Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

[3] Киаф – древнегреческий сосуд с одной ручкой, напоминающий по форме современную чашку. Ручка у киафа больше и возвышается над кромкой сосуда, поскольку киафы использовались на симпосиях также для зачерпывания вина.

========== Сожженный дворец, глава 5. Силы зла против сил добра ==========

Царский пир основательно подточил мое здоровье. Я спал, ел, и опять проваливался в глубокий сон. Лекарь часто приходил, будил, проверял повязку, поил отварами, обтирал горячее тело пахучими настоями, которые охлаждали и возвращали из забытья. Ночью Мидас обнимал и целовал мое тело, возбуждая меня своими ласками, но с осторожностью, и возбуждаясь сам, потом засыпал рядом, не желая сильно тревожить во время болезни. Иногда я слышал, как он шепотом молит своих богов о милости и ниспослании мне скорейшего выздоровления. Днем его сменял Кадм, который кормил меня с ложки, помогал подняться, чтобы справить нужду. Так продолжалось дней пять, пока лекарь не объявил, что болезнь отступила, место ранения расчертил сине-багровый шрам, а левая рука, не обремененная сильной болью, опять обрела подвижность.

Когда я смог подняться с постели, Мидас долго водил меня по своему огромному дому и саду, рассказывал об обычаях и жизни обычных персов и знати, делился своими наблюдениями о тех, кого хорошо знал, о подробностях их веры в пророчества Заратуштры, и даже пел священные песни.

Мы сидели в перистиле, на широкой каменной скамье, покрытой мягкими подушками, окруженные диковинным садом с вечнозелеными пальмами, увитыми плющом, и остролистными фикусами с ярко-золотистой каймой. Я удивлялся, почему Мидасу так важно, все мне передать, будто, обладая какими-то величайшими знаниями, подобными огромному горному озеру, он спешил напоить меня его чистыми водами, чтобы я сам стал этим озером.

Утром солнце еще было подернуто молочной дымкой, но к середине дня собрались серые тучи, нависающие над городом рваной бахромой. Стало прохладно, и Мидас оставил меня ненадолго, сходив за теплым гиматием. Кутаясь, я вдохнул запах, ароматных масел и жасмина, мысленно возвращаясь в Пеллу, и невольно, движимый неутоленным желанием, потянулся губами к Мидасу, уткнулся легким поцелуем в его шею, зарылся носом в густые волосы, наслаждаясь все тем же запахом. Мидас, обхватил меня за пояс, притягивая ближе, перемещая на колени, усаживая лицом к себе. Наш поцелуй был долгим, неторопливым, дарящим наслаждение с каждым соприкосновением губ, перехватывающим дыхание с каждым движением языка, медленно разгоняющим ритм сердца, вырывающим из груди невольный стон, наполняющим жарким огнем прижатые друг к другу тела. Казалось, что мы слышим мысли друг друга, поскольку слова уже были не важны.

«Я так долго ждал этого, Эней. Ты уверен в собственных силах?»

«Да, Мидас, не останавливайся!»

И все же незримые рабы добротно несли свою службу: на краю скамьи появился серебряный поднос с расписным сосудом с широкой горловиной. Мы оба повернулись, услышав легкий звук соприкосновения металла с камнем, но не обнаружили ни одной живой души, что потревожила бы наше уединение. Я приподнялся на коленях давая возможность Мидасу поднять вверх подол своего плотного халата, под которым уже на голое тело была надета длинная туника, и высвободить свой налитой фаллос из-под набедренной повязки, из такой тонкой и гладкой ткани, что легко скользила по коже бедер. На мне же был только подпоясанный хитон, закрепленный на плечах фибулами. Мидас обмакнул пальцы в масло. Я нетерпеливо потерся своим фаллосом о его живот, насаживаясь на умащивающие мою промежность пальцы. Застонал в предвкушении сладостной боли, когда смогу вобрать в себя фаллос Мидаса целиком, ритмично двигая бедрами, подстраиваясь под движения моего возлюбленного. Тот, решив, что достаточно подготовил для проникновения, медленно опустил меня к себе на колени, обхватив с двух сторон за ягодицы. И тогда, как и всегда, во время наших встреч в Пелле, мы не ставили перед собой цели быстро достигнуть высшего пика блаженства и излить семя, мы наслаждались друг другом: проникновением, поцелуями, лаской, состоянием, когда разум от получаемого удовольствия мутнеет настолько, что теряешь сознание, не понимая, где ты находишься, что с тобой происходит.

