Текст книги "Солдат номер пять (ЛП)"

Автор книги: Майк Кобурн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Я был скорее удивлен, чем испытывал сильную боль, пораженный тем, что совершенно неожиданное нападение было спровоцировано простым ответом «да» на свое имя. Однако причина нападения вскоре стала очевидной.

– Мистер Майкл, – продолжал он, – вы нам лгали. Вы очень опасный человек.

Если бы обстоятельства сложились иначе, я, возможно, разразился бы хохотом над этим комментарием и тем, как он подчеркнул фразу «чертовски опасный». Он, должно быть, шутил. В тот момент я представлял собой самый жалкий пример опасного человека, который когда-либо существовал.

– Кем вы служите?

– Я медик.

Удар! Снова то же самое, только на этот раз деревянная доска причинила боль.

На удивление, у меня изнутри поднялась волна яростного гнева, настолько сильного, что потребовалось значительное самообладание, чтобы подавить то, что могло бы стать суицидальной реакцией. Искушение ударить иракца по голове своей свободной левой рукой было непреодолимым, но я знал, что это, вероятно, будет последнее, что я когда-либо сделаю. Малейший намек на то, о чем я думаю, мог оказаться столь же губительным.

Я старался не смотреть на него, все время думая про себя: «Ты, чертов маленький говнюк. Я могу перебить тебя даже со сбитой ногой». Только потом до меня дошло, что эта внезапная бравада, должно быть, была следствием улучшения моего состояния. Это была битва, которую я выигрывал.

– Мистер Майкл, – снова начал он со своим хриплым, гортанным акцентом, – мы все знаем. Вы прилетели в Ирак, как мы слышали, на двух вертолетах «Чинук»; вас высадили рядом с северным ОМС, в неправильном месте. Вас было восемь человек.

Он снова остановился и посмотрел на меня. Внезапно вся моя бравада исчезла, сменившись шоком. Во рту пересохло, по позвоночнику пробежал холодный озноб. Наверное, я ожидал, что в конце концов они всё узнают, но думал, что это произойдет из моих собственных уст, но не таким образом. Я оказался по уши в дерьме, и без весла.

«Поймали кого-то еще!» – Мои мысли неслись вскачь. Последствия этого постепенно становились очевидными. Если моя история будет хоть немного отличаться от их рассказа, моего гуся точно поджарят.

– Простите, сэр, – ответил я, пытаясь выиграть время и придумать, как выкрутиться из этой ситуации. – Я не могу ответить на этот вопрос.

Ему потребовалась всего минута или около того, чтобы убедить меня в обратном: его кулаки и папка-планшет убедительно доказывали, как он недоволен моим ответом. Когда мои губы начали опухать, я внутренне взмолился: «Пожалуйста, не бейте меня по ноге». Он получал огромное удовольствие от того, что переделывал мое лицо, но поврежденная лодыжка могла бы стать гораздо более простым и эффективным решением. На данном этапе полицейский её полностью игнорировал, но надолго ли?

Отступив назад, чтобы осмотреть свою работу, он продолжил:

– Энди Макнаб, Винс Филлипс, Боб Консильо, Стив Лейн… – его произношение было ужасным, когда были зачитаны имена всех членов патруля, включая мое. – Нам все рассказали. Сейчас все счастливы, обо всех ваших друзьях хорошо заботятся. Видите, вы больше не можете нам лгать!

Я потрясенно молчал, не в силах понять, что происходит. У меня закончились варианты. «Вот черт! – подумал я про себя. – И что же теперь будет?»

– Ты из Специальной Авиадесантной Службы! Ты коммандос, наемный убийца в Ираке! Ты здесь, чтобы найти наши ракеты и вызвать американские самолеты для их уничтожения! А также взрывать оптико-волоконные кабели! Это правда, не так ли!? – Слово «правда» было выплюнуто мне в лицо, чтобы сделать на нем акцент.

