили лагерь, как на сто километров вокруг, а может быть и дальше, все знали об экспедиции. В колхозе, где работал чабан, говорили, что экспедиция раскапывает большие курганы, забирает оттуда старинное оружие и ценные вещи, а недавно нашла коня из чистого золота. Кто-то даже видел его: у коня в глаза вставлены драгоценные камни, а хвост и грива из серебра. А тут еще приехал в колхоз из Элисты брат бригадира, он работал в буфете Обкоме партии. Такой человек все знает. Брат бригадира рассказал, что начальник экспедиции большой ученый, профессор, он был у самого Первого секретаря Обкома, пил с ним чай и разговаривал целый час.

Назавтра чабан встал пораньше, и погнал отару в неблизкий путь, туда, где работала экспедиция. Чабану очень хотелось посмотреть на старинное оружие. И еще он решил попросить, чтобы ему показали золотого коня с серебряной гривой. Хотелось ему увидеть и большого ученого, а если удастся и поговорить с ним.

За своих тридцать лет чабан повидал немало начальников. Все они были разными: высокие и низкие, толстые и худые. Но по одежде, по тому, как они разговаривали, и даже по тому, как они смотрели на других людей, которые не начальники, сразу было видно, что это люди особенные. То, что человек попросивший продать барана не начальник чабан понял сразу. Уважаемый человек, профессор, с которым сам Первый секретарь пьет чай, это не председатель колхоза и даже не инструктор райкома. С ними Первый секретарь чай пить не станет. И если уж те не носят расстегнутые розовые рубашечки и старые брезентовые сапоги, если те не ходят с лопатами и не копают землю, то профессор, тем более, не станет такого делать.

Наверно профессор в палатке сидит, чай пьет, – рассудил чабан. – Зачем ученому человеку в такой жаркий день на солнце торчать. Для этого у него помощники есть. – Но он не собирался уходить отсюда, пока не узнает, что они выкапывают, и не увидит начальника экспедиции. День длинный и торопиться ему было некуда. Не все ли равно где пасти отару.

– Что за человек был? – спросил он у Володи Лисенко, разглядывая разлегшийся в яме скелет.

Не у девушек же спрашивать. А Володя выглядел достаточно солидно. Чтобы быть начальником – слишком молод, но доверие внушал: чуть пониже чабана ростом, крепкий, загорелый и, как положено мужчине, у него были усы. У такого человека вполне можно спросить, не теряя достоинства.

– Древний человек...

Володя Лисенко любил беседовать с забредающими на раскопки аборигенами. Делал он это всегда с самым серьезным видом, но окутывал свои рассуждения таким туманом, что любой пришелец мог заблудиться в трех шагах от истины. Шеф же, не любил встречаться с праздными посетителями, не хотел терять свое драгоценное профессорское время на пустые никому не нужные разговоры, и благосклонно относился к тому, что появившихся на раскопках людей занимает Лисенко.

– Кочевал здесь среди степей, – для большей убедительности Володя широко повел рукой с севера на юг, показывая, где кочевал древний человек. – Дома у него не было: ни дома, ни сакли, ни землянки, ни вигвама, а только полевая походная юрта, вроде палатки. И постоянного места жительства он не имел. Совсем дикие они тогда еще были: никаких удостоверений личности им не выдавали, а уж о паспортах или пропусках и говорить нечего. Представляешь – жили люди совершенно без документов. Просто ужас какой-то. В те времена они даже простую справку нигде достать не могли. Так что порядка у них, сам понимаешь, не было. И мотался он с места на место без всякой прописки, как хотел. Приедет туда, где травка погуще, разгрузит повозку, установит свою юрту и пасет баранов.

– А собака у него была?

– Конечно. Наука подтверждает, что собак кочевники имели. Не таких, конечно, больших и красивых, как твоя. Но имели.

– Правильно, – согласился чабан. – Чтобы отару пасти собака нужна. И еще вода нужна.

– Какая вода? – не понял Лисенко.

– Чистая, – объяснил чабан. – Бараны хорошо пить должны. Где он останавливался, там должна быть вода.

