Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Но ты не боишься? – спросила она.

– Нет, не боюсь.

– Не больно? Тогда продолжим.

Гетера обхватила губами мой фаллос. Я стонал от нахлынувшего на меня наслаждения, старался вырваться из пут, что окрашивало мою страсть в новые восхитительные тона. Сурья умела растягивать удовольствие, не давая моему семени излиться раньше, чем доведет меня до полного изнеможения. Какие только слова не срывались с моих губ – и стоны и хула, но я не попросил прекратить эту сладостную пытку. Я излил семя, впав в приятное забытье. Гетера развязала мои путы, но я не мог даже пошевелиться или повернуться, тело не слушалось меня, продолжая испытывать дрожь от полученного возбуждения. Сурья сняла повязку с моих глаз:

– Ну, что? – она торжественно улыбалась. – У тебя больше нет никаких страхов?

– Спасибо, – я подарил ей искреннюю улыбку, единственное, чем я мог расплатиться за труды из принадлежащего только мне.

– Может быть, пожелаешь попробовать чего-нибудь еще? Давно ли ты занимался любовью с женщиной, Эней?

***

Ах, зачем, я согласился вновь отворить дверь в мир чувственных удовольствий? Сопровождаемый слугой, у двери дома, я еще больше закутался в гиматий, скрывая лицо в его складках, хотя было уже темно, и никто бы не узнал в бесформенной фигуре меня – Энея, сына Каласа, пробирающегося сегодня тайно, по пустым улицам, соблазненного обещаниями, чтобы отдать свое тело во власть другого человека. Полутемный и душный коридор, завешенный плотными тканями, сквозь которые еле пробивался свет масляных светильников, зажженных в комнатах. Меня попросили снять сандалии перед входом в дом, босые подошвы ног приятно скользили по расстеленным циновкам. Резные перегородки, раздвинутые невидимыми руками, указывали путь в комнату, где ждал меня хозяин дома. Стены и пол там были покрыты мягкими коврами, на подушках – дорогие красивые ткани, а я знал им цену. В большой золоченой вазе курились благовония и серые струйки дыма причудливо вились по комнате, наполняя ее расслабляющими ароматами.

Спелые вишни губ на смуглом лице, обрамленные курчавой бородкой. Черные волосы, которые Мидас обычно заплетал в тугую косу и прятал под шапкой, мелкими кольцами струились по плечам. Темно-синие глаза и им под стать – расшитый золотом халат, подвязанный поясом, но распахнутый на обнаженной груди. Эта роскошь притягивала медово-золотистым теплым светом и, в то же время отталкивала, подчеркивая бедность и поношенность моего собственного одеяния. Я робко застыл в дверях комнаты, безмолвный слуга снял с меня гиматий и хитон, накинул на плечи халат, осторожно запахнув его на моей груди. Я невольно провел руками по этой небесно-голубой струящейся материи и выпуклым разноцветным вышивкам, изображающим диковинных зверей, не в силах поверить, что облачен не в старую поношенную рубашку, а в драгоценное одеяние. Мидас сделал жест, приглашающий сесть на ковер и подушки, а сам – опустился напротив. Нас разделял низкий резной столик, красновато-бурый, из неведомых мне пород дерева.

Мидас протянул мне килик, почти такой же, что как-то подарили моему отцу заезжие чужеземные купцы. В нем была налита теплая жидкость, желтовато-зеленоватая, с очень приятным запахом.

– Это – жасмин, маленький белый цветок, его соцветья пробуждают силу, взывают о влечении, дают силу любви, – Мидас заговорил со мной на своем родном языке. – Но если ты не понял поэзии языка, то я повторю по-эллински, хотя ваш язык нарушил бы гармонию этого места.

– О, нет, Мидас, продолжай! – ответил ему я, моя психея целиком была погружена в чарующую атмосферу незнакомой страны. Я сделал маленький глоток из килика. Напиток оставил приятное холодящее послевкусие.

