Текст книги "Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии"

Автор книги: Мераб Мамардашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 53 страниц)

Ведь основной парадокс состоит в том, каким образом, подумав в момент A, я в момент B могу подумать то же самое? И более того, каким образом другие могут когерировать со мной в этой мысли? Как может быть вообще абстракция порядка? Но абстракция не умозрительно-гносеологическая, где субъект смотрит на мир, как на спектакль, разыгрывающийся перед его глазами, и отвлекает в нем некие свойства, признаки, процессы, а онтологическая, или онтическая, как выражаются философы, абстракция порядка, то есть конституирование нечто, существующего объективно упорядоченным образом. В том числе строй мысли как порядок есть ходячая абстракция порядка.

Почему «абстракция»? Потому что, повторяю, порядок существует на фоне хаоса и распада, и должны существовать условия воспроизводства чего-то в виде порядка, а не в виде чего-то рассеянного и разрушенного в силу повторения во времени. Время разрушает, рассеивает, в том числе рассеивает наше внимание, нашу собранность; собранность, существование в точке меня самого или бытия целиком, – это должно иметь некие основания, отличные от природных, или само собой гарантированных, оснований. Более того, ведь по платоновской традиции этот мир, в котором вещи (вещи, которых неопределенно много, неопределенная бесконечность) срабатывают сами по себе, то есть природный мир, – он есть как раз безосновный мир. К нему мы и применим то, что говорил Демокрит: почему, собственно, это, а не то или это не более, чем то?

Это, собственно говоря, были формулировки, которые потом, в философии Нового времени, были восстановлены и названы иначе: они назывались у Лейбница законом достаточного основания. Почему, собственно, это, а не то? Аристотель тоже был чувствителен к этому аргументу. Скажем, возможно ли описывать движение, в данном случае физическое движение, как движение по прямой? Аристотель говорит, что это невозможно описывать, потому что если тело движется, то мы не можем об этом мыслить, поскольку у нас никогда нет достаточного основания говорить, почему, собственно, тело остановилось в этой точке, а не в другой. Если все точки однородны, а они однородны и одинаковы, то почему в этой точке, а не в другой? Это повторение демокритовского способа рассуждения. Во всех случаях перед Аристотелем стояла та же самая греческая проблема: проблема конечного мышления (назовем ее так), то есть такого мышления, которое в конечной форме, изнутри конечного может быть всем бытием, быть полностью представленным, будучи конечным.

Теперь, взяв этот внутренний нерв (быть может, он не совсем пояснен, но мы по ходу будем его пояснять), мы на этот нерв будем наращивать понятия, выработанные Аристотелем. Во-первых, мы уже из Гераклита и Платона знаем (особенно из греческих идей логоса), что проблема конечного, которое здесь и сейчас выполняет весь состав мира, так что в каком-то смысле все уже есть, есть некая завершенная полнота бытия (...).

(...) была (в той мере, в какой к ней прилагался термин «логос») проблемой, состоящей в том, что есть некоторые пространства смыслообразования: есть некоторые вещи (я называл их артефактами, называл производящим произведением), которые, установившись, порождают смыслы, то есть соотношение с ними человека способно порождать смыслы в человеческой голове. Без соотношения с ними для мысли нет оснований, она безосновная, она будет растекаться, распадаться, или будет тем, что Демокрит называл незаконорождённой мыслью. Здесь самая основная нить – это нить мыслей, рождаемых законом (не мыслей о законе, а мыслей, рождаемых законом), и в этом пространстве, если есть соотнесенность с этой основой, нечто может законопорождаться.