– Конечно, как же без воды, – согласился Лисенко. – Останавливался там, где трава погуще, вода почище и пас своих баранов, а собака ему помогала. Только этим и занимался. А все что надо по хозяйству – жены делали: мясо варили, коров доили, детей драли. Еще наверно чем-нибудь занимались, но чем именно, наука пока не установила. А когда бараны всю траву выщиплют – собирал он всю родню, детей пересчитывал, чтобы никто не потерялся, грузил пожитки на телегу и на новое место переезжал.

Чабан слушал внимательно. Черного волкодава рассказ Лисенко тоже заинтересовал и он, присев возле хозяина, не спускал с рассказчика взгляда, ловил каждое его слово. Но дослушать рассказ ему так и не удалось. Чабан глянул на своего помощника и махнул рукой в сторону отары, напоминая псу, что тот при исполнении. Волкодаву очень хотелось узнать, какие у кочевника были собаки, много ли им приходилось бегать за овцами, чем их кормили и, вообще, что было дальше, но пес этот был воспитан в духе высокой ответственности за порученное дело и понимал, что работа – прежде всего. Не убирая длинный красный язык, волкодав нехотя, легкой трусцой, направился к отаре. Он оббежал вокруг подопечных, и время – от – времени показывая овцам большие острые зубы, напомнил глупым травоядным, что свобода есть не что иное, как осознанная необходимость и разбредаться, куда кому захотелось нельзя. А поскольку некоторые нахальные овцы из молодых старались продемонстрировать независимость суждений, вынужден был остаться там, чтобы приглядеть за ними. На своего хозяина и его собеседника он все же изредка посматривал, сожалея, что не может ничего услышать из их разговора.

– Ездил он так, ездил с места на место, – продолжал тем временем Лисенко, – пас своих баранов, на сайгаков охотился, а потом умер. Похоронили его неплохо, видишь, какой курган насыпали. А вот от чего умер – неизвестно. Но ясно одно – жен у него было много, так что у ученых некоторые предположения на этот счет имеются...

В этом пикантном месте своего рассказа Володя, как опытный оратор, сделал паузу, давая чабану возможность проявить инициативу.

– Ученые считают, что много жен иметь вредно? – проглотил наживку чабан.

– Да, в определенной степени... Группа видных ленинградских ученых действительно определила, что длительность жизни мужчины впрямую зависит от количества жен. И дело совершенно не в том, о чем ты сейчас подумал, а совершенно в другом. Понимаешь, у всех жен есть вредная привычка – требовать, чтобы им подарки делали. На день рождения, к Новому году, 8-го марта, к Дню Парижской коммуны и просто так, чтобы доказать свою любовь. Только где человек в степи может достать подарки? Здесь ведь ни магазина "Готовое платье", ни "Ювелирные изделия", ни "Сувениры", ничего нет – голая степь. Разве только миражи кое-где встречаются. А у вас здесь сейчас, наверно, даже и миражей нет?

– Нет, – подтвердил чабан, ни одного. – Только сельмаг.

– Вот видишь, а жены этого понять не хотят, все время зудят, зудят и от этого их постоянного занудного зудения мужик начинает нервничать. А нервные клетки, как доказано наукой, не восстанавливаются...

Девчата с удовольствием слушали, как треплется Лисенко: в экспедиции ведь с развлечениями не особенно: ни тебе кино, ни танцев, ни профсоюзных собраний, так что лисенковский треп за развлечение вполне сходил. Только принципиальная Верочка нахмурила бровки и с осуждением смотрела на Лисенко.

А из того бил неиссякаемый фонтан красноречия. Он с самым серьезным видом рассказывал о научных опытах, которые проводили ленинградские ученые. Для большей убедительности Лисенко приводил кое-какие подробности, и сам поражался тому, как это ему удавалось иногда загнуть... Он бы еще долго мог удивлять чабана своими циклопическими познаниями, но начальником экспедиции был все-таки не он, а профессор. И на сей раз, профессор не счел нужным поручать гостя сомнительным заботам Лисенко.