Его отцу в то время было за пятьдесят лет, но он был активным и рослым мужчиной, успевшим многое повидать в жизни и послужить разным царям. Изгнанный из Персии, он получил щедрые дары при дворе царя Филиппа, его младшие дети росли вместе с царем Александром. Прижив десять сыновей и одиннадцать дочерей, Артабаз вел собственную, никому не известную политику, что вызывало некоторое неудовольствие у верхушки македонской знати, готовившейся к войне с Персией. Старшая дочь, Барсина, была поначалу выдана замуж за Ментора, но после его гибели, стала женой его брата – родосца Мемнона, в то же время их сестра стала очередной женой Артабаза. Из-за столь близкородственных персидских связей, положение Артабаза при дворе Александра становилось все более шатким, даже опытные интриганы не могли понять, на чьей же стороне Артабаз и его семья – на эллинской или персидской.

Еще в начале осени я часто встречал Мидаса у Каллисфена в библиотеке. Со мной он был очень вежлив и всячески старался показать свои дружеские чувства. Его красноречивый взгляд прожигал меня насквозь, от его притязаний было бы не так просто отговориться. И наступил тот час, когда Мидас объяснил, чего он хочет. Он обещал щедро вознаградить меня, сохранить все в тайне. Со спокойствием выслушивал мои отказы, терпеливо и настойчиво продолжая просить и настаивать на своем, обещал божественные услады, что не сможет дать мне ни один другой мужчина – эллин. Он дарил мне деньги, оставляя их под книгами, что я в то время читал. Когда я обнаружил три золотые монеты – то долго не мог решиться их взять. Оставить – не позволили заветы, внушенные отцом, что деньги – не должны лежать брошенными, но, взяв – я стал должником Мидаса. Вернуть их – я уже не смог, в один момент, старые одежды разорвались под напором моего расширяющегося от тренировок тела, а купцы привезли из Афин хороший товар.

Я часто думал о том, что Мидас, возможно, мой единственный шанс связаться с братьями. В Македонии я продолжал оставаться рабом, хотя мой хозяин это тщательно скрывал, оказывая мне тем самым милость. Калас заботился обо мне, подарил новую судьбу и жизнь, но мое сердце продолжало оставаться неспокойным: в глубине души, я очень надеялся, что мои родные живы, может, братья выкупили их из рабства, но все продолжают горевать о моей гибели. Обратиться к кому-либо, к тем же торговцам – я не мог. Никто не взял бы на себя риск укрыть беглого раба. Но Мидас – не эллин, а мои братья хорошо бы заплатили за мое спасение.

Я еще два раза был у Сурьи – она присылала за мной старуху-служанку. Так, я быстро избавился от страха перед любовными ласками со стороны мужчин, но и приобрел знания, как правильно приласкать женщин. Гетера, возможно, развлекалась, заставляя меня познавать эту науку любви. Я был для нее еще невинным ребенком, который, как теленок, несмело тыкался в материнскую грудь, в поисках тепла и удовольствия. Она смеялась, обнажая ровные белые зубы, а я готов был ползти, покрывая поцелуями ее пеплос, даже на край Ойкумены, лишь бы она позволила любить себя дольше и всецело, но ночи казались так коротки, да и сил во мне, после занятий в палестре, оставалось не так много.

Жасминовый напиток был допит, от него по телу разлилась приятная теплота и расслабленность. Мидас пару раз покидал комнату, потом и я, сопровождаемый рабом, освободился от выпитого. При этом слуга не только полил душистой водой на мои руки, но и жестами заставил омыть тело. Мидас полулежал на подушках, ожидая, когда я вновь появлюсь. Смуглая кожа, хорошо развитая мускулатура являлись моему взору сквозь распахнутый халат. В персе была особая грация и гибкость, что-то неуловимое от Сурьи. Я встал перед ним:

– Мне раздеться? Как мне лечь? – тихо спросил, я, готовясь принять любовную похоть Мидаса, но тот с улыбкой остановил меня:

– Я хочу обоюдного удовольствия, но не насилия. Ты сам отдашь мне то, что пожелаешь и позволишь мне то, что будет приятным для тебя.