Мне нужно было время, чтобы подумать, переварить всю эту новую информацию и придумать правдоподобный ответ, но времени не было, а полицейский, похоже, уже знал все ответы. В какую бы сторону ни устремлялся мой бешеный ум, дверь всегда оставалась запертой. Легкого выхода из этой ситуации не было – я оказался в полной заднице.

– Да, – пробормотал я, все желание бороться испарилось. Через три недели после начала операции, насколько ценной могла быть информация, которой я располагал? Малозначительной, рассудил я, и уж точно она не стоит того, чтобы из меня вытряхнули еще десять бочек дерьма.

– А, ну вот видите, – ответил он разумным голосом, словно разговаривая с провинившимся ребенком, – так-то гораздо лучше. Итак, вы признаете, что являетесь одним из «Браво два ноль», да?

– Да, – еще раз подтвердил я. Если им все рассказали, – что, несомненно, так и было, – я мало что мог добавить.

– Это хорошо. У нас есть трое ваших друзей в другой тюрьме.

Это известие неожиданно подняло мое настроение, но у меня не было времени размышлять об этом, поскольку теперь допрос начался по-настоящему.

– Сколько ваших патрулей САС действует в Ираке?

– Понятия не имею, – честно признался я.

– Вы должны иметь представление, ведь это ваш полк. Вы нам не помогаете! – Его голос стал злым, а рука дернулась назад, угрожая ударить меня тыльной стороной ладони.

– Послушайте, – быстро начал я, – я рядовой. Что, по-вашему, должен знать рядовой? Я вступил в полк всего пару месяцев назад и до сих пор являюсь стажером. Я мало что знаю о САС.

Он сделал паузу и на мгновение задумался. Впервые свои пять копеек вставил другой полицейский, побудив своего собеседника на арабском задать еще один вопрос.

– Сколько танков использует САС? Какого они типа?

«Черт возьми! – выругался я про себя. – О чем это он?» В Полку не было танков, хотя некоторые транспортные средства имели на борту серьезную артиллерию. Но потом быстро сообразил. Если иракцы считают, что ребята гоняют на танках, не нужно их разубеждать.

– Я не знаю, сколько их, но это «Скорпионы».

Не будучи заядлым танкистом, я обладал весьма ограниченными познаниями по этому вопросу, а значит, мне не на что было опереться. Я почему-то подозревал, что если сказать, что Полк проводит операции на русских Т-62, то они не поверят, а легкобронированные разведывательные танки «Скорпион» как нельзя лучше подходили для этой цели.

Такой ответ вызвал между полицейскими оживленный разговор.

– Как вы думаете, сколько военнослужащих САС может действовать в Ираке?

– Трудно сказать, – соврал я. – Двести, может быть, больше.

Я был рад распространить немного «дезинформации».

– А самолеты?

Теперь я действительно был готов к такой задаче, но все еще нужно было держать свои ответы в рамках правдоподобности.

– Много самолетов, бомбардировщиков, истребителей, вертолетов. У них есть все.

Теперь, когда я «сотрудничал», полицейские были вполне доброжелательны. Допрос продолжался еще минут десять, зачастую принимая причудливые формы. Откуда они черпали свои идеи, одному Богу известно. Когда допрос подошел к концу, главный инквизитор неожиданно спросил:

– Не хотите, чтобы вас перевели в одну тюремную камеру с вашими друзьями?

Это меня несколько удивило. Я бы решил, что это плохая идея – размещать в одном месте группу известных «опасных людей», – но естественно, ответил, что очень хотел бы этого. Коп кивнул, сказав на прощание:

– Мы посмотрим, возможно ли это.

Когда они вышли из камеры, Ворчун тут же занял их место, словно желая убедиться, что они не ушли, спрятав меня под курткой или еще где-нибудь. Выглядел он немного смущенным из-за того, как со мной обошлись, и позже днем пришел, чтобы дать мне апельсин – возможно, в знак извинения, как будто это была его вина.

