Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Боль, сильнейшая боль, и ничего кроме нее, как будто моя душа вырвалась из тела и, страдая, словно раненая птица, стремилась спрятаться в самом темном убежище, только бы не вспоминать, не чувствовать, не слышать. Я понял по его взгляду, затравленному, как у вора, застигнутого с добычей, что Кратер говорил правду. Остальное – словно сумасшествие, беспамятство, гнев, боль. Предательство – самая мерзкая в нашей жизни вещь, я могу принять его от любого другого чуждого мне человека, но не от любимого. О, Боги, зачем вы позволили так растоптать мои чувства, мою любовь! Пусть странную, не поддающуюся объяснению, но рожденную по вашей же воле! Может быть – это наваждение, кошмар, я обманулся? Проклятые сны… Уж третий день, как я умер. Я люблю тебя, ничтожный червяк! Все еще люблю…

***

Серые низкие тучи скрывали небо, шел мелкий холодный дождь, капли стекали по моему лицу. Дом Мидаса, казался холодным и чужим. Я нерешительно постучал в запертую, набухшую от влаги дверь, мне долго никто не открывал. Наконец, появился незнакомый мне слуга-эллин. Он сказал, что Мидас, уже дней десять назад, уехал к себе на родину, в Персию. Потом добавил, что – «туда ему, псу ничтожному и дорога», «предатель, мы им еще и покажем». Я поежился от холода, стоя на пронизывающем ветру, и еще плотней закутался в гиматий. Может, это и к лучшему, подумал я, одним моим тайным грехом будет меньше. Я не жалел об его отъезде, я уже не испытывал никаких чувств.

– А если ты ему денег задолжал, – продолжил слуга, – так радуйся! Сходи к диктерии, а лучше вообще – пропей! – он весело подмигнул. Но у меня не было денег даже на то, чтобы купить вина. Последние два месяца, я жил как будто не своей жизнью, мне хотелось новых впечатлений и удовольствий. Я вспомнил, что еще не так давно, начав в Пелле новую жизнь, строил совсем иные планы. И Калас, которого я уважал и любил, занимал все мои мысли, а что теперь, к чему я пришел? Я чувствовал себя опустошенным, будто душа моя уже давно отделилась от тела, возненавидев за удовольствия плоти, а я все продолжал вести прежнюю жизнь.

Я пошел дальше бродить по улицам. Калас, совершив насилие, поступил не лучше Кассандра, может, я и заслужил, чтобы со мной обращались так, да и прав ли я был, глупо требуя от Каласа верности? Ха, верности! По крайней мере, он не встречался с другим любовником, как это делал я, а жил с законной женой. Кто тянул меня за язык? Я вспомнил отрывки «Илиады» об Ахиллесе и Патрокле, как Калас рассказывал о Геракле и Иолае, то были образцы истинной дружбы и благородных чувств. Я и Калас. Я ненавидел его, ненавидел себя, между нами росло и создавалось нечто – но мы разрушили его и убили наши чувства.

Посланник Олимпиады с Телемахом нашли меня, мятущегося в горячечном бреду. Уж третий день, как я впал в забытье и не ощущал, как ночь сменяет день. Они послали за лекарем, и еще неделю я приходил в себя, терзаемый болезнью. Яркие видения вспыхивали в моем помраченном сознании: лица, события, которые я не знал и никогда не видел. Тот человек с перстнем мне снился чаще всего – то на коне, то с сияющим мечом в руках, то на берегу теплого моря, то среди гор из застывшей воды. Тем человеком был я. Целитель все списывал на болезненный бред и богатое воображение юности, но почему мне снилось то, чего я никогда не видел и не испытывал в своей жизни? А еще этот человек скорбел по любимой женщине – то ли она умерла, то ли он никак не мог до нее добраться. Я не знал, о какой женщине идет речь, даже не мог представить ее лица, один раз увидел силуэт, но в тумане, смазанный, будто глаза мои затмевала пелена. Каждый раз, погружаясь в сон, я искал эту женщину, как предначертание собственной судьбы, пытаясь узнать ее в тысяче лиц, проплывавших мимо. Я выздоровел, вернулся к занятиям в палестре. Калас так и не появился, хотя, я был уверен, что Телемах послал ему известие обо мне. Царица все настойчивей справлялась о моем здоровье, пока я вновь не посетил ее покои, исполнив все ее прихоти. Но мне было уже все равно – я жил снами, я жил во сне. Просто день сменял ночь, а дальнейшая жизнь не имела смысла – нам с Каласом больше никогда не быть вместе, но будущее так и не было определено. Кто я теперь, и с какими мечтами, какими ожиданиями мне жить дальше?

