Текст книги "Пехота-2. Збройники"
Автор книги: Мартин Брест
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Через два часа начальник единственной в УССР лаборатории тепловизионного контроля и грозозащиты вышел из дома, залез в автобус, набитый аппаратурой, сосудами Дьюара, проводами, еще какими-то обитыми металлом ящиками, с приткнувшимися наверху сиротливыми сумками со шмотками и бутербродами, и ровно поздоровался с нервными сотрудниками. Он излучал спокойствие и уверенность – молодой, здоровый мужик, которого Родина позвала делать свою работу.
Еще через полсуток вертолет Ми-2 поднялся в наполненный смертью воздух, и тепловизионная сьемка горящего, погибающего, радиоактивного места Чернобыльской катастрофы началась. Вертолет разбивал небо лопастями, громоздкий допотопный тепловизор показывал страшную картинку, а внизу, на месте пожара, работали люди – еще не зная, что они уже умерли, их уже нет, и кое-где висящие счетчики Гейгера громко щелкают, кукушками отмеряя последние месяцы их жизни.
Отец вернулся другим человеком.
Через тридцать лет, в том же возрасте, его сын вспомнит обо всем этом, лежа в кунге на одном из терриконов горящего, погибающего, радиоактивного Донбасса. И единственные вещи, которые объединят эти два кусочка жизни, разделенные временем – это возраст, фамилия и ночь.
Да. И еще – тепловизор.
День двадцать первый
Утро
– Если бы мне давали двадцать центов каждый раз, когда я реализую очередную гениальную идею нашего командира, то я бы…
– То ти би щє більше триндив би, який ти незамінимий чєл.
– Нема в украинском такого слова – «незамінимий».
– Єсть.
– Нема.
– Єсть.
– От ти задовбав.
– Та якби я тебе довбав – з тебе б людина була…
Я тащу три тубуса от «эм-сто-тринадцатых», хэкая и отдуваясь, и ругаюсь с Президентом. Серега несет сверток грязной масксети и чуть ли не приплясывает от радости, что заставил меня работать. За нами плетется Доки – невысокий, весь какой-то осунувшийся, заранее уставший и вечно недовольный. Доки – наш санинструктор и по совместительству главный залетчик. Доки должен стране уже тысяч пятнадцать штрафов за аватарку и десять суток на «губе» в Марике. Предыдущие пять он уже отсидел. Платить Доки не собирается, а про «губу» вспоминает с нежностью – делать ничего не надо, кормят, не трогают. Тока телефон отбирают. На «губу» в комендатуре Мариуполя – очередь на месяца два вперед, как в хорошем отеле, великое «сидение на нуле» убивает армию почище российской артиллерии. Хотя… как раз у нас, «на нуле», аватарят таки поменьше, но вся зона АТО нафарширована частями, как блиндаж – мышами, и там, где нет постоянной опасности по-дурному погибнуть, пьют чаще, больше и «залетней».
План Васи, который он мне нудно рассказывает по телефону все утро, прост – создание ложных позиций. Я, не долго думая и помня, как мы строили боковую проекцию «бэхи», сгоряча предлагаю ему построить танк. Во всех проекциях. Сбить каркас из дерева, вместо башни приспособить огромную шину, несколько из которых валяется по террикону, а одна даже служит нам сортиром, ну и пушку из чего-то смастрячить. Коммандер мои конструкторские идеи рубит на корню и, логично рассуждая о часто летающих вдоль нашей линии беспилотниках и постоянных сепарских наблюдателях, ставит задачу смастерить из пустых труб от ракет, камней, кусков старой подертой масксети и давно списанных ватных штанов позиции ПТУРистов.
Я возмущаюсь, пытаясь доказать, что это как минимум глупо, никто не будет выпасать отдельных ПТУРистов, но Вася добивает меня аргументом «Трубы есть, нам это ничего не стоит, и надо же что-то делать», и я неожиданно для себя соглашаюсь.
Мы пристраиваем трубу на горку из камней, на самом краешке отвала, а Доки пытается набить чем-то бледно-зеленые штаны. Я поднимаю глаза – и замираю.
Сколько там прошло времени, когда я крайний раз «спускался с гор»? Два дня? Эти два дня сотворили с Донбассом чудо.
