Текст книги "Солдат номер пять (ЛП)"

Автор книги: Майк Кобурн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Закончив свои обязанности, мои охранники и санитары попрощались со мной и оставили меня на попечение моих новых хранителей, один из которых маячил на заднем плане, с нетерпением ожидая своего последнего гостя. Мой новый опекун подошел и пристегнул меня наручниками к железным перилам койки. Для пущей убедительности кандалы сильно дернули, в результате чего моя рука едва не вырвалась из плеча. Удовлетворившись тем, что я никуда не денусь, он наконец улыбнулся и махнул мне на прощание рукой, после чего дверь была закрыта, заколочена и заперта.

В последующие недели Ворчун, как я его прозвал, стал моим старшим надзирателем и лицом, с которым я просыпался день за днем.[61]61
  Англ. Grumpy. Прозвище одного из гномов в сказке о Белоснежке.


[Закрыть] Ему было за сорок, он был ветераном ирано-иракской войны и досиживал оставшееся время до пенсии.

Наше знакомство началось не лучшим образом. Он относился ко мне с большим подозрением – ведь я представлял врага, который днем и ночью бомбил его город. Но по прошествии нескольких недель он немного просветлел, и к концу моего пребывания в тюрьме часто заходил ко мне, обменивался арабскими приветствиями, рассказывал на своем ломаном английском о случайных победах иракцев или передавал кусочек фруктов – восхитительная роскошь.

ГЛАВА 16
Отсидка

Когда дверь в мою камеру с лязгом захлопнулась, меня вдруг осенило: ну вот и все. Волнительная поездка на американских горках, на которых я находился практически с момента своего прибытия в Великобританию семь месяцев назад, неожиданно оборвалась.

Последние несколько месяцев оказались очень суматошными и стремительными; события последней недели превратились в сплошной вихрь событий. Только сейчас, лежа в одиночестве, раненый и находясь во власти своих захватчиков, я смог в полной мере осознать масштаб своего затруднительного положения. Как долго эти четыре стены будут моим домом? На меня начала накатывать глубокая и темная депрессия, с которой мне приходилось бороться все больше и больше по мере того, как мой плен растягивался в недели. Не в первый и не в последний раз меня снова начали одолевать, роясь в голове, все эти безответные вопросы. Как долго продлится война? Знает ли кто-нибудь, что я еще жив? Жив ли кто-нибудь из остальных? Неужели я один, кто попал в плен? Почему помощь не пришла после того, как мы связались с летчиком? В порядке ли все остальные? Что будет, когда они узнают, что я лгал? Когда освободят заключенных? Могу ли я стать еще одним Терри Уэйтом?[62]62
  Английский правозащитник и писатель, в 1980-х годах был помощником по делам англиканских общин тогдашнего архиепископа Кентерберийского Роберта Ранси. В качестве посланника англиканской церкви отправился в Ливан, чтобы попытаться добиться освобождения четырех заложников, включая журналиста Джона Маккарти, однако был похищен сам и содержался в заключении с 1987 по 1991 год.


[Закрыть] Меня настолько сильно захлестывала жалость к себе, что чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.

Напряжение и растерянность не спадали, я не знал, кого винить в нашей неудаче – себя или других. Однако на первом месте в моих мыслях стояло два насущных вопроса, которые постоянно всплывали снова и снова – Что, черт возьми, случилось с вертолетом? Почему АВАКС не отвечал на наши вызовы? Когда патруль САС попадает в дерьмо, и зовет на помощь, кто-то обязательно приходит – это часть этики, лежащей в основе всех операций Полка. Если вы намерены отправить людей за сотни километров в тыл врага, вы должны предложить какую-то поддержку на случай, если все пойдет не так. Несмотря ни на что, на определенном этапе любому патрулю требуется поддержка того или иного рода.

