Текст книги "В доме своем в пустыне"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

КАК В ПАЛЬЦАХ СЛЕПЫХ

Как в пальцах слепых плетельщиков соломы и в запястьях каменотесов, так сохраняется память в сухожилиях, втискивается меж позвонками, собирается в мышцах бедер и рук. Хранилище запахов в основании носа, картин, вытатуированных на сетчатке, мемориал движений и голосов, память прикосновений, и удерживающих объятий, и ветвящихся дорог.

Когда-нибудь, когда я соберусь с силами, не сейчас, я расскажу тебе об этих дорогах и путях – тех, что в моем теле, и тех, что в поле рядом с нашим кварталом, и о тех, что в пустыне, о дорогах поднимающихся и спускающихся, от колодца к колодцу, от тени к тени, тянущихся, мудрых, катящихся вдаль.

И о мудрости уставших я расскажу – тех, что бредут, сжигаемые солнцем и иссохшие телом, – и о благоразумии тех, что тащат с собой бурдюки с водой на вершины гор. И о древних путях кочевий, о светлой пыли пеших переходов, о камнях дорожных знаков и отметок, о выученной осторожности уклонов. Есть свой подобающий уклон для верблюда, и свой подобающий уклон для человека, и свои уклоны для мула, для осла, для всасывания воды и толкания крови, такие, чтобы идущий по ним не споткнулся, чтобы не отчаялся, чтобы не побежал пешеход, чтобы не разорвалось у него сердце от сухости и душа не покинула его из-за зноя.

Но сейчас, по примеру самих дорог, я ограничусь одним лишь намеком: отломившимся обломком, остывшей золой, сдвинутым крепостным камнем, белым рубцом земли. Ростком плодового семени, извлеченного, выброшенного и проросшего, шепотом стены, несущей изгиб, и вмятинами – вмятинами сандалии, колеса и копыта в земле, вмятинами моих плеч в их кроватях, зуба, вонзившегося в мясо, и гладкого камня.

От колодца к колодцу, от хана [164]164
  Хан – турецкий постоялый двор, караван-сарай (араб).


[Закрыть]к стану, путями пальцев по песчаным дюнам наших грудей, путями кочующих языков, шепчущих в наши шеи. От раны к шраму, от воспоминания к предсказанию, которые женщина пролагает во мне для подруг. Высекают, расчищают, помечают: маленькими кучками камней, погашенным костром, стоянками принюхивающихся газелей – кто она, что была здесь до меня? что делала? когда?

– Какой у тебя смешной член, – сказала мне Рона когда-то. – С этим симпатичным шарфиком на шее он выглядит таким солидным. Куда солиднее тебя самого.

– Это мой галстук, – объяснил я. – Мне оставили немного лишку, когда обрезали крайнюю плоть.

«У вас тоже были такие галстуки?» – допытывался я у четырех Наших Мужчин, Деда, что был вынут из петли, Отца, что был раздавлен, Дяди, что был убит камнем, Дяди, что был пробит рогом. Они смотрят на меня тем застывшим взглядом, который стекло и время прибавляют после смерти каждому сфотографированному: когда ты уже вырастешь, Рафаэль? когда ты уже умрешь, Рафаэль? когда ты тоже присоединишься?

Я ПРИБЛИЖАЮСЬ КО ДНУ

Я приближаюсь ко дну. Когда-то я думал, что сумею рассказать тебе о своей смерти и этим завершить сей замечательный труд, но дело задерживается и не мне подвластно.

Я не рассказал всего. Кое-что в своей жизни я забыл, кое-что скрыл, кое-что ты помнишь и понимаешь лучше меня. Но я не обманывал. Сначала произошла встреча наших родителей, потом мы с тобой родились. Потом я рос наилучшим способом, каким может расти мужчина, потом был обманут, был одинок, был любим, был брошен. Потом открыл правду.

