Текст книги "Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии"

Автор книги: Мераб Мамардашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Такая идея некоего конструктивизма является частным выполнением более широкой тенденции в ХХ веке, которую, собственно, только отвлеченно от самого человека можно назвать тенденцией социального конструктивизма, или человеческого зазнайства и безумия, состоящего в том представлении, что социальное бытие и вообще бытие есть некая пассивная, пластическая масса, которую можно моделировать руками как угодно и как захочется. Вот пришла в голову такая-то идея, и по этой идее можно перестроить весь мир, все общество. Эта идея является логическим продолжением типично буржуазной идеи, о которой я рассказывал в самом начале, – идеи человека как некоего опекаемого, контролируемого и формируемого существа. Если мы помним философскую идею, которую я условно называю индивидуацией, мы понимаем, что в конечном счете человеческое бытие не таково. Вот ты взял и создал школу, например, в Москве, специальную математическую школу во главе с Колмогоровым, допустим, где выращивают математических гениев: берут математически одаренных мальчиков с восьмилетнего возраста и воспитывают (так же, как в лаборатории производят мышей). В них вложили весь этот труд, а они взяли и не математиками стали, а основали, скажем, секту свободной любви.

Этот неуловимый момент человеческого бытия, то, что я назвал конечным пунктом ответственности, в который никто не может вмешаться (никакое образование, никакое воздействие, никакое формирование), и есть, с одной стороны, и максимально изгоняемый из общества ХХ века момент, а с другой стороны, и максимально нами ощущаемый как то, чего нас лишили, но что нам необходимо, без чего мы не можем жить. (Я вас веду, поясняя проблему индивидуации, и я пока просто наращиваю фронт ассоциаций, чтобы вы потом могли понимать абстрактные, отвлеченные понятия философии – феноменологической, экзистенциальной и другой.) Я сказал: идея нового человека. Чтобы пояснить, к чему я веду, я напомню один старый эпизод из русской истории. Это тот, правда, редкий случай, когда философ будет цитировать генерал-губернатора, но такие парадоксы бывают (давайте не будем смущаться – это я говорю самому себе, чтобы не смущаться такой цитации).

Когда-то, в 1905 или в 1906 году, я не помню точно, на волне стачек, забастовок, всяких волнений, в которых в молодости участвовал впоследствии известный русский философ Бердяев, студенты как-то устроили какую-то заваруху и в массе оказались на одну ночь в каталажке (на одну ночь, не слишком долго). И когда их выпускали на следующее утро из каталажки, генерал-губернатор соответствующей провинции (я не помню сейчас – не то Московской, не то Петербургской) обратился к ним с речью, в которой были такие слова: «Господа, вот вы почему-то всё спешите, всё требуете, чтобы всё было сделано по вашему разуму и пониманию, и вы тем самым предполагаете, что общество есть логический процесс. А на самом деле, поймите, общество есть органический процесс»[148]. Органический процесс. Это то, что я пока могу сказать в целом об идее социального конструктивизма, то есть об идее, которая предполагает, что общество есть просто пассивная материя, в которой можно выполнять на людях, на общественных связях любые пришедшие в голову конструкции. Но сейчас «идея нового человека» меня интересует в более конкретном виде, в применении к человеку.

Философия знала и снова обновляет в ХХ веке ощущение одной простой идеи. Ее можно выразить так: куда нам до нового человека, то есть совершенно другого какого-то человека, куда нам до него, когда мы не есть даже то, что мы есть. Повторяю, человек не есть даже то, что он есть. Если вы внимательно следили за ходом моего рассуждения, в том числе в той его части, которая относилась к проблеме индивидуации, то вы понимаете, что человеческим существом я называю то существо, которое совершило акт индивидуации. Вместо него и за него никто не может его совершить. Это означает: то, что мы эмпирически видим как людей, не есть люди. Мы есть люди в той мере, в какой мы выполнили то, что в нас потенциально есть человеческого, выполнили сами актами индивидуации, поэтому люди вовсе не равны, хотя есть знаменитая формула (смысл которой я попытаюсь пояснить): «все люди равны».

