Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Утомленный Калас мгновенно уснул. Женщина осторожно подобрала скинутое на пол одеяние. Я отполз на свою циновку и зажался в углу перед входом.

Одевшись, женщина подошла ко мне и поманила пальцем, предлагая выйти наружу. Я выполз настолько, насколько позволяла длина веревки. Мы обменялись всего несколькими фразами – ее звали «солнечной», так переводилось ее имя на эллинский, но себя она называла по странному – Сурья, она попала в Македонию из Фригии. Я спросил, может ли она рассказать подробнее о моем господине, но получил отказ.

«Хороший воин», – ответила она, коверкая слова, и исчезла во мраке ночи.

Я взглянул на звездное небо, обратился с молитвой к богам, и с сожалением подумал, что мой хозяин захотел узнать только мое имя. Я мог бы рассказать ему, как много знаю, что могу быть полезным для него. Я слышал, что македонцы отправляют своих рабов на золотые рудники. Неужели моя жизнь закончится в тесной норе от удушья, голода, болезни? Я беззвучно плакал, оставшись наедине с собственным горем.

Утром меня разбудили звуки походных рожков, я лежал и вслушивался в их перекликающиеся голоса. Лагерь просыпался – отовсюду доносились скрипы, стук, ржание лошадей, кто-то недалеко громко давал указания на македонском. Я лежал и гадал, что же происходит за пределами палатки, но когда окончательно проснулся – почувствовал ломящую боль во всем теле, будто меня пропустили сквозь жернова, что отвлекло мой разум. Слегка скосил взгляд – мой хозяин еще спал. Возможно, глубокий сон дал мне силы заново осмыслить положение, в котором я оказался.

«Ты всегда можешь прибегнуть к дипломатии, никогда не действуй сгоряча!» – вспомнил я слова отца. Отец! Я представил его лицо, и сердце сжалось от горя. Я постарался побороть невольно навернувшиеся слезы и начал размышлять. Я явственно представил то, что у меня, хотя и отняли семью, есть еще два брата, которые, конечно, мне помогут! Они могут заплатить выкуп или же я сбегу. Я вспомнил путь до Афин. Конечно, я справлюсь, я найду помощь в любой деревне – беотийцы [1], мои соплеменники, никогда не оставят в беде. Так просто – осторожно выйти ночью и пропасть. Фессалиец не будет меня искать – не сможет покинуть войско, а я свою родину знаю. А если македонцы направятся в Афины? Я похолодел от предчувствия страшного – планы царя Александра оставались туманными для меня. Я вспомнил, как после битвы при Херонее [2] в Афинах началась паника, но тогда Филипп Македонский не стал завоевывать Аттику [3].

Я лежал и строил планы побега. Калас проснулся – тело вздрогнуло, будто дух его вернулся обратно из обители богов. Он потянулся на ложе и обратился к богине Афине с краткой хвалебной молитвой за новый день. Потом его внимание перекинулось на меня, но Калас ничего не сказал, только нахмурился, встретившись со мной взглядом. Мой господин встал, спешно надел тунику и вышел наружу. Я слышал, как он о чем-то спорил с Гелипонтом, но не вникал в их разговор – мысли о предстоящем побеге услаждали и вселяли бодрость в мое израненное тело.

Калас отодвинул полог и приказал мне встать. Я проделал это с трудом, опираясь на прутья палатки. Как же все-таки я слаб! Господин предложил мне умыться и поесть, он снял петлю с моей шеи, сковывающую передвижения. Я вкушал пищу с жадностью – мне нужны силы, меж тем я старался оглядывать окрестности, запоминать расположение палаток. Калас достал два коротких меча и принялся с ними упражняться, это искусство меня завораживало. В глубине души я отчаянно завидовал. Немного размявшись, Калас отвел Гелипонта в сторону, и они начали о чем-то тихо беседовать.