Аристотель фактически занят вопросом: из какого материала составляется мышление? Он как бы хочет описать, из чего оно состоит в той мере, в какой это то мышление, которое введено Парменидом как то же самое, что бытие, то есть мышление не как наша логическая способность, а как понятие, введенное бытийной греческой мыслью. Из чего оно состоит и как мы можем описать состав этого мышления? Идея смыслового пространства понимается Аристотелем так, что речь идет не о каких-либо содержаниях (что обязательно то или другое содержание, так же как в описании физического движения по прямой: почему предмет должен остановиться в этой точке, а не в той; если все точки одинаковы, то какой в этом смысл, почему именно здесь, почему это больше, чем то?), а речь идет об обязательности самого пространства. Раз оно есть, оно обязательно, оно нечто диктует – в данном случае имеется в виду пространство смыслообразования, – и в нем можно составить, повторить, и составление, повторение будет не просто составлением, повторением определенных содержаний, а будет повторением, или длением, или продлением, порядка, или, если взять в более широком смысле, повторением, продлением космоса – всего большого упорядоченного целого.

Таким образом существует нечто, действующее обязательностью пространства, поэтому у Аристотеля появляется образ кругового движения[97]* (я не буду его объяснять детально). Он говорит примечательную фразу: у кругового движения, в нем самом, нет ни начала, ни конца. Представьте себе движение точки по кругу: в этом круге в самом движении нет ни начала, ни конца. Начало полностью вовне самого движения, а круговое движение является перводвижением, то есть движущейся идеальной формой, которая позволяет нам понимать предметы в той мере, в какой мы можем представить элементы описания предмета как совпадающие с первичными элементами, на которые делится сам круг (в данном случае – круговое движение).

Я хочу зацепиться за кусочек аристотелевской фразы, что у кругового движения нет ни начала, ни конца в нем самом, оно (начало) полностью вовне. Представить нечто так, чтобы его начало было полностью вовне, – значит реализовать обязательность пространства, ведь пространство и есть внешнее отношение, если вдуматься. Почему круговое движение можно понимать, а через круговое движение и другие предметы в той мере, в какой мы остальные движущиеся предметы можем представить как реализующие круговое движение? А потому что круговое движение полностью перед нами, в нем нет скрытого внутреннего, оно целиком вовне. В нем самом, то есть внутри него, нигде нет ни начала, ни конца как некоей самостоятельной инстанции; самостоятельная инстанция кругового движения полностью представлена внешне, или вовне. Лишь по круговому движению мы можем прийти в следующую точку, в том числе и в том случае, когда речь идет о движении мысли.

Весь ход Аристотеля к последующему объяснению движения в мире (физического движения, механического движения) начинается с того, что прежде всего Аристотель задает движение мысли. Он хочет ответить на вопрос: каким образом, начав мыслить в точке A, я потом могу оказаться в точке B, причем так, чтобы еще можно было извлечь смысл, а не рассеяться по дороге? А уже Зенон показывал, что из частей, на которые мы можем разбить определенное содержание, из частей времени, взятого по содержанию, не вытекает никакая другая часть. Следовательно, то, что мы окажемся впереди, например в мысли, в истине, не вытекает из того, что мы пошли туда, куда пошли. Пошли вперед, но то, что будет впереди, не вытекает из того, что было перед этим.

Ход мыслей, начавшийся очень давно, с Сократа, проходящий через Парменида, Зенона и Платона, Аристотель замыкает на очень забавную теорию. Может быть, в смысле хода мыслей реального Аристотеля она не является исторически первой, но по характеру построения творческого источника мыслей Аристотеля она, безусловно, первый элемент в тигле аристотелевского мышления. Я имею в виду так называемую теорию вечного двигателя, который сам неподвижен[98]*, но который все приводит в движение, сам не соприкасаясь с тем, что приводит в движение; перводвигатель неделим, поэтому он не может соприкасаться (потому что соприкасаться можно ведь какими-то частями с тем, что приводится в движение), и он вечен. Чтобы в этом разобраться, нам достаточно обратить внимание на то, как Аристотель поясняет характер того движения, каким вечный двигатель приводит в движение все остальное. Аристотель берет такой пример: вечный двигатель движет так, как предмет любви движет любящего человека, – это пример душевной жизни. Можно взять это строже – фактически получим то же самое, только в более академическом виде, и это теснее свяжет нас с проблемой движения мысли.