Это приводило к другим вопросам: Почему в данном случае система дала сбой? Неужели мы так сильно ошиблись, что нам уже было невозможно помочь? И если да, то почему? Сон был единственной передышкой от этой постоянной борьбы внутри, от борьбы за сохранение рассудка и веры в себя. Я знал, что должен переключиться, занять чем-то свой ум, иначе точно сойду с ума. В голове всплыли воспоминания о двух курсах боевого выживания, и особенно истории, рассказанные бывшими военнопленными. Их опыт, полученный в аналогичных, а во многих случаях и гораздо худших условиях, вдохновлял на то, как справиться с моей ситуацией. Эти люди сумели выжить, один из них – на протяжении целых семи лет, так что я тоже смогу. Одна из таких историй наглядно демонстрировала, как важно найти занятие, на котором можно сосредоточиться, особенно если вы оказались в одиночной камере.

Американский майор, бывший летчик, рассказывал нам о том, как его сбили во время бомбардировки над Северным Вьетнамом. Попав в плен и подвергаясь пыткам со стороны северовьетнамцев, он был на грани самоубийства, когда ему удалось найти что-то, что могло бы вдохновить в него веру и помочь сохранить рассудок. Он начал выстраивать в своей голове процесс проектирования и строительства дома мечты с нуля. Он разработал планы и чертежи, подготовил площадку, вырыл под фундамент каждую траншею, залил каждый фут бетона, возвел каждую стену и вбил каждый гвоздь. В его голове был воссоздан каждый момент проектирования и строительства. Он был освобожден после четырех лет одиночного заключения, не увидя за все это время ни единого белого лица. Вернувшись в Штаты, он построил дом своей мечты. Было очень трудно оставаться позитивным, оптимистичным и сосредоточенным, но альтернативы не было – это был вопрос выживания.

Поэтому я приступил к психологической подготовке, начав с систематического изучения своего нового окружения. Маленькое, зарешеченное, но все еще частично застекленное окно выходило в переулок. Свет, проникавший через него, отбрасывал по камере тени под определенным углом; тени, которые я стал воспринимать как грубые солнечные часы. Мои охранники часто сидели под окном, болтали, пили кофе или били костяшками домино по твердому деревянному столу.

Сама камера была размером примерно три на пять метров. Ее выцветшие, покрытые пятнами и шелушащиеся известково-зеленые стены часто позволяли мне предаваться эскапизму, представляя себе образы, формы и фигуры, скрытые среди разрушающейся штукатурки и краски. Небеленый потолок представлял собой массу дыр, из которых с течением времени отвалились куски штукатурки, обнажая бетонную крышу, вызывавшую серьезные опасения. В центре, с оторванного крепления шатко свисала единственная лампочка; провода оголились и проржавели. При включении света лампочка работала редко, постоянно вызывая короткое замыкание. В конце концов, охранники сдались и прибегли к свету факелов.

Дверь, подвешенная на петлях слева и открывающаяся внутрь, представляла собой простую металлическую конструкцию, лишенную каких-либо элементов, кроме тех, что ее фиксировали. С внешней стороны она закрывалась на два засова, а те, в свою очередь, запирались на два висячих замка. Звяканье ключей тюремщика и грохот засовов станут характерной чертой каждого моего дня, способом приблизительного определения времени, признаком прибытия еды – или чего-то еще, возможно, более зловещего.

Рукой, закованной в наручники, я провел по краю койки, проверяя, насколько можно двигаться. Браслет, пристегнутый к нижней части рамы, позволял передвигаться примерно на полметра, хотя в моем нынешнем состоянии это было малоутешительно. Больше беспокоил тот факт, что браслет, прикрепленный к руке, был слишком туго затянут; запястье уже пульсировало и причиняло мне значительный дискомфорт. Нужно было как можно скорее уговорить Ворчуна ослабить давление, но, к сожалению, такая возможность представится только через несколько часов.

По мере того как день шел своим чередом, к окну почти непрерывно подходили любопытные иракские солдаты, жаждущие взглянуть на нового «дьявола Запада». Часто мой вид вызывал у них характерный жест перерезания горла, или гортанный победный крик, сопровождаемый шлепками по макушке.