Трава. Поле между нами и Новотроицким неожиданно становится зеленым и настолько пронзительно-красивым, что хочется… да черт его знает, чего именно хочется. Взмыть в небо, круто спикировать к полю, пролететь над ним низко-низко, касаясь кончиками пальцев маленьких мягких побегов, и рвануть домой. Со всех ног, крыльев, плавников – сколько я не был дома? Два… два с половиной месяца. Так это я, мне проще – наши прикомандированные из «семьдесятдвойки» экипажи «бэх» не были по шесть месяцев. Шесть месяцев жить в дырке в земле, есть покупную еду или штатную гадость, пить из баклажки, умываться из баклажки, мыться из баклажки, стираться из баклажки. Я никогда не задумывался, что происходит с людьми, которые полгода, двадцать-четыре-на-семь – передок, передний край, пулеметы, мины, холодно, жарко, смешно, грустно… Мы размываемся здесь, становимся похожими друг на друга, теряем кусочки себя, устаем и потихоньку вживаемся в угрюмую, иногда рвущуюся выстрелами привычность…
Я много думаю об этом в последнее время, и не всегда мои мысли веселы, но когда я стараюсь понять…
– Завіс! – толкает меня Президент. – Нє тупі. Вперед-вперед!
– Чо у тебя настроение такое хорошее? – я встряхиваю головой. Что-то действительно часто стал задумываться.
– Бо командір скоро приїде, і кінець твоїй власті на ВОПі.
– Ой, я типа так вот властвовал – прям ховайся. Подумаешь, «догану» тебе забульбенил. Так это ж тока на пользу. Как говорил один матерый старшина: «Хорошая догана еще никому не помешала!»
– Пошуті, пошуті мені. Пошлі другу робить, а то он Ляшко вже ридає. Тіран-командир не дав чаю попить.
Сейчас полдевятого, и в наряде на «Чарли», нашем центральном посту, нас подменяют Ляшко и Хьюстон, которых я поймал полчаса назад, когда они собирались завтракать. Завтрак резко отменился, пацаны сменили нас в наряде, и мы пошли сооружать очередного Валеру.
Валера. Почти на каждой позиции в зоне АТО они есть – набитая хламом форма, поднятая вертикально, эдакое чучело, бессменно несущее вахту и украшенное в меру разумения особового складу. На голове – или «мазепинка», или какая-то убитая каска, поломанные очки, в руках, возможно, палка в виде автомата или автомат в виде палки.
Валера был на нашей предыдущей позиции – в виде замызганной фигурки, сидящей возле дерева с «мухой» на плече. Стреляная «муха» была нацелена четенько на подъездную дорогу, и заезжающие сильно дергались при виде Валеры и потом называли нас плохими словами. Нам это казалось очень смешным – это и было смешно.
Вообще Валера – это самый ровный воин Збройних Сил. Валера не хочет есть, Валере не надо спать, Валера не материт форму не по размеру и не взувает ботинки. Валера постоянно молчит, а не выносит мозг командиру, требуя отпуска, дембеля, УБД и «на ручки». Валера великолепен в своем естественном состоянии – бессловесная фигурка, стойко под дождями и ветрами переносящая тяготы и лишения. Все любят Валеру, и Валера отвечает всем взаимностью, пялясь незрячими глазами в степи, холмы и терриконы Донбасса. Валеры разномастны и разновелики – их сотни, и без них, наверное, наша армия не была бы армией.
Отдельная функция Валеры – бесить проверяющих, коих в последнее время немало ездит по позициям. Различные штабисты, крайне редко полезные и, в основном, мешающие, раздающие указания, матерящиеся и презирающие солдат, которые на самом-то деле и несут службу. Нам везло – к нам такие почти не приезжали, но там, севернее, ближе к штабу АТО в Часовом Яре, их было более чем достаточно и уж точно гораздо больше, чем нужно.
«Убрать», «Что это за бред?», «Вы солдаты или кто?», «Идиотские шутки!», «Да вы тут охренели!» – Валера выслушивал все это от высоких чинов, носящих групповое название «полковник Проверялкин», и молчаливо соглашался. Солдаты и младшие командиры слушали, тоже молчали, кивали и клятвенно обещали убрать, изничтожить, все устранить и обо всем доложить. Проверка уезжала, а Валера оставался на своем месте, на колышке от палатки, вбитом в мерзлую землю, и иногда кто-то проходящий заботливо смахивал снег с дырявой каски или поправлял «автомат».