Из того, что я говорил, вытекает прямо противоположное, а именно то, что есть естественным образом устанавливающаяся иерархия людей: раз мы все по-разному постарались, то по-разному нам и воздастся. Я не знаю, измерима ли индивидуация (она, наверное, неизмерима), но на уровне нашей интуиции мы все-таки можем раскладывать ее так: сколько и какого качества актов индивидуации совершено, – вот это количество и качество этих актов располагает нас на лестнице определенной иерархии. И ничего с этим не сделаешь. Точно так же, как биологическая жизнь иерархична, – так и социальная жизнь иерархична; люди не могут быть равны, потому что неминуемо будет разброс актов индивидуации. Люди равны только в том смысле, что должны быть равны условия, в которых люди могли бы совершать акт индивидуации (и общество должно к этому стремиться), то есть личностного развития, им нельзя в этом мешать, и усилия социальной конструкции и тех вещей, о которых я говорил, могут быть направлены только на это; люди не могут быть равны, потому что неминуемо будет разброс актов индивидуации. А сказав то, что я сказал в таком невинном, банальном виде, я все-таки ввел очень важную идею века – кроме идеи социального конструктивизма, то есть идеи абсолютной податливости бытия (хотя философия говорит, что бытие неподатливо), – идею равенства. Но теперь мы понимаем, что равны могут быть только полые люди, полые в смысле того идола, о котором я говорил, что он простукивается молоточком Ницше. Помните? «О том, как философствуют с молотком»? Есть такие пузатенькие медные (правда, не всегда медные) идолы, и вот постукаешь, а там – пустота. Человек тоже есть такой идол, то есть в ХХ веке осознается как идол.

В ХХ веке мы знаем, что человек – ничто без работы, и поэтому одной из величайших глупостей ХХ века является фраза: «Человек – это звучит гордо». Это одна из страшных фраз ХХ века. Другая страшная фраза, связанная с этой и связанная также с тем, что я говорил перед этим, – это фраза о писателях – инженерах человеческих душ. Если вы будете понимать ужас (ну конечно, не надо драматизировать, это я просто впал в дурацкий пафос), нелепость этих двух фраз, то вы поймете современную философию как такую, которая строится в активной оппозиции к возможным высказываниям такого рода, то есть, грубо говоря, вся современная философия есть трудно узнаваемая (потому что в философии фигурируют специальные понятия) позиция (или попытка завоевать позицию) против возможных высказываний вроде того, что кто-то может быть инженером человеческих душ, что человек звучит гордо. Современная философия ХХ века, как и всякая философия (в ее начале – античная философия), начинается с осознания, что человек сам по себе – ничто. То, что я сказал о том, что человек – ничто, я буду дальше постепенно и с разных сторон пояснять. Пока же это просто объяснение внутренних мотивов, внутренних истоков той черты современной философской культуры, которая состоит в так называемом антигуманизме. Или, иными словами, одна из тенденций современной философии – это тенденция отказа от блаженных фраз и ожиданий гуманизма, который состоял бы в возвеличивании человека как такового. И потом мы, в общем, убедимся в том, что, в общем, полезно в качестве своего рода интеллектуальной гигиены напоминать себе, что ты не венец творения. Отсюда вы понимаете, что старая христианская идея о греховной природе человека не есть утверждение о том, что природа человека греховна, а есть гигиена, то есть условный оборот, напоминающий, что надо работать.

Вот, мы вспомнили, что надо работать, а это надо вспомнить, потому что очень легко сказать: простите, это не я, а начальство. Современная философия имеет дело с простыми обыденными фразами такого рода, и никаких особых тайн, метафизических или онтологических и так далее, как выражаются философы, в современной философии, как и вообще в философии, нет. Когда вы увидите термины «бытие», «онтология», «метафизика», то это просто термины, необходимо возникающие внутри философского языка как такого языка, на котором мы можем грамотно и осмысленно говорить о том, о чем я говорил перед этим без этого языка. Скажем, с восстановлением старого философского ощущения, что человек сам по себе – ничто, в современной философии возникает вопрос о том, а что же такое человек, и если он сам по себе – ничто, то в связи с чем он – нечто?! Другими словами, возникает иное представление о культурных установлениях и механизмах, или снова оттачивается и возобновляется философская техника мышления.

