Текст книги "В доме своем в пустыне"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

«Разумеется, может статься, – продолжал директор чтение письма благодетеля, – что с вашей точки зрения, дорогие слепые дети, не имеет никакого значения, желтый это кот или черно-белый, – тут директор поднял взгляд, словно намереваясь добавить что-то от себя, но, так ничего и не сказав, тут же вновь опустил голову и продолжил читать по написанному: – Но вам следует знать, что благодаря их величине, быстроте и смелости никто не может сравниться с североамериканскими черно-белыми гигантами в ловле мышей, а североамериканский желтый черно-белый гигант легко одолеет также любую крысу!»

«Котов в Иерусалиме, что соломы в Пылиме», – пробормотал один из учителей заведения своему приятелю таким почти неслышным шепотом, что его услышали только слепые дети и кот. Но кот, будучи американцем, не понял того, что услышали его уши, а дети, будучи слепыми, хоть и поняли, но сохраняли на лицах выражение почтительной благодарности, потому что знали, что вслед за котом из Америки прибудет также обычное пожертвование – в виде денег, и одежды, и сладостей, и синих беретов, и высоких ботинок.

Редчайший желтый представитель североамериканских черно-белых гигантов не посрамил свою репутацию. В первую же свою ночь в Доме слепых он убил рядового серого представителя западноиерусалимских светло-коричневых карликов, который доселе властвовал в парке заведения, изловил трех мышей и вдобавок, словно желая полностью подтвердить слова директора, придушил также двух больших, жирных крыс. Шесть этих трупов он приволок в синагогу Дома слепых и положил к подкосившимся ногам директора в самый разгар субботней утренней молитвы.

Успехи желтого кота в умерщвлении мышей и крыс очень обеспокоили обитателей Дома слепых, потому что до его появления они даже не подозревали, что укрывают под своей кровлей такое множество вредителей, и жили с ними в самом удобном из всех возможных сосуществований – закрыв глаза и в слепоте блаженного неведения. Но коту не понадобилось так уж много времени, чтобы понять, что куда легче красть еду из тарелок слепых детей, чем рыскать по подвалу в поисках крыс и мышей. Теперь он стал расхаживать на мягких лапах в вечной тьме здания, видящий и невидимый, слышащий и неслышимый, а вскоре совсем осмелел и вышел в парк, где встретил Готлиба-садовника. Они посмотрели друг на друга, садовник сказал: «Кссс… кссс…» – кот прыгнул, уселся на обрубки его ног, и они стали друзьями.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ИНОГДА Я ВЕДУ МАШИНУ С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ

Иногда я веду машину с закрытыми глазами. Отсчитываю шаги колес по памяти дороги, останавливаюсь, выключаю мотор и открываю глаза. В первые дни в пустыне я еще не знал, как опасно это неожиданное возвращение тишины и света. Словно внезапный удар, от которого я однажды даже споткнулся и упал, растянувшись во весь рост. Теперь, попривыкнув и набравшись опыта, я выжидаю. Глаз, этот примитивный орган, съежившись от страха, подгоняет слепящую картину к своему воспоминанию о местности. Ухо, этот туповатый орган, на миг пугается беззвучия, но дело свое не прекращает. В некотором недоумении оно продолжает перемалывать тишину, а сознание, которое страшится всего пустого, преобразует молчание в тончайший свистящий звук.

А когда я снова уступаю уколам острого света пустыни и прикрываю пальцами глаза, во мне поднимаются голоса, и идут, и подходят все ближе. Вот они: слепые дети учатся ходить по грунтовой дороге, родители выкрикивают имена в пространство между домами, нога отсчитывает шаги, я пришел, учительница, я пришел, спотыкается о жестянку, опустившаяся рука, вскрик уязвленной плоти, резкий свист. Как это приятно, так вытягивать и распускать – точно тянешь нить из вязанья собственного тела. Летом мы сиживали на перекрестках, играли в «пять камешков» и «шарики», разбрасывали на грунтовой дороге пустые жестянки, чтобы испуганные слепые дети спотыкались о них, а по вечерам пробирались к стенам – к стене Дома сумасшедших, чтобы услышать вопли и завывания, к стене Дома слепых – чтобы подсмотреть, как раздеваются слепые девочки, к стене Дома сирот – чтобы подслушать крики боли, и голода, и сиротства.

