Текст книги "Пехота-2. Збройники"

Автор книги: Мартин Брест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Но есть и хорошая новость, – Вадим откровенно доволен, это слышно даже через семьсот километров цифровой связи. – Есть пикап. Форд эээ… Рейнджер. Синий, лифтованный. С дугой в кузове, с фонарями. С хромированной решеткой там… ну ты понял.

– Ого! – Я сразу же представляю себе громадину в кобальтовом «металлике» на зубастых колесах и с хромированными зеркалами и как я на этой махине с шиком прикатываю в Старогнатовку, в штаб батальона. – Крутяк. А в чем подъе… в чем собака повалялась?

– Он не ездит, – радостно говорит Вадим. – Не заводится.

– Вообще?

– Ну… где-то один раз из двадцати таки заводится.

– Пофигу, – говорю я. – Глушить не будем. Дизельный?

– Как немецкая подводная лодка. Дизельнее не бывает. Тока это… там передачи не все.

– Пофигу, – опять говорю я. – Мне тока две надо, одну вперед и одну назад.

– Ну, жди. Поремонтируем и будем думать, как пригнать. На баланс будете ставить?

– Ээээ… а на него хоть какие-то документы есть?

– Ни одного, – гордо заявляет Вадим и опять смеется. – И номеров нема. И еще – он праворульный.

– Просто супер. Мой любимый набор. Тока лучше с Танцором договариваться, шо и как, бо я ж в машинах не товой… не очень.

– Та не вопрос. Все, дорогой, не отвлекаю, обнял.

– Обнял… – Я отнимаю нагревшийся телефон и кричу умащивающемуся на сером каремате Сереге: – Президент! Ну шо, як відімость?

– Сонце сліпить! – кричит мне Сергей и машет рукой.

– Словами «я же говорил» всего не передать.

– Шо?

– Я говорю «Спостерігай і зберігай спокій». «Посилити пильність» и вся остальна хєрня. І зошит спостережень собі зроби, будеш, як настроящій воєнний. Мєчта штаба АТО.

– От язва…

Мы ведь стараемся выжать всё именно из этого момента, мы стараемся жить «здесь и сейчас». Кажется, что когда ты ехал из точки «А» в точку «Б», то есть из Киева – на войну, то этот шаг длиной в семьсот километров… он, на самом деле, оказался провалом. Как будто ты приехал в «Б», получил зброю, куртку, ботинки «Талан» и лопату, а все твое предыдущее – осталось в «А». И не тянет, не висит на тебе, ни капли не определяет твою жизнь сейчас и не будет определять завтра, как будто наш пиксельный джинн придурошного адреналинового раздолбайства, царствующий над войной зоны АТО, отсек всю твою предыдущую жизнь огненным мечом, или серебряным серпом, или, что скорее всего, поцарапанным лезвием «глока». На который так удобно класть телефон.

Ты здесь… нет, не другой, просто ты здесь можешь стать тем, кем захочешь. Таким, которым тебе всегда хотелось быть, или наоборот, не хотелось. «Лінія бойового зіткнення», составленная из редких металлических зубьев ВОПов и РОПов, сдирает с тебя весь нагар, всю копоть, нагоревшую за предыдущие годы, и говорит: «Ладно, братан, а теперь давай посмотрим, что из тебя получится». Ты приходишь сюда одним, здесь ты – другой, а когда… если… когда ты вернешься обратно на материк, ты будешь… каким?

Мы были уверены, что вернемся такими же, как уходили, снова спокойно вольемся в обычную жизнь, у всех разную и при этом невероятно похожую, что мы просто скинем грязную форму на пол, помоемся, наконец-то нормально почистим зубы, поедим домашнего и втиснемся в джинсы, туфли, свитера и пиджаки из скрипнувшего шкафа. Выйдем на работу и снова будем жить так, как жили. И все будет так, как раньше.

О Боже, как же мы ошибались.

– Ошибочка вийшла, – лениво говорит Президент, таща в руке узкий каремат и удерживая под мышкой трубу. – Не видно ніхєра.

– Солнце? – Я пододвигаюсь на сидушке, давая место Сереге.

– Нє. Врємя. Може, їдуть вони раніш, чи я не знаю.

– Ну давай завтра часов в пять вылезем и посмотрим. И не отсюда…

– … а з «Браво». І може, раньше… а ну глянь, коли світає.

– Вай-фай сюда не достает… Ща у Ваханыча спросим.