Как при взмахах простыни, мне открывались секреты. Секрет мертвого кота, и секрет Слепой Женщины, и секрет родственников по крови, и секрет Авраама, и секрет принятия в семью Рыжей Тети, кормившей меня и Большую Женщину. Белый «пакет» в обмен на кастрюльку куриного супа, пахнувшего подобием дома, и на гладиолусовый стебель ее тела, пахнувшего подобием любви. Они называли ее «курвой», а вы сделали ее проституткой.

Я рос. Черная Тетя больше не просила меня класть голову на ее живот. Ты присоединилась к совместным месячным, и теперь меня окружали десять грудей, потому что через несколько месяцев после прихода Слепой Женщины груди Матери начали расти снова, конусообразные, маленькие и радостные, как груди девочки-подростка.

И другие пуповины порвались тоже, другие следы тоже стерлись, другие пути были покинуты. Из мальчишки, который рос наилучшим образом, каким может расти мужчина, я превратился в юношу – сердитого и нетерпеливого, в парня по всем приметам и признакам, в мужчину, которому я предпочитаю не давать никаких определений.

Бабушка сказала, что я ем слишком много и что мой аппетит стоит «уйму денег».

– Что ты от него хочешь? – сказала Мать. – Это такой возраст. Он растет.

– Растет? Что-то я не вижу, чтобы он так уж рос. Весь день он ест, а расти – не растет.

– Он не виноват, что него низкорослые родители, – сказала Мать. – Но ты не беспокойся, мама, он растет, но вроде меня – внутри.

НЕДАВНО

Недавно, в один из ясных дней начала зимы, я отправился глянуть на водные сооружения заводов Мертвого моря [165]165
  Заводы Мертвого моря – заводы по переработке минералов, содержащихся в воде Мертвого моря.


[Закрыть]. Первые дожди уже прошли, пыль осела, но растения, которых долгая жизнь в пустыне научила подозрительности и опасливости, еще не набрались смелости, чтобы рискнуть и прорасти.

Я кончил свои дела и потом, безо всякой причины, вдруг почувствовал огромную усталость. Я проехал немного на запад, прилег на одном из маленьких мергелевых холмов, прочел конец еще одной книги и задремал.

Не знаю, как долго я спал, но вдруг обнаружил, что я мертв и глаза мои открыты. Поверь мне, все признаки смерти были налицо: ледяной холод, окоченевшие конечности, смыкающиеся стены, мертвая тишина.

Несколько далеких черных точек описывали надо мной широкие круги. Я встал, подошел к пикапу, достал бинокль и посмотрел. То были спускающиеся на землю грифы. Они постепенно снижались и приближались ко мне. Теперь они были уже так близко, что я различал пух на их светлых шеях, и дерзость их взгляда, и строгость их клювов, и лезвия черных перьев на концах их крыльев, покачивающихся и чуть шевелящихся на гамаках теплых потоков.

«День твой пришел, Рафаэль, – сказал я себе. – Вот, птицы небесные прилетели клевать мясо костей твоих».

Я снова лег навзничь, на землю. Я смотрел на них и не осмеливался пошевелиться, отдавшись самому сладкому из наслаждений – наслаждению сбывающегося пророчества. Но грифы пронеслись прямо надо мной и, не сказав мне ни слова, приземлились по другую сторону холма. Я бросился туда и увидел, что они дерутся возле остатков падали. Я побежал к ним, крича и на ходу швыряя в них комья земли. Грифы заковыляли прочь, подпрыгивая и хлопая своими большими крыльями в смешных потугах бежать. В конце концов они все-таки ухитрились взлететь, и стали вновь подниматься и удаляться, подниматься и уменьшаться. Их шеи втянулись в плечи, и перья прильнули к телу, а потом они снова стали черными точками, но и долгое время после того, как они окончательно исчезли в белесой голубизне пустынного неба, эти черные точки всё еще плыли в моих следящих за ними глазах.

ПОНАЧАЛУ Я БОЯЛСЯ

Поначалу я боялся, что Рахель Шифрина присоединится к женщинам нашего дома и тогда уже не десять, а дюжина рук, и не сто, а сто двадцать пальцев начнут ухаживать за мной, – но этого не произошло. Она осталась жить и работать в Доме слепых и каждый день приходила к Матери, к нам домой.