Профессор преподавал Археологию и Историю Древнего мира, а кроме того был еще и деканом Исторического факультета Саратовского государственного Университета. Он никогда не ставил студентам двоек и за десять лет своего деканства не снял ни одного студента со стипендии, даже если у того двойки и случались. Добивался, чтобы студент пересдал экзамен и стипендию получил. Он был очень добрым человеком. И студенты, за все эти деяния, числили его чуть ли не в ангелах. Другие люди могли иметь иное мнение, но это их личное дело.

При всем при этом, профессор, за многие годы работы в университете, привык, что к его особе относятся почтительно, с должным уважение. А тут чабан, игнорируя его, обратился по сугубо научному вопросу к студенту... Неизвестно как повел бы себя в подобной ситуации настоящий ангел, у которого кроме белых крылышек и нимба имелся еще и карающий огненный меч, но профессор проявил, если не смирение, то, во всяком случае, завидную сдержанность.

– Владимир Алексеевич! – окликнул он Лисенко с обычной профессорской доброжелательностью. – Вы уж извините, что я вас отрываю, но у нас на сегодня еще много работы намечено. Не могли бы вы сейчас собрать всех свободных людей и закончить траншею?

Вот так тихо, спокойно и очень вежливо восстановил профессор справедливость и занял свое законное место в калмыцкой степи.

Тут чабан несколько растерялся. Оказалось, что этот пожилой человек здесь какой-то начальник. Не профессор, конечно, в этом чабан не сомневался, но какой-то маленький начальник. Что-то вроде колхозного бригадира или звеньевого. И спрашивать надо у него. Но растерянности этой никто заметить не мог – лицо его было по-прежнему спокойным и бесстрастным, каким и должно быть у настоящего мужчины.

А профессор, восстановив порядок и справедливость, решил немедленно же установить добрые отношения с чабаном. Сто лет не нужен был ему этот чабан вместе с его каракулевой папахой, палкой и собакой. Баран ему был нужен.

– Очень древний человек в этом погребении лежит, – перехватил он инициативу у Лисенко. – Жил он здесь, в этих степях, очень давно – еще до нашей эры, пять тысяч лет тому назад...

Чтобы окончательно убедить в этом чабана, профессор поднял руку и показал ему пять растопыренных пальцев. Возможно, что такая наглядность убедила чабана, а может быть и нет, потому что тот спросил совсем о другом:

– Мусульманин?

– Нет, не мусульманин. Так давно мусульман еще не было.

– Аллах всегда был, – напомнил чабан профессору очевидную истину.

В отношении Аллаха профессор спорить не стал, понимал: доказывать что-то человеку, увязшему в религиозном дурмане – дело бесперспективное. А то, что экспедиция раскапывает не мусульман решил доказать, поскольку посчитал, что в данном случае, отношение его к потомкам Магомета и судьба барана довольно тесно связаны.

– Посмотрим более позднее погребение, – предложил шеф. – Там вещи есть, оружие. Очень интересно... Но тоже не мусульманин.

Привычно прихватив с собой лопату, он повел чабана на соседний курган, к сарматскому погребению, где в это время работал Петя Маркин.

3

Петя расчищал сармату правую пятку – то есть выполнял работу, требовавшую высокой точности и максимального внимания. Если исходить из того, что человека создал бог, то вполне очевидно, что ступни ног он ваял в конце своего творения. И все оставшиеся у него в процессе работы мелке косточки (не выбрасывать же добро) он свалил в ступни, не задумываясь над тем, как потом эту свалку будут расчищать археологи. А возможно он сделал это намеренно. Ведь известно, что археолог профессия спокойная, далеко не героическая. Вот он и предоставил археологам возможность проявлять силу воли и доблестно преодолевать трудности.

Петю трудности не пугали. Он считал делом своей чести расчистить ступню сармата так, чтобы не сдвинуть с места ни одну из этих косточек, чтобы каждая из них оставалась на положенном ей месте. Он рыхлил шпателем землю и мягко сметал ее кисточкой для бритья, а оставшиеся песчинки нежно сдувал, осторожно придерживая пальцами все, что эту ступню составляло.