Он опустился передо мной на колени, я был поражен этим жестом. Мидас, знатный и богатый человек принимал меня как царя! Он целовал и гладил мои ступни, голени, бедра, казалось, ему известны некие потаенные места в теле, что дарят необычайное наслаждение, когда он находил такое место, его язык исполнял причудливый танец, заставляя дрожать меня в огне желания. Когда его губы плотно обхватили мой фаллос, я стонал и молил его о снисхождении. Мое естество раскрывалось навстречу удовольствию, разрывая оболочку тела, мощной струей изливая семя. Таких сильных чувств я не испытывал еще ни разу, Мидас же совершил то, что сделало меня его рабом навеки. Я не мог больше жить без таких любовных ласк.

Мы опустились на подушки, его сильные руки втирали в мое тело ароматные благовония, от которых кружилась голова. Перед тем, как войти в меня он долго расслаблял каждую мышцу моего тела, даря восторг и трепетное ожидание проникновения. Его губы обхватывали мои соски, что сильно возбуждало, когда он начинал слегка покусывать их от страсти, я уже стонал, требуя войти в меня. С Мидасом я испробовал и то, что чувствует любовник, который сам активно участвует в ласках. Мне понравилось такое испытание взаимного слияния, хотя – это были всего лишь эмоции удовольствия, но к Каласу меня влекло нечто большее – любовь, благодарность, некое единство душ.

Мидас, обнимая меня за талию, подвел к большой полированной бронзовой пластине. Я давно не видел собственного отражения. Из таинственной глубины на меня глядел юноша, чьи светлые волосы ниспадали волнами на плечи, мои серые глаза казались темными, но исполненными света. И я понял, что привлекает во мне других – я взрослел, мое лицо приобретало красивые правильные черты, детская пухловатость щек плавно переходила в очерченные скулы, губы оттенялись цветом кожи, становясь привлекательными, как у молодой девушки. Чем дольше я вглядывался, тем больше рдели мои щеки, вкупе похвалам Мидаса моей красоте. Мой любовник тем временем раздвинул мои ягодицы и вошел в меня, придерживая за бедра, ему нравилось созерцать контраст наших переплетенных тел – светлого и темного.

– Если бы я был эллином, то сказал бы, что ты мог бы стать сказочно богатым! – нашептывал мне Мидас. – Если бы соглашался дарить свои ласки другим.

– Мне не нужны деньги, – каждый раз ответствовал я, – я мужчина и сам выбираю близких друзей. Как тебя! Мне нравится любить тебя! – а потом уже я заставлял Мидаса опуститься на ложе и, постанывая от страсти, принимать мои желания.

От Мидаса я многое узнал о его стране, вере и обычаях, они казались мне странными, дикими. Например, почему-то у них считалось благодатным делом жениться на собственных сестрах, перс даже уже присматривался к одной из своих в ожидании, когда девочка подрастет. Хотя отец Мидаса, не забывая об исконных обычаях родины, всеми силами стремился устроить браки собственных дочерей с родовитыми чужеземцами. Однако, Мидас, зачем-то недвусмысленно намекнул, что его сестра Барсина – так красива, что царь Александр, был ей увлечен, и сожалеет до сих пор, что она отдана правителю Троады [1]. Персы поклонялись священному огню, и никогда не купались в реках, принося воду в кувшинах домой, и закрывали рот платками. Они странно хоронили своих родичей, выставляя тела на съедение диким птицам, а потом хоронили кости в специальных ящичках. Перед каждым важным делом проводили обряд очищения коровьей мочой. В то же время – они презирали эллинов за неумение держать собственное слово, неверность клятвам, ложь, им не нравилось, что мы обнажаем наши тела на людях, дабы показать их красоту.

Мы встречались не каждый день и тайно. Я часто посещал библиотеку, поэтому, когда Мидас начинал скучать или пресыщаться своими другими друзьями, а то, что они были не вызывало у меня сомнений, он приходил туда, чтобы встретиться вновь и увести в свой дом. Он тоже, как и Калас, говорил, что любит меня. Я не испытывал ревности, иногда принимал от моего друга подарки. Мое отношение к Мидасу было продажным? Быть может, но тогда меня это обстоятельство не сильно заботило, тело жаждало получения удовольствия всеми способами. Меня можно осудить, но, когда ты молод, а все вокруг дышит вседозволенностью, ты перестаешь чувствовать преграды, и такие слова, как верность, честь семьи, заветы отцов – начинают слишком мало значить. Я уже и забыл, что поначалу хотел воспользоваться положением Мидаса, чтобы разыскать братьев.