– Если наша Мама умрет, – спросила ты однажды с неожиданным страхом, – нас с тобой тоже отведут сюда?

– Что за глупости ты болтаешь?! – рассердилась Бабушка. – Мать – это не отец. Она не умрет. А кроме того, у нас здесь достаточно матерей.

Рожки отцовского фонендоскопа воткнуты в мои уши. Молчание. Это только пузырьки – то, что постукивает по стенкам клеток моего тела. Это только воздух – тот, что в узких канальцах моих легких. Вечер опускается на дома нашего квартала. Это всего лишь земной шар, что тяжело поворачивается на заржавелости своих осей. Это занавес темноты, всегда неожиданный в своем падении, и окна квартала открываются в нем, точно желтые глаза.

Вечер спустился. Отцы – не мой – вернулись с работы. Матери высокими голосами зовут своих детей: «Домой, Нили!», «Домой, Яэли!», «Домой, Ицик!»

«Нехорошо, что они так кричат, – сказала моя сестра в неожиданном порыве добросердечия. – Дети в сиротском доме тоже слышат, а у них нет матерей».

«Домой, Амоас!», «Домой, Амалия!» Имена детей, вылетая из домов, метались меж ними, как острые крылья стрижей. Я завел машину и тоже вернулся домой. И я тоже.

Я ПОМНЮ, КАК БАБУШКИНЫ РУКИ

Я помню, как Бабушкины руки подхватили меня под мышки, подняли над «веселым стулом» и какое-то мгновение подержали на весу.

Шесть лет исполнилось мне в тот день. Я был умыт, обласкан, облизан, до отказа напоен и до отвала накормлен именинными пирогами и традиционными винными конфетами. Бабушка опустила меня на землю и сказала: «Я думаю, что уже время. Теперь он как раз правильного веса!»

Мама, Черная Тетя и Рыжая Тетя тоже подняли меня, каждая в свой черед. Они подтвердили Бабушкин диагноз, и я был послан купить две камышовые циновки у слепых детей, занимавшихся плетением из камыша и соломы.

Мастерская располагалась в восточном крыле Дома слепых. Там сидели несколько слепых ребят в синем и девочек в сером, а руководил их работой и учил их ремеслу слепой старик, редко появлявшийся за стенами здания, – с белыми, в красных прожилках глазами, которые выпирали на его лице, как два сваренных вкрутую и лопнувших яйца. Они плели камышовые колыбельки, и циновки, и соломенные шляпы, и сиденья для стульев и продавали их отдельным людям и в магазины.

Этого слепого с выпученными глазами у нас в квартале прозвали «буйным Иехезкилем», потому что раз в несколько месяцев он впадал в безумную ярость и вырывался из мастерской за ворота, рычал и бился головой о стены домов, а потом бегал по улицам с окровавленным лбом, потрясая кулаками, ищущими, кого бы ударить. Тогда в квартале появлялись санитары из «Эзрат нашим», связывали его и переводили на неделю-другую к сумасшедшим, чтобы он успокоился и смог вернуться в Дом слепых.

– Он вовсе не сумасшедший, – говорила Черная Тетя. – Он просто удивляется. Каждое утро он открывает глаза, и снова та же неожиданность.

– Но он слепой всегда, – сказал я. – А сумасшедший только иногда.

А сестра сказала:

– Стоило бы выяснить, может, этот Иехезкиль к тому же еще и сирота. Пусть бы помещали его иногда и туда.

Поскольку на сей раз я пришел с официальным визитом, то не полез через стену, а потянул за колокольчик на железных воротах.

Один из слепых вышел мне навстречу.

– Чего тебе, Рафаэль? – спросил он. – Мы не можем сейчас играть.

– Я пришел купить циновки, – сказал я.

Он проводил меня в мастерскую. Я любил туда заходить. Там всегда царил свежий запах камыша. Инструменты и материалы ждали в строгом порядке, разложенные по своим постоянным местам, чтобы руки могли найти их даже в темноте.

Слепые ребята и девочки сидели и работали. Быстрые пальцы в крови от частых соприкосновений с острыми лезвиями листьев, губы слаженно движутся в приятном и дружном пении.