Те дни, что провели мы вместе с Мидасом в Вавилоне, всплывают в моей памяти единой теплой морской волной, в которой останавливается время, и только тело откликается на этот призыв учащенным биением сердца, мышцы сжимаются, а потом внезапно расслабляются в приятной истоме. Я вспоминаю огромные звезды, висящие над нами в черном небе, которые мы наблюдали, сидя обнявшись, на вершине зиккурата. И слова Мидаса, произнесенные с грустью, но и каким-то внутренним спокойствием, что местные гадатели по звездам предсказали ему недолгую жизнь: «Я не увижу следующей весны». Но тогда я не хотел верить пророчествам.

Мидас оказал влияние и на судьбу моего раба Кадма. Я как-то увидел, что тот забрался ему на спину, крепко усевшись сверху, и принялся водить руками, разминая плечи. Мидас млел от удовольствия, а я расположился рядом, удивленный тем, что происходит. Перс повернул ко мне голову, наблюдая, а потом спросил:

– Тебе не приходило в голову, что, помимо дырки в заду, у раба имеются еще и скрытые таланты, а? Почему бы тебе не обучить его чтению и письму?

В тоже время моя служба Птолемею не прерывалась. Он прекрасно понимал, что все его задания выполняю теперь не я один, но и Мидас, с которым мы не расставались ни на миг. Царя Александра высочайшей волей Мардука объявили царем Вавилона, он же, получив сокровищницу из сдавшейся на милость победителя Сузы, продолжал играть роль спасителя и готовил вторжение в Персиду. Эти планы, действительно, осложнялись тем, что от долины Сузианы до царских городов шел очень тяжелый путь. В горах лег снег, местные племена уксиев были настроены враждебно, да и с севера угрожали войска, верные царю Дарию. А македонскому царю очень нужно было установить свою власть повсеместно, и только с захватом главных городов персидских царей, как он полагал, символически падет держава Ахеменидов, и все народы признают новую власть. Время шло, уже прибыло подкрепление из Македонии, Фракии и Пелопонеса, но в длительных боях посреди гор можно было все потерять. Если бы…

***

Мидас развернул передо мной широкий лист папируса. Это была карта. Та самая, в которой так нуждался македонский царь.

– Откуда? – воскликнул я, не в силах сдержать, переполнившие меня чувства.

– Отец приказал сделать. Уже давно, – сдержанно ответил Мидас. – Я всю весну пас овец на склонах этих гор. А потом еще жил в селениях уксиев. Готовил свадьбу их царя с родственницей царя Дария, – он опять смолк, что-то решая, внутри себя. – Я отправлюсь вместе с тобой, Эней, дальше.

***

Дальнейший наш путь пролегал через город Сузу, следовал по равнине между двух рек, а потом через узкий проход, ведущий в горы, и далее – по лабиринту горных цепей, маленьких равнин и проходов, встречая на своем пути быстрые речушки и маленькие деревни. Холодные ночи, снег, отсутствие прямых дорог сильно затрудняли наше, и без того, медленное продвижение. Горные народы прислали своих послов, угрожая не пустить македонское войско, требуя себе богатых даров, но у стратегов царя теперь были подробные карты тайных троп, а яркая Селена благоприятствовала ночному движению армии. Поэтому оказалось достаточно легко пешей агеме гипаспистов [1] и присоединившимся к ней легковооружённым воинам обогнуть уксиев, удерживающих проходы и зайти с тыла, сжигая на своем пути их деревни, вырезая оставленных женщин и детей. Уксии-мужчины были сломлены не только этой жестокостью, но и зажаты между наступающим войском Александра и отрядами Кратера, посланными им в тыл, чтобы занять горные высоты над тропой.