… Ваханыч идет странной, механической какой-то походкой. Ровно-ровно, будто по невидимой черте, прошедшей от блиндажа до поста «Чарли» прямо по грязной щебенке. Ваханыч настолько спокоен, что мне начинает казаться, что он или вусмерть бухой, или под наркотой, хоть я прекрасно понимаю, что невозможно ни то, ни другое. Он держит в руках свой АК-74, и такого чистого автомата я давно не видел, даже ремень отскоблен от грязи, антабки аккуратно замотаны черной изолентой, магазин почти сияет темным бакелитом.

– Заходь, сідай, здрастуй, давай сігарєту. – Президент пытается не уронить трубу, опять разваливаясь на сиденье. – Хєррасє ти автик зранку надраїв, як на смотр.

– Вчера ж стреляли… – тихо говорит Ваханыч и поворачивается ко мне. – Давай отойдем, разговор есть.

– Давай, – опасливо говорю я. Ваханыч ведет себя неправильно, а на войне «неправильно» часто-густо значит «опасно». Давно он в город ездил? Вроде нормальный был… – Пошли.

Мы отходим к выкопанной щели, это еще когда «колупатор» к нам приезжал – копнул от барских щедрот несколько щелей. Мы в них обычно «бк» прятали, чтоб в одном месте не хранить, ну а в эту – прятался наряд с «Чарли» во время обстрела. Ваханыч ровно дошагивает до насыпи, разворачивается и поднимает глаза. Автомат как-то ласково, уютно лежит у него на скрещенных руках, я зачем-то смотрю на предохранитель, на плохо отмытые от масла расслабленные ладони, лежащие на оружии, и поднимаю глаза.

– Танцор говорил, что если надо, то можно сдать оружие и напиться, – без выражения говорит Ваханыч, и смотрит мне в глаза. Взгляд… пустоватый. Как будто из глаз ушло выражение, остался лишь светло-коричневый цвет радужки, тускло-серый белок и черные точки зрачков, смотрящие прямо на меня. Жуткие глаза. Стреляют с такими – точно, четко, понимая, что попадут и завалят насмерть.

– Есть такое. Если очень нужно. И в нарядах подмениться. И причину объяснить, – я почему-то медленно говорю, будто Ваханыч меня плохо понимает.

– Танцор говорил – можно оружие сдать, – повторяет Ваханыч и протягивает мне автомат. – На.

– Мля, Вова. Что за херня? Что случилось?

– На. Автомат. Танцор. Говорил, – раздельно и четко говорит Вова, сует мне в руки автомат и поворачивается. – Всё. Буду завтра.

– Где? Куда? Та подожди ты… Ваханыч! Объясни толком!

– Потом.

– Шо – потом? Брат, не гони, куда ты пошел? Стой… да стой ты!

Я догоняю Вову и обхожу его, становясь на пути. Я тяжелый, да еще и в бронике, легкий и невысокий Ваханыч не сдвинет меня с тропинки. Он топчется передо мной, теперь не подымая глаз, и я почему-то думаю о том, что Вова говорит на чистом русском, а не на суржике, как все мы.

– Вова, что случилось? – избитая фраза слетает с языка и повисает в потеплевшем воздухе.

– Ничего.

– Так… – Я понимаю, что увещеваниями и распросами ни черта не добьюсь. Не достучусь до ушедшего в себя человека. В армии, к счастью, давно придумано другое средство. – Давай по-другому. Танцор уехал, я старший на позиции, значит сейчас – твой командир. Я несу за тебя ответственность. И за всех пацанов тоже. Я должен знать, шо у тебя за херня, хочешь ты мне говорить или нет.

– Зачем? – Ваханыч наконец-то подымает глаза.

– Может, ты башкой поехал. Может, тебя в дурку пора списывать. А может, ты, воин, охренел в атаке, и тебя надо перевести к черту в РМТЗ чи ПММ, будешь на ПТОРе бензин в бочки наливать и по дрова ездить. Или к Андрюхе в И., будешь там ракеты охранять. Шоб их не сперли. И в микроказарме жить с пвошниками. Строиться пять раз в день и слушать гон командира батареи, чи хто там у них за главного. Чего я тебя уговариваю?

– Не уговаривай. – Но в Вовиных глазах потихоньку появляется выражение. Никто, никто из нормальных, попробовавших войны, не хочет перевода в тыл.