Валеры должны были быть нашими ПТУРистами, для чего мы раздобыли в палатке несколько пар старых ватных штанов, которые Доки, ворча и вздыхая, набивал мусором. Вот вам пожалуйста – труба «Фагота», рядом лежит человек, куда-то целится. С беспилотника должно быть нормально. Ну, или нет, и мы зря стараемся. Но уж чего-чего, а времени у нас полно.
– Мартііін, – подымается с колен Президент. – Ти як?
– А шо? – Я примащиваю масксеть, но она постоянно соскальзывает. От же ж блин.
– Та нічо. Не нравишься ти мнє.
– Ты мне тоже.
– Я не про то. В послєднєє врємя нє нравишся. Помнішь, як у Бєтона криша їхала?
– Помню.
– Ото він як робить-робить, а потім ррраз – і зависне. Стоїть, дивиться. І не чує нічого. Потом ррраз – включився. Тіко постоянно як на своїй волнє. Чутка не тут.
– І шо?
– Ти теперь так себе ведеш. Один-в-один.
– Да? Та не гони.
– Я серьозно. Це ж видно. Слухай… ти би робив з цим шось.
– Ну да, ну да… Докиии! Как дела?
– Не скажу, – бурчит Доки, запихивая пустую «бульку» в грязную штанину. Булька не лезет, скрипит, хрустит, и вечно недовольный Доки остервенело пихает ее, матерясь под нос.
Как же красиво все-таки. Весна опять пришла, и лучики тепла…
День
– Раааадители меня назвали «Кооля…» И мне жилося очень нелехко, мля…
– … Папаня в заведениях питейных за пару лет допился до чертеееей, на… А вверху ветер.
– Есть шо-то?
– Потом видос посмотрим, пой дальше, развлекай меня. Я, кстати, тебе еще мстю не придумал. Жди, нервничай.
– За шо это?
– За вот этот вот внезапный приезд Ксюхи.
– И шо, плохо получилось?
– Не, хорошо… – Вася довольно щурится и поводит плечами. – Комбата в Вахе встретил, прикинь.
– Але, военные, давайте быстрее. У них сюда пулик «прибит», побачат – нагребут, – ворчит Дима Первухин.
– Мы ж за кустом! – бурчит Вася.
Буран, командир шестой роты, хмыкает и отходит. Дааа, логика сильна, сильна.
Коммандер ведет наш «Фантом-3» высоко и быстро – мы не корректируем, мы просто снимаем видео, и все достаточно просто: террикон, протянувшийся четко с востока на запад, то есть, от сепаров к нам, сейчас, в апреле шестнадцатого, «перебуває під спільною власністю ЗСУ та незаконних збройних формувань». Эта карколомная фраза обозначает, что на одном конце сидят сепары с Докучаевска, а на другом – хлопцы из шестой роты «семьдесятдвойки». Еще месяц назад террикон, то есть, высокий отвал вдоль большого карьера, был полностью под противником, но наши, по приобретенной привычке сходу занимать чуть больше, чем обычно написано в приказе, выкинули сепарье и заняли позиции. Расплатившись за этот тактический ход двумя «трехсотыми».
Тогда вообще все странновато было – потому что замкомбрига «семьдесятдвойки» спланировал нашу мартовскую операцию так, что в Докуче, к моменту наших веселых стартов на восток, было человек двести-двести пятьдесят, и – ахххх! – как же мы хотели войти в город. Хотели так, что разведосы, встретившие нас на этом рубеже, аж подпрыгивали от возбуждения, много курили и постоянно махали руками в сторону, где всходит солнце, и, клянусь, если бы решение принимали все трое командиров рот, бравших участие в отжиме терриконов и собравшихся возле «бэтэра-восьмидесятки», мы бы не утерпели и рванули бы вперед. Тогда Танцор, Буран и Скат долго тыкали пальцами в планшет, вечерело, и решение принималось не нами, и… да, нам хотелось это сделать.
Само собой, в город мы бы вошли, даже теми куцыми силами, которые участвовали в этой одной из сотен операций по эээ… «выравниванию линии фронта». И там бы мы и остались, бо реально у нас было восемь «бэх» и три разведосовских «бэтэра», ну и почти полторы сотни людей разной степени усталости. Нас добили бы в течение полусуток. Хотя, если бы «семьдесятдвойка» подняла танковый батальон и одновременно подавила бы две батареи сепарских САУшек…
Да ладно, теперь-то чего локти кусать. Приказа мы не получили, шестая рота отбила свои полтеррикона, закопалась в землю и… и теперь Буран решил подумать над тем, чтобы отжать весь «Черный» террикон, полностью. Дима Первухин, такой же, как я, сержант и замкомвзвода, был в прошлом бизнесменом, поэтому к подготовке подошел чисто с гражданской точки зрения – написал нам: «Пацаны, приходите на кофе, и квадрик возьмите, треба тему перетерти».