После победы над уксиями путь по царской дороге был открыт и по нему двинулась основная часть войска, возглавляемая Парменионом: тяжеловооруженная пехота, фессалийские всадники и обоз. А другая часть войска, куда входили гетайры царя, и, соответственно, мы с Мидасом, забрав только те вещи, что могли нести на себе, отправилась более трудным путем через горы, чтобы достичь главного города Персидского царства по другой дороге. На пятый день наш путь преградила укрепленная стена, закрывающая проход, и с нее на наши головы полетели камни и стрелы. То были люди сатрапа Ариобарзана, защищавшие дорогу в свой город, и выбравшие идеальное место – по крутым склонам гор невозможно было забраться вверх. И опять перед нашим царем встала трудная задача: обойти скалистые горы, густо покрытые лесом и снегом. В лагере остались фаланги Кратера и Мелеагра, стрелки, часть конницы, и им была поставлена задача – зажечь как можно больше огней, чтобы персы посчитали, что все войско македонского царя находится перед ними в узкой равнине. Сам же Александр с гетайрами Аминтой, Пердиккой, Кеном, Филотой, Птолемеем и другими отправился через горные вершины, и к утру был уже на другой стороне, которая открывалась долиной, ведущей к реке Аракс, за которой простирался город Персеполис. Справа шла горная цепь, отделяющая теперь наш отряд и персидское войско друг от друга. Но у нас было преимущество – гряда заканчивалась выше расположения лагеря неприятеля, поэтому путь его к отступлению в город Персеполис был отрезан. Здесь македонское войско опять было разделено: часть отправилась к Араксу, чтобы строить мост и перекрыть дорогу, Александр с Пердиккой, стрелками и конницей отправился вперед, чтобы ударить в тыл персам, а Птолемей еще с одним пешим отрядом был отправлен по тропе через эту горную цепь, чтобы произвести нападение сбоку.

Казалось, что персидские боги гневаются: ближе к вечеру пошел густой снег, а черной ночью разразилась настоящая буря. Мы успели растянуть навесы, которые сразу были смяты большим количеством навалившего снега, поэтому всем пришлось сидеть сильно прижавшись друг к другу, согреваясь только теплом тел. Эта ночь была последней для нас с Мидасом, когда перед лицом грозящей нам опасности, мы были единым целым, обладая единым чувством, дыханием и теплом только для нас двоих.

Утром царь ударил в тыл персидским защитникам города, запели трубы, основная часть войска пошла в наступление на стену, а наш отряд добивал только тех, кто метался между стеной и дорогой к отступлению. И это стало первым тяжелым ударом для Мидаса, поскольку умирающие воины были не чуждыми уксиями, а его соплеменниками. А следующим утром конные македонцы ворвались в Персеполис, охваченный паническим бегством [2]. Мы не видели этого – пехота была брошена позади, и когда наш отряд перешел реку, то город погибал, преданный постыдному разграблению, а царь Александр сидел на троне самого Ксеркса, по чьему приказу были разрушены Афины и сожжен акрополь. По-видимому, быстро поняв, что ему никогда не стать воплощением верховного персидского бога Ахура Мазды, Александр в тот же день произнес пламенную речь о возмездии персам за все преступления, учиненные против эллинов, и провозгласил Персеполис «самым ненавистным городом Азии». Что по мне, видевшему многое – этот город постигала та же участь, что и Фивы, Тир, Газу. К вечеру подошла остальная часть войска, посланная по основной дороге.

Я полностью уверен, что царь Александр никогда не совершал значительных поступков, не будучи движимым своим глубоким чувством принадлежности к богам, и доля символизма, скрытого от посторонних глаз, но понимаемая теми, кому она была предназначена, всегда распознавалась. Та сказка, что одна из шлюх Птолемея, что он возил за собой в обозе, подговорила Македонца сжечь царский дворец, принадлежит самому Птолемею. Но никто не знает, то, что уничтожило душу Мидаса, что мгновенно лишило его идеальной веры не только в добрые дела македонского царя, но и надежды на то, что душа самого Мидаса обратится к свету бога.