Я выбрал две зеленовато-желтые циновки, сказал буйному Иехезкилю, что Бабушка рассчитается за покупку на следующей неделе, и понес их домой. А вечером две тети сдвинули стол и стулья в большой комнате из середины к стенам и расстелили циновки на полу.

– Все готово, – позвали они, и Бабушка с Мамой ввели меня внутрь.

Четыре женщины, сняв блузки и расстегнув крючки на лифчиках, лежали на животах, прижав лица к пахучим циновкам: их распластанные груди – кроме двух спрятавшихся материнских – выдавливаются по обе стороны тела, их спины ждут, и лица выражают то ожидание, что предшествует наслаждению еще до того, как началось само действо.

– А теперь походи нам по спине, Рафинька, – сказала Бабушка.

– Сделай нам массаж, – сказала Черная Тетя.

Босоногий и серьезный, как белые цапли на спинах пасущихся коров, ступал я по четырем спинам: по большой мягкой спине моей Бабушки, по хрупкой спине Рыжей Тети, по гибкой сильной спине Черной Тети, где полоска темного пушка разделяла две длинные мышцы, что толстыми змеями тянулись по обе стороны позвоночника, и по одеревеневшей, маленькой, воинственной спине Матери.

Сестра стояла в стороне и злилась.

– Ты еще слишком маленькая, – сказала ей Мама. – Если ты будешь ходить по нам, мы не почувствуем, а если Рафаэль будет ходить по тебе, твоей спине будет очень больно.

Вначале я ходил по всем спинам по очереди, вдоль и поперек. Месил пятками позвонки и охающее основание затылка, задерживался на плечах, остерегался на нижних ребрах. Ласканье египетских наложниц и сминанье ассирийских пленников смешивались здесь воедино. Я ходил по ним до тех пор, пока не перестал понимать, кто получает большее наслаждение – пятки моих ног или позвонки их спин, и тогда, большие, размякшие, томные от блаженства, Бабушка, Мать и обе Тети подвинулись на животах, и на локтях сползлись и прижались друг к другу, и стали одной большой площадкой у меня под ногами.

Так делали мы назавтра, и назавтра, и назавтра, и в последующие месяцы, и в ожидавшие впереди годы. И мало-помалу я стал ощущать, как удовольствие господства сменяется во мне радостью дарения, как их плоть гудит внутри моей плоти – то доступное лишь немногим ощущение, которому Рона, в часы наслаждений, так отдается и над которым потом подсмеивается. «Я чувствую себя изнутри тебя, – написала она мне в открытке, которая неожиданно пришла из Колорадо, что в Соединенных Штатах. – У меня здесь все прошло замечательно. После моего доклада была интересная дискуссия с участием умных людей. Если бы ты был здесь, ты бы ничего не понял, мой любимый, но я скучаю. Ты любил бы меня здесь. Я бы чувствовала себя изнутри тебя».

А когда массаж кончался, и Большая Женщина снова разделялась, и ее уставшие части медленно переворачивались на спину, и улыбались, и раскидывали руки, я видел розовато-белый чертеж, оттиснутый камышинками циновок на их грудях и на их животах.

Они подымались, помогали друг другу застегнуть лифчики, надевали блузки и становились надо мной. Лежа, эта большая спина была мягким и теплым полом под моими ногами, а встав, становилась непроницаемой стеной, которую я не мог ни понять, ни пробить своим взглядом.

МНЕ НРАВИТСЯ

– Мне нравится, как у тебя аккуратно все разложено в рабочем ящике, каждая вещь на своем месте. Даже в темноте можно найти самую маленькую отвертку, – сказал Вакнин.

– Я благословляю тебя, Вакнин, пусть у тебя тоже будет такой ящик, – сказал я ему.

Он засмеялся.

– Я рад, что ты пришел к нам работать, – сказал он. Пятнадцать лет уже прошло, но он все еще видит во мне новичка. Объясняет мне, учит меня, просит у меня благословений. – Где ты, когда тебя нет? – спросил он. – Возьми меня когда-нибудь туда.