– Та я и не уговариваю, нахер ты мне сдался. Можешь бухать и сразу собирать вещи, мне похер, я сейчас перед Васей и перед комбатом отвечаю, мне проще тебя перевести, чем разбираться с душевными терзаниями. Хочешь выпить? Чекай субботы. Не хочешь ждать – вперед. Ты – «ядро» роты, я тебе доверяю… так и ты мне тоже доверяй.

– Доверяй… – повторяет Ваханыч. Лезет в карман за сигаретами, и это уже не механические движения – это живой человек переступает с ноги на ногу, поеживаясь в зеленой флиске.

– Доверяй. – Я тоже достаю сигареты. Курить я не хочу, но общий ритуал «подкурил-выдохнул-стряхнул-пепел» всегда сближает.

– Корочє. З жінкой говорив. Ніхєра в нас не виходить. Чи я мудак, чи вона, я хєр його зна, – переходит на суржик Вова, и слова вылетают из него все быстрее и быстрее, мешаясь с дымом, как будто он куда-то торопится. – І вродє нєма в неї нікого… Не виходить, Мартін. Уїхав – як уїхав, а теперь поняв, що й не жили толком.

– А как получается?

– Ніяк. Не люблю я її. А вона мене любить. А я – не люблю. І не любив, мабуть. Вона хтіла приїхати – я не хотів. Не люблю. Не хочу. Не знаю… – Ваханыч зависает и смотрит на меня, будто ждет ответа на вопрос, на тот самый, которые жрал его все эти долгие месяцы на войне.

– Понятно… – Я разворачиваюсь и вешаю автомат Ваханыча на шею. – Давай телефон.

– Нахєра?

– Так надо. – Я забираю из Вовиных рук коробочку «Леново» и сую в карман. – Все, военный, ты в отгуле на двадцать четыре часа. То есть, до завтра, до… до девяти-пятнадцати. С позиции не уходи. Кто сегодня в селе будет, я дозволю взять пляху. Но бухаешь в одиночестве, народ не спаивать. Комбат узнает, убьет меня, тебя и на всякий случай – Васю. А Васю нельзя, Вася нам еще нужен, вместо Васи могут какого-то дебила прислать.

– Дебіла нам не тре.

– Отож. Все, дорогой, давай. Все будет нормально.

Идиотская фраза.

Я достаю свой телефон и набираю Мастера. Ваханыч уходит, и его походка гораздо живее, чем до этого… и все равно. Блин, лучше бы она его бросила, а не он – ее. Быть брошенным всегда легче, чем делать этот мерзкий выбор самому. Легче. Но больнее. Но легче.

– Да.

– Мастер, ты про Ваханыча в курсе?

– Конечно.

Они дружат, а тут у нас дружба – это очень, очень близко.

– Какие предложения?

– А какие варианты?

– Блин, не будь Санчо, не отвечай вопросом на вопрос.

– Ну, пусть побухает, он, правда, не очень это полюбляет, но делать-то больше нечего. Выспится. Може, война какая будет – постреляет, побегает, успокоится.

– А не будет – начнем.

– Ага.

– Чуеш… – Я не дохожу до «Чарли» десяток метров, там Президент ржет с насупленного большого Феди. – Давай сегодня, пока Николаича нема, возьми Ярика с «Волынькой» и съезди в село. Посылку там заберешь. В магаз зайди, возьми коньяку и посиди вечером с Вовой, попей с ним.

– Мартин, я ж не по этим делам.

– А ты сегодня попей, – настойчиво говорю я. – Ничо, развяжешься на денек ради такого случая. И присмотришь за ним заодно. И постарайся его ушатать так, чтоб опал, как озимые, и шоб завтра весь день болел. Похмелье хорошо мозги чистит.

– Блин… Мне в наряд.

– Я подменю. И телефон его, кстати, у меня.

– Ладно, домовились. А телефон тебе зачем?

– Чтоб он ночью пьяный не звонил жене и не нес пургу.

– Логично… Плюс.

– Плюс-плюс.

Охрененно день начинается. Просто вот супер…

День

Вася звонил всего два раза. Первый раз я ему честно доповів все, что у нас происходит (ничего не происходит, только Ярик с Механом окончательно поссорились из-за аккумулятора, чуть не подрались, теперь демонстративно друг с другом не разговаривают и периодически ходят ко мне жаловаться друг на друга). Второй раз – сказал, что нас расколбасило авиацией, на месте ВОПа – дымящиеся развалины, политые кровью патриотов, и я говорю с ним из последних сил и из-под гусеницы догорающего танка. Вася поржал, пожелал мне янгола-охоронця, спросил, что привезти из Вахи, и наконец-то повесил трубку. А, и еще довел, что комбату он утром доложился, и тот его на сутки отпустил, и чтоб я не расслаблялся, бо за сюрприз с приездом жены он мне еще отомстит. Я ответил, что я еще с осени расслабленный, и передал привет Ксюше. Отомстит, ну да, ну конечно. Эвенджер, блин, Стивен Роджерс невероятный.