Когда я снова в одиночестве растянулся на койке и смог спокойно поразмышлять, в моей голове пронеслась противоречивая смесь эмоций. Во-первых, если не произошло ничего ужасного, Энди и двое других, по крайней мере, живы и находятся где-то, как я предполагал, в Багдаде. Но как быть с оставшимися четырьмя? В разговоре он назвал еще одно имя, но поскольку акцент у иракца был настолько плохим, я не смог его разобрать.

«Слава богу, что я не единственный, кого поймали». Эта мысль эгоистично промелькнула в моей голове, и тут же за ней последовали угрызения совести. Я не имел права радоваться тому, что другие разделили мою участь. Любой из них, или даже все они, могли находиться в еще худшем состоянии, чем я.

Правда заключалась в том, что у меня не было ни малейшего желания оставаться в одиночестве в камере иракской тюрьмы ни на один день, а осознание того, что некоторые мои товарищи тоже находятся здесь, в Багдаде, как ни странно, поднимало боевой дух. Если бы иракцы согласились поместить меня вместе с Энди и остальными, это облегчило бы жизнь, и если бы полицейский сдержал свое слово, я мог бы очень скоро вернуться к ним. К сожалению, все выглядело неправдоподобным. Я не воссоединился ни с кем из остальных до дня своего освобождения.

* * *

Теперь, когда кот вырвался из мешка и мой секрет стал общеизвестным, я вполне ожидал, что мне придется столкнуться с еще более жестоким обращением. Быть медиком – это одно, а «коммандос-убийцей» – совсем другое. Первым свидетельством подобной перемены – не то чтобы она привела к каким-то побоям – стало появление Рэмбо на следующий день после допроса. Он выглядел еще более безупречно, чем обычно.

– Итак, мистер Майкл, – начал он, вытянувшись перед моей койкой. – Вы не медик, а настоящий коммандос!

Я поднял на него глаза, пожал плечами и одновременно кивнул в знак согласия.

– Знаете, здесь, в Ираке, у нас есть Республиканская гвардия, лучшие коммандос в мире. Мы должны очень усердно тренироваться, вы понимаете?

Я снова кивнул, давая возможность ему продолжить.

– Я расскажу вам, например, о наших тренировках. Мы должны пробежать 40 километров с рюкзаком, переплыть Евфрат с «Калашом» над головой, а затем пробежать еще 20 километров, чтобы вступить в бой.

На протяжении всей его речи я торжественно кивал, не позволяя появиться и тени недоверия. В конце он задал вопрос.

– А ваши тренировки проходят именно так?

Конечно, это был вызов, но я не собирался его принимать.

– Нет, – ответил я, – наши тренировки и близко не такие сложные. Никто не смог бы такое пройти.

Казалось, он был очень доволен таким ответом.

– Да, иракские республиканские гвардейцы – это элита. Ваши войска убедятся в этом, если встретятся с нами. Они не смогут победить, а мы не можем быть побеждены.

Но после подобной пиар-риторики он предоставил информацию, которая заставила меня навострить уши.

– Еще один ваш коммандос все еще находится в госпитале. Как и вы, он теперь может гордиться тем, что в нем течет иракская кровь.

С момента прибытия я получил лакомые кусочки информации о еще одном раненом западном гражданине, и это было самым убедительным подтверждением. Но оставался еще один вопрос без ответа: кто это?

Рэмбо ушел, оставив меня размышлять над этим вопросом. Когда вопрос был наконец разрешен после моего освобождения, ответ меня поразил.

* * *

Одной из моих любимых фантазий, когда дела становились совсем плохи, была мечта о том, что парни ворвутся в мою камеру с оружием наперевес и унесут меня на вертолете, находящемся в готовности, чтобы вывезти меня из Ирака и вернуть в безопасное место.