Я часто видел, как они сидят на кушетке в «комнате-со-светом», держась за руки, как иногда вижу их и сегодня. Я часто слышал, как Мать читает ей книгу. Я помню, как моя боль превращалась в злобу всякий раз, когда она приходила к нам в дом – без палки, без собаки, без улыбки, лишь с оставленными позади следами, словно капли черных чернил, что капали из ее глаз на дорогу.

Она никогда не выражала своего мнения о Бабушке, о моей сестре и о Тетях. Только на меня она смотрела своими невидящими зелеными глазами, гладила по затылку и говорила:

– Здравствуй, Рафаэль. Где мама?

Мать отзывалась из дома:

– Я здесь, Рахель!

И я против воли и по необходимости отступал с дороги, давая ей войти.

«Помните, как мы спорили, что лучше – зрячий мужчина и слепая женщина или зрячая женщина и слепой мужчина? – шепнула как-то сестра, когда эти двое в очередной раз уединились в „комнате-со-светом“. – Так вот вам решение. Прямо у всех у вас под носом к нам в дом вошел слепой мужчина».

А несколько месяцев спустя Черная Тетя позвала меня в запретный парк Дома слепых. Я не был здесь с того дня, когда Слепая Женщина потрогала мое лицо, и сейчас, прокравшись туда, увидел их обеих на лужайке около декоративного бассейна.

Готлиб сидел в своей тележке и охранял, повернувшись к ним спиной и настороженно посматривая по сторонам. Семеро слепых детей молча сидели в тени огромного фикуса. Ноги лежащих женщин переплелись тесно и с силой, их обнаженные груди соприкасались. Одна рука Рахели Шифриной направляла руку Матери, а пальцы другой проглаживали дорожки на ее голой спине.

– Помнишь, я говорила тебе о шести мужчинах, которые умеют делать приятное? – прошептала Черная Тетя. – Я ошиблась. Их семеро.

Глаза Матери было плотно сжаты, как сжимаются маленькие мягкие кулачки, скрывающие детское сокровище. Глаза Слепой Женщины были открыты, широко распахнутые в мучительном напряжении.

– И она еще называет меня уличной кошкой… – шепнула Черная Тетя.

Я повернулся и ушел. Прошло много дней, прежде чем я признался себе в том, что увидел, и еще много дней, прежде чем я понял то, что увидел, и еще много дней до того мгновения, когда я решился назвать это недвусмысленными словами, присоединить ко всему остальному и покинуть наш дом. Большая Женщина ошибалась. Я не все понимаю, я не все помню, но есть вещи, которые я хорошо знаю.

КОРОТКИЙ ПОДЪЕМ

Короткий подъем по скалам, и вот она – дорожка, поросшая осотом, ведущая к бетонному бассейну. Я останавливаю пикап внизу, смотрю на него и запечатлеваю все нужные мне детали на сетчатке, вроде «еды на дорогу».

«Вслепую», – произношу я вслух. Плотно закрываю глаза и вздергиваю пикап по узкому и крутому подъему, который теперь стал всего лишь расплывшейся, прочерченной в моей памяти полоской. Перейдя на короткое время на третью передачу, на половине газа, с закрытыми глазами, я громко и равномерно отсчитываю свои «раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь», что отделяют меня от каменной ступени, перехожу ненадолго на вторую передачу, ощущаю, как во мне нарастает страх и как снаружи уменьшается расстояние, теперь треть газа, «девять, десять, одиннадцать», мягко давлю на педаль, надеясь, что реальность не изменилась за то время, что мои глаза закрыты, произношу: «Пятнадцать», делаю пол-оборота налево и останавливаюсь на краю обрыва. Я пришел к бассейну, я пришел.

Я выключаю мотор, открываю глаза, мои глазные и ушные полости сразу же очищаются – одни от шума поршней и скрежета колес по щебню, другие от темноты, – и в них стремительно вливаются пейзаж и тишина, заполняя их, как наводнение заполняет высохшие ямы на дне вади.