В мессенджере висит неотвеченный запрос, приходится ждать, пока скрытые диалоги загрузятся. Я задумываюсь над тем, чтобы пойти и кого-то ограбить на предмет жратвы, а пока ставлю чайник и лезу порыться на полке, где у нас хранятся гранаты, патроны в пачках и почему-то консервы.

Консерв приличных уже не осталось, а тушенку «Наш горщик» я уже на дух не могу переносить. Нету и мивины, зато есть пакетик с овсянкой «швидкого приготування», я высыпаю порошок в кружку из-под чая, наливаю, обжигая руки, кипяток, накрываю книжечкой «формы-раз» и ставлю на ту же полку. Интересно, может, если не накрывать хавку и чай документацией, то эта несчастная книжечка целее будет? Не, вряд ли, нехай страдает.

«Зушкааа, зушкааааа!» – и чуть позже хлопки. Кунга от сепаров не видно, но все равно вслушиваешься. Хм. Что-то странное… Что-то муляет меня. Ну «зушка» и «зушка», подумаешь, это уже как деталь пейзажа… Чего это я так встрепенулся, аж есть перехотелось?

Воооот…

Пуск ракеты, легкое шипение… и недалекий «бббах»! Кто-то из наших выстрелил ПТУРом – от прям так просто, даже не мявкнув мне. Самостоятельные все такие стали, аж страшно.

– Мартін, давай по піісят, – шипит моторола, валяющаяся на Васиной койке.

– Давай, – отвечаю я и вылажу из кунга. Покушал, блин.

На «Браво» начинает постукивать короткими «дашка», резкий звук мечется между уровнями отвала, отбивается от пыльных камней и в конце концов тонет в прекрасной глубине карьера.

– Нападай.

– Не попав. Нырнула в карьер.

– Хто? «Зушка»?

– От блин… Ракета! – Прапор огорченно возбужден. Или возбужденно огорчен.

– Прапор, не истери, доповідай по-человечески.

– Ыыых… Мы пасли-пасли, потом вроде увидели «Камаз», и такие на нем, знаешь, на кузове – как половинка будки, понял? Как кунг, тока полкунга. Как…

– Та понял я, понял!

– Ну, он тулил, получается, от «боярского дома» направо и ближе… Но как-то странно. Сначала стоял, а потом как газанул – аж пыль поднял. Ну вот мы пыль и увидели…

– Военный, мляааа… Боярский дом… От цели-семь двинул на юго-запад по окраине дачного поселка. И шо?

– Ну блин. Запхался в посадку, ну, там минут пять не видели мы ни хрена. Думали, он дальше понад посадкой поехал, а он, получается, развертався. И потом вже вспышки увидели. Они из кузова стреляют. Ну, я тебе не звонил, с ПТУРа дал, да ракета впала.

– Понял… И шо они?

– Та не видно нифига. Щас попробуем с «Браво» с «дашки» их подзакидать.

– Принял. Поставь еще ракету и жди… не, стоп. Перетяни установку левее, за камень отой. А то они ща тебя своим ПТУРом наживят.

– Прийняв, виконую.

А если они не уехали оттуда? В посадке у них откопана удобная нычка, и они не уверены, что мы точно знаем, где именно она. Если сейчас, белым днем, рванут оттуда – тогда мы точно поймем, значит, могут сидеть до ночи тихонько. А если они там, значит, что? Правильно. Надо их поколупать из СПГ. А СПГ у нас как работает? Правильно, с корректировкой с квадрика. Значит, что?

Тьфу, блин, как начинается движ, то вже как комбат выражаюсь.

Адреналин выплескивается в замусоренную никотином кровь, пальцы подрагивают, уууу, брат, это вы зря туда так беспечно заехали, это вы зря… Темный ряд деревьев на пару километров проходит вдоль линии, слева почти примыкая к цели-семь, этому «боярскому дому», а иначе – их КСП. КСП мы развалить не можем – дом стоит в квадрате таких же домов, и там живут люди. Да и не разваливается дом из станкового гранатомета, не та мощща. Лесополоса тянется на юго-запад и через полтора-два километра втыкается в сепарскую позицию «Амонсклады», и именно под прикрытием этой посадки противник ездит туда-сюда, а мы пытаемся его ловить в редких прогалинах.