Димон был улыбчивым, смешливым, крепким дядькой, на «гражданке» занимался дайвингом и, в принципе, имел все, что хотел. У нас с ним как-то удивительно совпали взгляды на жизнь и на наше пребывание в армии, и теперь мы дымили его сигаретами, пока Вася вел съемку восточной части «Черного», болтали, смеялись, договаривались за бензин, воду и баню. Виталик «Каспер», худой, обычно молчащий КБМ, изредка подкалывал Диму, улыбался и пытался высмотреть темную точку квадрика в светлом небе.
Небо молчало.
– Димончик, так а планы у вас какие?
– Ой, Мартинчик, я ж не шутил насчет пулика. Мы как позицию тут отрыли… – Дима кивает на неширокую траншейку, в которой бородатый сумний дядька смотрит в волонтерский бинокль, тоже пытаясь высмотреть квадрик. – Петя… Петя! Отуда смотри! Отуда, блин, фантик оно высматривает… Короче. То треба уже у кэ-эр, я ж просто «зэ-ка-вэ» обычный.
– Не, ну блин. А обстанивка какая? А то я еще не разобрался.
– Петя!!! Хватит шукать птичку! Слышь, Мартин, хочу тебя с нашей «дашкой» познакомить.
– А шо в ней такого, шо ее выгодно отличает от моих?
– Помнишь крайний обстрел? Приколи, «дашку» завалило, и ручки осколком оторвало. Одну начисто, вторую наполовину.
– Та ну, не гони. Не могёт такого быть.
– Я тебе дембелем клянусь. Ща сидим, думаем, шо с ней делать. То ли сварочник шукать, то ли на РАО ехать аж в Розовку. В самый п@здарез зоны АТО.
– Так шо по террикону? – Я устал стоять, поэтому ищу глазами, где почище, плюю и плюхаюсь прямо там, где стоял. РПК примащиваю на колени и начинаю бездумно клацать защелкой сошек. – Може, и мы поучаствуем.
– Тю, зара расскажу. Доповім, так сказать, голосом через рот. Смотри. – Димон оборачивается к нависавшему над нами склону, безумно красивому в своей светлой серости, изрытому оспинами расщелин. – Вот тут прям над нами… не, чутка правее, наши позиции. «Филин» и, собственно, сам «Кандагар». Ну как – позиции… траншейки и окопы, как у вас, там рыть задолбаешься. Наши туда уходят на сутки обычно, бо подыматься и спускаться дуже муторно.
– Много?
– Обычно восемь человек. Или десять.
– По-богатому.
– Ага, там меньше нехер ловить. Короче, а эти п@здюки, получается, метров на триста в сторону Докуча, ну и так херово вышло, что по вертикали – метра на четыре выше. Угол есть, и мы ни хрена не видим, шо у них.
– … Ярый, Ярый, я Филин, – мурлыкает моторола и смолкает.
Вася стоит, сосредоточенно уткнувшись в планшет на пульте квадрокоптера, Каспер опять молчит, Дима подозрительно смотрит на рацию, потом на меня.
– Ярый на связи.
– Тут эээ… короче, вроде как над нами шо-то летает, – произносит полный сомнений безликий металлический голос.
– Вроде, чи точно? Шо летает? Самолет? Спутник? Пингвин?
– То я, – бурчит Вася. – Но я не над ними, я между, ну и за другой склон смотрю. Мартин, дай сигарету.
– Радио «Пехота», – с удовольствием произношу я, беру у Димона сигарету, прикуриваю и сую Васе в рот. Дым окутывает ссутулившуюся фигуру в «мультикаме» и начинает потихоньку рассеиваться. – Люблю слушать, як наши військовослужбовці говорят по рациям. Одно удовольствие.
– Ярый, я Филин, – крепнет уверенность моторолы. – Над намі, получаєцца, якась хрєнь літає. Зара собью.