Это легко пояснить, одновременно поясняя и ничтожность человека, и в то же время его величие. Представьте себе, что я, вместо того чтобы рассуждать с вами вслух о чем-то, провожу митинг, и к тому же у дверей и по углам этой комнаты стоят молодчики с повязками на руках, и я обращаюсь к вам, кстати, на языке гуманизма, то есть говоря, какие вы прекрасные, какие вы хорошие, что вот мы все вместе, скажем, организуем коммуну. Задумайтесь над этим: каковы возможности вашего мышления в этой ситуации передо мной, который обращается к вам помимо каких-либо социальных и культурных дифференциаций, то есть помимо каких-либо институтов? Допустим, я обращаюсь к вам с речью, что вот мы сейчас, непосредственно здесь, вместе, во время митинга установим социальную справедливость, установим истину, правду. И вы убедитесь в том, что в этом контексте (а это, например, контекст факельного фашистского шествия) человек, который поставлен один на один с задачей что-то понимать, знать, что-то делать, ничего не может: он не может, если он предоставлен только самому себе перед лицом такого на него воздействия. Скажем, если вместо ситуации митинга была бы ситуация формальной процедуры выборов, представительства, разделения властей, судебной и исполнительной и так далее, то эти механизмы как-то помогали бы нам мыслить и думать.

Я приведу простой пример. Допустим, я скажу так: есть, как минимум, два разных представления о том, как нам иметь хорошую юстицию. Представление номер один (самое ходовое, кстати, у нас) такое: чтобы у нас в обществе торжествовала справедливость, нужно воспитывать судей так, чтобы судьи были честные, неподкупные и понимающие, умные. В нем содержится предположение, слышимое для философски развитого уха, а именно предположение, что здесь полагаются на человеческие качества. Я пока отвлекаюсь от того, что перед этим мы договорились (если договорились, конечно) о том, что человек – ничто, поэтому на человеческие качества полагаться не стоит. Повторяю: значит, есть предположение, что все, в общем, зиждется на том, есть у человека качества или нет, то есть умен ли человек или глуп, честен или нечестен. Беда состоит в том, что на этом основать право нельзя. Простая вещь – ведь не могло право основываться на абсолютной случайности того, окажется судья честным или нечестным, окажется он умным или неумным, и не может право на этом основываться, поэтому стихийно люди изобрели цивилизацию, которая в нашем случае просто состоит в следующем: давайте сделаем так, чтобы нечто работало само по себе, независимо от случайности, окажется человек умным или неумным, честным или нечестным.

А что значит в нашем примере нечто, работающее само по себе? Это, например, суд присяжных, пристегнутый к судье. Судья – дурак, а вот суд присяжных, может быть, вдруг немножко поумнее; они будут взаимодействовать, и что-то, может быть, произойдет к лучшему. Далее, судья должен быть независим от государства: мало ли что он честный человек, надеяться на это нельзя. Дай бог, если это так, но зачем же надеяться на случайность человеческого качества, когда лучше иметь институцию, в которой на судью нет давления государства, которое, кстати, толкало бы его к нечестности или пусть даже к честности, но это все равно, потому что ведь это тоже определить нельзя. Сегодня государству захотелось, и в данном случае было принято честное решение по государственным мотивам, а завтра, по государственным же мотивам, – нечестное; государственные мотивы ведь не зависят от конкретной ситуации, и поэтому они могут оборачиваться разной стороной. Далее, нужно отделить законодательную власть от исполнительной и так далее, то есть построить машину, которая работает сама по себе, независимо от человеческих качеств, и приставить эту машину к человеку. Когда люди привыкают, научаются жить в сфере устройств, которые не зависят от человеческих качеств, тогда в самом человеке развиваются качества, называемые человеческими, то есть честность, право и ум.