Я взял его с собой на прогулку. Я показал ему работу наших коллег, древних мастеров воды. Изобретательные, хитрые ловушки, разбросанные по пустыне: низкие, неприметные запруды, призванные задержать потоки и дать осесть смытой, взбаламученной почве, мелкие каналы, чтобы направить воду в нужном направлении, и скрытые колодцы, чтобы ее запасти. Колодцы, высеченные в мягком белом камне на берегах вади. Некоторые из них, словно большие, перевернутые утробы, уходят прямо вниз, в тело земли, а другие прорыты параллельно руслу, в боковой скальной стене, и их потолки поддерживаются большими каменными колоннами. Мы направляем воду, подхлестывая ее кнутом насосов, набрасывая на нее сбрую клапанов и вентилей, загоняя ее в стойла бассейнов, а они – соблазнами, и кознями, и мягкими уклонами каналов. Мы собираем ее в больших, высоких бетонных бассейнах, а они вели ее бережно и черпали из колодцев.

В тех местах, где выпадают дожди, видны остатки слегка снижающихся каналов, прорезанных поперек склонов, чтобы собрать потоки дождевой воды с гор и повести их к колодцам. В выжженных местах, что не знают дождей и лишь два-три раза в год удостаиваются наводнений, располагаются приманки: узкий, безобидный канал протянут от одного из изгибов в верховьях вади, и он сразу же слегка отклоняется вбок, вдоль склона, но с легчайшим, неощутимым намеком на уклон. Пока наводнение, как беснующийся слепой, рычит, срываясь в ущелье вади, этот канал похищает крохотную толику проносящегося мимо изобилия, как тот нищий, которого я обнаружил в одном из окончаний Маминых книг, – бедняк, что сидел под столом богача и питался падающими сверху крошками.

Эта толика даже не подозревает, что канал отклоняет ее от главного потока, и не успевает она понять, что отделена от своих сестер, как ее уже ведут к облицованной камнем яме. Здесь грязь и муть оседают, а вода – обманутая, очищенная и побежденная – стекает внутрь вырытого рядом колодца, пасть которого открывается в стенке ямы выше уровня канала, а дно находится очень глубоко.

Смутное желание гнездится во мне: привести Авраама в эту пустыню, дать ему в руки зубило и молоток и посадить в одной из извилин вади, чтобы он высек здесь колодец, подобный той пещере, которую он высек у себя во дворе.

Как-то раз, по пути в Иерусалим, в одном из вади Иудейской пустыни, я остановился возле такого колодца. Круглая каменная пасть, распахнутая с ни с чем не сравнимой силой и тоской, и на губах ее угадываются борозды, натертые древними канатами, что когда-то нарушали покой воды и извлекали ее на поверхность.

Я швырнул в нее небольшой камешек, чтоб услышать всплеск и прикинуть глубину, и две ласточки выпорхнули оттуда. Я перегнулся через край и заглянул. Вот он, круглый клочок света, дрожащий в глубине своего заточения. Кто ты? Водоём? Окоём? Памятка наводнения – или пропасть забвения? Раздвоенный хвост. Светлый живот. Однажды я лежал с Роной в тени акации. Потом мы уснули – я по-прежнему в ней. Потом я проснулся и лежал рядом. Акация зеленым сводом над нами, голубое и золотое капает к нам сквозь ее листву.

КАЖДЫЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ

Каждые несколько месяцев женщины измеряли наш рост – мой и сестры. Ее они просто прислоняли к дверному косяку в кухне, отмечали карандашом и писали дату, но меня Большая Женщина ставила у стены коридора, между портретами Наших Мужчин, потом отступала на шаг и становилась против меня, вглядываясь и проверяя, «чтобы глаза всех пятерых были точно на одной высоте». Если я прибавлял в росте хотя бы пару миллиметров, этого было достаточно, чтобы поднять на ту же высоту все четыре портрета и восемь мертвых глаз, что на стене.