Светло. Сегодня солнечно, видимость будет отличная с квадрика, увижу хорошо, теперь, когда знаю, где искать. Наверняка у вас там масксеточка толковая натянута… Жаль, Васи нема, сейчас бы посменно на двух квадриках повисели бы над целью и заколупали бы этот «Камаз»… Костя Викинг вон такой же «Камаз» из своей «зушки» разобрал, еще когда он был на соседнем «Эвересте», а мы – любители гранатометов, мы его навесиком, навесиком…

– Президент! Президееееент! – ору я в пространство, почему-то ни секунды не сомневаясь, что Серега уже оделся, обулся и бежит в сторону войны.

Ошибся. Вместо Президента в кунг вваливается отдувающийся Мастер, с крошками в бороде и сигаретой примерно там же.

– Не кричи, денег не будет, – пыхтит Толик и вытаскивает сигарету.

– О, Мастер, скажи Гале, нехай СПГ готовят, я сейчас полечу на посадку. В районе цели-семь вроде «Камаз» с «зушкой» выпасли.

– Цель-семь – это «боярский дом»?

– Военные, блин… Да, «боярский дом».

– Я пойду, с Ваханычем, – значительно смотрит на меня Мастер и снова сует в бороду сигарету. – Пять минут есть одеться?

– Десять есть – пока возьму, пока долечу… А Вова… там как?

– Нормально. Война же.

После третьего выстрела из СПГ, наконец-то попавшего примерно туда, куда нам надо, в ничем не примечательное место среди серо-черных деревьев, «Камаз» с кургузой будкой вылетит из-под очень хорошей, «сезонной» масксети и рванет в сторону дачного массива. Я не успею нажать на кнопку записи видео, квадрик будет уже пищать батарейкой и проситься домой. Я возьму левее-дальше… то есть северо-восточнее, чтобы хоть краем глаза увидеть, куда именно уйдет «Камаз». От «боярского»… От седьмой цели, обозначенной в нашем планшете как «КСП Док главн», к квадрокоптеру протянутся злые трассы, белая китайская игрушка, помогающая нам воевать, резко пойдет вверх, Мастер перенацелит СПГ на эту цель, но я опять побоюсь попасть в какой-то из соседних домов и дам отбой. Минут через сорок «Нона» забросит к нам шесть серий по три мины, неожиданно в эфир вылезет Шайтан и потребует, чтобы мы его корректировали. Корректировать будет Ваханыч, в рамках военной терапии. Накорректирует так, что «Нона» заткнется и не будет стрелять еще пару дней. Еще через полчаса он придет за автоматом и пойдет с Мастером в наряд. Я найду на полке холодную овсянку, вышкребу из тарелки клейкую сладкую массу, съем, вытру ложку и тару влажной салфеткой, сяду на койку и пойму, что почему-то устал. Мобильник будет валяться на спальнике, я открою загрузившийся мессенджер. В верхней строчке неотвеченных сообщений будет светиться «Павел Павел». Очень оригинально, но смеяться над этим мне, который сам скрывается за никнеймом, будет все-таки как-то… странно, что ли.

В сообщении будет написано: «Привет укропчик. Это Паша С., помнишь меня. Как там ты, живой еще? А я в Докучаевск приехал, ты же где то здесь? Если шо мой тел … звони если не ссыш».

Это будет не первый мой одноклассник, воюющий на сепарской стороне. Я поставлю аккумулятор квадрика на зарядку, посмотрю в мое темнеющее небо над моим светлеющим терриконом, сплюну, суну в рот сигарету и наберу номер.

Терриконы

… я толкнул дверь подъезда и вывалился на улицу. Было тепло, даже слишком тепло, как для начала мая. Была суббота, папа пропадал на работе, мама – убирала дома, эх, эта бесконечная уборка, сестра была в Донецке, а я… я попылесосил кое-как, похлебал холодного вчерашнего борща, влез в свежекупленную футболку «NIRVANA» и выскочил на площадку.

Площадка была чистой. Три семьи из трёх квартир, абсолютно одинаковыми дверями выходившие на кафельный пятачок на третьем этаже обычной панельной девятиэтажки, постоянно убирали. Культ чистоты нашей площадки и бетонных лестниц перерос уже в ту фазу, когда «убираем, хотя чисто». Я выцарапал из нычки початую пачку красной «Магны», помятый коробок спичек и побежал по ступеням вниз. Лифтом я не пользовался принципиально.