– Собьет он, – снова бурчит Вася. – Передай этому шнайперу, шо, во-первых, он может попробовать, конечно, но, если ему дико повезет, потом я его подкину в небо и, пока он падает, сам буду его сбивать.
– У Васи душевная травма, – сообщаю я Касперу. – Он недавно чуть квадрик не про@бал. Вот теперь бачиш – лютує.
– Не я, а ты, – говорит Вася. – И вообще, я тебе еще мстю не выдумал, живи теперь, нервничай…
– Вы повторяетесь, товарищ генерал-лейтенант.
– От же ж эти… говорилки, – перебивает Дима. – Короче! Смотри. Командир, в неизъяснимой мудрости своей, хочет во-первых знать, шо там и как у сепаров понакопано, и во-вторых – отжать весь «Черный».
– Амбициозно.
– Ну так.
– Мы можем выделить десять человек. Но с нашим комбатом тре согласовать. А он вряд ли одобрит. Хотя…
– Мартин, я сажусь, – говорит Вася. – Лови.
Пластмассовый квадратик «фантика» падает с неба, я делаю шаг и аккуратно берусь на его маленькие ножки, моторчики выключаются, и размытые круги винтов замедляются. Квадрик как будто устало вздыхает, когда я нажимаю кнопку отключения на батарейке.
– Еще раз полетишь? Я второй аккум взял.
– Не. Смысла нема.
– А если над их позициями низко пройти, но быстро? Вроде сбить не должны… – интересуется Дима, пока мы топаем к командирскому блиндажу.
– А нема смысла, Димончик. Наоборот, надо повыше и спокойно повисеть. На «проходке» тебе придется стоп-кадр размытый делать, чтоб понять, шо к чему, где тень от камня, а где – злой бородатый, как ты, сепар. А сверху, да в «фулл-ашди» – нормально, приблизил и смотри себе. Кофе есть?
– Вы имеете дело с доблестной шестой ротой семьдесят второй окремой механізованой бригади! – гордо произносит Дима и для значимости подымает свой АКМС. – Конечно, есть. Всё есть. Бензина тока нема.
– А, тю. Туплю. Бенз в «лендике», ща принесу. Куда кинуть?
– Та там и кидай. Со сгущом?
– Естесссно.
Через час становится понятно – не возьмем. И так вертим картинку на стареньком ноутбуке, и эдак, Буран наносит в свой планшет сепарские огневые точки, Дима калатает кофе, я пялюсь в экран, темный блиндаж дышит влажной землей и шуршит мышами.
Блиндажи у шестой роты побогаче, чем у нас, они, считай, в посадке стоят, отошел метров на двести – и вали себе стволы любого калибра, делай накаты, бросай землю и живи. О, надо с Димоном договориться, может, у них ящики есть.
Ящики – это… ну, не прям вот ценность-ценность, но вещь нужная. Вся армейская «ИКЕЯ» состоит из ящиков и ящичков, в основном – зеленых, и иногда – светлых, древесных, патронных. Весь наш уютный, бронированный детскими рисунками кунг внутри состоит из ящиков, а Прапор с Козачком набили ящики землей, взгромоздили друг на друга и сделали вход в свое «бунгало» с поворотом, по правилам, чтобы взорвавшаяся возле входа мина не попортила домашнюю обстановку. С верхнего ящика Шматко наказал убрать крышку, он там собирается лук посадить. Вот такая вот мобилизованная армия – лук, понимаешь, в ящиках. И это еще рассаду на помидоры не продают…
Кстати, скоро пацаны возвращаются с отпуска, значит, новые поедут, треба наряды переставлять… Обычные, бытовые мысли текут ленивой чередой, в блиндаже тепло, меня тянет в сон, и я сдвигаюсь на нарах и откидываюсь на чей-то спальник. Мне даже в голову не приходит спросить «можна?», это у нас не принято, ты в Збройних Силах, мущщина, хочешь отдохнуть – ляг, поспи. Кто-то накроет тебя спальником или одеялом, подоткнет под голову флиску вместо подушки и снизит накал обсуждения. Курить, правда, не перестанет, ну да это нормально, спать можно привыкнуть когда угодно и где угодно.
– Мартиииин! – толкает меня Вася, кажется, с особым удовольствием. – Вставай, сынок, в школу пора.
– Фу, блин, как противно. Обычно я тебя бужу. Шо, поехали?
– Ага. Ну шо, будете думать? – Вася оборачивается к Андрею Бурану.