Я даже не удивился, когда на улице меня остановил человек в воинском снаряжении и спросил мое имя. За незнакомцем маячили еще двое вооруженных стражников. Он попросил меня следовать за ним без излишних вопросов. Ну, вот и все. Меня охватила апатия. Калас, по всей видимости, принял решение, и теперь я буду продан на рыночной площади другому хозяину. Меня привели в богатый дом, в огромном расписном перистиле сновали слуги, и никто не обратил внимания на наше появление. Под присмотром стражников я остался стоять перед большими резными дверьми в ожидании собственной участи. Этого времени мне хватило, чтобы взять себя в руки, унять дрожь и страх перед неизбежным. Меня позвали в покои, и я оказался лицом к лицу с уже знакомым мне, полноватым человеком, с вечной недовольной и озабоченной гримасой – Антипатром. Он сам начал разговор:

– Молчи и слушай! Я не потерплю, чтобы за моей спиной плелись заговоры, а я о них не знал. Теперь ты будешь полностью подчиняться мне. Понял?

Я сглотнул. Я ничего не понял. Меня не собираются продавать, заключать в оковы, предлагают что-то, но весьма туманно. Ко мне вернулось знакомое с детства состояние, я вспомнил, как отец вел свои дела:

– При дворе много слуг, почему – я?

– Потому что только тебя царица с радостью принимает в собственных покоях! Что – удивлен? Везде у стен есть глаза и уши, – он принялся нервно ходить по комнате, заложив руки за спину. – Хочет знать, как ее сын будет завоевывать мир. А царь, меж тем, оставляет меня здесь, в этой куче навоза, – я покосился на двух охранников, стоящих по обе стороны двери, но их лица были непроницаемы. – А что отец твой, названный, об этом думает? – я чувствовал, что краска заливает мое лицо. – Кого вы хотите обмануть и зачем? Из какой дыры Калас вытащил тебя? Этот ставленник Пармениона, исполнитель его тайных дел. Хорошо они тогда с Атталом [2] управились, когда поняли, на кого следует делать ставку. Вот увидишь, Калас первым получит великие почести от Александра, как только царь переправится через Геллеспонт!

Я слушал рассуждения одного из могущественных людей в Македонии, внимал его речам, но не испытывал внутри от страха перед его властью. Наверно мне было все равно или более страшная угроза – вновь стать рабом миновала.

– Что молчишь? Я думал – станешь клясться в верности, кричать громкие признания. А ты стоишь, неужели так уверен в себе? Мне стоит только приказать, и твое тело скормят псам, никто не найдет.

– Я знаю, – тихо отвечал я, – что вы могущественный человек, но вы не хотите причинять мне зла. Я мог бы стать полезен…

– Скольким ты уже служишь? – гримаса презрения исказила его лицо.

– По доброй воле или под угрозой смерти? – задал я свой встречный вопрос. Я чувствовал, что меня уносит в какую-то даль. То был уже не я, а тот, другой – во мне, вступал сейчас в опасную схватку на выживание. Антипатр внезапно рассмеялся. Я не ожидал от этого сурового царедворца проявления таких эмоций. Но тот, другой, знал, на что идет: – Вы хотите, чтобы я был предан Македонии, царю Александру или вам?

– Мне? – Антипатр помрачнел. – Да, мне, но ты – выкормыш Каласа, а значит и Пармениона. Доверять тебе – это впускать змею в свой дом!

– Я служу царю Македонии, – я впервые твердо произнес такую ложь, и сам поверил в нее. Я ненавидел Македонию за то, что у меня отняли родину, но сейчас, продолжая обучаться у македонцев, принимая их хлеб и защиту, я усомнился в своих чувствах. – Я, наемник, каких множество, я предан тому, кто мне платит. Мое будущее – с царем Александром.