Скажем, русские люди начала века были, очевидно, людьми очень глупыми (но не в психологическом смысле слова): для них работа машины права была чем-то непостижимым, и странным, и чуждым, они думали, что они могут, собравшись на миру, соборно, вот тут на митинге (а я назвал эту ситуацию митингом), установить нечто по справедливости, избегая формальных выкрутас и крючкотворства права и учреждений. И – не получается, не получается потому, что человеческой психологии не на чем держаться. На моем языке я сказал бы так: нет приставок, амплифицирующих человека (как есть репродуктор, в котором нечто усиливалось бы). Эти машины должны строиться определенным образом, и современная философия стала интересоваться: как это организовано, как это делается? Параллельно с этим инстинктом философии существует тень этого философствования, которую мы можем прослеживать по сегодняшний день, – это так называемая левая революционная мысль, которая в противовес возникшему философскому ощущению, что общество – органическая вещь, а не логическая, считает, что общество – логическая вещь, то есть та, которую можно просто сделать, организовать так, как захотел (она податлива). Истинная мысль может быть реализована сразу в виде истинного общественного устройства. Вопреки современной философии левая мысль считает, что человеческая психология есть некая сама по себе существующая сущность или некая самостоятельная ценность, поэтому мир должен быть организован сообразно идеям и состояниям честных и радикально настроенных людей. А он не организуется таким образом, не получается. Поэтому, конечно, можно, как я уже говорил, насильно тащить в истину, которую кто-то видит. Если люди упираются, можно их убить. Отсюда – терроризм. К чему я все это говорю? Я просто бросаю некоторые мазки, некоторые краски для понимания (пока общего, суммарного) ситуации или, вернее, набора, из которого состоит ситуация в ХХ веке.

С одной стороны, я объясняю, откуда и почему современная философия в ее интересах сместилась по тем направлениям, о которых я сказал, а с другой стороны, когда я говорю «современная философия», я не говорю, что это есть господствующая мысль. Наоборот, в современной философии господствует тень, радикализм того рода, о котором я только что сказал (или, иными словами, когда я говорю, что идеи «писатель – это инженер человеческих душ» и «человек – это звучит гордо» – это страшные идеи века, я тем самым ведь не говорю, что это уже пройдено, что это в прошлом). Хотя в философском смысле это безграмотно, но это, во-первых, есть, и, во-вторых, тот факт, что это безграмотно, нужно установить. И в-третьих, надо захотеть это устанавливать, то есть приводить в действие понятийный инструментарий анализа. Так вот, современная философия захотела это устанавливать, и отсюда она возникла.

Основное направление современной философии, самое типичное, самое характерное (я говорю уже о философских учениях, а не о витающих в воздухе идеях века), – это философское учение «феноменология». Давайте начнем с нее. Она в самом концентрированном, продуманном виде выразила совокупность тех состояний и ощущений, которые я обрисовывал в порядке введения. Основатель феноменологии – Эдмунд Гуссерль. Работы его, как я говорил, выходили на рубеже веков. На русском языке в 1911 году в журнале «Логос» была опубликована статья Гуссерля «Философия как строгая наука». И в Петербурге перед войной был опубликован первый том его «Логических исследований». Это довольно разветвленное философское направление, имеющее очень много представителей, но, скажем так, уже проделавшее свою работу, то есть активное развитие феноменологии можно считать завершенным в том смысле, что сейчас нет крупных феноменологов, от которых бы ожидалось дальше развитие феноменологии. Но тем не менее весь аппарат ее понятий и представлений и основной философский настрой входит в современную философскую культуру и является элементом других философских направлений. Скажем, из феноменологии родился экзистенциализм (другое философское направление, но оно выводимо из феноменологии), феноменология может быть прослежена в современном структурализме, феноменология может быть прослежена в психоанализе, феноменология может быть прослежена в антропологии, вернее, в этнологии, и так далее. Что это такое? Мы будем ею заниматься, и все, что я говорил перед этим в суммарном, размытом виде, будет приобретать для нас конкретные очертания, но уже выраженные в философских понятиях. Они будут требовать некоторой концентрации и некоторого навыка обращения с ними.