Иногда, когда Мать и ее сестра уходят на работу – каждая на свою – и Рыжая Тетя уединяется в своей комнате, а Бабушка спит – «не тащи винные конфеты из комода, Рафинька, у меня один глаз всегда открыт и все видит», – я пробираюсь в коридор в одиночку, чтобы самому измерить свой рост. Сначала я покачиваюсь перед портретами четырех мужчин, подымаясь и опускаясь на цыпочках, а потом пытаюсь их одурачить, направляя взгляд не на лица, а в пустые промежутки между ними, – это мои убежища, вроде тех белых пустот меж картинками воспоминаний, которые я пытаюсь оставить в этом рассказе. Здесь, в этих маленьких белых долинах, я могу прилечь, прислушаться, передохнуть – как между грудями Роны и меж ее глазами. Когда я смотрю в промежутки между ними, там как будто появляется еще один, дополнительный глаз – третий, воображаемый и смешной. Но тут, в промежутках между четырьмя Нашими Мужчинами, всегда возникал еще один мужчина – пятый, знакомый и совсем несмешной.

Прямо перед собою смотрели они, но мне представлялось, что их застывшие зрачки поворачиваются и следят за мной, куда бы я ни пошел, и, когда я сказал об этом Матери, она ответила: «Это потому что ты еще ребенок, Рафаэль. Когда ты по-настоящему повзрослеешь, этого уже не будет».

У ТЕБЯ ТРЕЩИНЫ НА ПЯТКЕ

– У тебя трещины на пятке, Рафаэль, – сказала Рыжая Тетя. – Это отвратительно.

– Это потому, что он все время ходит по пустыне в сандалиях на босу ногу, – сказала Черная Тетя.

– Кожа пересыхает. Это опасно, – сказала Мать.

– Такая трещина может дойти до мяса и сделать там инфекцию, – сказала Бабушка.

– Прекрасно, Рафауль, наконец-то и у тебя найдется от чего умереть, – сказала сестра.

– Я могу умереть от многого. Что, в этой стране не хватает причин умереть?

– Какой позор это будет. Нашего Отца раздавил танк. Нашего Элиэзера забодал бык. Наш Эдуард умер от баруда. Над Дедушка повесился в коровнике. И кто же умрет от какой-то жалкой инфекции? Рафауль! Постыдись! От тебя мы ожидали значительно большего.

– Почему вдруг инфекция? Мы ведь уже договорились, что Рона устроит мне аварию.

Поздно. Они уже начинают деятельно суетиться вокруг меня. Рыжая Тетя наливает в тазик горячую воду и растворяет в ней душистую горсть мыльных стружек, Черная Тетя приносит тазик из ванной в комнату, наклоняется и ставит его у моих ног, а Мать загибает ушко страницы, закрывает очередную книгу и велит мне поставить ступни в тазик. И все последующие двадцать минут, пока задубевшая кожа на моих пятках отмокает и размягчается в горячей воде, они стоят вокруг меня кольцом и журят меня с трехсотшестидесятиградусной любовью, и слова, вроде «нельзя запускать», и «нужно следить», и «надо быть осторожным», и «до мяса», и «в твоем возрасте», носятся над моей головой, словно встревоженные хищные птицы.

Затем Рыжая Тетя промокает мои ступни полотенцем, а Черная Тетя и Мама скребут их – каждая свою – «специальными камнями», которые Бабушка, «совершенно случайно захватила с собой из Иерусалима», – до тех пока, пока я не начинаю смеяться от щекотки, и от своей постыдной капитуляции, и от досады, и мертвые слои кожи крошатся, сходят и отваливаются от ступней, и влажные серые крошки падают на газету, которую Бабушка специально для этого подстелила мне под ноги.

– Вот видишь, Рафинька, хорошо, что я захватила из дома старую газету, ведь жалко тратить тряпку впустую.

А когда они заканчивают, Мать наливает себе в ладонь немного детского масла, которое тоже совершенно случайно оказалось у «подружек Рафи» в их синей машине, и массирует мне ступни, пока весь жир впитывается в них и исчезает, как это было многие годы назад, в той палатке разведчиков, когда Большая Женщина внезапно появилась из-за изгиба вади, шагая в своем привычном строю и в идеально точном направлении, этакий караван женщин, нагруженный винными конфетами, эндемическими маринованными огурцами и маковыми пирогами. Они сбросили свой груз, достали большой таз и на глазах у всего взвода принялись за мои ноги.

– Нужно следить за ступнями. На них давит все тело, – объяснила Бабушка двум сержантам, веснушки которых побледнели от потрясения.

– Вот видишь, Рафаэль, так намного лучше.

– Теперь следи, пожалуйста, чтобы у тебя больше не было трещин.