– Будем, будем. – Андрей разгибается, поводит крупными плечами, шуршит черная разгрузка, такая, видно – еще с четырнадцатого, потертая, «окопного» вида.
– Ну мы поехали.
– Давайте.
– Дима, баню топить для вас? – я вспоминаю про наши давние планы.
– Ох, Мартин, ну ты как медом по сердцу. Тока давай вже, може… давай на послезавтра, лады? – Дима снова улыбается, и иногда мне кажется, что Димина улыбка – это вся суть вот этих вот знаменитых армейских «горизонтальных связей». Что бы мы без них делали?..
Сильно после обеда
– … вспышка, вспышкаааа! – хрипит рация.
– Бля, – говорит Вася.
Я берусь за ручку над дверкой машины. Так вот, оказывается, для чего она – держаться, когда военная машина начинает метаться по серой, засыпанной щебенкой дороге.
Останавливаться уже негде, мы почти на повороте к нашей позиции, спрятаться тут тоже никак – хилые кусты, пока и не думающие цвести, ни черта не спасут от осколка. Я нажимаю на кнопку, и стекло, поскрипывая, начинает ползти вниз.
Взрыв сзади, я вряд ли услышу осколки из ревущей дизелем машины – и все равно мне кажется, что они пролетают мимо. Стука в наш «корч» нет, «лендик» болтает на дороге, Вася вцепился в руль, и вот именно сейчас, после поворота, я остро понимаю, как тонок схваченный ржавчиной металл чуда английского автопрома, как смешон броник и как ненадежно вообще все, кроме земли, в которую резко хочется закопаться прямо с машиной.
Мы поворачиваем, машину заносит, мины бьют в щебенку за нашей спиной, и если сейчас кому-то из сепарских минометчиков придет в голову чуть подправить прицел, они поймают нас прямо на дороге. Бросать машину и залегать… да, наверное, это нужно, это правильно, но почему-то кажется, что именно скорость лучше спасет тебя от горячего куска металла, набитого взрывчаткой. Мы летим домой – иррационально, смешно, на ВОПе ни капли не безопасней, честно говоря, даже наоборот, ведь мины сейчас полетят туда, но вот черт его знает, что это, откуда берется это «домой, к своим, быстрее», «рули, дорогой, рули, хоть бы „корч“ не отказал, вывози, дорогой, вывози, солнышко».
Я помню этот момент. Я так точно, четко, мучительно-ярко его помню, и, наверное, я был бы рад его забыть – только вот, боюсь, не получится. Машина вдруг смолкает, вот только что ревел двигатель, и ветер бил в открытое окно, и вдруг – тишина, «лендик» вдруг затыкается, проходит по инерции еще несколько метров и останавливается.
Вася вертит ключом, я распахиваю дверку и готовлюсь выпрыгнуть, а точнее, вывалиться из машины, и вдруг выключается звук. Полная тишина – и я почти привык к ней, так всегда происходит со мной, не первый и даже не десятый раз, все сжимается, голова начинает звенеть, и я ни черта не слышу. Вася рвет ручник и беззвучно открывает рот, я все-таки вываливаюсь из машины, спотыкаюсь и тут же падаю. Нога в кроссовке (зачем ты обул кроссовки, идиот?) подворачивается, до коленки пронизывает острая спица боли, я пытаюсь подняться и стащить с пола упавший пулемет. Зачем? Я не знаю, я просто не могу оставить зброю в машине, и пулемет, конечно, за что-то цепляется, и я шиплю, дергаю зеленый ремень и вжимаю голову в плечи.
Тишина, и только звенит голова, и иногда теплый ветер толкает в лицо.
Сильный рывок за шиворот, плитоноска вздергивается, я не выпускаю полосу ремня, и РПК вываливается из машины. Снова рывок, я лежу на боку, и рывки учащаются. Вася тащит меня на обочину, там валяются камни, в них можно забиться, снова толчки воздуха, рывки, рывки, и я падаю, обдирая руку, прямо за здоровенной серой глыбой. Прожилки чего-то светлого на поверхности камня – близко-близко. Очень болит нога, и плитоноска почти на голову налезла, и сзади наваливается тяжесть – коммандер падает рядом. Я пытаюсь повернуться, и ладонь резко пригибает мою голову обратно к камню. Носи каску, идиот, носи каску…
Вася. Тоже идиот. Обочина с его стороны была гораздо ближе, но он, мабуть, видел, что я упал, и вернулся за мной. Ну вот что за человек? Я пытаюсь помотать головой, стряхнуть его руку, и больно бьюсь об камень.