Для перса – центром мироздания и власти его народа был дворец, а священным символом очищения был благословенный и священный огонь, что горел в башне многие сотни лет, поддерживаемый поколениями жрецов. Главный огонь его веры. То, ради чего каждый мыслящий человек ежедневно, соприкасаясь с миром, совершает деяния на преумножение божественного света в этом мире. И вот эти два символа Александр соединил вместе, заставив одного пожрать другой и умереть навсегда, рассеявшись пеплом.

Мидас молчал весь день, находясь подле меня и наблюдая за тем, что происходит вокруг, потом мы встретили Кадма с возком, разложили навес палатки, перенесли под него наши вещи. Солнце почти скрылось за высокими горами. И тут я увидел, как перс неожиданно выпрямился, обратив свой взор на верх высокой башни, возвышавшейся над городом:

– Нет огня… – растерянно пробормотал он. – Нет огня!

– Какого огня, Мидас? – я сначала не понял смысл его слов. – Тут полно костров, какой еще огонь тебе нужен?

– Там, – он махнул рукой в сторону городских стен. Помрачнел, и начал перебирать свои халаты, бессмысленно перекладывая с места на место.

Царский дворец был недалеко от нас, и виден как на ладони. И я был в числе первых, кто заметил пламя, появившееся на его крыше. Быть может, мне стоило тогда увлечь Мидаса на ложе и не выпускать до следующего утра, но я был слишком поражен зрелищем, чтобы до конца понять, что происходит.

– Я очень люблю тебя, Эней, – прошептал Мидас, обнял меня за шею и поцеловал в лоб.

– Я тоже тебя люблю! – расслабленно отозвался я, не сводя глаз с горящего дворца.

– Но ты воспользовался мной, моими чувствами, а я верил тебе – думал, что твой царь несет в себе свет, а он посмеялся, осквернил все то, чем я и мой народ дорожили.

Я вздрогнул, замотал головой, не в силах промолвить, что это – неправда! Попытался обнять Мидаса, схватить за одежду, но он оттолкнул меня:

– И я скажу это твоему царю! Я должен очистить себя от тех злых деяний, что совершил! Все ложно! И все мои чувства… вся моя любовь к тебе – это обман сил зла!

Его глаза горели такой ненавистью, что я не мог поверить в происходящее, найти в себе сил ответить, объяснить, но понял, что все кончено. Мне не докричаться до Мидаса:

– Мидас! Заклинаю тебя всеми богами – своими и твоими, не смей этого делать! – я сложил руки в молитвенном жесте, уповая на то, что этот упрямый перс все-таки всегда проявлял свой разум, прежде чем начинал действовать. На том мы и расстались, о чем жалею до сих пор. А следующим ранним утром я рыдал под его истерзанным распятым телом, не обращая внимания на удивленные оклики проходящих мимо воинов. Только пара оплеух от рассерженного Птолемея привели меня в чувство – я уже лежал на полу его палатки, куда меня затащили по его приказу.

– Да поразит тебя молнией великий Громовержец, если ты мне немедленно не расскажешь, что случилось?

– Этот человек… – я вытер слезы, почувствовав, что больше не в силах выразить свое горе, голова моя стала пустой, как глиняный горшок, я перед глазами расстилалось молочное марево. Перехватило дыхание, я застыл, не в силах вымолвить и слова. Птолемей протянул мне килик с вином, и я выпил его залпом. Стало легче, я откашлялся.

– Этот глупец вчера сказал лишнего про дворец и про царя, – голос Птолемея был спокойным, как всегда, – Александр был пьян. Вот и приказал привязать перса к лошади и возить вокруг горящего дворца, а потом распять у всех на виду.

– Но он же знатный человек! Почти родственник!

Птолемей усмехнулся:

– Теперь у нас так, времена меняются. Раньше ты не смел перечить македонскому царю, а царю царей и богу, тем более – не смей, – он участливо тронул меня за плечо, – ты действительно любил Мидаса?

У меня сил было только кивнуть.