На протяжении нескольких недель худшие из этих «демонстраций» часто включали в себя прицеливание в меня через окно из автоматов или пистолетов и имитацию стрельбы из оружия. За громогласным хохотом следовал испуганный взгляд и автоматический окрик, когда курок или ударник срывались по пустому патроннику. Эти люди не были самыми опытными солдатами, и я не очень-то доверял их способности играть в русскую рулетку, особенно за мой счет. Хотя охранники не пускали в камеру никого из моих мучителей, они, конечно же, не делали ничего, чтобы помешать им снаружи.

К тому времени, когда скрежет ключа в замке и грохот отодвигаемых засовов возвестили о приходе Ворчуна, длинные, низкие тени метались на левой стороне стены. К этому моменту у меня не только полностью онемели запястье и распухла рука, к процессу присоединились еще мочевой пузырь с кишечником, находившиеся на пределе.

Ворчун вошел с миской коричневого риса и куском хлеба в руках – то, что отныне должно было стать моим основным рационом, – и тут же был атакован:

– Туалет, туалет!

Я надеялся, что такой простой просьбы будет достаточно, чтобы облегчить обе мои текущие проблемы.

Охранник на секунду замешкался, а затем положил еду на пол. Он вышел из камеры и через несколько мгновений вернулся с пластиковой сандалией, которую надел на мою голую неповрежденную ногу, а затем освободил мне запястье. После этого Ворчун переместился в такое положение, чтобы я мог использовать его плечо в качестве костыля.

Как только я смахнул ногу с кровати, влияние силы тяжести на мою травму преподало мне быстрый и острый урок. Внезапный прилив крови к месту ранения вызвал такую боль, что я был вынужден снова сесть прямо, поднять ногу и заново оценить ситуацию. Оказалось, что решение состояло в том, чтобы чуть отталкиваться правой ногой сзади, как будто ты разгибаешь ногу во время шага, и держать ее в таком положении. Способ не идеальный, и неудобный, но это помогало.

Так что, обняв Ворчуна за плечи, и пока он придерживал меня за талию, мы вприпрыжку пробрались к двери камеры. Оказавшись в фойе, мы свернули направо, и перед нами открылось пугающее зрелище – туалет. Запах, который периодически проникал в мою камеру, должен был послужить предупреждением, но даже несмотря на это, сцена, развернувшаяся передо мной, повергла меня в шок. С почти нездоровым восхищением я смотрел на крошечную открытую кабинку, в которой находилось небольшое продолговатое отверстие, переполненное застоявшимися фекалиями и мочой.

Ворчун помог мне дойти до открытой щели и позволил опереться о раму, после чего удалился в безопасное место у главного входа в фойе, расположенное не более чем в трех метрах от меня. Я стоял неподвижно, крепко вцепившись в дверную раму, пытаясь понять, как лучше решить проблему, и при этом не оказаться в грязном вонючем месиве, устилавшем пол. О том, что можно легко поскользнуться или упасть задницей в самую гущу, не хотелось даже и думать.

Сортир представлял собой типично арабскую конструкцию: фарфоровая дыра в полу с немного приподнятой подставкой для ног по обе стороны. Высоко на стене висел бачок для воды, который соединялся с чашей в полу ржавой металлической трубой, проходящей вниз вдоль стены.

Я разработал план действий, набрался смелости и пошел – мое тело уже было не в состоянии выдерживать нерешительность. Запрыгнув в кабинку, я умудрился избежать места наибольшего разлива дерьма и смог поставить ногу на одну из подставок, одновременно используя трубу для опоры. Стоя в таком положении, я сбросил то, что оставалось от моих камуфляжных брюк (правая штанина была отрезана до середины бедра), выставил поврежденную ногу перед собой, и медленно опустился на корточки, держась за трубу, чтобы не свалиться замертво.