– Вот, как ты заговорил? А встречи с царицей – это тоже часть твоего служения? – Антипатр говорил с презрением, словно выплевывал его в мою сторону. – Тебе тоже за это платят?

– Да. И высокую цену, – я решил, уж лучше я буду слугой Олимпиады, которой я в чем-то симпатизировал, чем меня будут разрывать на части два соперничающих между собой македонских рода. – Я наемник, но не предатель.

– Вот, как ты заговорил! – повторил Антипатр. Он кружил вокруг, как коршун, но я старался смотреть прямо перед собой, отвечая на его вопросы. – Так значит, ни мне, ни Пармениону, а Ей! Этой склочной, властной… – дальше он употребил несколько крепких выражений, характеризующих кого угодно, но только не царицу, но я не реагировал. – Ты нашел себе хорошего покровителя. Она у власти, но это – сейчас. А что будет потом? Александр отправится в поход, а ты будешь продолжать служить Олимпиаде?

– Я служу царю и его семье. Я умру по приказу царя.

– Убирайся вон, глупый мальчишка! – Антипатр закричал, указывая на дверь.

Меня не нужно было уговаривать дважды, я несся по улицам, сердце бешено колотилось внутри, но оно было переполнено радостью, что меня не втянули еще в один клубок интриг. А других забот и так хватало! Остановившись, переводя дыхание, я с тоской подумал о Каласе. Как он там? Может быть, все, что между нами произошло – это чья-то злая воля, не только богов, нам и не на высоком Олимпе, хватало недоброжелателей?

***

[1] гетайры – друзья царя, его приближенные.

[2] Аттал – дядя последней жены Филиппа Македонского – Эвридики.

========== Пелла, глава 6. Защити мое сердце ==========

Я сидел на ступенях храма. Теперь я часто приходил именно сюда, чтобы проводить ладью Гелиоса, у меня не было сил размышлять, я всего лишь продолжал этот день, с тайным страхом встречая новый. Кто-то тронул меня за плечо:

– Наконец-то я нашел тебя, – Поликлет присел на ступени рядом. Я искоса взглянул на него – рыжеватые волосы разбросаны по плечам, медовые глаза, казалось, ловили золотые лучи уходящего дня. Он был старше меня на год, рослый и сильный, я всегда втайне восхищался его спокойствием и мудростью. – Я давно хотел поговорить с тобой, как друг. Я вижу перемены в тебе, и меня они беспокоят. Что происходит? После того, как ты оправился после болезни – стал более замкнутым, но и тревожным, словно страх гложет тебя изнутри. Ты избегаешь веселья, не поддерживаешь разговоры с друзьями, сосредоточен только на учебе, вечера проводишь здесь? О чем ты просишь богов?

Я повернулся к нему, вгляделся в правильные и спокойные черты его лица. Ты – мой единственный друг, Поликлет, понимающий, как жаль, что я не могу общаться с тобой так открыто, как искренне хотелось бы мне. Или могу? У меня разрывалось сердце, так хотелось почувствовать, что я не одинок.

– Расскажи мне, что случилось, я очень хочу тебе помочь! – продолжил он.

– Я поссорился с отцом, – выдавил из себя я.

– Из-за чего? Деньги?

– Нет, ему сказали… – я запнулся, не мог этого высказать, слезы навернулись на мои глаза, – что я… что у меня… в общем, что я занимаюсь любовью с мужчинами – всеми, кто меня об этом попросит.

– Ты? – глаза Поликлета широко распахнулись от удивления. – Да мы вообще считаем тебя недотрогой! Ты не интересуешься ни мужчинами, ни женщинами – это всем известно! Извини, что я тебе об этом говорю, но за твоей спиной даже смеются из-за этого.

Тут уже пришел мой черед удивляться тому, что думают обо мне товарищи по палестре:

– Но как? Почему так получилось? – внезапная догадка осенила меня, как мне сразу не пришло это в голову. Мы одновременно выпалили:

– Арридей!!!