Аристотель считает, что мыслящий ум приводится в движение действием того, что им постигается, то есть предмет мысли движет, сам не находясь в движении. Наглядно это легко представить. Действительно, если наша мысль находится в движении и ее движет предмет мысли, то есть тот предмет, к которому мы идем, то он движет нас, нашу мысль, сам оставаясь неподвижным; так же как предмет любви движет любящих – не обязательно физически движет, а в смысле когитаций, то есть наших душевных движений; он приводит нашу душу в совокупность душевных движений каким-то странным отношением, которое можно описать так: он движет, сам оставаясь неподвижным. Вернемся к формулировке: мыслящий ум приводится в движение действием того, что им постигается; предмет или то, что мы должны постигнуть, – впереди нас. Но, как мы знаем, это может случиться, а может и не случиться [(мы можем прийти к предмету, а можем и не прийти)]: из того, что мы пошли к предмету, не вытекает, что мы к нему придем, в том числе потому, что мы можем в любой момент умереть; мы знаем, что умрем, но не знаем, когда это с нами случится. Если взять образ смерти как предельный образ, или символ, дискретности, то это очень легко позволяет понять суть дела, с которой борется в данном случае греческий ум.

Повторяю: мы двинулись к предмету... но почему и как мы к нему приходим? Теперь ясно, что ввести понятие вечного двигателя означает ввести гарантию и основание того, почему мы приходим к предмету. В каком смысле почему? Да потому, что он нас движет, он нас привел в движение, так же как форма взрослого человека (а это событие уже есть в мире) есть вечный двигатель ребенка, который придет к этой форме[99]*. В данном случае ясно, что понятие вечного двигателя перекрещивается со смыслами других понятий, а именно со смыслом целесообразности, или телеологической формы, то есть со смыслом понятия «цель»; в этом смысле вечный двигатель движет так, как движет находящаяся вне предмета цель предмета. Перекрещивается это также и с другим смыслом: он движет так, как движет завершенная актуальность. Взрослый человек есть завершенная актуальность онтогенеза ребенка, то есть актуальность ребенка есть взрослый.

Итак, мы установили, что понятие вечного двигателя вводится так, как вводилось бы основание для того, чтобы мы, начав движение в момент A, оказались бы в моменте B, но не в рассеянном виде, а со способностью извлечения смысла или со способностью иметь упорядоченный строй мыслей. С другой стороны, мы знаем, что жалом сократовского парадокса было следующее: как мы вообще имеем мысли, новые мысли, как узнаём то, чего не знали (наложите это на образ вечного двигателя, то есть предмета мысли, к которому у нас нет гарантии прийти, но мы приходим, и это означает, что он нас движет, поэтому, собственно, мы к нему можем прийти; повторяю, мыслящий ум приводится в движение действием того, что им постигается, сам этот предмет остается неподвижным)? В сократовском парадоксе говорилось, что мы идем в определенном направлении. Мы выбрали это направление, выбрать его можно только на основе знаний, и, значит, мы уже знали то, что хотим узнать. И стоп… машина буксует на месте, двигаться некуда, потому что в этот промежуток к тому же (как показал Зенон) можно поместить бесконечность, уже свершившуюся, а свершившаяся, или выполненная, бесконечность означает, что мы уже были, или означает, что предметы бесконечно большие, потому что, если суммировать <...>, мы получим вместо песчинки гору, которая больше, чем весь космос. Это те парадоксы бесконечности и непрерывности, о которых я говорил в связи с Сократом и Зеноном.

На это Аристотель как бы говорит: да, все уже есть. Милый Сократ, вы говорите, что мышление не может прийти в движение, потому что это попытка, противоречащая самой себе, – чтобы двигаться, нужно знать, а если знаешь, зачем двигаться? Нет оснований двигаться. Так нет, «вечный двигатель», по мысли Аристотеля, и есть утверждение, что в определенном смысле, в определенном разрезе бытия, есть завершенная полнота, – в другом разрезе она выступает как жизнь и движение, дети растут, а актуалия роста, то есть нечто, приводящее в движение сам этот рост, и причем в определенном направлении, есть форма человека, или взрослый человек. Более того, в этой маленькой связке понятий есть еще одно понятие, увеличивающее эту гроздь, связку понятий.