– Я буду следить, – обещаю я. – Я пойду в аптеку, и куплю специальный камень и детское масло, и сам позабочусь о себе, и у меня больше не будет трещин.

– Не нужно тебе заботиться, – говорят они, – мы ведь опять приедем навестить тебя, и каждый раз, когда мы тут будем, мы позаботимся о твоих ногах.

– Нет, нет! – смеюсь я. – Теперь я уже видел, что нужно делать!

– Видеть недостаточно, нужно знать.

– Я знаю. Мне уже пятьдесят два года.

– Не беспокойся, Рафи, мы о тебе позаботимся.

– Нет!

– Разве тут вообще есть аптека, в этой дыре?

– Это не дыра, это город. Здесь есть и кино, и школа, и супермаркет, и библиотека. И конечно, здесь есть аптека.

– Ты забудешь.

– Не забуду.

– Ты представляешь себе, как можно лучше заботиться о ногах, Рафаэль?

– Нет.

– Ну, так мы позаботимся о них за тебя.

ТЕПЕРЬ СЛЕПАЯ ЖЕНЩИНА

Теперь Слепая Женщина начала учить семерых своих воспитанников ходить по новой дороге – той, что ведет из двора Авраама-каменотеса к Дому слепых. Они считали шаги в переулке, и от него до аллеи, и от аллеи до подъема к улицам нашего квартала, и шаги по его главной улице, а от нее – по узкой разбитой дороге, что поднималась к Дому слепых и там превращалась в грунтовку, которая продолжала подниматься и подниматься на запад, и никто в мире, включая осла старого каменщика из Абу-Гоша, не знал, где она кончается, потому что она то ли просто пропадала из виду, то ли тонула в выцветшей завесе далеких небес с едва обозначенными на ней намеками на голубоватые горы.

Так они шагали, эти слепые дети, снова и снова, и считали, и запоминали, пока не выучили все шаги и все повороты своего пути, все его рытвины и спуски, и спустя несколько недель, когда этот маршрут как следует запечатлелся в их сердцах и ногах, Авраам приделал четыре больших шарикоподшипника к углам деревянной рамы, и обложил каменную Страну Израиля тряпками, и закрепил ее ремнями носильщиков, и привязал веревки ко всем четырем ее углам.

Семеро слепых мальчиков ухватились за веревки и стали дружно тянуть и считать. От двора по переулку, и оттуда к аллее, и оттуда к главной улице, медленно-медленно, шагай, и считай, и припоминай, притормаживали на спусках и тянули на подъемах, шагали, и считали, и опасывались, а Слепая Женщина шла то незрячим вожаком перед ними, то погонщиком позади, пока они не добрались до больших железных ворот Дома слепых и не выкрикнули: «Мы пришли, учительница, мы пришли!» – и остановились под балконом второго этажа, где уже были приготовлены канат, и балка, и большой подъемный блок.

Инвалидная коляска Готлиба была намертво прикреплена к земле, сам Готлиб был намертво привязан к ее сиденью, толстый канат был прикреплен и заброшен через блок, и садовник, побагровев и дрожа от гордости и натуги, ухватился за него и начал тащить. Все – все, кто видел дрожание его рук, все, кто слышал его хриплые стоны, все, кто обонял его тяжелый пот, – застыли на месте. Каменная карта приподнялась над землей, крутнулась на канате, сверкнула на солнце всей своей белизной. Блок скрипел. Канат гудел. Чудовищные руки Готлиба двигались, как два рычага. Он тянул, и тянул, и стонал, и хрипел, и тянул, и она подымалась, и подымалась, и подымалась.

Мы, квартальная детвора, смотрели из-за забора и, поскольку видели, что происходит, не могли сдержать криков испуга. Но слепые дети, которые не видели и не знали, как налилось кровью и исказилось лицо садовника и как опасно близка рельефная карта к стене здания, кричали от восторга и от радости.

На втором этаже, на балконе, который большую часть года пустовал и был заперт, уже ждали несколько учителей. Они подтянули рельефную карту к себе и положили на приготовленный для нее большой стол. Канат был отвязан, Страна Израиля была втянута внутрь – и исчезла. С той поры ее уже не видел никто. Ни я, ни Авраам и, уж конечно, ни те слепые дети, для которых ее высекали.