Этого жалкого интригана было легко отыскать – нам не пришлось обыскивать каждую таверну в Пелле. Нашли в ближайшей к палестре. Арридей не отпирался, нам потребовалась пара оплеух, чтобы он, прижатый к стене, заговорил:

– Вы что – меня не знаете?

Да, знаем и весьма хорошо. По части распространения лжи и сплетен никто не мог сравниться с нашим хвастуном – Арридеем. Потом он назвал имя – Кратер, тот интересовался сыном Каласа особенно. Поэтому пришлось приврать, просто так – для красочности, чтобы понравиться. Мою руку, уже занесенную для удара, сдержал Поликлет, сказав, что не стоит возиться с этим ничтожеством. Мы сели там же, в таверне, обдумывая все происшедшее, точнее – молча думал Поликлет. Я кипел от ярости и обиды, как же просто было нанести удар в спину Каласу, эти проклятые придворные интриги. Да и я хорош! Не будь Мидаса – не было бы так черно на душе, я мог бы поклясться в верности моему эрасту.

Этой же ночью, придя в храм, я поклялся великому Зевсу, что, если мы с Каласом вновь будем месте, я никогда больше не предам его чувств. Я вспомнил Олимпиаду, немного подумал, – никогда, по собственной воле, не поддамся соблазну делить ложе с кем-то кроме моего эраста. Мне было жалко и себя, и Каласа, слезы катились из моих глаз, но я уповал на богов, что они помогут нам вновь соединиться. В жизни – так много лжи и предательства, а мы сломались на первом же. Я попросил Зевса и о защите от злых козней и недобрых людей.

***

Калас

Первый день праздников в честь Диониса. Меня с самого утра, стоило появиться в перистиле, постоянно окружали домочадцы, требуя разрешения присоединиться к местным жителям, устраивавшим в этот день красивые торжественные шествия с песнопениями. Вино обычно в эти дни лилось подобно полноводной реке, никто не уходил с праздника голодным, наоборот – радость, веселье и шуточные розыгрыши были в почете. Женщины носились по дому в предвкушении развлечений, выбирая одежду, заплетая и укладывая волосы. Но у меня на душе было черно, слова Клейте – «Поедем в Пеллу!» отозвались неприятной болью в сердце. Я не знаю, как прожил последний месяц, в отсутствии радости, тяготимый тревожными думами. Пелла была для меня такой далекой, будто путь в нее охранял сам Танат. Там остался Эней. Конечно, я получил послание от Телемаха, о его болезни, но отослал гонца с предписанием вернуться, если Эней умрет. Я больше не хотел ничего о нем знать, а главное – проявлять сочувствие. Асебес [1], понерос [2], акатартос [3] – эти слова каждый раз огненными буквами вставали у меня перед глазами, каждый раз, как только в моем сердце рождались мысли о Нем. Изо всех сил я старался убить жалость не только к Нему, но и к самому себе. Глупый, влюбленный слепец! Я смог открыться лишь Алкмене, но и эта добрая и сострадательная женщина, а только этим я оправдываю ее слова о возможности моей собственной ошибки, не смогла понять меня, мою боль. Я не мог ошибиться! Я сходил с ума от горя. Хорошо, что меня в этот месяц не призывал на службу царь, и мне не пришлось встречаться с теми, кто касался руками и целовал Его тело. О, боги, эти страдания невыносимы!

И сегодня я сидел в своих покоях, боясь распахнуть двери и выйти на дневной свет. Из перистиля доносился смех детей. Да, только эти маленькие создания не знают тягот жизни за стенами родного дома! Кто там? Я же сказал, чтобы отправлялись на этот праздник без меня! Почему они не могут оставить меня в покое? Что тебе нужно Геллеспонт, опять пришел меня ободрить? Я не расслышал имени его рода, только то, что гостя зовут Поликлет, что он – элимейот, это слово напомнило мне одноглазого и мрачного полководца Антигона, из старых воинов царя Филиппа – он был из тех краев. Нехотя я вышел в перистиль, где полуденное солнце ослепило меня так, что глаза мои с трудом пытались рассмотреть посетителя – стройного рыжеволосого юношу. Его губы подрагивали от волнения, но в глазах я уловил решимость – славное качество, хороший из него выйдет воин, буднично подумал я. Тот вежливо поклонился и спросил, где находится мой семейный алтарь. Не понимая, к чему он клонит, я молча указал на статую Гестии, стоящую под портиком в конце перистиля. Перед богиней горел маленький огонь, вокруг лежали цветы в честь праздника.