На улице была весна, тепло, ветер, жилмассив «Строитель» на окраине Горловки и раскиданная на запчасти «форд-сиерра». Над «сиеррой» стояло четверо мужиков, курили и молчали. Насколько помню, ремонт этой чудовищной серой машины начался в день ее покупки и продолжался сутками напролет. Мужики общались по-донбасски.

– …уйня, – сказал дядя Миша с пятого этажа. – От Нивы подойдет.

– А вот и …уй, – сказал дядя Валера, и все опять замолчали, втыкая в разобранное заднее колесо.

Я осторожно по кривой дуге обошел «сиерру», побежал через двор и увидел Макса. Макс был высоким, худым, смуглым и говорливым. Таким, знаете, на пружинках – ни секунды не мог устоять, все приплясывал-пританцовывал. Он даже на танцы ходил на какие-то, и я ему втайне завидовал. Он завидовал мне – я ходил на бокс.

Мы завернули за угловую девятиэтажку и прижались спинами к неровной серой бетонной стенке. Я вытащил из кармана слегка помятую пачку «Магны», мы взяли сигареты и попытались закурить. Получалось не очень – голова закружилась, руки задрожали, дым лез в глаза. Рядом начал кашлять Макс, содрогаясь всей своей шклявой фигурой. Я помахал рукою и посмотрел вперед. Рядом были дома, возле них – кусок поля, на котором мы обычно палили костер. Впереди, устало опадая идеальными склонами, возвышались горловские терриконы.

… я толкнул дверку кунга и вывалился наружу. Было откровенно жарко, чи это после мерзкого слякотного марта мне так кажется? Была суббота. Мои родные были в семистах километрах от меня, мой командир Вася валялся на нарах и пытался спать, а я проснулся раньше, дико не выспался после обстрела, второпях похлебал еле-еле заварившегося кофе со сгущом, снял с себя коричневую кулмаксовую футболку, понюхал ее и натянул обратно. Покатит, все равно сегодня стираться.

Смесь подсохшей глины и камней, на которой стоял кунг, была по крайней мере свободна от окурков. Бычки мы кидали туда, куда кидает вся пехота, – в пустой цинк. Говорят, что арта кидает бычки в какую-то их артиллерийскую тару, но арту мы видели только в виде иногда проносящихся над нами ночью снарядов. Все снаряды падали куда надо, на нас не свалился ни один, поэтому арту мы любили.

Снаружи было… как обычно. Возле «двести-шестьдесят-второй бэхи» сидел Вася-механ и смотрел на стартер. Вокруг этого безмолвного диалога стояли пятеро мотопіхотних недоліків и давали ценные советы. Механ морщился, стартеру было похер. Все говорили по-военному – матерились, перебивали друг друга и курили.

– …Х@йня, – сказал Ярик. – Ніх@я не получиться.

– Получиться, – ответил Варва. – Протерти треба. Щотку тре. Ох@єнну.

– П@здец ему, – махнул рукой Прапор, отхлебнул кофе и сплюнул коричневую слюну. – Забейте @уй и нехай второй бат е@ется.

– Бат в курсі, а воювать нам, – возразил Ярик.

Все покивали.

Вася-механ встал, вытянувшись во все свои полтора метра тощего жилистого тела, окинул всех презрительным взглядом, как умеют только механы, и вытащил из недр своего ужасающего свитера металлическую щетку. Варва заржал.

Я по дуге обошел их, взял помятую бульку с водой и пошел обратно к кунгу. Остановился, открутил пробку и припал к неудобному горлышку, жадно глотая, обливая себя, футболку, резиновые тапки и желтую грязь. Вода была технической… ну и похер. Поставил похрустывающую бульку в угол кунга, взял с полки новую пачку командирского желтого «Мальборо», распечатал и привычно закурил. Передо мной была широкая грунтовая дорога, хилые деревья на склонах, а впереди, в трех километрах, перед дачным массивом, поднимался из земли маленький докучаевский террикон.

Все это время, все эти года они были и оставались, поднимаясь выше и выше из нашей земли – терриконы, терриконы, бесконечные терриконы родного Донбасса.

А Макс погиб в пятнадцатом, от минометки. Жены не было, мне потом сообщили его родители. Я ни черта не почувствовал из-за смерти друга детства, высокого, худого и вертлявого, командира взвода в мотострелковом батальоне армейского корпуса ДНР. Ни-чер-та.