"In situ" говаривал обычно шеф на чистейшей классической латыни, определяя высочайшую степень аккуратности расчистки скелета. Профессор считал, что его спутники в достаточной степени владеют этим прекрасно звучащим языком, чтобы понять своего научного руководителя. Ведь первокурсники два семестра изучали латынь и должны уже были кое-что постигнуть. Но кандидаты в историки оба семестра штудировали латинские глаголы без особого усердия, а поэтому так и не освоили язык, на котором общались между собой древнеримские сенаторы, полководцы и философы, а также простые римские граждане и даже рабы. Лисенко же закончил полный двухгодичный курс изучения латыни. Если говорить откровенно он тоже не овладел ею в той степени, на которую рассчитывали некоторые преподаватели. Однако при необходимости мог не только сказать: "In wini weritas" или еще что-нибудь столь же значительное, но даже козырнуть цитатой из классика. Дело в том, что по окончанию второго курса, готовясь к экзамену по латинскому языку, Лисенко вызубрил на память всю первую страницу из "Записок о Галльской войне" Цезаря. Это помогло ему вполне сносно сдать экзамен и получить крепкую четверку. А уж первую фразу этого бессмертного литературного труда он запомнил, кажется, на всю жизнь. Так не пропадать же добру. И когда Лисенко ввязывался в какую-нибудь бестолковую дискуссию, он в качестве доказательства своей правоты с самым серьезным видом произносил: "Omnia Gallia es diwedit es partes tres" и в подтверждении тому поднимал вверх указующий перст. Оппоненты же его, как правило, не были обременены знаниями трудов Цезаря, но признаваться в этом не хотели. Так что перед подобным аргументом устоять не могли.

Легкость, с которой Лисенко обращался с латинскими фразами, производила на первокурсников чрезвычайно сильное впечатление, и в их кругах он считался человеком, знающим этот язык почти идеально. Лисенко и растолковал своим младшим коллегам, что "in situ" в переводе с латыни означало: "Ни одну косточку, даже самую маленькую, ни в коем случае нельзя сдвигать с того места, где вы ее нашли".

Александра Федоровна вполне естественно удивилась:

– Очень даже странно – по латыни всего одно слово, а при переводе так много?

– Историю тебе, милочка моя, надо изучать тщательней, – доброжелательно посоветовал Лисенко. – Это же древние римляне, должна прочувствовать и понять. Они еще не то могли. Люди водопровод построили, римские цифры изобрели и Карфаген разрушили, а ты говоришь – слов много.

Надо думать, что после этого разговора впечатлительная Александра Федоровна стала еще с большим уважением относиться к древним римлянам.

Петя любил ювелирную работу и старался добиться "in situ". Вообще-то, некоторые считают, что никому эта "инсита" не нужна, что все эти "инситы" – выпендривание и обыкновенное археологическое пижонство. На фотографии не различишь, сдвигали эти косточки или нет, а и сдвигали – небольшая беда. Но Петя работал по высшему классу. Работать по – другому Петя просто не мог.

Профессор привел чабана к кургану, где трудился Маркин и дал своему спутнику возможность полюбоваться тем, как священнодействует над скелетом студент.

– Вот, – сказал он негромко, – вот так мы и работаем. Надо быть предельно внимательным.

Чабан прищурился, наблюдая за ловкими движениями умелых петиных рук.

– Да, – признал он, – точная работа. Ничего испортить нельзя. Все равно как барана стричь. Очень осторожно надо все делать. Не каждый человек сумеет.

Шефу показалось сомнительным сравнение такого важного дела как расчистка скелета со стрижкой барана, но спорить он не стал, поскольку работа Маркина произвела на чабана хорошее впечатление, а это как раз профессору и было нужно. И он решил продолжать ковать железо, пока оно горячо.

– Петр Васильевич, – окликнул профессор Маркина.

Петя, естественно, его не услышал. Петя был где-то вдали от реального мира, в глубине веков таинственных и загадочных. Лицо его, как у человека занятого ответственным делом выглядело сосредоточенно-хмурым. Шефу такое серьезное отношение студента к работе понравилось, и отрывать его от дела не хотелось, но жизнь диктовала свои суровые законы.

– Петр Васильевич, да очнитесь же вы, – окликнул он Маркина во второй раз несколько громче.