Я остался без внимания, поэтому посчитал, что можно проявить смелость – отойти по нужде, а заодно заглянуть за палатку – что там? Ведь в тени тех деревьев я буду скрываться от бликов пламени костра, когда выскользну ночью наружу. Наверно, я слишком долго разглядывал рощу и предавался мечтаниям, поэтому не услышал, как Калас встал позади меня. Я обернулся и чуть не уткнулся носом в его широкую грудь. Я несмело посмотрел ему в глаза, кровь бросилась мне в лицо – казалось, он знал все мои мысли. В его взоре кипела беспощадная ярость. Он схватил меня за волосы и потащил на край рощи, в сторону города. От боли я вцепился в его железную руку, умолял о пощаде и прощении. Он поставил меня так, чтобы был виден весь город – большая часть стен уже была разрушена, кое-где оставались нетронутыми дома, и возвышалась Кадмея.

– Гляди внимательнее, Эней, – правой рукой Калас прижал меня к себе, чтобы я не вырывался. Его предплечье сдавливало мне шею, я изо всех сил пытался ослабить его хватку, но потом прекратил дальнейшее сопротивление. – У тебя больше ничего нет – ни семьи, ни дома, ни Фив, ни Беотии, всё это, – он указал свободной рукой на развалины, – растащат ваши соседи. Куда тебе идти? Любой фиванец объявлен преступником, ему никто не предоставит кров. Ты понял все, что я сказал?

Я быстро закивал, слезы душили меня, больше я ничего не мог ответить.

Мой господин уехал, а я остался сидеть на отведенной мне циновке, захлебываясь рыданиями. Разрушенные стены Фив обнажили все мои душевные раны. Образы родных, друзей, сцены из жизни в родительском доме, наставнический голос отца, нежная колыбельная моей матери проходили сквозь меня. Тело содрогалось от невосполнимого чувства потери, горя, вопросов к богам, почему они не позволили разделить и мне участь убитых. Мне казалось, что я совершил нечто ужасное, оставшись в живых, что я предал семью и род. Хотелось умереть – жизнь больше ничего не значила.

Когда не осталось больше слез, а голос охрип от стенаний, я решил убить себя. Но как? Я открыл дорожный сундук Каласа и нашел острый кинжал. Долго сидел, разглядывая лезвие, и внезапно понял, что не смогу воткнуть его в себя. Если бы я знал нужные точки, чтобы – раз – и вот я в подземном царстве Аида! Но я не был так уверен, примерился к сердцу, горлу, но не хватало духа. Потом мой взгляд упал на веревочную петлю, все еще валявшуюся на полу. Я вспомнил прошедший день – умереть от удушья было не так страшно. Закрепив свободный конец на толстом пруте, поддерживающем верхний свод палатки, я скатал одеяла на ложе в тугой узел – единственное место, с которого можно было спрыгнуть, – и сунул голову в петлю.

Сначала мне стало страшно – воспоминания о том, как я пытался вдохнуть хоть каплю воздуха, вернулись в мое сознание, но я представил счастливые лица отца, матери, сестер, что их души ждут меня и зовут к себе. И я сделал шаг им навстречу.

***

[1] Беотия – область, чьим городом-полисом были Фивы.

[2] Херонея (Chaironeia) – древний город в Беотии (Древняя Греция), около которого 2 августа или 1 сентября 338 г. до н. э. македонская армия царя Филиппа II разгромила союзные войска Афин и Беотии.

[3] Аттика – область Греции, где расположены Афины.

========== Фивы, глава 3. Слова и обещания ==========

Я очнулся оттого, что меня трясли и хлестали по щекам – надо мной склонился Гелипонт с испуганным, но полным решимости выражением лица. Я не понимал, что он говорит – слуга Каласа, наверно, ругался на всех языках Эллады. Я посмотрел наверх – прут, казавшийся таким прочным, сломался под тяжестью моего тела, палатка приобрела искривленные очертания.