Мысленно я все реже обращался к Каласу и воспоминаниям о нем. Мой эраст приезжал несколько раз, когда его задерживали в Пелле государственные дела. Мы предавались страстным ласкам, но меня начали тяготить его постоянные признания в любви. Почему он неспособен искренне сказать, что на самом деле ему нравится полное обладание моим телом? Придумывает сложное объяснение своим желаниям? Я научился чувствовать его настроение, давать то удовольствие, что требовалось Каласу. Поначалу он рассердился, когда я рассказал ему о встречах с Сурьей, но я успокоил его тем, что гетера вылечила меня от страхов, и теперь я готов принять его возбужденный фаллос в себя целиком. Я не могу передать, с какой радостью Калас принял это известие, с какой осторожностью и заботой вновь вошел в меня, принимая наши новые отношения, как величайшую драгоценность и милость богов. В проявлениях своей страсти он старался быть нежным, но, когда дело доходило до проникновения, он вкладывал в свои движения такую силу, что заставляло меня громко стонать и кричать, но Калас получал от этого удовольствие. Я мучился над тем, как же мне объяснить ему, что в любви – всего должно быть поровну? И страсти, и желания, и удовольствия обладать и владеть. Мне очень хотелось хоть раз заставить Каласа принять мою власть, отдаться во власть моих желаний. Я чувствовал возрастающую собственную силу, а в моем сознании вспыхивало иногда ощущение, что так, как сейчас, не должно быть – это я должен давать, а он – принимать.

Так я прожил зимние месяцы, не забывая о значимости посещения палестры, иногда тайно удовлетворяя собственные необузданные желания с Мидасом. С Сурьей мы больше не встречались, да и мне вполне хватало тягот наук в палестре и редких встреч с любовником.

В один из своих приездов Калас взял меня с собою в царский дворец. За закрытыми дверями царь Александр обсуждал свои планы с ближайшими соратниками. Я же, в ожидании, прогуливался вдоль портика, глазея на богатую роспись стен.

– Как тебя зовут? – услышал я низкий певучий голос и поднял глаза – передо мной стояла царица Олимпиада в белом хитоне, искусно расшитом синей нитью, такого же цвета гиматий был накинут на ее плечи. Мать царя Александра была уже немолода, под небесно-голубыми глазами легли тени и мелкие морщинки, которые она старалась прикрыть пудрой, ее густые золотистые волосы были собраны в прическу, спереди их поддерживал золотой обруч с прозрачными камнями. Казалось – она улыбается, чуть приоткрыв губы, таинственно. Я испугался, склонил голову, не зная, как себя вести при встрече с царицей. Ее пальцы коснулись моего подбородка, заставив меня поднять глаза. Царица была одного со мной роста, ее глаза лучезарно блестели и оценивающе разглядывали меня, крылья немного вздернутого носа подрагивали, наконец, она снова заговорила: – Так как же тебя зовут, прекрасный юноша?

– Эней, – чуть слышно произнес я, краска заливала мое лицо, я не знал, что говорить, как себя вести, и, едва переводя дыхание, продолжил: – я сын военачальника Каласа, фессалийца.

– Эней, – повторила царица, приоткрыв рот обнажая ровные зубы – следуй за мной! – она уже почти повернулась, собираясь покинуть галерею, как двери боковой комнаты распахнулись, и из них начали выходить люди. Среди них был царь Александр и мой эраст. Я видел, как смертельная бледность проявилась на лице Каласа, когда он увидел, что я стою рядом с царицей. Но тут заговорил Александр:

– Матушка, что ты здесь делаешь? – спросил он спокойным ровным тоном, но мне послышалось явное недовольство в голосе царя.