Поликлет склонился перед алтарем, он положил на жертвенник лепешку и поставил сосуд с водой. Я встал рядом, не улавливая смысла его действий. Какие клятвы он хочет дать? Зачем пришел ко мне?

«Славлю тебя, Гестия!» – его голос был тверд и по-юношески горяч. – «Великая Богиня, защити наши дома, защити мое сердце, приносящее клятву тебе, от лжи и лукавства, благослови меня!» – Поликлет поднял лицо к богине – «Я клянусь, за друга моего Энея, сына Каласа, что он невиновен в наветах недругов в распутстве и предательстве чести своей уважаемой семьи. Клянусь своей честью эллина и гражданина».

Мир закружился перед моими глазами, сильнейшая боль пронзила сердце, ноги не слушались меня, подкосились. Мгновения растянулись в долгие часы, оседая на пол, я видел, что происходит вокруг, но слова доносились лишь гулким эхом:

–… лжи Арридея, нашего товарища, и Кратера…

Подбежавший Геллеспонт подхватил мое обмякшее тело, я видел, как глаза Поликлета, повернувшегося ко мне, расширились от ужаса. На их крики сбежался весь дом. Алкмена рвала на мне одежду, ей казалось, что я задыхаюсь, рядом – Тиро, смелая девочка, трясла за плечи Поликлета, крича – «Что с Энеем?». Почему она о Нем спрашивает? Мертвенно бледная Клейте стояла рядом, подобно статуе, я видел, как ее лицо приобретает синеватый оттенок. Наверно в этот момент я начал терять сознание. Зачем-то из последних сил я протянул руку и ухватил Поликлета за край хитона, прошептав: «Не уходи!».

Очнулся я уже на собственном ложе, грудь еще болела, но не так сильно. Геллеспонт придерживал мою голову, Алкмена протягивала какой-то настой. Я обнаружил, что сжимаю в правой руке обрывок ткани с одежды Поликлета, но, слава богам, он не ушел – стоял рядом, завернувшись в гиматий. Как же я их всех перепугал! Даже близнецы сидели рядом на полу, притихшие и изумленные. Жестом я подозвал к себе Поликлета. Мой голос был еще тих и слаб:

– Расскажи, как он?

Слова этого юноши возвращали мне бодрость духа и силу, я радовался каждый раз, когда он произносил имя моего эромена. Мне так же стал понятен и весь смысл заговора, направленного, чтобы ослабить меня, лишить покоя и уверенности. Я уже не сомневался, что это дело рук – Антипатра. Да, нужно будет предупредить Пармениона о том, что этот хитрый лис опять плетет свои интриги. Как же я был слеп, но – на это, ведь и рассчитывали – удар был нанесен в самое сердце. Наверно, я никогда не перестану удивляться тому, сколько злобы и пороков кроется в душах людей, устремленных к власти. Я всегда старался честно служить тем, с кем заключил договор, не вовлекаясь в политику, хотя… Я вспомнил, как мой клинок легко вошел в тело Аттала, его удивленный моей стремительностью взгляд. Нет, я всего лишь честно выполнил приказ, расчистив царю дорогу. Аттал был мужчиной и воином, но я не смог бы по такому же приказу убить невинного младенца на руках матери [4], но это сделали другие. Я посмотрел на своих собственных детей. Нет, у меня хватит сил, чтобы их защитить!

Поликлет уехал, мы тепло попрощались. Я уверил его, что больше не держу зла на Энея, и сам буду просить у него прощения за нелепые подозрения. Буду просить… После того как я с ним обошелся как насильник? Возлюбленный мой, сколько обиды я тебе еще причиню? Да, моя ревность яростна и сильна, она ослепляет. Сможешь ли ты понять меня, силу моей странной любви к тебе? Ты сильный благородный мужчина, которого я ждал, казалось, всю мою жизнь, чтобы полюбить, выразить всю нежность, что я хранил внутри себя, стараясь не делиться ни с кем, не расплескать свое сокровище. Почему – ты? Не могу понять, даже в моих снах – мы ласкаем друг друга как-то по-особенному, чувства пронзают мое тело, тысячью игл, но эти прикосновения приятны. Я уже подумывал совершить нелегкий путь в Дельфы, пусть мудрые пифии Аполлона разрешат мои вопросы.