Однажды ночью, вскоре после последнего допроса, я очнулся после такого сна под звуки непрерывного обстрела города из стрелкового оружия и подумал, что, возможно, мой сон на самом деле превратился в реальность. Вскоре, когда в окно посветили фонариком в сопровождении руки, держащей автомат, я убедился, что это не так. Солдат передернул затвор и приготовился стрелять, но в последний момент его остановил один из его товарищей. Пока они спорили на арабском, я лежал на кровати и жалобно корчился в ожидании того тошнотворного удара, который означал бы, что в меня снова стреляют. Это определенно была не игра. Наконец оружие убрали, и, когда они вдвоем ушли, я прислушался, лежа на кровати, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и охреневая – что, черт возьми, происходит?

Вокруг бушевала перестрелка, которая продолжалась всю ночь, никогда не приближаясь слишком близко, но и не отдаляясь. Все выглядело достаточно серьезно, чтобы охранники исчезали до тех пор, пока стрельба не прекращалась; они либо опасались за свою жизнь, либо им требовалось подкрепление. Все осложнялось еще и тем, что авианалеты не прекращались, хотя зенитная артиллерия стреляла спорадически. В то время я пытался найти объяснение услышанному.

Возможно, это была попытка взять столицу силами коалиции. Эту теорию подтверждала попытка меня застрелить – мои похитители предпочли бы, чтобы я был мертв, а не репатриирован, – но отсутствие стрельбы из более тяжелого оружия эту версию не подтверждало. Возможно, это была попытка освобождения заложников, но огонь велся со всех сторон. В операции такого рода, скорее всего, была бы одна или, возможно, две цели, и уж точно не так много, чтобы ввязываться в крупную перестрелку между домами.

На следующее утро мои охранники расхаживали по дому очень приглушенно и разговаривали тихими голосами. Ворчун и так никогда не говорил мне ни слова, когда приносил завтрак, а в это утро, и в последующие всё, что я получил, – это чашку горячего сладкого чая. Что бы ни произошло накануне вечером, это напугало их всех.

Только спустя долгое время после освобождения я узнал, что на самом деле это была попытка переворота, предпринятая некоторыми недовольными генералами режима Саддама, отчаянная попытка свергнуть деспота и спасти Ирак от войны, которая разрушала страну. Само собой разумеется, переворот провалился, его безжалостно подавила Республиканская гвардия по приказу своего лидера. Генералов, спровоцировавших переворот, и тех, кого сочли к нему причастными, больше никто никогда не видел.

* * *

После всего случившегося оставшиеся дни моего заточения прошли без особых происшествий. Распорядок дня вернулся в основном к обычному, хотя Ворчун стал более сговорчивым, зачастую предпочитая не держать меня в наручниках часами напролет. За неделю или около того до моего освобождения он также взял на себя смелость стать моим личным физиотерапевтом. Я сомневался, что у него была какая-либо официальная квалификация в этой профессии, но, возможно, он обладал большим опытом.

Каждое утро, после завтрака, он приходил в камеру и начинал манипулировать моей травмированной ногой вверх-вниз, пытаясь предотвратить затвердевание вновь формирующегося хряща в голеностопном суставе. Глядя на это в перспективе, то когда я вернулся в Херефорд, то сразу же попал под наблюдение полкового физиотерапевта, который назначил мне два сеанса терапии ежедневно в течение нескольких недель.

Эти сеансы включали в себя такие болезненные манипуляции с моей лодыжкой, что за час или около того до каждого сеанса приходилось принимать огромное количество вольтарена.[65]65
  Одна из торговых марок диклофенака – противовоспалительного средства.


[Закрыть] Но это все равно не слишком облегчало страдания, а лишь притупляло их, и слезы боли неизбежно лились из моих глаз во время каждого вынужденного движения в суставе.

Две минуты с физиотерапевтом Ворчуном сами по себе были пыткой, и этого было достаточно, чтобы оставлять меня в таком состоянии на несколько часов – клянусь, следы моих рук до сих пор отпечатаны на стальном каркасе больничной койки.