Возьмем простую, чисто формальную вещь. Есть понятие «феномен». Что это такое (вы поймете, что философская терминология – она не сахар)? Феномен в переводе на русский язык означает явление. И если я добавлю к этому следующую фразу: мир состоит из феноменов, и только из феноменов, – что же я сказал? В переводе на русский язык (на русский, а не на философский язык, пока у нас есть только русский язык и нет философского, мы его еще не построили вместе) я сказал, что весь мир состоит из того, что нам кажется. Что такое феномен, или явление? Это то, что является, то, что нам представляется. И если философ сказал (а это можно прочитать в тексте), что мир состоит только из феноменов и ничего другого нет, значит, философ сказал: мир есть то, что нам кажется, или представляется. Когда у нас есть хоть какое-то минимальное философское образование или материалистическое образование, мы должны негодующе всплеснуть руками и сказать: как же так? Значит, это идеализм и мир есть одна видимость? Мы предполагаем, что мы понимаем философские термины и явления и знаем проблему, которую эти термины обозначают, но оказывается, что это совсем не так. Во-первых, мы неправильно поняли термин, а во-вторых, неправильно поняли проблему. Теперь давайте всмотримся в проблему. (...)

ЛЕКЦИЯ 8

Сегодня мы будем рассматривать проблему и понятие «феномен» в том особом смысле, в каком это понятие характерно для феноменологии Гуссерля и вообще для умственной стилистики нашего времени. Настолько характерно, что мы это понятие (вернее, даже не понятие, а проблему) можем встретить в разных областях культуры, казалось бы никак не связанных с таким специальным техническим философским направлением, как феноменология; и по-видимому, это мне позволит приводить некоторые примеры для разъяснения проблемы, такие, которые действительно никакого отношения к феноменологии как учению не имеют и, может быть, даже ближе вам, занимающимся искусством. Но, как я уже объяснял, все равно эти проблемы остаются философскими, даже если мы их находим вне философских учений, ибо (я уже говорил) существуют две вещи: существует действительная, реальная философия (просто у людей, то есть у личностей – у художников, у ученых), такая, которая даже о себе может не знать, что она философия, и есть философия вторая, философия-учение, то есть такая, которая применяет специальный технический аппарат философских понятий, эксплицируя то, что есть или случилось в первой философии, в философии реальной. Скажем, когда я, например, буду иллюстрировать понятие «феномен», я вполне могу без зазрения совести, давая наглядную иллюстрацию, ссылаться, скажем, на Хармса, или на Тынянова, или на кого-нибудь еще в этом же роде. Это в действительности не просто демонстрация моей какой-либо эрудиции, а действительное родство, глубокая связь с проблемой.

Мы узнали о том, что слово «феномен» применяется к таким образованиям сознания, которые характеризуются некоторой неразложимостью в своем синкретизме и устойчиво воспроизводятся независимо от того, что они могут в действительности состоять из составных частей. Я здесь подчеркиваю слова, которые имеют особый смысл для философа: «воспроизводятся в целостном виде независимо от того, что они в действительности состоят из составных частей». Приводя пример движения Солнца, видимость которого воспроизводится независимо от нашего астрономического знания, я тем самым уже привел некий пример того, что в действительности, то есть с точки зрения объективной науки, состоит из частей. Это нечто воспроизводится независимо от этого – воспроизводится устойчиво неразложимо в другой действительности, то есть в феноменологической действительности. Теперь попытаемся понять это различение.

Я ввел фактически различение между двумя действительностями: между действительностью объективного научного знания, или того, что традиционно является или являлось объективным научным знанием, или позитивным предметным знанием, и, с другой стороны, некоей действительностью (я назвал ее феноменологической), которая является предметом применения других способов описания. То, что необходим другой способ описания, мы уже понимаем из того примера, который я приводил: описание видимого нами движения Солнца в терминах реального, я подчеркиваю, реального строения Солнечной системы не дает нам ответа на вопрос, каким способом живет та наша реальная психическая жизнь, которая, как вокруг стержня, организована вокруг видимого движения Солнца. Или, другими словами, астрономическое знание не содержит в себе ряда ответов, которые мы ищем, на некоторые проблемы нашей психической жизни, режима нашего сознания, проблемы того, как функционирует наша психика, как функционирует наше общение и так далее. Последние явно функционируют вокруг некоего устойчивого и неразложимого образования, того, которое у Гуссерля называется Ur-явлением, то есть первым явлением, или первичным явлением. Что бы мы ни знали о действительном с точки зрения науки устройстве Вселенной, из этого знания не извлекаемы никакие ответы на вопрос о психической жизни, которая организована, наращена на этот Urphänomen[149], или первофеномен.