«О, боги, как вы жестоки ко мне!» – вернулась боль и в тело, и в душу. Я покорно протянул руки, дал Гелипонту связать их. Он вывел меня наружу и посадил рядом с собой, чтобы не спускать с меня глаз, если я опять решу покончить с жизнью. Безучастно я наблюдал за слугой Каласа – он искусно резал фигурки из кусков дерева, варил что-то в котелке, беспрерывно помешивая, но ни единого слова сожаления или успокоения я не услышал за целый день. Казалось, я уже не существую, а все, что происходит вокруг, сродни страшному сну, необходимо всего лишь попытаться проснуться.

На закате вернулся уставший Калас. Гелипонт сразу же поспешил рассказать ему, что произошло. Фессалиец принялся меня внимательно разглядывать, а я сидел и старался даже не привлекать к себе внимания, хотя уже почти успокоился в мыслях и чувствах. Он зашел мне за спину, расстегивая на ходу пояс.

– Встань! – последовал глухой приказ, я весь сжался от звука его голоса, предполагая страшную расправу, но подчинился. В тот же миг на мою спину обрушился удар тяжелого широкого кожаного пояса, потом еще один. – Упрямый осел! – это все, что я успел разобрать сквозь пронзающую тело боль. На четвертом таком ударе я потерял сознание.

Пробудился я не скоро и обнаружил себя лежащим ничком на ложе Каласа. Тепло горел стоящий у изголовья светильник, я был обнажен, а Калас осторожно протирал и смазывал пахучим бальзамом мои раны. Я невольно застонал.

– Как ты? – участливо спросил меня фессалиец.

– Почему ты спас мою жизнь? – ответил я, осознавая, что мне больше нечего терять.

– Почему ты решил оставить меня? – Калас присел на пол подле изголовья, и мы посмотрели друг на друга. Я не понимал его. Внезапно мне показалось, что рядом со мной сидит не жестокий фессалийский воин Калас, а кто-то другой, нежный и бесконечно любящий, ожидающий, что за маской тела я наконец увижу истинную душу. Я потряс головой, отгоняя прочь видение:

– Я тебя ненавижу!

Калас осторожно погладил мою руку и завладел ладонью:

– Я слишком жесток с тобой? Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Я пытаюсь втолковать тебе, что, оставшись со мной, ты будешь одарен большим, на что может рассчитывать раб, но ты не хочешь слышать моих слов.

– Большим? Твой царь отнял у меня все!

Взгляд Каласа посуровел:

– Мой царь еще молод, но тверд духом. У него большие планы, но мало друзей и союзников. Я был бы первым, кто посоветовал ему уничтожить один мятежный город, чтобы по всей Элладе каждый знал, что имеет дело не с несмышленым щенком, а великим правителем.

Я молчал, не зная, что ответить – кровавая цена была выплачена сполна. И я тоже заплатил за возвышение македонца. Между тем Калас продолжал рассматривать мою ладонь:

– У тебя рука сильного воина, но тебя не учили обращаться с оружием. Помысли о своем ином пути, хочешь, я помогу тебе овладеть мечом?

– Да, – тихо ответил я, – но тогда я смогу тебе отомстить!

– Мне? – со смехом отозвался Калас, и я впервые увидел, как он искренне улыбается. Он нежно погладил меня по голове. – Я спас тебе жизнь не для того, чтобы ты потом с легкостью от нее отказывался. Ты потерял все, но я щедро дам тебе сверх того, что у тебя было.

Его прикосновения были нежными и приятными сердцу. Мне так нужны были сочувствие и ласка, и, быть может, поэтому я смиренно принял касания и поцелуи фессалийца – тогда мне было все равно, кто дарит их мне, раз это возвращало моей душе мир и покой.