Я разжигаю огонь, готовлю и пью чай, выплескиваю остаток на землю. Он так сладок, что пчелы, собирающиеся на его каплях, едва не падают в обморок. Я завожу мотор и разворачиваю пикап назад.

Домой, Рафаэль! Пятью голосами, десятью обеспокоенными глазами. Домой. Я закрываю глаза, я соскальзываю с невидимого склона, уже не считая, самым наилучшим способом, каким мужчина может вести машину, – не видя, не помня.

НЕТ, МАМА

«Нет, мама, я не знаю лучшего способа, каким мог бы расти мужчина», – говорю я, и встаю, и нетерпеливо прощаюсь с моими состарившимися женщинами. Будь здорова, Бабушка Шуламит, и ты будь здорова, Тетя Эстер, и ты будь здорова, Тетя Лея, и ты тоже будь здорова, Мама Ханна, и ты тоже будь здоров, Дядя Рахель, когда ты уже, наконец, умрешь, а? Я выхожу с тобой из нашей сдвоенной квартиры в подъезд. Четыре шага вниз по ступенькам, три гулких шага до выхода, двадцать семь шагов бетона вдоль тротуара.

Будь здорова, Михаль. Объятие, поцелуй, привет Роне, скажи ей, что я люблю ее. И я сажусь в машину, и еду к маленькому красивому каменному дому в переулке, чтобы получить квартплату у его жильцов и поглядеть на веселую троицу их маленьких сыновей, которые играют в пещере, высеченной в скале, и бегают по дорожкам двора, и истирают подошвами сандалий тончайшую, под рассыпанный сумсум, отделку, спускаясь и подымаясь по четырем каменным ступенькам.

А оттуда я снова выезжаю на главную улицу, что раньше была тропой, которая подымалась, и подымалась, и подымалась, и никто не знал ее конца, потому что она то ли тонула, то ли таяла в далеком полотнище небес, среди слегка намеченных на нем голубоватых очертаний далеких гор, исчезая в том месте, где горизонт расплывчат, а земля и небо примиряются друг с другом и где арабский каменотес со своим ослом становились четко различимы моему ожидающему взгляду, и оттуда я беру направо, и спускаюсь, и подымаюсь, и беру налево и, наконец, добираюсь к памятнику. Раньше это была столешница, пока ее не перевернули, открыв вырезанную на ней надпись:

Здесь лежит

Авраам Сташевский

Последний Еврейский Каменотес

Родился 11 января 1908 года

Покончил самоубийством 22 июня 1961 года

Покойся с миром

Я открываю заднюю стенку кузова, и беру оттуда красивый камень, который я привез ему из пустыни, и несу его, запыхавшись от усилий, и кладу рядом с могилой, среди его многочисленных братьев, других красивых камней, которые дожидаются там Авраамова зубила и Авраамовой руки.

«Вот, дядя Авраам, – говорю я ему. – Я вырос, я бываю в разных местах, и я принес тебе в подарок еще один красивый камень».

И я возвращаюсь к пикапу, и спускаюсь по склону, и скатываюсь по широкой дороге, пересекающей вади, в котором паслись коровы и беспризорные дети рвали сабры и бросали в нас с Черной Тетей камни и проклятия, а оттуда я поднимаюсь на восток, к тому месту, где вдруг открывается вид на пустыню, расширяя легкие и глаза. И поскольку я, как всегда, и на этот раз сбежал в спешке и не взял с собой «еду на дорогу», я покупаю несколько мягких бубликов у арабского мальчонки, который стоит там и требует «уйму денег» за свой простой товар, и медленно отправляюсь дальше, и вот уже город, злобный к животным и людям, скрывается за горой и исчезает вместе со своей слепотой, и своим сиротством, и своим сумасшествием, и только башни Сторожевой и Масличной горы [166]166
  Масличная гора – одна из самых высоких вершин Иерусалима (806 метров), увенчана церковью на месте, где, по христианской традиции, воскресший Иисус явился апостолам.