Неважно, что мне было неудобно, природа смилостивилась и быстро взяла свое, и я смог завершить процедуру за считанные секунды. Однако, к своему ужасу, я вдруг понял, что тут не хватает одного важного компонента: туалетной бумаги. Я тщетно оглядывался по сторонам, и тут мой взгляд упал на небольшой кусок шланга, прикрепленный к крану у основания стены.

«Вот зараза, – выругался я про себя, – придется подтирать задницу водой и рукой, при этом еще и балансируя, черт возьми! Охренеть как здорово».

Конечно, все это могло случиться при условии, что вода будет в наличии. К моему облегчению, из конца шланга – конца, о котором не стоило особо задумываться, – пошла жидкость и мне каким-то образом удалось закончить процедуру. К концу своего плена я мог уверенно выполнять это необходимое упражнение в полной темноте. Необычная претензия на славу.

Быстро оправившись, я подскочил к небольшому тазику, стоявшему в фойе. Ворчуна нигде не было видно. Рядом валялось несколько обломанных кусков мыла, и я воспользовался ими, стараясь как можно лучше продезинфицировать руки. Как по команде, нарисовался охранник и помог мне вернуться в камеру и лечь на койку, позволив не пристегивать запястье, чтобы я мог съесть вечерний ужин.

После этого случая я старался всегда быть готовым к визиту в нужник. Припрятав в карманах и за водопроводной трубой маленькие обрывки простыни, чтобы использовать их в качестве туалетной бумаги, я позаботился о том, чтобы мои руки и задница соприкасались как можно реже. Диарея или что-нибудь похуже – состояние, которого я точно не хотел, и которому не должен был способствовать. Моему организму и иммунной системе и так хватало проблем, без дополнительных осложнений в виде расстройства кишечника.

Рядом с кроватью появился небольшой столик, на котором стояли кувшин с водой и пластиковый стаканчик: Ворчун положил мне на ладонь четыре разноцветные таблетки и велел принять их. Очевидно, он был обязан следить за тем, чтобы я это делал, и относился к этому серьезно. Я послушно положил таблетки в рот и проделал все видимые действия, чтобы проглотить их, запивая водой, спрятав при этом таблетки под язык.

Удовлетворенный тем, что его долг выполнен, охранник оставил меня без кандалов доедать мой рацион из риса и хлеба, закрыв и заперев дверь на засов при уходе. Как только я счел это безопасным, я высыпал таблетки в руку и стал их рассматривать, надеясь найти хоть какой-то намек на их происхождение или назначение. Но таковых не оказалось: две капсулы были бело-красными, остальные – бело-желтыми. Так что от своих усилий я точно не стал мудрее.

«Ну, если бы они хотели меня убить, то уже сделали бы это», – рассудил я и проглотил всю партию, отчаянно надеясь, что это действительно антибиотики.

Доедание риса оказалось еще одним интересным занятием, которое преподнесло мне урок, который я не забуду. В Ираке все оказалось не таким простым.

Я с готовностью набросился на первую ложку, поскольку мое тело жаждало пищи, но это едва не обернулось катастрофой. Когда я стал усердно жевать разваренную коричневую кашу, мои зубы начали стучать о множество мелких, неподатливых предметов, которые на ощупь были похожи на камни, отчего чуть не сломались. Выплюнув содержимое обратно в миску, я провел пальцем по внутренней поверхности рта в поисках сломанных зубов – было полное ощущение, что я их повредил. С зубами все оказалось в порядке, и я принялся просеивать размокшие, полупережеванные кусочки риса. Ну конечно, среди всего этого спряталось полдюжины крошечных круглых полированных камней – виновники того, что едва не разрушило мою зубную работу. Не думаю, что их положили туда специально; более вероятно, что это были остатки из кастрюли, в которой рис варился изначально. С этого момента каждая ложка, попадавшая мне в рот, тщательно просеивалась и проверялась, чтобы я мог есть, не сломав зубы.

Ворчун вернулся примерно через час, чтобы забрать пустую миску и снова надеть наручники, на этот раз позаботившись о том, чтобы закрепить их не слишком туго.