Приехавший лекарь, наказал мне не покидать ложе в течение всех праздников. Как же огорчатся мои родные! Им придется веселиться без меня. Но мне нужно увидеть Энея! Обязательно сегодня, сейчас, я не переживу этой вынужденной разлуки! Геллеспонт закончил писать письмо. К Пармениону я отослал Харета, а мой верный слуга поехал в Пеллу, взяв с меня твердое обещание, что я буду выполнять все предписания и ждать скорого возвращения.

***

Короткий день, ласковое солнце в голубых бездонных небесах и уже снова ночь вступает в свои права. Шумная праздничная толпа в красивых одеждах наводнила улицы Пеллы. На каждом перекрестке шло представление, пели песни, угощали свежим, еще горячим, поджаристым хлебом и сладким вином. Днем я попробовал слиться с общим весельем, но мне так и не удалось справиться с собственными тягостными раздумьями. Книги вернули бы мне радость, но все публичные заведения, кроме бань, в тот день были закрыты. К вечеру в каждом доме и на улицах зажгли светильники, казалось, город наполнился не только музыкой, но светом.

Слава богам, что отсутствие Поликлета, поехавшего к своему отцу, отбило у меня всякое желание идти и веселиться на ночных улицах города. Правда, будь он в Пелле, я бы все равно отказался идти, но он бы меня точно уговорил. Я уже давно вернулся в собственный дом, придвинул ложе ближе к теплой стене, где проходил дымоход очага, предаваясь временному полузабытью. Иногда бездействие казалось невыносимым, я вскакивал, выглядывал наружу с террасы, с тоской обозревая город, и вновь возвращался на ложе, терзая себя болезненными воспоминаниями.

Каждый год в этот день мы собирались семьей в перистиле, отмечая торжественной трапезой мой особенный день, когда я с каждым годом взрослел и набирался сил. «Мой сын», – с гордостью говорил отец, ласково гладя меня по голове, – «мой любимый сын», – добавлял он, рассказывая гостям о моих успехах в учении. Их сердца источали любовь, и я жил с этой родительской любовью в сердце. Если бы мне сказали тогда, что через год я буду сидеть в одиночестве и лишь маленькое пламя светильника будет скрашивать печаль моего сердца, я бы возмутился, не поверил и выгнал бы лжеца из своего дома. Я взял стило и размашисто вывел надпись – «Будь счастливым, Эней», потом долго смотрел, как прозрачные капли, точно слезы, стекают вниз под воздействием жара пламени светильника, как сливаются буквы в бесформенную массу, уничтожая всю силу моей скорби, пролитую на бездушный воск [5].

С улицы донесся стук в дверь, я даже поначалу решил, что я ослышался или это – чья-то злая шутка. Но звук повторился. В темноте я с трудом нащупал щеколду на двери. Гелипонт. Привел двух лошадей. Все. Конец. Понурив голову, я поднялся по лестнице вслед за Гелипонтом, споткнулся, еле удержался, чтобы не упасть вниз и не переломать кости. Мне хотелось умереть, исчезнуть, только бы не услышать собственного приговора. Мне почему-то казалось, что ничего уже невозможно исправить. Даже если бы я с мольбой кинулся в ноги моему господину, рассказал про Арридея, я не смог бы принести богам ложных клятв.

– Мне, собрать мои вещи? – я старался крепиться, хотя губы предательски дрожали.

– Зачем?

– Меня продадут?

– Безродный щенок! Первым же торговцам. Я же и продам, если ты будешь продолжать задавать глупые вопросы и не будешь меня слушать! – я с изумлением взглянул на Гелипонта. Его лицо было строгим и суровым, но глаза смеялись. Сердце мое возликовало, но я продолжал теряться в догадках. Гелипонт, меж тем, прохаживался по комнате, рассматривал ее обстановку, усмехаясь в бороду. Наконец его взгляд упал на табличку, где еще можно было различить слова моего послания. Он повертел ее в руках и вернул на место:

– Калас хочет тебя видеть.