Вечер

Он перезванивает – позже, гораздо позже, чем я набирал. Я уже успеваю забыть про него, под ворохом мелких дел: позвонить отчитаться начштабу сорок первого бата Викторычу (комбату я, после вчерашних люлей за фейсбучный пост про тотализатор на «учбових стрільбах», звонить боюсь), потом по закрытой набрать штаб второго бата «семьдесятдвойки», потом набрать Васю и тут же издевательски сказать «Надеюсь, помешал?» Он позвонит невовремя – я буду на «Альфе», и начнет накрапывать дождик, и вообще – зачем он вообще звонит?

А зачем я ему звонил?

– Привет.

– Привет.

Я не узнаю голос. Это, в принципе, нормально же, да? Двадцать лет прошло… я помню Пашу, помню неплохо. Невысокий светловолосый крепыш с модной тогда прической «площадка». Уехал учиться в Харьков после школы.

Мы дружили тогда, как дружат подростки-одноклассники. Мы вместе уходили с уроков, сидели на крыше и в подъезде, учились играть на гитаре и волочились за девочками, ходили во «вьетнамский» магазин и в видеосалон. Даже китайские пуховики жутких расцветок, те самые, из начала девяностых, у нас были одинаковые. После школы мы разъехались и никогда больше не виделись. Нет, вру, виделись на какой-то встрече выпускников, года через три после выпуска, и поссорились там, даже подрались, запав на одну из расцветших одноклассниц. А теперь вот оно как. «Укропчик»… «Если не ссыш»… Ухтышка, какой храбрый. А одноклассница, кстати, была – уууух… Но ни мне, ни ему не обломилось.

Вот всегда такое некстати вспоминается.

– Ну шо ты там? – Он напряженно-пренебрежителен.

Зачем мы разговариваем? Вопрос вопросов…

– Зачем мы разговариваем, Паша? Зачем ты мне номер дал?

– А ты зачем позвонил? – немного растерянно бурчит Паша.

Он, наверное, думал, что мы сейчас повыпендриваемся друг перед другом, поугрожаем и гордо бросим трубки.

– Логично. Ну шо, как ты там? Кого из наших видел?

– Ээээ… Ну, Макс погиб, может, ты слышал.

– Слышал. А Саня С. воевал с четырнадцатого, на Карачуне был.

– За вас или за нас?

– За нас, Паша, за нас.

– А Костик Р. в Россию свалить хотел, а его на границе завернули. Паспорт-то наш… ваш он выкинул. Он приборзел, теперь на подвале сидит уже полгода.

– Охренеть. Вас не пускают в Россию?

– Ну как сказать…

Мы говорим, вспоминая почти всех одноклассников, мы перебираем имена из детства, тихонько погружаясь в наш Донбасс конца восьмидесятых – начала девяностых, мы смеемся, вспоминая кучу, огромную кучу событий, иногда прерывая мягкую череду воспоминаний холодными чеканными «А сейчас…».

А сейчас все изменилось. Мы загибаем пальцы, считая, и в конце концов сходимся, что всего из нашего класса воевать пошло ровно десять человек – трое за Украину, семеро против. Погибших двое, с их стороны, еще трое сумело уйти с войны, остальные, и Паша в том числе, продолжают служить.

– А у вас как с обеспечением?

– Та так себе. Много волонтеры на себе тянут. Ну, по форме и обуви норм стало.

– Талант?

– Талан. Рыжие. Прикольно, ходить можно. А у вас шо?

– Гарсинги выдавали, белорусские. Потом шо-то перестали, теперь вроде опять начали. Но я себе еще в четырнадцатом купил. И броник взял хороший, «Оспрей» бритосский.

– А мне Оспрей все-таки неудобно, ну, тут уж на любителя. У штатного «Корсара» липучки – не в пи… короче, испортились.