Он вышел из комнаты, как обычно, закрыв за собой дверь, когда заходящее Солнце начало лишать комнату последних остатков света. Через час в камере наступила полная темнота.

Я лежал и смотрел на потемневший потолок, наконец-то почувствовав, что могу расслабиться, когда ночь, старый союзник, снова приняла меня в свои утешительные объятия. В последующие недели я тосковал по утешению, которое приносила ночь, по побегу от реальности, которая бомбардировала меня со всех сторон на протяжении дня. Лишь в очень редких случаях стражники беспокоили меня ночью – они наслаждались своей компанией, а я – своим одиночеством.

К сожалению, наступление темноты сопровождал один существенный недостаток. Ночь предвещала прибытие стай бомбардировщиков союзников – тех самых массовых соединений, которые я видел, ожидая заправки нашего «Чинука» всего несколько дней назад. «Торнадо», «Ягуары», «Стелсы» и множество других военных самолетов проносились под покровом темноты, стремясь сбросить тысячи фунтов боеприпасов на иракскую столицу и другие ничего не подозревающие цели.

Не успевала наступить ночь, как сирены воздушной тревоги начинали свой непрекращающийся вой, а батареи зенитной артиллерии по всему Багдаду вели отчаянный поиск ненавистных самолетов.

Одна из таких батарей располагалась прямо над моей камерой: как я и предполагал, это было укрепление, выкопанное в верхней части берега и укрепленное мешками с песком. Когда впервые заработало ее смертоносное вооружение, это до смерти меня напугало. Я никак не ожидал, что на территории госпиталя может располагаться позиция зенитчиков, тем более прямо надо мной. Сомневаюсь, что такое расположение было случайным; иракцы были достаточно хитры, чтобы понять, что бомбардировщики не станут атаковать военную позицию так близко к известной больнице.

На протяжении всей ночи до моей камеры то и дело доносились звуки и вибрация от разрывов бесчисленных тонн бомб. Часто некоторые из них подлетали ближе, чем мне хотелось бы. В связи с этим возникал вопрос, не сделает ли меня моя собственная сторона непреднамеренной жертвой дружественного огня. Сможет ли случайная бомба союзников, после всего того, что я пережил, в конце концов уничтожить меня?

Эти первые 24 часа нахождения в камере преподали мне 90 процентов уроков, которые я должен был усвоить, чтобы пережить свое пребывание в плену. Зачастую, даже самые маленькие и незначительные вещи могут значить очень много, и после нескольких недель такой рутины они, несомненно, приобрели огромное значение.

* * *

Дни тянулись бесконечно медленно. Вскоре после рассвета звяканье ключей Ворчуна возвещало о его приходе. Первым делом он опорожнял кувшин с мочой, который я наполнял до краев за ночь, после чего следовало наше маленькое танго в сортире. Вернувшись в камеру, он приносил мне завтрак, состоявший из половинки багета и крошечного стаканчика с густым, сладким, мятным чаем.

Иногда, в качестве истинного удовольствия, мне давали большую порцию маргарина, завернутую в фольгу, чтобы добавить к хлебу. И снова был усвоен урок, к которому быстро отнеслись весьма серьезно: если я не съедал весь маргарин, его у меня забирали, и проходила, возможно, неделя или больше, прежде чем я получал его снова. Поэтому, чтобы сохранить лакомство и продлить наслаждение его вкусом, я использовал маргарин экономно, заворачивая его остатки в кусок фольги, и припрятывая под матрасом на будущее.

Через день или около того после моего прибытия Ворчун, видимо, решил, что пол слишком грязный даже для моего жалкого существования, и устроил своеобразную весеннюю уборку. Он вошел и вылил на пол несколько ведер воды, пахнущей дезинфицирующим средством, после чего принялся размазывать ее по полу с помощью скребка. Явление стало еженедельным, и вскоре пол уже выглядел вполне прилично.