* * *

Чуть больше чем за неделю до моего освобождения бомбардировки города значительно усилились. Днем крылатые ракеты летели каждые пару часов, а ночью волны авианалетов были почти непрерывными. Тогда я и не подозревал, что все это совпало с началом наземной войны – недельной тотальной атаки на иракскую столицу, призванной уничтожить боевой дух и свести оперативную слаженность Багдада практически к нулю.

Через неделю интенсивные бомбардировки внезапно, без видимых причин, прекратились. Первый день и ночь без воя сирен и грохота зенитной артиллерии оказались на редкость тихими, и в тюремном блоке воцарилась странная атмосфера беспокойства. На следующее утро Ворчун вошел в мою комнату и с гордостью объявил, что великая война была предотвращена, что обе стороны в последний момент отступили от края пропасти благодаря непреклонному руководству Саддама Хусейна.

Отчаянно пытаясь не выдать своих надежд, я поинтересовался:

– Война закончилась?

– Да, да, – ответил Ворчун. – Закончилась, Иншалла!

Эта информация показалась мне весьма сомнительной, хотя, лежа после всего, уже не прикованный наручниками к койке, я предположил, что, возможно, иракцы наконец-то решили эвакуироваться из Кувейта по собственной воле. В ту ночь я долго и напряженно прислушивался, нет ли каких-нибудь признаков того, что военная кампания продолжается, но ничего не происходило.

На следующий день пришел Ворчун и сообщил мне новость:

– Пять дней, и ты уходишь. – Он сделал рукой движение вверх: – Все кончено.

Я даже и подумать не смел, что он говорит правду. Конечно, меня не могли репатриировать так скоро. Потребуются месяцы дипломатии и переговоров, чтобы добиться освобождения военнопленных.

Через час меня посетила другая свита, на этот раз медицинская, возглавляемая моим старым другом доктором Аль-Байетом.

– Как вы себя чувствуете сегодня утром, Майкл? – Приветливо спросил он, одновременно осматривая мою лодыжку. – Эти швы должны были быть сняты несколько недель назад.

Он повернулся к одному из своих спутников и пробормотал что-то по-арабски, после чего снова обратился ко мне.

– Инфекции нет, но рану нужно промыть.

Это был первый случай, когда моей ногой занялись с тех пор, как я попал в больничную камеру около пяти недель назад.

Наконец я заговорил.

– Я не чувствую пальцев ног. Значит ли это, что я не смогу нормально ходить?

– Конечно, вы будете хромать. Но ощущения со временем вернутся, так как ваши нервные окончания восстановятся. – Он сделал секундную паузу: – Вы знаете, что война закончилась. – Это был не вопрос, а утверждение. – Теперь нам придется начать процесс восстановления Ирака.

Мы поболтали еще несколько минут, причем бóльшая часть разговора крутилась вокруг вероятных последствий моей травмы. У доктора был большой опыт в лечении огнестрельных ранений и их возможных последствий.

– Вы больше не сможете бегать, – просто добавил он.

Это замечание меня задело. Я был в некотором роде фанатиком фитнеса и занимался многими видами спорта: триатлоном, регби, баскетболом и многими другими. Неужели это означало конец?

Последнее замечание, которое он сделал перед тем, как покинуть комнату, застало меня врасплох и заставило слегка смутиться.

– Тебе бы хотелось иметь девушку?

– Пардон? – Переспросил я, совершенно сбитый с толку.

– Медсестра, которая помогала мне с вашей операцией в клинике… Она хотела бы стать вашей девушкой, – объяснил он. – Скоро она уедет учиться в Лондон.

«Черт!» – ругнулся я про себя. Меньше всего мне хотелось кого-то расстраивать или обижать, когда мое освобождение было так близко.

– Вы очень добры, но у меня уже есть невеста.