На этот раз Петя услышал и очнулся. Он вернулся в реальный мир, поднял голову и довольно непочтительно посмотрел на отрывающего его от дела профессора. Но поскольку смотреть Пете приходилось снизу вверх, то непочтительность его не была шефом замечена.

– Петр Васильевич, – вежливо попросил профессор, – вы ненадолго оставьте погребение, отдохните. А мы с товарищем посмотрим, что у вас здесь такое.

Петя с удивлением посмотрел на человека, которого профессор представил своим товарищем, на его высокую папаху и длинную палку. Увлеченный расчисткой правой пятки он не видел, как пришел чабан со своей отарой, не слышал разговора о продаже барана и вообще не имел никакого представления о том, что происходило вокруг него.

– У меня тут работы на полчаса, – сообщил он. – Вот пятку на правой ноге еще надо зачистить и над коленными чашечками немного поколдовать. Скоро закончу.

Этим он довольно прозрачно давал понять, что профессору и его товарищу с палкой лучше пойти к другому кургану и там удовлетворить свое праздное любопытство, а не отрывать человека от дела. Тем более, что невдалеке имелось несколько полностью расчищенных погребений.

Но профессор теперь уже не мог вести своего гостя к другому кургану. Какой же он начальник экспедиции, если станет слушать студента, пусть даже тот и прав.

– Вылезайте, вылезайте, – поторопил он Петю. – Мы посмотрим, потом закончите.

Маркину пришлось прервать работу. Профессор велит второй раз, и никуда не денешься. Поэтому протест его был обращен не к шефу, а к скелету с недорасчищенной правой пяткой и недоколдованными коленными чашечками:

– Всегда так, – пожаловался он негромко, так, чтобы шеф не услышал. – Не дают нормально работать. А ведь считается, что наукой занимаемся.

Недорасчищенный скелет воспринял жалобу Пети довольно спокойно. Он совершенно не осознавал своей научной ценности, и ему было безразлично: сейчас ему расчистят правую пятку и коленные чашечки, через час или через сто лет. Уж если кому-то не надо было никуда торопиться – так это скелету.

Недовольный Маркин нехотя выбрался из ямы, снял очки, подышал на стекла, протер их подолом рубашки, снова надел и с укоризной посмотрел на профессора, потом одарил таким же неприязненным взглядом некстати появившегося здесь товарища в высокой каракулевой папахе.

– Вот этот, – не обращая внимания на недовольство Пети, показал профессор на скелет, – жил где-то всего полторы тысячи лет тому назад. Но тогда не было еще мусульман, и никто не знал про Аллаха, поэтому и хоронили людей по своим древним обычаям.

Это была могила рядового кочевника. Справа от хорошо сохранившегося скелета лежал длинный железный меч с кольцевым навершием. У левого плеча – стрелы. От древок ничего не осталось, неумолимое время источило их и рассыпало в прах, а трехгранные наконечники так и лежали кучкой спекшегося железа. За головой, теперь уже за черепом, зеленел круг бронзового зеркала. В углу стоял большой глиняный сосуд, возле него – кости оставшиеся от бараньей лопатки: небогатый паек, выданный в дорогу. Тут же темнел небольшой железный ножичек.

Такого чабан никогда не видел. Но больше всего его удивила форма могилы – квадратная. И то, что скелет лежал в ней по диагонали – из угла в угол. Но удивления своего он показывать не стал. Это женщина может удивляться, а мужчина всегда должен быть спокойным и сдержанным.

– Вещи клали в могилу, оружие клали, еду, – объяснял профессор. – Видишь. У мусульман так не делали.

– У мусульман нельзя класть вещи в могилу, – подтвердил чабан. – Коран не разрешает. Это не мусульманин, – он показал концом своей длинной палки на скелет. – Плохо его похоронили. Неправильно похоронили. И могила неправильная. Эти люди не знали Аллаха.

– Правильно похоронили, – не выдержал Петя. – У роксолан был свой обычай. По своему обычаю и похоронили. Типичное роксоланское погребение.

– Понимаете, Петр Васильевич, – попытался придержать принципиального Петю профессор, – товарищ исходит из того, что правильный погребальный обряд только у мусульман.