То, что я говорю, можно пояснить и с другой стороны, расширяя одновременно круг, материал ассоциаций. Вы помните, что я вводил проблему синкретизма как общий ключ, общее направление, в котором сместилась современная философия. Современная философия, которая теперь интересуется проблемой феномена, в лице феномена занимается чем-то синкретическим. А теперь я это еще поясню, добавив сторону, которая легко поддается объяснению, сторону того течения, или хода, мысли, которую я называю индивидуацией. С этой стороны я поясню проблему феномена, и мы сможем двигаться дальше.

Попробуем сделать так. Скажем, вот пример, который я приводил о Флобере, когда говорил о двух возможных срезах социального бытия. Мы в одном срезе можем рассматривать социальное бытие в плане массовых социальных связей и событий, массовых явлений, и есть другой срез бытия, когда мы то же самое можем рассматривать совершенно в другом, индивидуализирующем, или индивидуирующем, плане: скажем, преступник как предмет социологического объективного анализа и он же с точки зрения того, что именно он преступник, а не кто-то другой. Закон больших чисел говорит, что будет пятьдесят преступников, а почему эти пятьдесят преступников составлены именно из этих пятидесяти людей, на это закон больших чисел не отвечает. Или, иными словами, то, что мы можем рассматривать в терминах социальных процессов, то же самое мы можем рассматривать и в терминах, скажем, недостатка личностного развития, то есть способности индивида, или человека, на своем уровне индивидуализировать мир как целое и воспроизвести его на уровне своих возможностей и способностей как свое умение.

Я приведу еще такой пример. Можно взять его из истории культуры (наверное, вы с этим примером встречались). Есть историческое описание Крестьянской войны в Германии, происходившей несколько веков тому назад. Обычно оно излагается в терминах анализа социальной структуры Германии того времени: анализа положения крестьянства, основных классовых отношений, то есть расстановки классовых сил, политических программ. И само это событие (которое совершилось в силу действий энного числа людей) объясняется этими терминами, или, иными словами, терминами реальной социальной структуры, расстановки классовых сил, политической ситуации того времени. Термины, в которых мы описываем (обратите внимание на слова, которые я употребляю; я говорю: «термины, в которых мы описываем», то есть я обращаю внимание на язык, на котором мы о чем-то говорим, имея тем самым в виду – и я обязан это делать как философ, – что язык не есть нечто невинное, не есть просто невинная пришлепка к описанию вещей, а имеет существенное значение в самих судьбах того, как мы видим эти вещи) – «классовая структура», «экономические отношения», «расстановка сил», «положение крестьянства», – есть термины, которые потом будут называться в современной уже философской традиции терминами внешнего описания.

Имейте в виду, что потом внешнее описание будет сопоставляться с тем, что будет называться внутренним феноменологическим препятствием. Пометьте пока себе эти два слова: с одной стороны, внешнее описание, а с другой – нечто, что у нас с точки зрения успеха этого внешнего описания будет называться феноменологическим препятствием, которое не дает идти дальше внешнему описанию и делает что-то неуловимым для него. И поэтому вы можете услышать от антропологов, этнологов жалобы на то, что они называют феноменологическим препятствием – к чему? – к внешнему, или объективному, описанию.