– Эней, – я повернул голову и уставился на Птолемея невидящим взглядом, – почему именно его? Скажу прямо, но я всегда считал, что ты используешь свой зад только тогда, когда есть в этом выгода.

Я покачал головой:

– Знаешь, почему я так легко перенес плен? Да потому что это было не первое жестокое насилие, которому меня подвергли! И ни второе и ни третье… Я не ищу сочувствия, но только Мидас был со мной нежен и был на равных.

Мы оба надолго замолчали. Потом Птолемей подошел, поднял меня с колен, усадив на клине:

– Я даю тебе день, чтобы выплакать свое горе. Я поговорю с Каласом, объясню ему, что ты выполнял прямой приказ царя Александра, и у тебя не было иного выхода. И ты опять вернешься к нему. Он простит.

– Калас пока учится быть нежным… Ему будет трудно принять меня обратно, – из моих глаз опять потекли слезы.

Птолемей ухватил меня за подбородок и заставил посмотреть в глаза:

– А ты заставь его поверить, что он – единственный, кого ты любишь.

***

[1] Элитная часть армии, состоящая из копьеносцев (около 500 человек).

[2] 31 января 330 г. до н.э.

========== Заговор Филоты, глава 1. Слухи и обвинение ==========

Утро было хмурым и неприветливым, казалось, что в воздухе повисло тяжелое ожидание чего-то страшного и угрожающего. Необъяснимая тревога, вместе с каплями теплого моросящего дождя, впитывалась в ткань одежды, просачивалась сквозь неплотный покров палатки, проникала внутрь, заставляя беспричинно трепетать сердце. Мне не хотелось просыпаться и разжимать теплые объятия, развевая сладостную негу близости любимого человека.

Днем в лагере прошел странный слух о раскрытии заговора. Воины сбивались в группы, шептались украдкой о странном происшествии, будто один из новобранцев, присоединившихся к нам в Мидии, по имени Димн хотел убить царя Александра. Слухи громоздились один на другой и были столь невероятны, что я решил разыскать Арридея. Уж он-то точно знает, что произошло! Мне повезло только к средине дня заметить этого пройдоху внутри палатки Кратера. Он, любовно поглаживая, складывал отрезы драгоценных тканей в большой сундук. Я тихо свистнул, обращая его внимание, но Арридей вытаращил глаза и скорчил страшную гримасу, показывая, что его хозяин находится внутри, поэтому он не сможет пока выйти. Я прислушался, но голос Кратера, монотонно и отрывисто читавший какие-то наставления своему слуге, был слишком приглушенным. Я вернулся к записям, которые оставил мне Птолемей. Разыскивать моего хозяина, если он сам того не желал, грозило вызвать неудовольствие, чего мне совсем не хотелось. Спустя какое-то время, Арридей, страстно желавший поделиться распиравшими его новостями, осторожно заглянул ко мне.

Известие о заговоре пришло от Никомаха, смазливого мальчишки из знатной семьи. Репутация его была известна – он был ласков только с тем, кто предложит больше денег. Остальных же он смущал: то страстными взорами, то холодностью и небрежностью в общении. Я часто видел его на пирах в объятиях разных знатных людей. И вот, другой, уже не юноша, пожелавший Никомаха, поведал ему страшную тайну о том, что, царя Александра хотят убить, и в заговор вовлечены самые близкие царю люди. Неизвестно, назвал ли их имена? Мальчишка почему-то не решился сам рассказать о признании Димна, а послал своего брата за место себя. Брат же его трижды приходил к шатру царя, его не пускала охрана, но каждый день встречал Филоту, сына Пармениона, и просил его поведать царю Александру о грозящей опасности. Потом брату Никомаха все же удалось прорваться к царю. Димн был убит при сопротивлении стражникам, пришедшим за ним, а Александр простил Филоту за то, что он не донес о заговоре.

Выслушав взволнованную речь Арридея, я принял все происшедшее за горячечный бред, я думаю, что Филота был того же мнения. Ни имен, ни обстоятельств, только пылкие признания одного любовника ради благосклонности другого.