Я ни за что не собирался рассказывать об этом Сью.

– О, ну что ж, нет проблем. Я напишу несколько рекомендаций, чтобы вы их забрали с собой. Желаю вам скорейшего выздоровления и… всего хорошего.

Я поблагодарил его и попрощался с ним, вздохнув с облегчением, когда он вышел из камеры. «Черт возьми! Сначала мне надавали пощечин, а потом чуть не женили, – вот это противоречие. Что за люди?!»

Больше мне никогда не довелось увидеть доктора Аль-Байета, но уверен, что именно его я должен благодарить за то, что у меня все еще есть нога и я могу передвигаться.

******

Я больше не был закован в кандалы, и дверь в мою камеру не была закрыта – произошло полное преображение. Хотя к хорошим новостям я относился все еще настороженно, невозможно было не испытывать оптимизма по поводу того, что произойдет в ближайшие несколько дней. В конце концов, если ситуация не изменится, то лишние пять дней – это ни о чем.

На следующий день мне на короткое время подумалось, что мое освобождение уже не за горами, так как по Багдаду разнесся сильный гул. В течение добрых десяти минут над городом раздавались звуки реактивных двигателей, но громкие взрывы, как ни странно, не сопровождались ударной волной.

Позже в камеру пришел Ворчун и объяснил, что на самом деле это иракские самолеты пролетели над столицей, совершив победные виражи. Бóльшая часть иракских ВВС в начале войны перелетела в Иран, чтобы не подвергаться опасности, и теперь героические пилоты и их самолеты вернулись, чтобы отвоевать свое право летать в иракском небе. Ворчун продолжал рассказывать, сколько побед одержали иракцы в воздухе, сколько американских самолетов было сбито превосходящими иракскими пилотами и так далее, но я уже перестал слушать. Я испытывал такое облегчение от того, что вся эта кутерьма не началась снова, что мне было абсолютно все равно, каким дерьмом Саддам пичкает свой народ.

В ту ночь, между полуночью и часом ночи, меня разбудили Доупи, двое гражданских в штатском с автоматами АК-47 и еще один человек, вошедшие в мою камеру. Сразу же насторожившись, все еще не до конца уверенный в том, что мне больше не причинят вреда, я с нарастающим страхом смотрел на вновь прибывших, нервно переводя взгляд с одного лица на другое.

Тот, который был без оружия, достал листок бумаги и при свете факела начал читать с него.

– Вы Майкл Кобурн?

– Да, – ответил я, с каждой минутой волнуясь все больше.

– Я представитель Красного Полумесяца. Я здесь, чтобы проверить ваши данные, а затем вас перевезут… Вы меня понимаете?

Во рту внезапно пересохло, сердце заколотилось. Почему меня должны были переводить посреди ночи, если война закончилась? Мне всё это ни капельки не нравилось.

– Да, – нерешительно ответил я.

Между Доупи и остальными начался обмен мнениями на арабском, и не успел я опомниться, как меня выволокли из постели и затолкали в затемненный микроавтобус, который ждал в переулке. Ситуация ухудшалась с каждой минутой. Меня положили на носилки, задние двери были закрыты и заперты, и автомобиль поехал. Более получаса машина кружила и по улицам и магистралям иракской столицы. Поездка слишком напоминала мою первую экскурсию от сирийской границы, и все те чувства беспомощности и уязвимости нахлынули снова. Почему меня перевозили таким тайным образом? Ничего хорошего это не предвещало. Микроавтобус резко затормозил, и на машину со всех сторон стали набрасываться возбужденные голоса, стуча руками по бортам.

Поскольку я не был пристегнут, я сел и с опаской посмотрел на открывающиеся задние двери. Тусклый свет от пары ламп накаливания, расположенных на внутренней стене, возле которой был припаркован автомобиль, усиливал ощущение угрозы. В свете ламп виднелась группа разномастных солдат, ни на одном из них не было одинакового комплекта военной одежды; все они напряглись, чтобы рассмотреть нового пленника.