– Да? Он простил меня? – с нескрываемой надеждой я воззрился на Гелипонта.

– Твой друг, Поликлет, наделал сегодня немало шума в доме. Видно, боги хранят тебя, раз другие люди клянутся своей честью в твоей невиновности! Я, лично, не верю тебе, здесь, в большом городе – полно соблазнов. Но это – я, мой же господин просит у тебя прощения.

«Поликлет, мой добрый друг, ты же не знаешь всего, как ты мог поклясться? Теперь боги покарают тебя и меня за ложные клятвы!» Холодок подозрения, что боги могут наказать не только нас, пробежал у меня по спине:

– Как он – мой господин?

– Плохо, – Гелипонт перестал улыбаться, – клятвы Поликлета так взволновали его, что он заболел.

– Ты опять смеешься надо мной? Скажи мне? – я вцепился в его одежду, он постарался оттолкнуть меня, тщательно разглаживая складки на гиматии.

– Так не шутят! Калас целый месяц тяжело переживал весть о потери тобой чести. Целитель запретил ему вставать с ложа, поэтому я приехал за тобой, теперь только твое присутствие поможет скорейшему выздоровлению нашего господина. Ты уж постарайся! – он похлопал меня по плечу.

– Я готов ехать с тобой прямо сейчас! – воскликнул я.

– Э… нет, подожди, – Гелипонт замялся. – Не всегда мне выпадает случай оказаться в Пелле, да еще в праздник. Калас, наверно, уже спит, проснется только утром. Ночь длинная, темная, холодная, и дорога будет слишком тяжелой. У меня тут есть кое-какие дела, – Гелипонт подбросил в воздух монету и поймал. – А я еще не старик, – продолжил он, – мне тоже хочется поразвлечься. Ты посиди тут, я скоро вернусь, меня уже ненадолго хватает. Эх, молодость – когда-то и мне не хватало одной диктерии, были времена, – Гелипонт вздохнул и направился к выходу.

– Но, Калас? Он же ждет? – отчаянно крикнул я ему в след.

– Скоро вернусь! – он помахал мне рукой.

Я не находил себе места, мерил шагами комнату, придумывал отчаянные идеи. Я ведь, мог не ждать Гелипонта – вторая лошадь стояла на привязи во дворе. Спустившись в кромешной темноте, я погладил ее круп, теплые губы ткнулись мне в руку. «Решайся! Будь смелым, верши свою судьбу. Иди навстречу своей любви!» – кто-то нашептывал мне на ухо слова. «Ночь длинная, темная, холодная…» – ледяное дыхание и крепкие объятия Танатоса прижимали к земле. Ему вторил расчетливый голос разума, хотя сердце трепетало, не желая смириться с подобной задержкой.

Я вздрогнул – в незапертую дверь раздался настойчивый стук. Неужели Гелипонт вернулся? Радостная, щемящая сердце мысль, пронзила меня. Я бросился к двери, но обнаружил за ней вестника моей дальнейшей судьбы.

***

[1] неправедный, нечестивый.

[2] порочный.

[3] подразумевает аморальность, зачастую нравственную нечистоплотность в половой жизни.

[4] речь идет о последней жене царя Филиппа – Эвридике.

[5] вместо бумаги (папируса) часто использовались деревянные дощечки, покрытые воском.

========== Пелла, глава 7. Вестник судьбы ==========

Она распоряжалась моей жизнью, моей судьбой так, как ей этого хотелось, словно я был ее безгласным рабом. Почему я не настоял на отбытии с Гелипонтом, почему сам не взял коня и не уехал к Каласу? В один миг принятое решение – жертва в угоду людям, просящим о промедлении, и мой путь меняет направление. Царица настоятельно приглашает меня на праздник во дворец. Когда я попытался сказать посланнику, что у меня тяжело болен отец, мне нужно срочно его навестить. Ответом мне было глубокомысленное молчание, а потом сказанное с надрывом: «Госпожа не любит ждать». Мне даже показалось, что посланник оглянулся в поисках стражи.