– Александр! – царица перевела все свое внимание на сына, заговорив с ним о чем-то, но я не слушал – метнулся вдоль галереи и забился в какой-то темный арочный проем, где меня, спустя короткое время обнаружил Калас. Я не мог угадать настроение моего эраста, какие-то тревожные мысли угнетали его.

***

[1] Троада – древняя область на северо-западе Малой Азии (на территории современной Турции). Созданное в 3-м тыс. до н. э. царство Троя около 1260 г. до н. э. было уничтожено в результате Троянской войны. В 7 в. до н. э. Т. была завоёвана лидийцами, в середине 6 в. – персами, в 334 г. до н. э. – Александром Македонским.

========== Пелла, глава 5. И не на Олимпе хватает недоброжелателей ==========

На кухне слуги Телемаха встретили меня известием, что хозяин желает меня видеть, как можно скорее. Я поднялся во внутренние покои, где Телемах в одиночестве совершал вечернюю трапезу. Там он оглушил меня известием, что днем приходил какой-то человек «из царского дворца» и спрашивал обо мне и том, в каком родстве состою я с Каласом. Телемах ответил незнакомцу так, как просил Калас, что я – старший сын, привезенный из Фессалии. Мне смутно припомнилась замеченная мною сцена в палестре – высокий человек в синем хитоне разговаривал с Птолемеем, хозяином школы и, протягивая ему несколько монет, странно посмотрел на меня, с любопытством, будто оценивал. Арридей тогда еще неудачно пошутил насчет того, что палестра превращается в публичный дом, а за меня платят немалые деньги. Я ударил его по лицу, заявив, что нечего болтать глупости. Он смолчал, но было видно – затаил обиду и злость. Да, я был сильнее его, но это оскорбление было не первым, что я слышал из его уст, за что Арридей периодически получал от меня удары, но до настоящей драки никогда не доходило. Вот и сейчас, этот трусливый юноша, отошел в сторону, стараясь не встречаться со мной взглядом. К Телемаху тоже приходил тот же человек в синих одеждах, и эта весть взволновала меня:

– Что мне делать? – спросил я. – Разыскать Каласа?

Телемах посоветовал обождать. Возможно, царя интересуют люди, которые его окружают, особенно перед походом в Персию. Незнакомые лица, появляющиеся при дворе, всегда вызывают подозрение, не стоит исключать, что Александра беспокоят вражеские лазутчики, поэтому, по его приказу, собираются сведенья и слухи. Доводы Телемаха немного успокоили меня, но на следующий день, при выходе из палестры, меня встретил посланник царицы Олимпиады с предписанием немедленно прибыть во дворец. Этот человек проводил меня в богато украшенные покои и оставил в тревожном ожидании. В одиночестве я мерил шагами комнату, продумывая собственное положение, что понадобилось от меня царице?

В комнату вошла служанка, предложив мне испить кубок вина. Я попытался отказаться, но она ответила, протягивая килик, что не стоит перечить госпоже в ее желаниях. Я запомнил эту фразу. Вино было неразбавленным, но очень приятным на вкус. Я уже чувствовал, что сознание мое затуманено страхом ожидания, вино лишь придало ему очертания. Потом служанка проводила меня в комнату царицы – большой зал, с перегородками в человеческий рост и полупрозрачными тканями, свисавшими с потолка, сквозь который угадывалось ложе царицы и маленькая купальня. Олимпиада, в тонком белоснежном пеплосе, сидела в кресле, развалившись как сытая кошка. Рядом с ней стояла служанка и расчесывала золотым гребнем пряди ее длинных и тяжелых волос. У меня подкашивались ноги, от выпитого вина кружилась голова, царица сделала жест – приблизиться и присесть на низкую скамеечку возле ее ног.

– Как ты похож на моего сына, – сказала она, проводя рукой по моим волосам, – когда он был еще так близок ко мне! Я тоскую по тем временам. Александр увлечен своими товарищами и совсем не вспоминает обо мне, – ее нежные пальцы касались моей щеки, подбородка, обводили губы. Я внешне сохранял полное спокойствие, но сердце внутри меня бешено колотилось, я тщетно пытался понять, что ответить царице:

– Моя госпожа, – промолвил я, голос срывался от волнения, – чем я мог бы услужить вам? Я исполню все, что вы пожелаете.