К сожалению, того же нельзя было сказать о туалете, к которому он относился с таким же пренебрежением. Ворчун делал все возможное, чтобы смыть унитаз несколькими ведрами воды, – конечно, с большого расстояния, – но никогда не делал это с той регулярностью, которая требовалась. Я не мог винить его за старания, да и, честно говоря, никому бы не пожелал такой работы.

Вскоре после моего заключения в камеру появился еще один надзиратель; в его обязанности входило подменять Ворчуна с раннего вечера и до рассвета. Невысокий, худой мужчина лет тридцати, по характеру он был полной противоположностью своему товарищу. С того дня, как я увидел его, и до того момента, как я покинул больничную камеру, на его веселом усатом лице никогда не исчезала улыбка. Несомненно, он был без царя в голове, но уверен, что в его характере не было ни малейшего недоброжелательства или злобы по отношению к кому-либо – странное качество для тюремного охранника.

Его звали Джамель, о чем он сообщил мне через несколько часов после нашей первой встречи, хотя про себя я прозвал его Доупи.[63]63
  Англ. Dopey. Здесь: мультяшный гном-недотепа, персонаж мультфильмов Уолта Диснея.


[Закрыть] Я выбирал между этим прозвищем и Счастливчиком, но решающим стал тот факт, что он действительно выглядел так, как будто «свет горит, а дома никого нет», и это ничуть не портило его мультяшного тезку.

Так между Ворчуном, Доупи и мной установился распорядок дня, который по своей регулярности стал почти ритуальным: Ворчун встречал утро, а Доупи провожал ночь.

Я настолько хорошо научился определять время по импровизированным солнечным часам, изображенным на стенах камеры, что, когда миски с рисом приходили с опозданием, я с нетерпением ждал, мысленно стуча кулаком по столу, требуя свою еду.

Через несколько дней после прибытия в центр заключения, в переулок загнали машину и припарковали ее под тростниковым навесом напротив моей камеры. Каждое утро один из охранников запрыгивал в нее и заводил, с остервенением раскручивая двигатель до тех пор, пока не раздавался высокочастотный свист, а выхлопная труба не выбрасывала шлейфы густого синего дыма, наполняя и удушая окружающий воздух.

Очевидно, это удовлетворяло всех, поскольку автомобиль был в хорошем рабочем состоянии. Однако иногда по утрам стартер отказывался работать, и собравшимся охранникам приходилось по полчаса толкать упрямый автомобиль по переулку, пытаясь его завести. Когда двигатель оживал, крики успеха были такими, что можно было подумать, будто Ирак только что выиграл чемпионат мира по футболу.

* * *

После недели постельного режима и обычного питания мои силы вернулись настолько, что я начал обдумывать способы выполнения физических упражнений. Не желая намекать на то, что я могу чувствовать себя лучше или сильнее, чем кажусь, делать упражнения я стал тайком, по ночам. Они состояли из сотен подъемов ног, а затем сотен модифицированных отжиманий в упоре, и отжиманий на трицепс. Занять положение, чтобы потренироваться в отжиманиях сзади на трицепс, было несложно, а вот отжимания в упоре – это было уже совсем иное дело.

Я сдвигал закованную в наручники руку на койке настолько далеко вниз, насколько она могла протянуться, подтягивал ноги и просовывал их под правую руку, а затем спокойно опускался на пол. В таком положении, используя кровать как опору и подтянув травмированную ногу к спине, я начинал отжиматься, делая паузы каждые пару минут, чтобы убедиться, что никто из охранников не находится поблизости и меня не слышит.

Такое не слишком сложное упражнение невероятно поднимало мой боевой дух, когда я размышлял о том, что: а) переигрываю своих похитителей; б) делаю что-то для своего выздоровления; в) у меня есть цель, что-то, к чему можно стремиться в течение дня. Это был способ разбавить монотонность и выплеснуть всю накопившуюся физическую энергию и разочарование.