Сзади, качнувшись тринадцатитонной махиной, тормозит «двести шестьдесят первая».
Вечер
– Мартин, ты идиот.
– Оце ти Америку відкрив, – довольно жмурится Президент и берет горячую чашку. Дует, обжигаясь, отхлебывает, шипит. – А в тебе нажорістєй кохвє, Мартін явно менше заварки клав…
Я молчу, пытаясь соорудить из израильского бандажа штуку, которой можно заменить эластичный бинт. Очень не хочется обрезать подушку с фиксатором, и я мучаюсь, неудобно согнувшись на койке, подтянув к себе ногу с распухшей щиколоткой. Вася сидит снаружи на косо стоящем ящике от ОГ-9, в моей флиске, и ждет, когда остынет кофе. И материт меня. Президент, в вечном своем нетерпении не могущий дождаться полноценной заварки, пытается пить черную жижу и с удовольствием поддакивает. Возле продуктовой палатки Мастер тихо разговаривает по телефону, закутавшись в тонкую американскую куртку.
Не, не получится нормально, придется-таки обрезать бандаж. Ножницы в аптечке, аптечка на плитоноске, плитоноска висит снаружи на гвозде.
– Мартин, ты идиот, – с особым удовольствием повторяет коммандер и осторожно дует на кофе.
– Я и не спорю, – шиплю я.
– … потому что – что? Правильно – надо было нормально из машины вылезти, а не ножку подворачивать. – Вася переходит на особый, «комбатский» стиль монолога. – А ты – что? Правильно, выпал как Сепар на задувку, не смотришь, куда ноги ставишь.
– Я нервничал, – бурчу я.
– Ты гля, нервный какой. И тяжелый, зараза. А я тебе говорил – что? Правильно, нахрена ты РПК с собой потащил? Взял бы АКМС у кого-то, да вот хоть у Гаранта, но нет, надо метровую оглоблю, которая за все цепляется…
– Правильно потащив, – добавляет Серега. – Якщо б «лендік» згорів з моїм АКМСом, то хєр його спишеш, комбат мозги вийме. А Мартіна ми би за три дні списали, як за нефіг.
– Меня нельзя списывать, я вам еще пригожусь.
– Та ладно, нєзамєнімий нашовся…
Я думал, что это миномет нас выцелил, и, конечно, ошибся. Работали две «бэхи-копейки», и этот факт, собственно говоря, и спас нас. Мы расслабились, разъезжая на машине днем, и нас просто ждали, ну и дождались… и не попали. ОГ-15 падали как попало, «лендик» заглох вообще не из-за попадания, и весь наш ущерб составил аж мою растянутую лодыжку. Нам опять повезло, и мы, боюсь, уже привыкли к этому. Сепарские «бэхи» вышли из капониров, наряд увидел это и сообщил Мастеру, мы просто не услышали сообщения по рации, а Мастер, на всякий случай, поднял экипаж «двести шестьдесят первой» и заставил завести боевую машину. Когда наш «корч» встал посреди дороги, «бэха-двойка» просто двинула вперед, ей маленькие и легкие осколки ОГ-15 не страшны, и загородила нас от сепаров. Президент с Юрой включили СПГ, молотя в сторону «бэх» противника, и никуда, само собой, не попали, но создали некоторую эээ… общую нервозность. «Шайтан», услышав по рации «наших прижали на дороге», плюнул на запрос в штаб и включил три миномета, и к моменту, пока комбат второго бата Барда разобрался в ситуации, выпустил мин двадцать. От этих мин противник и закатился обратно в капониры. Барда, правда, разбирался в ситуации уже на ходу, заскакивая на свою командирскую БМП-2. Я вообще удивлялся умению Булата мгновенно включаться в войну, тут же подымать особовий склад и выдвигаться в течении трех минут. Магическое «наших прижали» выдернуло его от стола на КСП, который он, кажется, втайне ненавидел… мне вообще везло с командирами, да, что есть – то есть.
Через три месяца, после того, как сорок первый батальон выведут в тыл и отдадут в двадцать седьмую артбригаду, фактически перечеркнув его боевой путь, Вася уедет на дембель, а я переведусь именно к Булату во второй бат «семьдесятдвойки».