Среди них не было ни одного знакомого лица, и я осознал, насколько сильно привязался к своему «семейному» окружению в госпитале. Зная досконально идиосинкразию и особенности моих предыдущих похитителей, Ворчуна и Доупи, я в значительной степени избавился от страха перед неизвестностью, но теперь все было по-другому. Я вернулся к исходной точке.

Несколько пар рук вцепились в машину и вытащили меня из нее, хотя и не очень грубо, стремясь заполучить свой приз. Меня подхватили двое солдат и повели к огромной металлической двери.

Как только я вошел в дверь, вскоре стало ясно, что это определенно не курорт. Бетонные полы подо мной были отполированы многими тысячами пар ног заключенных. Когда меня провели мимо ряда небольших металлических дверей, которые тянулись по обеим сторонам длинного коридора, стало совершенно очевидно, что это тюрьма.

– Коммандос? – Спросил один из солдат, шедших рядом со мной.

– Да, – просто ответил я. Мой ответ вызвал немедленное исполнение победного песнопения, сопровождаемого мазохистскими похлопываниями по голове. Почему кто-то считает необходимым бить себя по голове таким образом, мне совершенно непонятно, но он мог бы проделывать это сколько угодно, но при одном условии – если бы это мешало ему выделывать такое со мной.

Наконец мы остановились у камеры, расположенной в конце коридора и рядом с сильно пахнущим нужником. Мельком взглянув на него, я понял, что он лучше по сравнению с тем, к чему я привык, но только лишь на чуть-чуть. Охранники помогли мне войти через открытый дверной проем и уложили на маленькую тростниковую циновку – единственное удобство в крошечной камере. Дверь с лязгом захлопнулась, и я остался в темноте, прислушиваясь к гулкому эху удаляющихся шагов.

Первые лучи утреннего света не заставили себя ждать, найдя путь в камеру через маленькое прямоугольное отверстие в правом верхнем углу камеры. Прислонившись к одной из стен, я рассматривал удручающую реальность своих новых покоев. Назвать камеру спартанской – это значит сильно смягчить реальность. Тонкая тростниковая циновка, местами протертая, была единственной защитой между моим телом и твердым холодным полом под ним. Камера имела размеры примерно два на полтора на три метра – прямоугольная коробка, построенная полностью из бетона, если не считать прочной металлической двери, которая выглядела так, будто могла выдержать атаку эскадрона танков.

Рядом со мной стояла синяя пластиковая миска с металлической чашкой внутри: мой комплект посуды для приема пищи. В самом низу камеры, в правом углу под окном, под стеной торчало бетонное корыто глубиной всего в пару дюймов, явно предназначенное для отправления естественных надобностей.

«Гребаные засранцы!» – Обрушил я свой молчаливый гнев на четыре стены, проклиная тех, кто заставил меня поверить в то, что я должен получить освобождение – хоть какое-то освобождение. Разочарование довело меня до слез. То, что поначалу мне предложили, а потом вырвали проблеск свободы, нанесло сокрушительное поражение моему моральному духу. Я тосковал по одиночеству и знакомым лицам, которые окружали меня в госпитале, – по чему угодно, лишь бы отвлечься от этого кошмара.

И снова в памяти всплыли лекции из моих курсов боевого выживания: «Решение о побеге должно быть принято при первой же возможности. Чем дальше вас отправят по цепочке, тем глубже вы окажетесь на вражеской территории. Ваши охранники будут выглядеть более профессионально (ведь это их роль), а конструкция и оборудование мест заключения будут гораздо более надежным. Все это приведет к тому, что ваши возможности будут весьма ограничены, а побег станет еще более трудным».

Это пророчество сбывалось, потому что здесь, в этой камере, я не видел выхода. Придется заново фокусировать себя, перестраиваться и концентрироваться на главной цели – выживании.