Ночные авианалеты, как правило, не имели особого эффекта, кроме как лишали меня нескольких часов сна, хотя иногда они казались более угрожающими. Когда охранники таинственно исчезали, а стрельба зениток над головой становилась все более бешеной, я понимал, что дела идут неважно. От грохота падающих неподалеку бомб на меня падали куски потолка или стены, которые разлетались либо на полу, либо на моей голове. Я не слышал охранников несколько часов, пока они не чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы вернуться, и тогда они светили фонариком в окно, чтобы убедиться, что я все еще цел.

Но это было ничто по сравнению с парой случаев, когда сотрясающая сила 2000-фунтовой бомбы, упавшей в сотне метров от квартала, выбила остатки моего маленького стеклянного окна и сдула меня с кровати. Потрясенный и скорчившийся под хлипкой железной рамой и матрасом, я оставался в таком положении почти всю ночь, пока не убедился, что самолеты вернулись на свои базы. В таких случаях охранники не возвращались на свои посты до рассвета, а я, не испытывая прилива патриотизма, не пел хвалебных песен летчикам.

Однако благодаря опыту я научился быстро определять, когда наступала пора покидать верхнюю часть койки и укрываться под ней. Когда стражники считали разумным сбежать, я принимал это к сведению и быстро делал свой выход. Кровать не давала особой защиты, но это было лучше, чем ничего.

С самого начала его появления мне удалось использовать добрый нрав Доупи в своих интересах: он всякий раз массировал мне запястье, когда освобождал от наручников во время вечерней трапезы. После этого он всегда спрашивал меня, не слишком ли туго стянуты дужки, когда снова заковывал их на ночь. Таким образом, фиксатор наручника был очень слабо затянут на моем запястье, и это в сочетании с низкой температурой обеспечивало мне достаточную свободу действий, чтобы выскользнуть из кандалов.

Получив некоторую свободу на ночь, я начал разрабатывать план действий на случай, если представится возможность сбежать. Наиболее вероятным источником помощи могли стать авиационные налеты союзников. Шальная бомба может уничтожить часть камеры, а заодно и моих охранников, хотя в том состоянии, в котором я находился, особой пользы это не принесет. Я едва мог доскакать от кровати до сортира, не говоря уже о ходьбе или беге. Мне никак не удалось бы уйти далеко на своих двоих, но в какой-то момент моя подвижность должна была улучшиться.

Тогда я решил, что следующим делом должно стать приобретение арабского диш-даша[64]64
  Общеупотребительное сленговое название одежды, которую носят арабские мужчины, подходящей для пустыни и езды на верблюдах. Представляет собой длинное струящееся платье с длинными рукавами и воротником разной формы.


[Закрыть] – идеальной маскировки для блуждания по улицам Багдада. У меня все еще оставалась карта для эвакуации и компас в виде пуговицы, так что я был бы не совсем слепым. Конечная цель заключалась в том, чтобы угнать автомобиль и отправиться на юг через пустыню к границе с Саудовской Аравией, избегая при этом случайных танков и самолетов.

Итак, все, что мне нужно, – это прямое попадание бомбы, которая разнесет дверь или стену, убьет всех охранников и оставит машину снаружи нетронутой. Охранники должны быть достаточно любезны, чтобы оставить ключи внутри, а я должен быть в таком состоянии, чтобы воспользоваться этим. На фоне всей этой неразберихи можно было просто выехать с территории больницы и скрыться в ночи – что может быть проще?

План был не слишком хорош, но на данном этапе ничего другого у меня не было. Я был уверен, что Ворчун и Доупи не проявят особого энтузиазма, одалживая мне диш-даш и помогая допрыгать до Саудовской Аравии.

* * *

Чем дольше я оставался в камере, тем больше я со странным спокойствием чувствовал, что иракцы не хотят меня убивать. Я не мог понять, почему, но, несомненно, ценил это – все в их диктаторском обществе указывало на полное отсутствие человеческого сострадания к тем, кого они считали врагами государства, а я определенно попадал в эту категорию.