– Все? – Олимпиада улыбнулась. – Милый юноша, что ты знаешь о жизни при дворе?

– Ничего, – честно ответил я, понимая, что меня хотят втянуть в какие-то тайные дела. Удар направлен, но против кого? – Всю свою жизнь я провел вдали от Македонии, мой отец привез меня сюда, чтобы служить царскому дому, и вам, госпожа.

Мой уклончивый ответ чем-то обрадовал царицу:

– Значит, даже если ты будешь далеко, в Персии, ты будешь помнить о своем долге – служить не только Александру, но и мне?

– Мой отец внушил мне, что почтение нужно оказывать не только своему царю, но и его матери, – я подумал, что у меня совсем неплохо получилась бы роль хитрого царедворца, льстить и вести приятные всем речи я умею превосходно. Однако сейчас я больше беспокоился о Каласе, не будет ли все, что я говорю или делаю предательством для моего эраста?

Тем временем, нам поднесли еще один килик вина, царица лишь пригубила, посматривая на меня своими светлыми и бездонными глазами. Хмель вновь ударил мне в голову. Словно через приятный обволакивающий туман я слушал ее голос, призывающий быть ласковым со своей госпожой. Я покорно отдался в руки слуг, снимающих с меня одежду, меня вымыли и натерли благовониями. Ложе царицы было широким и мягким. Она называла меня молодым горячим львом, а я ублажал ее, осознавая, что сделал бы подобное с любой диктерией, попавшейся на моем пути. Но пока – той самой диктерией продолжал оставаться я – юным рабом для утех высокородной особы, который трепещет перед власть имущими людьми, безропотно соглашаясь утолять их желания собственным телом. Сколько раз мне приходилось отказывать похотливым мужчинам, утверждаясь в собственной любви и привязанности к Каласу! И снова, я предавал его чувства, не в силах отказаться и ради собственного удовольствия. Я изрядно потрудился на ложе любви македонской царицы, общение с Сурьей принесло свои плоды – я знал, как доставить женщине удовольствие. На прощание царица преподнесла мне подарок – несколько золотых монет, которые я на обратном пути без сожаления пожертвовал во славу Диониса, и пообещала посылать за мной, если представится возможность. Я же – уверил ее в том, что она сродни богине, а я – ее вечный раб. На моей душе было тяжело, как будто я опять окунулся в грязь, и уже никогда не смогу отмыться от этой черноты.

Терзаемый всеми муками Тартара, вечером я пошел к Телемаху с просьбой одолжить мне коня, дорогу к дому Каласа я помнил хорошо. Харет отпер двери на мой настойчивый стук. Я спросил, дома ли Калас – оказалось, слава богам, что дома, но я попросил позвать Гелипонта. Я сидел на кухне у еще теплого очага в ожидании, меня била дрожь. Обеспокоенный Гелипонт, поднятый с постели, вошел в кухню, и я бросился к нему с мольбой – выслушать. Я не знал, могу ли доверить столь страшную тайну слуге, поэтому бессвязно бормотал о том, что нужно поговорить с Каласом, что дело крайней важности. Мой господин в ту ночь спал с Алкменой, но, услышав новости от Гелипонта, набросив гиматий на голое тело, вбежал в кухню. Сильный укол ревности в сердце. Да, мой господин женат, но, мой любимый, неужели тебе все равно хочется принимать ласки еще от кого-то кроме меня?

Я не мог поначалу вымолвить ни слова, Калас, прижав меня к себе, терпеливо успокаивал. Потом я все-таки пересказал ему в подробностях наш разговор с царицей и все, что произошло в дальнейшем. Я опустился на колени моля о прощении. Сейчас я могу оценить мудрость Каласа, его чуткость и правильность советов. Да, Олимпиаде нельзя отказать в уме и тонком расчете – она ищет союзников и вестников, отправляя сына в далекий поход. Сейчас царица сильна и могущественна, в ее власти пока карать и миловать. И, если я соблюду осторожность, то мне будут оказаны немалые почести, и как я ими распоряжусь – будет зависеть только от меня.