– И ты этому веришь? – воскликнул я, когда Арридей замолк, хитро поглядывая на меня.

– Тебе тоже стоит в это поверить, – последовал ответ.

Я удивленно поднял бровь, а Арридей подмигнул и приложил руку, прикрывая рот. Я кивнул, что послужило ему явным знаком покинуть палатку в полной уверенности, что «я все знаю». На самом деле, смысл всего происходящего ускользал от меня, а Птолемей, если и знал больше – мне пока ничего не сказал. Меня вовлекли в какой-то новый заговор или эти обстоятельства проистекают из той ситуации, что уже давно сложилась, еще в Египте? Мысли и планы Птолемея всегда оставались для меня загадкой.

Я успел разобрать бумаги, потренироваться с мечами, понаблюдать со стороны за Каласом, следившим за обучением новичков, и даже поспать. Я никак не решался продвинуться дальше в отношениях с Каласом, внушить ему, что восприятие окружающего мира может быть совершенно другим, воззвать к его памяти или сделать признания, поделиться откровениями, полученными в Сиве. Мне кажется, что в то время – Калас был счастлив, его лицо иногда озарялось светом, когда он вдруг вспоминал обо мне, посреди дня, или, когда мы случайно встречались днем в лагере. Я даже почувствовал укол ревности и закусил губу, когда увидел, как Калас проявляет большую заботу и внимание о внешнем виде лошадей, подготовке всадников, их мастерству. Ведь сколько времени мы уделяем своим непосредственным обязанностям, что берем на себя, сообразно образу нашей жизни, пропуская нечто важное, чувственное, связанное с порывами души, а не разума. Мы осознаем себя через наши воспоминания о детстве, юности, зрелости, когда мы можем сказать о нас как о личностях, неотделимых от тела и понятия – «я». Отними у человека его воспоминания, и он станет чистым листом, а не свитком с начертанными словами мудрости.

Вернувшийся Птолемей выглядел уставшим и озабоченным. Я сказал, что знаю о событиях, происшедших с Димном.

– И что ты думаешь, что происходит? – отрывисто спросил Птолемей, как не говорил никогда, голос его всегда был спокойным и мягким, а сейчас он был сам не свой.

– Арридей, слуга полководца Кратера, был здесь. Рассказал только то, что знают все. Ничего более. Мне следует знать что-то еще? – я вопросительно глянул на Птолемея.

– Не сейчас, еще рано. Но будь осторожен. Сегодня царь устраивает пышный пир для своих друзей, но завтра все может перемениться, – я похолодел, не зная, что ответить, но мой хозяин продолжил: – Нет, Александру ничего не угрожает, однако вчерашние друзья могут стать врагами. Нас это не коснется, не бойся.

– А за кого же мне следует беспокоиться?

– За того, кто дорог тебе. Постарайся быть с ним рядом, сдерживать его порывы.

– Я знаю, ты о Каласе, – я недоверчиво взглянул на Птолемея, пытаясь взять в толк, на что он намекает. – Каласу грозит опасность? Смертельная? Скажи, что мне сделать, и я исполню все в точности!

– Еще рано, что-либо предпринимать, – Птолемей ласково коснулся моей щеки. – Но ты лучше не выпускай его из своей постели! – он усмехнулся, к его откровениям стоило прислушиваться, к каждому слову и взгляду. Мой хозяин никогда не говорил пустого.

Вечером царь Александр устроил праздничный пир, на который были приглашены многие командиры, не только особо приближенные друзья царя. Казалось, что утреннее происшествие, угрожавшее жизни нашего предводителя, было забыто. Александр улыбался и обращался с приветственными словами к каждому пришедшему. Калас тоже удостоился подобной чести и привел в качестве спутника Эсона, который все еще пытался найти себе покровителя, примериваясь то к одному, то к другому гетайру. Я сопровождал Птолемея, наблюдая за каждым, кто пришел к царю. Филота сидел, обнимая свою гетеру, окруженный друзьями – верным Аминтой и его братьями, пил вино, поднимая кубок каждый раз – то за здравие царя, то за процветание огромного царства Македонии и будущие воинские успехи. Веселье продолжалось долго, пока царь не сделал особый жест, показывая, что желает закончить праздник. Калас оглянулся, бросив на меня вопрошающий взгляд, я кивнул и начал пробираться к нему, намереваясь переброситься парой фраз. Я спокойно выдержал полный ярости взгляд Эсона и обратился к Каласу:

– Сегодня у меня.