Греки как бы спрашивали: мы здесь, в этой точке, и явно, что мы не только не все знаем, мы вообще знаем очень мало; вот перед нами предмет А, как мы можем высказать о нем что-либо, если ясно, что предмет А стоит в тысяче связей, добрая сотня из которых весьма существенна для сущности этого предмета, и мы не можем перебрать эту связку сотен связей, потому что на это понадобилось бы время, большее, чем время человеческой жизни, то есть время индивидуально осуществляемого акта познания. Они (акты познания) будут разыгрываться в конечном времени жизни познающего, и даже если предположить, что познание состоит из складывания, или прикладывания, одного познающего к другому познающему так, чтобы как олимпийский факел передавался акт мысли, это нам не помогает, потому что истину ведь нужно высказывать сейчас (ведь я сейчас что-то высказываю, и характеристика истины, или истинности, применима к тому, что я высказываю сейчас, или неприменима). Если даже предположить приложение познающих одного к другому и тем самым расположить знание в, как я говорил (...).

(...) никогда ничего не можем высказывать. Нельзя бесконечность поделить на конечные единицы: если мы допустили внешнюю бесконечность знания, то делением бесконечности на конечные единицы мы получим в каждой точке нуль, значит, нигде ничего нельзя высказывать.

Аристотель вводит понятие, которое прерывает дурную бесконечность. Собственно, для этого оно и вводится – чтобы прервать дурную бесконечность утекания возможности знания, то есть возможности того, чтобы знаемое сейчас, здесь, могло иметь характеристику, или свойства, истины. У Аристотеля эту бесконечность прерывает понятие «естественного места»[100]*, оно имеет разные выражения у Аристотеля, проигрывается по-разному, в разных регистрах, оно высвечивается, поворачивается к нам разными сторонами, которые получают разные названия. Но само оно остается одинаковым, то есть занимает одно и то же место и играет одну и ту же роль во всем устройстве и экономии аристотелевского мышления. Почему движущиеся предметы (в случае описания физического движения) понятны, или интеллигибельны, для Аристотеля в той мере, в какой движение описывается как движение предмета на его естественное место, возвращение его на естественное место? Естественное место есть локальное совершенство, независимое от протяженности во внешнюю дурную бесконечность, независимое от добавления знаний; в других терминах естественное место есть энтелехия, то есть полная явленность и полное обнаружение предметов.

В случае, когда нужно характеризовать предмет независимо от его состава и содержательной динамики, взять пространственную (в физическом смысле) сторону, этот предмет называется естественным местом. Аристотель пользуется примером сосуда – того, что заключает в себе нечто. Как сосуд заключал бы в себе жидкость (жидкость ведь не совпадает с сосудом, и сосуд не совпадает с жидкостью), [так и] у естественного места есть то, что полностью содержит в себе предмет или топос этого предмета.

В тех же случаях, когда ему нужно об этом же локально законченном предмете (вот здесь свершилось совершенство, не нужно добавлять В к А, С к АВ и так далее и идти в дурную бесконечность – тогда мы все потеряем; назовем это «локальное совершенство») [говорить со стороны содержательной динамики, то есть] в случаях, когда берется не проблема положения тела в пространстве, так чтобы движение было понятно... Движение мы понимаем потому, что в движение приводит вечный двигатель. Предмет движется, приводимый в движение тем, что окажется его содержанием, ведь мысль приводится в движение своим постигаемым предметом, то есть тем предметом, который окажется содержанием мысли, когда эта мысль придет в естественное место. Когда берется геометрическая, топологическая сторона дела, это называется естественным местом, а когда берется динамически-содержательная сторона локального совершенства, то есть законченности бытия данного предмета, то это же называется энтелехией.