ВСЁ СВЯЗАНО ОДНО С ДРУГИМ

Всё связано друг с другом. Недавно я заглянул в нашу местную библиотеку и неожиданно натолкнулся на старую книгу, где на внутренней стороне обложки был приклеен экслибрис: «Ихцак бен раби Меир Бризон из Иерусалима».

А два дня назад, после неожиданного дождя, который прошел на юге Мертвого моря, я увидел издали джип, застрявший в размокшей глине. Я посмотрел в бинокль и увидел молодую женщину и двух парней, которые хлопотали возле машины, тщетно пытаясь замостить ветками и камнями грязь, в которой тонули колеса. Глиняное месиво – штука липкая и скользкая, и, когда водитель жал на педаль, шины лишь утопали еще глубже и вращались на месте вхолостую.

Некоторое время я наблюдал за этой троицей издалека, а потом сосредоточился только на женщине, потому что мне показалось, что я уже видел ее когда-то. Кончилось тем, что я подъехал ближе и протянул им конец своего троса.

Я протащил их на несколько метров, на твердый грунт, и они предложили мне выпить с ними кофе.

– Нет, – сказал я. – Тут вы у меня в гостях.

Я достал маленький чайник и стеклянные чашки, разжег огонь и заварил всем нам чай.

Один из парней спросил, чем я занимаюсь.

– Выглядит безумно скучно, – заметил второй.

Я засмеялся:

– Куда скучнее, чем ты думаешь.

– Так почему же ты этим занимаешься? – спросила девушка.

– По предписанию врача, – сказал я.

Она улыбнулась, но парни вдруг нахмурились.

– Что это значит? – спросил один из них.

– Это значит, что врач обследовал меня и сказал, что если я не начну ездить в одиночку по пустыне, вдоль труб, то через пять лет мне крышка.

– И сколько же лет прошло с тех пор? – спросила девушка.

– Больше пятнадцати, – сказал я.

– Чистый выигрыш, – сказала она. – Тебе повезло с врачом. – И спросила, где я жил до того, как переехал в пустыню.

– В Иерусалиме.

– Я тоже, – сказала она. – А сейчас я живу в Ашкелоне, недалеко от моря.

И когда она наклонилась к своей чашке, две волны прокатились под тканью ее блузки, и я вспомнил, кто она и где я ее видел. Это была та девушка, которая открыла зеленые ставни окна того дома, где я «был зачат», там, возле старого зоопарка в Иерусалиме, открыла и стояла, глядя на меня испуганными глазами и обнаженными грудями.

Я не раз размышляю, что бы случилось, если б я сказал ей, кто я. Я не раз размышляю, что бы случилось, если б я сказал ей, кто она. Я не раз размышляю, что бы случилось, если б я поехал следом за ними, догнал их и сказал ей, сколько раз я думал о ней с тех пор.

И в конце концов я утешаю себя предположением, что она, скорее всего, давно забыла то мгновение и меня, схоронившегося в нем, как змея в песке, – да и зачем тебе, Рафинька, ворошить забытое? Зачем тебе, Рафи, все эти волнения? Успокойся, Рафауль, идиот ты этакий, зачем тебе весь этот балаган, а?

КАЖДУЮ СРЕДУ

Каждую среду после обеда мы идем на Маханюду. «Мы» – означает Рыжую Тетю, Черную Тетю и меня, «Маханюда» – означает рынок Махане Иегуда, а «идем» – означает идем пешком, потому что проездные билеты, как известно, стоят «уйму денег».

Бабушка отдавала приказы, сопровождая их разъяснениями:

– Туда, с пустыми сумками, вы пойдете все трое пешком. Обратно, с полными сумками, ты, – говорит она Рыжей Тете, – возьмешь сумки с собой в автобус, а вы двое, – говорит она мне и Черной Тете, – побежите домой пешком. А ты, – она возвращается к Рыжей Тете, – сойдешь с сумками на остановке нашего квартала и будешь ждать их там, а вы, – возвращается она ко мне и к Черной Тете, – прибежите и поможете ей тащить их с остановки домой. Все поняли? – спрашивает она всех троих. – Таким способом мы потратимся только на один билет вместо шести. Сколько мы на этом сэкономим, Рафинька? Вот и хорошо, мы сэкономим целых пять билетов.