– Ты уверен? А твой раб не помешает? – Кадм всё никак не мог смириться, что оказался немного позабытым, поэтому каждый раз попадался на глаза, а Калас в очередной раз не забывал мне об этом напомнить.

– Нет, доверься мне.

– Брат мой, но ты сказал, что устал… – встрял в наш разговор Эсон.

– Помолчи, – Калас резко повернулся к нему. – Ты что – страж мне?

Я заметил, даже при свете факела, как побледнело и исказилось злобой лицо Эсона. «Странно, – подумал я, – я думал, что Эсон давно оставил идею вмешиваться в наши отношения с Каласом». Воздух вокруг меня вдруг наполнился необъяснимой тревогой и ледяным дыханием какой-то опасности, скрытой и непредсказуемой. Быть может, мой возлюбленный тоже почувствовал нечто необычное – мы застыли на месте, а праздные люди проходили мимо нас, толкаясь и исчезая в темноте.

– Когда ты придешь? – нарушил затянувшееся молчание Калас.

– Скоро, сейчас спрошу Птолемея, нужен ли я ему. Жди меня.

– Я буду ждать, – Калас быстро обнял меня и направился в сторону лагеря.

Я еще некоторое время наблюдал, как расходятся приглашенные гости, кто в город – в самовольно занятые дома богатых персов, превращенные во временные пристанища, а другие – в лагерь, кто не хотел отделять себя от собственных солдат. От моего настороженного взора не укрылось, что царь отпустил своих телохранителей, но в то же время – Кен, пропавший до этого в ночи, опять вернулся, а также – Пердикка. Будто сегодняшний праздник должен был еще продолжиться, но в более узком кругу. У входа в шатер встали стражи, провожая последних гостей. Меня не захотели впускать обратно, несмотря на то, что я был им знаком и мой хозяин оставался еще внутри. Вскоре Птолемей вышел, но только чтобы кивнуть мне, отпуская на ночлег.

– Ты все сделал, как я тебе сказал? – спросил он вдогонку.

– В точности.

– Тогда отдыхай, пока я не приду.

Я шел по направлению к лагерю, пытаясь понять тайное, что пока скрыто от меня. Нелепый заговор, потом снятие обвинений с Филоты, щедрый и хмельной праздник, и, наконец, тайный совет у царя Александра. Почему Птолемей хочет, чтобы Калас был этой ночью со мной? Если им нужна поддержка фессалийцев в том, что они задумали, хотя пока не знаю – что, тогда они должны договариваться с Каласом, а в этом случае – наоборот, они не хотят, чтобы всадники поднялись раньше, чем потребуется. Мысли роились в голове, но я так и не смог понять. Сквозь сон мне слышался лязг оружия и топот многочисленных ног, но я не хотел просыпаться, еще крепче сжимал в объятиях Каласа, охраняя его покой, и размышлял – когда же, наконец, я наберусь смелости рассказать правду об откровениях, полученных в храме Амона?

***

После того как войско покинуло Персеполис и двинулось на Пасаграды, Калас принял меня обратно. Нужно отдать должное таланту Птолемея – просить и уговаривать. Хотя мой эраст поначалу мстил, намеренно причиняя боль, и вслух убеждая себя и меня, что я всего лишь диктерия, загоняя меня все глубже в молчаливое равнодушие, поскольку отказаться я уже не мог: «возвращайся к Каласу» в устах Птолемея было не дружеской просьбой, а приказом, имеющим дальние цели.

Первое мое появление вызвало у Каласа такую вспышку ярости, что моему хозяину пришлось еще раз его настойчиво убеждать, что бить и калечить слугу, исполнявшего царскую волю, из-за ревности – не стоит. И только через одну Селену наших почти ежедневных встреч, моему эрасту внезапно пришло озарение, что я не получаю от них никакого удовольствия. Тогда нрав его переменился, и мы смогли говорить, глядя друг другу в лицо.