К тому, что я говорил, хочу добавить, что нечто называется естественным местом в одном разрезе, и это же самое нечто называется энтелехией, когда берется несколько другой взгляд, скажем, со стороны содержательной динамики, а со стороны проблемы истины, которую мы уже формулировали, это естественное место, названное нами также энтелехией, можно назвать и следующим образом: энтелехия есть проявленность, явленность чего-то, явленность истины, то есть не явленность дерева, например, как мы его видим нашими глазами, а явленность истины дерева. Энтелехия – [это когда] сущность предметна, одновременно явленная полностью конкретно. Так же как греки говорили, что красота есть явление в чистом виде – есть и истина, и явление. Красота есть то, что мы непосредственно воспринимаем. Последние два дня у меня все время крутится в голове смерть Сартра (позавчера Жан-Поль Сартр умер)[101], и на поверхность выносит пример из Сартра. Он, рассуждая как-то о гудоновской скульптуре, известном изображении Вольтера, говорил: вот о Вольтере многое можно говорить, можно разным образом объяснять его, пояснять, а в улыбке скульптуры все непосредственно сказано, все есть, то есть явлено. Это мы и называем красотой (в данном случае не имеется в виду, что Вольтер красив, он был одним из самых уродливых [философов]). (...)

Значит, мы установили, что энтелехия есть одновременно проявленность, то есть непосредственная представленность истины как истины, но не так, чтобы мы для этого нуждались еще в рассудочных актах, полагающих нечто за самой непосредственной явленностью предмета. Как явлено, так и есть истинно. Многие греческие философы говорили, что явление и есть истина, – это красная нить, проходящая через греческое мышление. Странную парадоксальность этой формулы я объяснял.

Зайдем с другой стороны дела. Собственно говоря, дело так и обстоит (и чему удивлялся Сократ): в каком-то смысле мы идем к чему-то, и если это вообще стоит того, чтобы идти, то это уже есть. Вы знаете, что у Платона душа не познает, не открывает новые истины, а истиной является то, что всплывает из глубин души как воспоминание, как следы былых встреч души с богом. Сократ из мальчика выуживает знание теоремы Пифагора как уже существующее в нем, но просто мальчика нужно как бы встряхнуть, чтобы слой знания, неизвестный ему самому, поднялся и вошел в камеру сознания этого мальчика. Так описывается процесс познания. (Я частично, не полностью, конечно, пытался показать причины и смысл такого рода утверждений, которые непосредственно, на наш современный слух, конечно, неприемлемы. Но тем не менее они являются вершиной, или вершинами, философского умозрения.) Аристотель говорит – да, так оно и обстоит.

Сделаем первый шаг. Аристотель, судя по всему контексту его мышления, утверждает, что порядок не может возникать из хаоса (а мы говорили о мыслях как упорядоченных, истина есть порядок мысли, в хаотической мысли не может быть истины), порядок не может возникать из беспорядка, порядок – только из порядка. Даже в случае описания физического движения (а мы физическое движение описываем во времени), в случае того же самого парадокса Зенона мы должны допустить, или предположить, что должна быть сумма моментов, чтобы процесс вообще мог начаться, а сумма моментов – это уже упорядоченность, значит, некая упорядоченность есть предположение, или предпосылка, другой упорядоченности начавшегося процесса. Повторяю, нужна сумма моментов, необходимых, чтобы процесс движения вообще мог начаться.

Здесь очень важно остановить себя усилием мысли на одной тонкости (которая даже не тонкость, а довольно громоздкая и солидная штука). Когда я говорю: сумма моментов, необходимых для того, чтобы процесс мог вообще начаться, имеется в виду процесс, который можно понятным образом описать. Не говорится, что нужен порядок для того, чтобы вообще нечто в мире случилось (в принципе я должен допускать, что в мире случается то, что я и понять не могу, и описать не могу, то есть не могу воспроизвести интеллигибельным образом), повторяю, имеется в виду «сумма моментов, необходимых для того, чтобы вообще мог начаться процесс», то есть процесс, который можно интеллигибельно представить, который можно понять или который можно описать. Чтобы описать нечто интеллигибельно, должна быть предшествующая самому описываемому интеллигибельность, или порядок, – сумма моментов.