– Мне нужно предупредить Телемаха, домовладельца, и надеть подходящую одежду, – ответил я.

– У нас – мало времени, – ответил посланник, – я должен тебя сопровождать.

Я молча распахнул дверь и впустил его во двор. Он встал на пороге, не спуская с меня глаз, пока я переодевался. Я нацарапал на дощечке послание для Гелипонта, в надежде, что тот, обнаружив комнату пустой, догадается ее прочитать. Потом мы проследовали через кухню в перистиль Телемаха, но хозяина с семьей не оказалось дома. Пришлось передать для него устное послание, хотя я не совсем был уверен, что слуга не напьется и не завалится спать, начисто забыв, что я вообще приходил.

Нас окружала толпа восторженных людей, иногда мы еле протискивались вперед. Огни, танцы, хвалебные речи, эта атмосфера накатывала как волна, а потом вновь отпускала. Мой страж уже перехватил где-то маленький кувшин с вином и шел, радостный, прижимая его словно драгоценность. В моей же душе, по мере приближения к царскому дворцу, нарастало беспокойство: «Прочтет ли Гелипонт мою надпись? Что скажет Калас, проснувшись утром, не обнаружив меня рядом?». Да, я больше беспокоился о моем эрасте, чем о себе. Приглашение на праздник во дворец – весьма лестное проявление милости, если бы дворец не казался мне таким пугающим, словно гнездо ядовитых змей, причем змеи Олимпиады были там самыми безобидными созданиями. Царице нравился страх, в чужих глазах, когда гладкая холодная чешуя касается разгоряченной кожи.

Дворец так же был полон людей, съехавшихся даже из дальних земель. Царь давал пир, который обычно продолжался все праздники. Гости жили, ели и пили во дворце, зачастую не выходя из него. Посланник оставил меня на попечении двух стражников в одной из боковых комнат, окружавших главный зал дворца. Сквозь проемы в стене, огражденные резной деревянной решеткой, я мог наблюдать за всем, что происходит внутри. Царь Александр возлежал на другом конце зала, но прямо напротив меня. Он часто поднимал свой килик, приглашая гостей к продолжению веселья, но я не слышал в многоголосом шуме, о чем он говорит. Единственное, что было различимо: «Слава царю Македонии!» и слово – «победа» не сходившее с уст. Рядом с тем отверстием, через которое наблюдал я, толпились вельможи, но только двое из них были ближе всех и, склонившись друг к другу, тихо вели разговор. Я не видел их лиц, но слышал все, что было произнесено.

»… когда Аттал назвал его ублюдком… Филипп упал, подвернув ногу…»

«Нет, он был сильно пьян и хром!»

«Молодой львенок не лучше старого льва»

»… казна пуста, еще Филипп оставил долг в пятьсот талантов, …доходы с рудников не спасут положения…»

»… взял кредит в семьсот талантов под будущие военные успехи… и земли…»

»… не могу не дать, кто знает, как умер Аттал и другие, кто не повиновался…»

»… отменил налоги…»

Мне были понятны подобные речи, все плачевное финансовое положение Македонии в миг представилось моему взору. Царю была нужна только победа, в которую он верил всем сердцем. В случае поражения – все теряло смысл, Македония, как влиятельная держава, прекратила бы свое существование. Я не сомневался, что, вступив на персидскую землю, царь сожжет за собой все мосты.

Краем глаза я уловил, как лицо одного из стражей застыло, превратившись в маску, и повернулся к вошедшим. Царица, как всегда, была ослепительно красива: переливающаяся драгоценными камнями диадема украшала ее голову, золотые браслеты вились по тонким, но сильным рукам. Ее сопровождал уже знакомый мне мужчина, один из близких друзей царя. Он был достаточно красив – правильные черты лица, голубые выпуклые глаза, под светлыми выгоревшими на солнце бровями, прямой нос и волевой подбородок – все выдавало в нем силу, мудрость и спокойствие. Царица прикоснулась к его руке, будто давно знала Птолемея, сына Лага, и достаточно близко.