– Калас, но получается, что предаю наши с тобой чувства!

– Замолчи! – он, хмурясь, сдвинул брови. – Я тоже, как видишь, провожу ночи не один, тебе есть, за что упрекнуть и меня.

В этот момент мне почему-то захотелось именно упрекнуть моего эраста, уж слишком я тогда вошел во вкус любовных игр, что простые и немного наивные признания Каласа, вызвали во мне бурю эмоций:

– Как ты можешь так спокойно об этом говорить! Я истерзан муками совести, что изменяю нашим отношениям. Я опустошен! А ты – продолжаешь свою прежнюю жизнь, относишься ко мне как к игрушке – становлюсь нужным – признания, охладеваешь – исчезаешь на долгое время!

В этот момент я увидел, как лицо Каласа побледнело. Я и не мог предположить, что мои слова настолько заденут его. Он ткнул меня кулаком в грудь:

– Глупец! Кто из нас по своей воле пошел к диктерии, кто считает, что это не измена, более того, наивно полагает, что ублажают его бескорыстно!

– Ты, что – заплатил ей?

– За каждую встречу. Всего – три. Давно, – наверно Калас заметил, как я изменился в лице, будто загнанный в ловушку зверь. – Значит были ещё? О, Боги, неужели правда? Ты продаешь себя?

Услышав такие слов, я побелел: страх, что слух о моих отношениях с Мидасом дошел до моего господина, сковал тело. Стало трудно дышать. Но как? Я соблюдал осторожность, это была – тайна, общая, только нас, двоих. Слово – «Прости», готово было вырваться из моих губ, но Калас опередил:

– Ты думал, что я ничего не узнаю? А сколько их было, о которых я не знаю? Твои товарищи по палестре, случайные друзья? Страсти кипят в тебе, ты слишком умный, хитрый и несдержанный. По мне – уж лучше бы ты выпускал свое вожделение наружу с Сурьей, чем в один прекрасный день я буду осмеян на царском пиру, что мой эромен, названный сыном, перепробован на вкус всеми гетайрами [1]!

Кровь прилила к моему лицу, неукротимая ярость и бешенство ударили в голову, и я бросился с кулаками на Каласа. Как он ошибается! Я не такой! Я получил сильный удар в скулу и отлетел к стене, но вновь бросился на него, мы упали на пол, сцепившись в неравной схватке. Наконец ему удалось прижать меня ничком к полу, заломить руку назад так, что от боли у меня потемнело в глазах.

– Мне больно, не надо! – но он, ослепленный яростью, уже был глух к моим слезам и мольбам:

– Ты лжешь мне, ты смеешься надо мной! – Калас пришел в страшное возбуждение. Внезапно твердое и мощное древко его копья вонзилось в меня, Калас рычал как лев, нанося удар за ударом. Я пытался изогнуться телом, чтобы хоть как-то уменьшить страдания, но боль в руке пронзала от ладони до плеча, до самой кости. Мои стоны и крики должны были уже перебудить весь дом, но никто не явился на помощь, не остановил Каласа, упивающегося своей полной властью. Хотя, вряд ли он испытал наслаждение, скорее удовлетворил свое желание отомстить за все душевные страдания, которые я ему причинил. Он излил на меня свое семя и немедленно отпустил, присев рядом на табурет.

Я лежал на холодном каменном полу, униженный и рыдающий. Благостный и красочный мир, любовно выстроенный мной, полный удовольствия, рушился, рассыпался в прах, и я продолжал оставаться ничтожным рабом, по мимолетной прихоти, оставленным господином в живых. В его силах было карать и миловать, он давал мне все, но мог и отнять, заковать в цепи, подвергнуть мукам, уничтожить.