В случае рассказов об апориях Зенона и во всех подобного рода случаях из текстов Аристотеля выступает картина того, что он в описании движения в той мере, в какой движение можно понять и сделать интеллигибельным (а есть ряд причин, которые интеллигибельности мешают, в том числе те причины, которые в самих апориях Зенона и зафиксированы), допускает (и в этом он понимает смысл допущений и у Зенона) уже некоторые единицы свершившегося, законченного движения, которое я назвал движением движения, или порядком порядка. Кстати, обратите внимание, что здесь уже есть оттенок вечного двигателя, который сам неподвижен, потому что если я говорю: завершившееся, законченное движение или атом движения, то я беру как бы неподвижное движение. Так же как, скажем, движение по кругу, будучи движением, в то же время в каком-то смысле является неподвижностью. Движение по кругу никуда не идет: это вечное смыкание начала и конца, начала, которого к тому же еще и нет, поскольку мы знаем, что начало вовне, а именно в вечном двигателе.

К допущению некоторого уже законченного, свершившегося атома движения как условия понимания процесса движения физических тел (то есть чтобы его можно было описывать: описываемый порядок движущихся тел предполагает пред-существующий порядок, или пред-данный порядок, из которого второй порядок, то есть порядок описываемого реального движения, можно было бы вывести – а из хаоса мы не можем получить описываемые и понимаемые движения) Аристотель в других контекстах (в контекстах со всякими математическими проблемами[102]*) добавляет очень странную фразу, заявление: минимальное число в абсолютном смысле – это диада (то есть двоица). Обратите внимание на то, что, если мы начнем описывать то движение, относительно которого мы договорились, что оно постижимо как порядок в предположении уже свершившегося порядка, то, какую бы математику в нем ни выявили, какие бы численные характеристики ни взяли, минимальным будет число «два», потому что мы уже на двух шагах, на двух уровнях. «Два» минимально в абсолютном смысле слова. И всегда будет два: если мы будем хоть один какой-то порядок описывать, то это уже предполагает порядок (и тогда можно получить второй порядок, то есть порядок всегда второй). Поэтому двоица есть минимальное число в абсолютном смысле слова (не в смысле, конечно, организации самой системы счета, где, скажем, единица является мерой и способом построения числового ряда, – внутри числового ряда я не могу утверждать, что минимальным числом является диада, или двоица).

Частным примером двоицы как упорядоченности, всегда берущейся в реальных актах мышления дважды (двоица), является и сама проблема времени и измерения. Аристотель говорит, что временем отмеренного движения измеряется количество и движения, и времени, то есть временем измеряется движение, но и само время тоже измеряется временем. Оттого время и кажется движением сферы, что этим движением измеряются прочие движения и время измеряется им же, то есть в равномерном круговом движении мы имеем единицу течения времени. Отсюда, говорит Аристотель, ходячая идея, что человеческие дела представляют собой круг, и эта ходячая идея применима также и к другим вещам, которые имеют естественное движение, порождение и разрушение. И действительно, само время предстает как некоторый круг. Это идея порядка как условия порядка, и при этом [упорядоченность] всегда двойственная: мы не можем оказаться в чем-либо меньшем двоицы.

Возвращаясь теперь к другим сторонам нашего поля и предмета мысли, очерченного идеей вечного двигателя, кругового движения, энтелехии, естественного места, мы теперь можем взять другой срез, завоевав идею, что порядок – только из порядка; пред-существование – такое, что нечто может быть интеллигибельным, хотя это второе нечто утверждается уже в мире. Скажем, движение физического тела описывается в мире, но описать его в мире мы не можем, не оказавшись в области, где минимальна диада или где уже есть предшествующий порядок, упорядоченность, но упорядоченность (то есть предшествующая упорядоченность, или пред-упорядоченность), конечно, особая – она характеризуется словами «естественное место», «энтелехия», «топос», «вечный двигатель», – это все пред-упорядоченности. Кроме этих характеристик, еще есть другая характеристика: завершенная полнота бытия, или актуальность, в отличие от потенциальности. Потенциальность – это способность предметов быть теми или иными. Естественно, у ребенка есть потенциальная способность быть взрослым. Взрослая форма данного вида, форма как таковая (все формы взрослые, нет форм не взрослых) – это актуалия, актуальность. Что первично? Первична актуальность.