– А у нас, приколи, случай был…

Мы переходим на обсуждение формы, потом еды, потом норм по топливу, потом зарплат, мы сравниваем, спорим, соглашаемся, мы – два человека по разные стороны фронта, когда-то друживших, мы жили вместе и думали, что так будет всегда, и в моей памяти все четче всплывает тот Пашка, у которого мы дома слушали «Мальчишник» на перемотанном изолентой магнитофоне «International» или с которым мы у меня дома пересматривали по десять раз «Звездные войны» и сходились, что все-таки самая лучшая часть – шестая, но самая крутая – пятая. С которым мы ездили на великах на Химик, к моей бабушке поливать огород, ходили на «Комсомолец» погулять с барышнями и дрались с такими же пацанами с этого самого «Комсомольца» за то, что ходили. Это тот Пашка, который зашел за мной вечером, когда половина пацанов жилмассива шла в посадку драться с «Солнечным», и у него была ножка от школьного стула, такая зеленая, квадратная, обмотанная синей изолентой, а у меня – дурацкая цепка с моего «Аиста», с которой я не знал, что делать. И потом мы зашли за Максом, который отчаянно боялся, как и все мы, скурил все мои сигареты, но все-таки пошел. Ох, и получили мы тогда! И именно Паша довел меня до дома, сдал маме и поплелся к себе, и у меня была разбита голова, и кровь заляпала не только мои джинсы, а и всю его футболку, и он потом прятал ее от родителей и пытался отстирать. Ах, как мы тогда были горды собой – мы не зассали, мы шли наравне со «старшаками»!.. Как мы получили потом от родителей!.. Как мы дружили!.. Как дружат только в детстве…

Как исчезли из его голоса настороженные нотки, и он наверняка так же, как я, вспомнил того нескладного меня, который был его другом… тогда. Давно.

Очень давно.

– Так, все, давай, у меня еще дел, как грязи.

– А, точно, и у меня. Давай.

– Слышишь… Так, а ты что в Докуче-то делаешь?

– Та перевели меня… Так, харе меня раскручивать, безопасники за жопу возьмут.

– Паша… – Я молчу, потом все-таки продолжаю. – Я был рад тебя слышать.

– И я тебя, Олег. Хотя тебя все называют «Мартин», но мне как-то режет кликуха.

– А ты?

– Боцман.

– А чего – «Боцман»? Ты ж вроде на флоте не служил.

– Служил. Я из ХАИ вылетел и в армию попал. Был в Одессе. Старший матрос, все дела.

– Фигассе. А сейчас кто?

– Ээээ… Да хрен с тобой. Снайпер.

– От не гони.

– Не гоню, реально снайпер.

– А я…

– Та я знаю, врио комвзвода.

– У нас говорят «тво».

– Ну да… Олег… – Он тоже молчит, и потом все-таки выдавливает: – Спасибо, что набрал. Тока знаешь, по-честному… Это ничего не меняет, Мартин.

– Я знаю, Боцман. Я знаю.

Интермедия 20

… Телефон был тогда один на коммунальную квартиру. Ну, это логично же, коммуналка, дощатые полы, крашенные болотной краской, три холодильника «Донбасс» на кухне, плиты, веревки, санки на стене… У нас две комнаты, у соседей – по одной.

Папе часто звонили с работы, и соседка повелась выключать телефон из такой смешной квадратной телефонной розетки. Но в ту ночь почему-то не выключила. И стоял он, на колченогой тумбочке в коридоре, над которой зачем-то висело зеркало.

Трель в высоте потолков «сталинки» была такой звонкой, что я всегда просыпался. И в этот раз проснулся. Телефон звонил долго, а папа, наверное, заснул очень глубоко, трубку взяла уставшая мама. Разбудила папу. Он говорил недолго, сначала хрипло, потом четко и энергично. Я старался не спать – я нечасто тогда видел папу, и звуки его голоса, особенно в ночной квартире, были даже какими-то незнакомыми. Лежишь такой в кровати, пружины скрипят-скрежещут, наволочка немножко сбилась с подушки, и вылезшие перышки колются, ай.

А еще ночью было плохо без мамы и очень хотелось к ней. Она всегда, если ночью вставала, заходила в нашу комнату. Иногда наклонялась, гладила и целовала. Но сейчас она не зашла. Она пошла на кухню, с громким щелчком зажглась стосвечовая лампочка, дав резкую полосу желтого света из-под двери. Захлопала дверца холодильника, раздалось шуршание, стук… И негромкий разговор. Я ничего не слышал, а вставать не хотел – пол был ледяным, тапочки – маленькие, красные, именно тапочки, а не шлепки – где-то далеко под кроватью. Потом папа вернулся в коридор к телефону, стал звонить, кому-то что-то говорить, иногда повышая голос и прикрывая рукой трубку, жужжать телефонным диском и снова говорить, диктовать какие-то списки, фамилии, телефоны и еще упоминать про какой-то «борт». И я заснул. Вот так прямо взял и заснул.