– А потом по рации пошла инфа, шо ты – триста, – продолжал Вася. – Я позвонил комбату и выслушал много интересного обо мне, о тебе и о всей нашей роте.
– От не надо.
– Ладно, тока обо мне. В медроту едем? Комфортабельная волновахская больничка, медсестры в халатиках, капельницы, утки…
– … забльована підлога, лікарі, брудна Офєлія… – продолжил Серега. – Мєчта, а нє служба.
– Їб@ла жаба гадюку, – обиделся я. – Не поеду, само собой. Ногу подвернул, растяжение, три дня похромаю – и норм.
– Зара я в фейсбуке напишу, шо наш героический герой Мартин затрехсотился. Фотка твоего бледного лица, описание героического подвига, номер карточки, все дела…
– Тока попробуй, мой фейсбук жена и мама читают.
– Тока это меня и останавливает…
– Ну шо, п@зда? Чи жить будет? – бодро спрашивает подошедший Мастер. – Кстати, Вася. Механ говорит, на «ленде» радиатор пробило. Треба чинить.
– Это ты во всем виноват, – тыкает в меня пальцем коммандер. – Мастер, а не в падлу, позови Механа.
– Толиииик! Как жена? – спрашиваю я, спуская криво обмотанную ногу на грязный пол и пытаясь надеть резиновый тапок.
– Хорошо, – оборачивается Мастер и вдруг улыбается. – А вот и хорошо. Выздоравливает…
Поздний вечер
– Папа, пйивет, папа!
– Здравствуй сынок. Как ты?
– А?
– Как ты?
– Хаашо! Папа! Хаашо! Папа, а мама сказала… мама сказала, што ты сказку мне йасскажешь! Я спать хочу!
– Да? Ну слушай. Жили-были старик со старухой…
Вася сползает с койки, накидывает флиску и выходит наружу. Темно, тихо, прохладно, в кунге горит «ночник» – диодная лента, наклеенная на грязный потолок. Я лежу на койке, примостив ногу, и рассказываю сказку моему трех-с-половиной-летнему сыну. В такие моменты, когда кто-то говорит с домом, принято уходить. Очень личное, очень, и тепло растекается по моему телу – я слышу голос малыша, что-то говорит жена на фоне, и представляю, как они лежат в нашей большой кровати, включив телефон на громкую связь, и слушают голос папы. Папа валяется в кунге на войне, папа дико скучает, папе плохо без своей семьи, и папа будет здесь столько, сколько нужно.
– … и выдернули репку…
– Папа!
– Что, сынок?
– Папа, я хочу спать! – в трубке щелкает, и я слышу уже на фоне последнее «Папа я тибя юблю!».
– И я тебя, малышик.
– Как ты там? – говорит жена. – Чего не звонил?
– Нормально, родная. Замотался. Вы как? – я смотрю на свою перемотанную ногу. Идиот…
– Скучаем. Скоро вас там выводят? – она спрашивает. Она всегда это спрашивает.
– Да вот со дня на день… Я вас люблю.
Отдаленно два прихода. АГС вроде. В дверях появляется Вася, показывает на моторолу, потом на небо. Понятно, сейчас на нас посыпятся мины. Опять.
Очередной прекрасный вечер на Донбассе… И мы ворчим, бурчим, ругаемся, но нам грех жаловаться – мы все еще живы. Я киваю Васе и пытаюсь сесть на койке.
– У тебя все нормально? Голос странный.
– Все хорошо, родная, просто отойти надо, зовут. Давай я тебя уже позже наберу, часов в одиннадцать? Не заснешь?
– Нет, набирай, буду ждать. Целую.
– Целую.
– Быстрее бы уже вывели…
Нас выведут через семьдесят девять дней.
Мы живем, курим, спим, воюем, говорим с домом, грустим, смеемся… Мы существуем между войной и не-войной, мы размешиваем дым Донбасса нашим дыханием, мы – лента.
Узкая тонкая красная линия. Сотни километров. ВОПы и РОПы. Связаны цепочкой из траншей, полевок, антенны радиостанций гнутся-кивают под сильным ветром.
Если просто стать и расставить руки в стороны… Ааа, черт. На севере погранец на Слобожанщине коснется левой рукой полосатого граничного столба. На юге морпех опустит правую ладонь в соленую, все еще холодную воду. Так она вот и существует, работает, засыпает и просыпается, ругается, смеется, ходит к соседям за книжкой и сахаром, так живет эта лента.