Соединяя мысль о первичности актуальности с тем, что мы говорили о порядке, мы должны сказать следующую очень забавную вещь, которая позволяет нам представить построение аристотелевского космоса мысли. Ведь идея, что порядок – только из порядка, означает или содержит в себе следствие, что мы не можем утверждать, что из низшего возникает высшее, мы не можем утверждать, что из несовершенного со временем получится совершенное, из низкого высокое, – все эти посылки и тезисы прямо противоположны эволюционной теории. Здесь заведомо исключено, что из обезьяны может получиться человек. Я сказал по содержанию, что из низшего не может получиться высшее, из несовершенного не станет совершенное, из низкого не будет высокое, а еще и по линии формальной проблемы времени мы фактически должны, по Аристотелю, представлять себе дело так, что есть некая интеллигибельная связь и расположение явлений или предметов, которые как бы представляют собой веер, где все части, то есть все предметы, даны одновременно в постижимой, а не во временнóй последовательности. Я могу развернуть веер во временнóй последовательности (разворачивать одну часть за другой), но в то же время сам веер как связность веера дан вертикально по отношению к горизонтальной линейной развертке во времени, которую, скажем, представляла бы эволюция. Отсюда вся идея иерархически, по степеням совершенства, построенного мира.

Оставим проблему времени в стороне и вернемся к сути дела (по отношению к которой проблема времени является лишь частным следствием). Идея актуалий, оформляющая постулативное утверждение, что из низшего никогда не возникнет высшее, несовершенное никогда не станет совершенным, – здесь содержится предположение (философский постулат), что в вертикальном разрезе (веере) все есть, свершилось в завершенном виде, есть завершенная полнота бытия. Формы свершились, и они как актуалии управляют тем, что и как появляется в реальном мире, то есть в горизонтальном луче, в горизонтальной развертке и последовательности, управляют как вечный двигатель (я беру разрез «свершившееся – несвершившееся»). Тогда развитие, или эволюция, есть явление того, что уже есть, и только; если чего-то нет, этого никогда не будет. Но тем не менее развитие есть акт; в случае актуалий, или в разрезе пред-упорядоченности, – это actus purus, чистый акт, или Бог, а у нас в мире, где все происходит в последовательности, где совершается жизнь, это будет выступать в виде энергии. (Есть тонкая разница между двумя возможностями русского перевода: тут фактически два разных понятия – есть «эргон» и «энергéйя»[103]*; можно переводить так: продукты и деятельность). Все, что вызывается и случается в мире деятельности, такое, что мы можем понять и о чем можем осмысленно говорить, – все это вызывается завершенными и полными формами. И если мы можем предмет (животное, человеческий поступок, астрономическое явление, физическое явление) поставить в луч света (или подвести под луч света) завершенной полноты бытия, то мы это можем понимать, мы можем об этом осмысленно говорить.

Через это проходит существенный момент аристотелевской мысли, который возвращает нас к парадоксу мышления. Момент следующий: понятия «естественное место», «энтелехия», «актуальность», «потенциальность», «форма» и так далее (я ни одному из этих понятий отдельную догматическую характеристику не давал, хотя это требуется; у меня на это просто нет пространства, нет времени, поэтому я должен проследить лишь внутреннюю логику) описывают одновременно начала науки, нашего научного познания, начала не отдельных наук (скажем, в геометрии началами являются аксиомы и постулаты геометрии Эвклида, они начала данной науки, в физике, может быть, есть какие-то начала и постулаты, они начала и постулаты физики), а науки как таковой. Они являются аксиомами, или началами, для всей науки.

Аристотель считает, что внутри науки начала отдельной науки могут не доказываться. Как известно, аксиомы не доказываются, они принимаются как таковые без доказательств, как нечто непосредственно очевидное и наглядное; внутри данной науки для нее можно не доказывать, откуда и как они берутся. Аксиомы оправдываются тем, чтó мы можем из них получить. Но начала мышления как такового независимо от различения мышления на дисциплины (физику, этику, геометрию и так далее), – эти начала есть предмет рассуждения и обоснования. Они тоже недоказуемы, но рассуждать о них (и в этом смысле обосновывать) необходимо, и этим занимается нечто, что раньше называлось диалектикой и что Аристотель продолжает называть диалектикой.