В каком смысле это описание внешнее, или объективное? Сейчас мы просто поясним сам термин и одновременно содержание проблемы. Мы поймем это, поставив простой вопрос. Слова «классовая структура», «строение общества», «соотношение сил» есть термины, объясняющие причину действий, поступков людей. Крестьяне восстали – это действия, а термины, которые я приводил, должны объяснить эти действия. Но простая вещь – существуют ли эти термины в голове, в сознании, в мотивах действующего лица, в данном случае немецкого крестьянина, или существует ли сознание: «я, потому что я немецкий крестьянин такого-то столетия, находящийся в такой-то социальной структуре, которая характеризуется такими-то и такими-то признаками, при такой-то расстановке классовых сил, защищая интересы класса крестьянства, выхожу на войну с помещиками, и так далее и так далее», в голове, в мотивах действующего лица, в данном случае немецкого крестьянина? Вот откуда начинается феноменологический вопрос, с этого различения: термины внешнего описания не суть термины сознания действующего лица. Это упирается в тот простой факт, который мы можем изложить даже независимо от феноменологии: такие понятия, как «класс», «структура», суть абстракции, а действуют не классы, не структуры, а люди, каждый отдельный индивид. Ведь классы не ходят по улицам, они не сражаются ни в каких битвах, классы не действуют, действуют люди. Это не значит, что мы не можем сказать, что действуют классы, но мы можем сказать это, твердо понимая, на каком уровне языка находится наше утверждение, то есть утверждение описывает нечто, основываясь на определенных методах, и не должно, как сказал бы философ, субстантивироваться, то есть превращаться в представление, что мир действительно населен некими сущностями под названием «классы» и эти классы имеют сознание, могут ходить, действовать, бороться, сражаться и так далее.

Значит, я по ходу дела ввел еще один термин, полезный для понимания того облака противопоставлений и оппозиций, внутри которого живет феноменологическая проблематика, а именно: я ввел слово «субстантивация». Я сказал, что есть уровни языка, уровни абстракции. На одном уровне мы имеем одни термины, на другом уровне мы имеем другие термины, мы делаем разные срезы предмета, и мы должны понимать, что принадлежит языку, а что принадлежит предмету, о котором мы на этом языке нечто утверждаем; когда я говорю «классы» – это способ анализа, я не должен при этом предполагать, что классы есть самостоятельные сущности, наделенные сознанием; невольно допущенное или автоматическое предположение таких сущностей и восприятие мира в терминах таких сущностей есть субстантивация. Вот еще одна оппозиция, с которой сопоставляется <…> феноменология.

Итак, мы различили: есть действующее лицо, у которого некое сознание (пока мы не знаем какое), и есть язык объективного описания, на котором мы реконструировали в терминах объективного научного анализа причины событий и поступков этого лица. Теперь мы знаем, что у этого лица нет тех терминов, которые есть во внешнем предметном, или, подчеркиваю, натуральном, языке описания. Я мимоходом ввожу еще один термин – «натуральный» (пометьте его), который мне понадобится для феноменологии. Здесь возникает одна интересная проблема (я уже отвлекаюсь от проблемы индивидуации, а беру собственно феноменологическое выражение этой проблемы): как получается так, что человек, не знающий ничего ни о социальных структурах, ни о классовых отношениях, которые, как я говорил, суть термины языка внешнего описания, совершает нечто такое, что описуемо потом (или рядом) в терминах классовых причин и мотивов действия, экономических причин и мотивов действия, то есть в терминах неких законов? Или эту проблему можно выразить иными словами: что это такое, как это может быть, что какое-то действующее, а иными словами, наделенное сознанием и волей существо, сознательное существо, может, не зная законов, совершать какие-то поступки, акции, деяния, описуемые в терминах законов (повторю, в данном случае социальных законов, экономических законов)?

Мы не можем предполагать, что это действующее лицо в сознании исходит из того, что оно воспроизвело всю реальную структуру мира и общества и, воспроизводя ее в своем сознании, то есть в расчлененной сознательной мысли, поступило сообразно этим законам. Сознательное существо этих законов не знает и в самом действии в той мере, в которой это действие сознательное, не воспроизводит этих законов и не ориентируется на них, а при этом оно выполняет эти законы, или его поведение соответствует этим законам. Эта проблема вообще возникает тогда, когда мы изучаем не физические явления, а сознательные явления. То есть, грубо говоря, весь мир, весь состав мира, явлений мира, делится на две категории: на физические явления и сознательные явления, потому что с точки зрения проблемы анализа, скажем, социальные явления, психологические явления попадают просто в эту категорию. Можно даже не оговаривать, что они при этом сознательные, или экономические, или какие-нибудь еще; они отличаются тем, что агентами этих явлений являются сознательные существа.