[Закрыть]еще отражаются в моих боковых зеркалах, выпученные, как злые глаза змеи из красного песка заката.

Сегодня пятница, пятнадцатое число, и полная луна поднимается надо мной и освещает мне дорогу вниз, к Мертвому морю. Вначале, вдоль берега, она прокладывает полосу золота на черноте соленой воды, а потом эта полоса становится серебряной, и утесы светлеют, и оба мы – луна и я – вздыхаем и поднимаемся на горное плато.

Некоторое время я сижу на краю утеса, завариваю и пью свой чай, жую бублик и смотрю вокруг, а потом поднимаюсь, собираю вещи, прикрепляю каждый предмет на его месте и еду дальше. Вниз-вниз, на юг, к своему дому в пустыне. Сначала вдоль утесов, а потом по скалистым руслам, а потом несусь по древним голубовато-золотистым дорогам и пробираюсь по тропам.

Вот он я, всё южнее и дальше. Вниз-вниз, с погашенными фарами, ведь мне достаточно воспоминаний о дороге и света луны. Ты ждал меня, Рафаэль? Ты соскучился? Дальше и дальше. Всю ночь. Домой.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Меир Шалев (р. 1948) принадлежит к третьему поколению еврейских пионеров, прибывших в Палестину из России в начале двадцатого века. Детские и юношеские годы провел в небольшом поселке Нахалал, который впоследствии запечатлел в ряде своих произведений. После службы в армии изучал психологию в Еврейском университете в Иерусалиме, в течение долгих лет работал на радио, на телевидении, в редакциях газет. Первое же серьезное произведение Шалева – «Русский роман» – обеспечило ему видное место среди израильских прозаиков. Эта репутация была упрочена последующими книгами писателя – «Как несколько дней», «Эсав», «В доме своем в пустыне», «Фонтанелло».

Шалев, как неизменно показывают читательские опросы, – самый популярный писатель современного Израиля. Его романы – это поэтические семейные саги, глубоко погруженные в действительность вчерашнего и сегодняшнего Израиля. Прозу Шалева отличает изощренная сюжетная конструкция, тончайший псхологизм и поистине библейская мощь. Не случайно он один из самых глубоких знатоков и оригинальных толкователей Библии в израильской литературе. Некоторые израильские критики усматривают в его произведениях сочетание постмодернистской фантастичности Павича с магическим реализмом Маркеса, но сам Шалев считает своими учителями Набокова и Мелвилла. Западная пресса высоко оценила волнующий лиризм, с которым Шалев пишет о человеческой любви, и ассоциация итальянских журналистов недавно присудила ему премию «Джульетта» за роман «Как несколько дней».

Книги Меира Шалева переведены на многие языки мира. На русском языке вышли его романы «Эсав» и «Как несколько дней», эссе «Библия сегодня», готовится перевод «Русского романа».

Герой третьего по счету романа писателя «В доме своем в пустыне» – уроженец Иерусалима, пятидесятидвухлетний Рафаэль Мейер. Едва перешедший за середину жизненного пути, он тем не менее – долгожитель в своем странном роду, где все мужчины, не прожив и сорока, умирают, настигнутые капризной, случайной смертью. Выросший на границе между городом и пустыней, в иерусалимском квартале, по углам которого высились здания Дома слепых, Дома умалишенных и Дома сирот, воспитанный в семье из пяти женщин – трех молодых вдов, суровой бабки и насмешливой сестры, – брошенный женой, которая ушла к «надежному человеку» и вернулась, чтобы взять бывшего мужа в любовники, он проводит дни между споим домом в безлюдной пустыне Негев и своим бывшим домом к Иерусалиме, то и дело возвращаясь к воспоминаниям детства и юности, чтобы разгадать две мучительные семейные тайны, – что связывает прекрасную Рыжую Тетю с его старшим другом, безграмотным, но мудрым каменотесом Авраамом, и его мать – с загадочной зеленоглазой незрячей воспитательницей из Дома слепых.