Я еще не знал, что за головы всех западных граждан, захваченных живыми, Саддам Хусейн назначил большую награду, и намеревался использовать пленников в качестве разменной монеты, если дела пойдут совсем плохо. Время от времени меня навещал сержант-коммандос Республиканской гвардии, которого я прозвал Рэмбо. Примерно такого же роста, как и я, он входил ко мне в безукоризненной форме коричнево-зеленого цвета, а бордовый берет плотно сидел на его голове в виде блина. Его английский был очень хорошим, и он с большой гордостью рассказывал мне истории о недавних иракских победах. Появлялся он внезапно, как будто все это время стоял на страже у моей двери, и обязательно закуривая сигарету.

– Доброе утро, мистер Майкл, – такова была его обычная вступительная фраза (арабские имена начинаются с фамилии, а затем следуют имена собственные), после чего следовал вежливый вопрос о моем здоровье. Мы обменивались любезностями, он всякий раз предлагал мне сигарету, хотя я всегда отказывался, после чего начиналась пропаганда.

– Вчера вечером было сбито 27 американских самолетов. – Почему-то в числе жертв всегда оказывались только американцы. – И мы взяли много пленных в ходе нескольких успешных операций на юге. – Я кивал головой и поздравлял его, выглядя при этом весьма впечатленным сомнительной статистикой.

Однажды я попытался попросить его принести мне зубную щетку. Из-за своей чрезмерной небрежности в юности, мои зубы никогда не были в хорошем состоянии, но две недели без всякого ухода давали мне повод для беспокойства. Пришлось прибегнуть к тому, чтобы выдергивать кусочки ваты из одеяла или простыни и использовать их в качестве заменителя зубной нити. Хотя сержант и обещал принести мне зубную щетку, она так и не появилась.

Примерно в то же время я обнаружил, что в камере я не один: у меня появилось несколько нежелательных соседей по койке, которые стремились сделать мою жизнь как можно более неудобной и неприятной. Однажды утром я проснулся, охваченный чесоткой: мои плечи и шея были покрыты мелкими укусами. Осмотр ближайших участков вскоре выявил множество крупных вшей, поселившихся в моих волосах. Я предположил, что они находились в матрасе или одеяле, и от спящего состояния их пробудило тепло моего тела. Без лечения от этих назойливых паразитов избавиться было никак нельзя, поэтому пришлось ежедневно вычесывать голову, чтобы поймать и раздавить всех гадов, кого удавалось найти.

* * *

Не прошло и трех недель моего пребывания здесь, как воображаемая оболочка, в которую я ушел, была разбита; мое ложное чувство безопасности от того, что я обманул систему, оказалось несбыточной мечтой.

Однажды поздно вечером я услышал, как за моей дверью остановилось множество ног, и у меня в крови начал повышаться уровень адреналина. Звяканье ключа в замке и скрежет открываемых засовов, не свойственные обыденности, – этого было достаточно, чтобы я взбодрился, готовый к чему-то необычному. И разочароваться мне не пришлось.

Вошел Ворчун, а сразу за ним – двое дешево одетых мужчин, которые могли быть только эмиссарами тайной полиции.

Втроем они провели короткую беседу на арабском языке – я подозревал, что полицейским нужно было убедиться, что они нашли именно того человека, – после чего Ворчун незаметно вышел из камеры, оставив меня наедине с моими новыми посетителями.

Меня допрашивало столько разных лиц, что я не мог сказать, видел ли я их раньше. Один из них держал в руках папку-планшет – интересно, является ли она здесь признаком власти – и открыл заседание.

– Вы Майкл Ко-бурн? – спросил он на английском с сильным акцентом, с трудом пытаясь выговорить мою фамилию.

– Да, – ответил я.

Он подошел к краю койки, остановившись рядом с моим закованным в наручники запястьем, и осмотрел меня с ног до головы. Бам! – Задняя часть папки врезалась мне в лицо. От удара наотмашь у меня на глазах мгновенно выступили слезы, а из довольно заметного носа, принявшего на себя бóльшую часть удара, медленно пошла кровь.