– Если ты пошлешь меня тоже, – сказала моя сестричка, маленькая паршивка и язва, – мы сэкономим целых семь.

Бабушка открыла верхний ящик комода, что в ее комнате, и заслонила руки спиной, но я услышал звук разрываемой бумаги и шелест «пакета» и понял, что она вынимает деньги.

– Это на покупки, – сказала она Рыжей Тете. – И верни мне всю сдачу точно. Я проверю.

– Пусть твоя дочь возьмет эти деньги! – сказала Рыжая Тетя.

– Я не полагаюсь на нее с деньгами, – сказала Бабушка.

– Я не хочу прикасаться к этим деньгам, – сказала Рыжая Тетя.

– Я возьму, мама. Я не потеряю, не беспокойся, – сказала Черная Тетя.

Бабушка крикнула из окна:

– А мягкие овощи купите последними… – и Черная Тетя закончила:

– …чтобы они не раздавились внизу сумки.

Мы спустились по грунтовке в сторону главной дороги и, несмотря на постоянно действующую Бабушкину инструкцию, немедленно стали играть в футбол камнями, Черная Тетя и я. Мои ботинки – как и одежда, которую я ношу, и еда, которую я ем, – стоят уйму денег, и каждые несколько дней Бабушка проверяет, не поцарапал ли я их носки. Но камни зовут, и Тетя по ним бьет, и соблазн играть с ней и победить ее велик. А кроме того, ведь через несколько месяцев, когда мои ноги еще чуть вырастут, Бабушка все равно отрежет этим ботинкам носки, чтобы пальцы могли торчать из них и расти наружу, и так мы сумеем сэкономить еще один сезон.

Каждый шаг на том пути, от нашего квартала и до Маханюды, четко врезался в меня: возле Дома слепых грунтовая дорога превращается в узкую, короткую, разбитую улочку и в конце поворачивает налево, в сторону выезда из города, и там проходят мимо нескольких домов с красными крышами и поднимаются к Дому сумасшедших, «Эзрат нашим», под которым «шоссоны» кооператива «Мекашер» испускают облака черного дыма и горестные стоны.

В этом месте мы переходили дорогу и шли по противоположной стороне, потому что Рыжая Тетя ненавидела сумасшедших и боялась проходить возле их дома. Потом, на углу, снова переходили на другую сторону, – левые наши уши сплошь наполнены пением зубил и молотков, доносящимся из «Мастерских Абуд-Леви», – и сворачивали к каменной стене больницы «Шаарей Цедек» [129]129
  Шаарей Цедек – Врата справедливости (ивр.).


[Закрыть], потому что Черная Тетя обязательно хотела поздороваться с коровами доктора Валаха.

Доктор Валах, директор больницы, верил в целебные свойства свежего молока и вплотную за той стеной организовал небольшой больничный коровник. Черная Тетя, которая любила всех коров мира, особенно любила тех, что из больницы «Шаарей Цедек», потому что сам тот факт, что это больничные коровы, вызывал у нее радостный смех и возбуждение, и стоило нам перейти улицу Яффо, как она уже заранее начинала улыбаться и подпрыгивать в предвкушении близкой встречи.

Рыжую Тетю тоже волновала предстоящая встреча с коровами, но ее беспокойство было совершенно иного рода. Ее пугало, что какой-нибудь европейский мужчина – образованный, говорящий на нескольких языках, высокий и обходительный – именно сейчас случайно пройдет как раз в этом месте, увидит ее в обществе Черной Тети, которая именно в эту минуту будет валять дурака перед коровами, и в ужасе отшатнется от женщины, у которой такие родственники. Ведь она уже не раз видела проходивших по улице высоких, худощавых мужчин с прямыми, расчесанными на косой пробор соломенными волосами, в коричневых, до блеска начищенных полуботинках, и всегда удивлялась, почему они не бросаются к ней и не ищут ее близости, – пока наконец не поняла, что Черная Тетя учиняет ей это нарочно, а может быть – даже по заданию Бабушки, потому что всякий раз, когда Рыжая Тетя заговаривала о возможности вторичного брака, у Бабушки всегда появлялся подозрительно медоточивый, с примесью скрытой угрозы, тон.