– Ненавижу! – кричал я сквозь слезы и душные рыдания, сдавливающие мою грудь. Калас же сидел без движения и только смотрел на мои страдания, тяжело дыша. – Убей! – повторял я, ползая вокруг него, не в силах больше подняться. Он сильно пнул меня ногой:

– Вставай, лживый пес, я больше не верю ни одному твоему стону! Возвращайся в палестру, ублажай царицу, благодаря ей и своим друзьям, получишь милости, станешь гетайром царя, ты же к этому стремишься! Продолжай жизнь бесчувственной диктерии, но не смей больше порочить мое имя – называя себя моим эроменом. Мой сын – пускай на мне останется этот позор, но не мой ученик и не мой возлюбленный!

Его жестокие слова породили во мне новый приступ удушающих рыданий. Я обнимал и целовал его ноги, просил о прощении, но Калас не двигался, молчал. Я даже попытался захватить губами его поникший фаллос, тогда мой господин опять с силой оттолкнул меня и вышел прочь.

Я не знаю, сколько времени еще провел на полу, впадая в беспамятство и возвращаясь вновь, мне казалось, что я уже попал в Аид, и моя душа бродит по нему в полутьме в поисках света. Мне было холодно, с трудом я поднялся, завернулся в гиматий, и сквозь непроглядную ночь отправился в обратный путь в Пеллу. Даже омовения водой не помогли мне прийти в себя, щека опухла от удара Каласа, правая рука сильно болела, след грубого проникновения выжигал меня изнутри. На следующее утро в палестре я двигался сквозь сон, вызывая насмешки товарищей, а Левсипп, устав учить меня палкой, прогнал прочь домой. Я не смог дойти – сон сморил меня на улице, и я провел немало времени в полузабытьи, скрываясь от внезапно хлынувшего дождя, под портиком храма. Даже небо было затянуто серыми тучами, через которые не пробивалось солнце – все вокруг становилось мрачным и враждебным. Временная передышка вернула мне способность мыслить. Я нуждался в ком–то, кто способен был выслушать мои беды и обогреть, и я направился бродить по улицам в надежде на милость богов.

***

Калас

Он разломил зрелый плод, кроваво-красная мякоть стекала по пальцам, я же был растоптан, раздавлен тяжестью произнесенных откровений. В ушах, грохочущим эхом, повторялись лениво брошенные фразы:

– Эней? Да, мне Арридей, его товарищ по палестре говорил о нем. Говорит – вкусный, сладкий, горячий, а когда занимается любовью – стонет так возбуждающе. Только дотронься до него – и он всецело – твой.

– И, каков … – рот мой пересох, мысли никак не облачались в нужные слова, – мой сын? И часто?

Кратер положил свою ладонь поверх моей руки. Мне захотелось отдернуть ее, но темно-карие глаза моего собеседника излучали доверие, понимание, сочувствие. Уродливая змея, да откроется тебе бездна Аида, жалкий наемник, у которого и есть за душой только знатная кровь и неуемная жажда власти! Нет, Эней, нет – мой светлоглазый возлюбленный, я не могу допустить и мысли, что кто-то еще касался пальцами твоего тела, входил в него, заставляя трепетать от восторга. Я не захотел дальше слушать Кратера, который порывался рассказать мне то, что сообщил его нынешний друг. Знал, что своих любовников Кратер подбирает из знатной молодежи, в палестре или на пирах, превращая их в своих тайных союзников.

– Я еще не виделся с ним, – продолжил Кратер, – ты не будешь против?

Я – против? Я еле сдерживался, чтобы не растерзать этого выскочку на месте! Он лжет, он хочет тебя. Эней, но ты недоступен, ты только – мой! Мне хотелось выбежать из шатра, вскочить на лошадь и примчаться в Пеллу, обнять моего любимого и развеять все злословия, как дурной, горячечный сон. Но я – Калас, родовитый фессалиец, занимающий высокое положение, не мог проявить такую слабость, поддавшись лжи недругов. В последующие ночи мой сон был беспокоен, черен, словно в меня влился яд, вызывающий страдания и сердца, и плоти. Потом я приехал в Пеллу, ведомый страхом и подозрением, но Эней – был прежним, ласковым, наивным, любящим, переживающим из-за наших длительных разлук. Я забыл слова Кратера, я все забыл.