Меня спасало преданное отношение Кадма: лишь он видел мои слезы, выслушивал мои жалобы на несправедливость, нежно смазывал лекарствами мой зад, целовал, обнимал и гладил. А я в благодарность, памятуя слова Мидаса, учил его всему, что знал сам. Со временем наши отношения с Каласом наладились: я вспомнил о пророчествах в Сиве, предпочитая жить этими грезами, а мой эраст, выплеснув, наконец, свои обиды до конца, начал наполнять свое сердце иными чувствами, на которые получал от меня отклик. Так прошел год.

***

Громкие звуки труб вырвали нас из объятий Гипноса, такие песни могли возвещать только об общем собрании всего войска. Вместе с этими грозными вестниками беды в палатку вошел Птолемей – уставший после бессонной ночи, постаревший на десяток лет. Он сделал вид, что смущен присутствием Каласа подле меня и вышел наружу. Я вскочил, спешно накидывая на себя одежду.

– Сегодня ночью царь Александр приказал схватить Филоту, его друзей, и других, кто по нашему мнению, участвовал в заговоре. Ты понимаешь, чем это грозит?

– Филота – сын Пармениона, войско не поверит! – возмущенно воскликнул я.

– А если поверит? Я знаю, что тебе стали чужды всеобщие идеи после возвращения из Египта. Не знаю, что тебе сказали жрецы, но ты стал жить только для самого себя и, возможно, Каласа. Мне это нравится, особенно, когда твои и мои интересы совпадают, и ты меня поддерживаешь во всем. Но сейчас…

– Птолемей, ты знаешь, что Калас для меня – дороже жизни! Подскажи, что нам делать?

– Если заговор настолько велик, что коснется Пармениона, и он будет обвинен, то за предательство одного человека в ответе весь его род [1].

– А мы, пусть и не в близком, но в родстве, – я задумался, взглянул на Птолемея, с мольбой во взоре пытаясь услышать от него совет.

– Я не хочу, чтобы ты пострадал, а ты хочешь защитить Каласа. Вот так сложны наши желания, так играют с нами боги! Я стараюсь поддержать тебя, ты – Каласа, хотя, пойми, Эней, у меня нет никаких причин спасать еще кого-то.

– Я знаю, – тихо промолвил я.

– И Калас уже не имеет влияния. Он был сатрапом Геллеспонской Фригии, блестящим военачальником, командиром фессалийской конницы. За эти годы – он потерял всё – милости, что были ему дарованы. Зачем он продолжает свой путь? Только ли ради тебя?

Я утвердительно кивнул:

– Довольно слов, Птолемей, сейчас ты видишь дальше, чем я – так помоги!

– Дослушай меня до конца. Калас потерял милости царя, но не свое влияние на воинов. Фессалийская конница достаточно сильна, чтобы выступить единым фронтом в поддержку Пармениона, она независима и может не подчиниться воле царя.

– Я сумею убедить Каласа…. – начал я, и язык мой присох гортани. «Предать друзей, идеалы, смысл собственной жизни», – сознание продолжило мысль и ужаснулось тому, как легко я все хочу решить за Каласа, подавить его волю пылкими обещаниями, тонкой игрой на глубоких и ранимых чувствах.

– Ты слышишь зов этих труб? – Птолемей указал рукой в сторону города, куда устремлялись воины, на ходу запахивая плащи, пристегивая оружие к поясам из жесткой воловьей кожи. Их слуги, едва сдерживая любопытство, толпились у палаток в смущении, не зная – имеют ли они право присоединиться к хозяевам, потому что большинство из них уже не было эллинами, а рабами из завоеванных земель. Меж ними бродили редкие глашатаи царя, воодушевленно и нараспев читавшие указ о всеобщем войсковом сборе. Они звали всех. Калас, уже в облачении, показался на пороге шатра, вопрошающе взглянув на Птолемея.