***

Калас

Огонек лампады расплывался и превращался в огромный светлый шар в уставших глазах Каласа, события давнего прошлого возвращались в ярких красках, в движении, в чувствах. Когда-то он, будучи не старше этого беотийца, вот так же лежал распростертым на грубом ложе и страдал от раны, полученной в сражении [1], ему казалось, что жизнь постепенно замирает внутри, и скоро угрюмый Харон пригласит и его переправиться через темные воды. Но старая жрица, заботящаяся о его ранах, разжёгши жертвенник богине Гестии [2], долго вглядывалась в ладонь Каласа и потом поведала, что жизнь ему предстоит долгая, полная дальних походов и битв, что погибнет он не на поле боя, но и не на смертном одре, и что родит он крепких сыновей и дочерей.

Калас лежал и слушал монотонное бормотание жрицы, он не верил – так говорят любому воину, чтобы душа его уходила в Аид со спокойствием и надеждами.

– Скажи мне, жрица, – слова давались ему с трудом, все тело пронзала боль – рана в спине была глубокой, – ты веришь в то, что говоришь? Даруй мне лучше легкую смерть…

Он вспомнил внимательный и тревожный взгляд жрицы, когда, заговорив, Калас сам вселил в нее надежду. Боги приняли свои жертвы, но не душу Каласа. Прощаясь, жрица промолвила:

– Ты будешь расти и мужать, но если ты воспылаешь любовью – храни это чувство, ибо оно – истинное твое предназначение!

Юный Калас запомнил эти слова и продолжил жить, у него было достаточно женщин и чувств, но каждый раз вспоминая слова жрицы, он мучился сомнением – а то ли это чувство, истинно ли оно, как предначертано? И вот оно пришло – с внутренним страданием и безмерной нежностью, внезапно, и к кому?

Калас покачал головой и открыл глаза – Эней спал, светлые пряди спутавшихся волос падали ему на лицо, длинные темные ресницы, на которых застыли слезы, слегка подрагивали, рука, покрытая поцелуями, продолжала лежать в ладонях у Каласа, и его бросило в жар – любовь к кому? К пленённому фиванскому юноше-рабу! Фиванцы были навсегда прокляты его родом за трусость и нерешительность – сколько раз обращались к ним за помощью, а они своими неумелыми действиями только ухудшали исход проигранных битв, а ферские тираны [3] продолжали грабить его родной край! У Каласа не было никакого чувства сожаления, когда воины царя Александра Македонского ворвались в ворота Фив – защитники просто не успели их закрыть. Его не трогали ни стоны погибающих жителей, ни гибель города – целого города, разграбленного и утопленного в крови. Он четко выполнял приказы царя – проследить за тем, чтобы жестокости и убийства прекратились, а оставшиеся в живых жители были собраны и отданы работорговцам, заплатившим звонкой монетой, пополнившей македонскую казну. Царь Александр прекрасно знал, кому он может доверить подобные деяния.

Желание царя было уже почти выполненным, воины находили последних спрятавшихся в убежищах людей, и Калас стремился завершить возложенные на него дела как можно скорее. Поэтому любая задержка волновала его больше, чем собственная усталость – двухнедельный марш, а потом осада Фив не дали времени на отдых. Калас тогда потребовал перерезать петлю на шее задыхающегося юноши – любой живой раб принесет пользу Македонии, но когда он посмотрел на того, кого подняли из пыли, сердце могучего воина замерло в груди. Перед ним стоял сероглазый худощавый беотиец, бледный, взъерошенный, покрытый грязью и запекшейся кровью – ничего примечательного – сколько таких было убито за многие годы войн на памяти Каласа? Но, казалось, земля дрогнула, когда глаза фессалийца встретились с взглядом юноши. Калас кружил вокруг пленника, бессознательно управляя лошадью, не в силах расстаться со сладостным оцепенением, приятным телу и душе. Не любящий рассуждать и долго принимать решения, он приказал воинам отдать раба. Те понимающе и глумливо представляя, для каких утех их командиру понадобился пленник, исполнили его указ.

С этой минуты в душе Каласа начали бороться противоречивые чувства: с одной стороны, доблестному фессалийскому воину не пристало проявлять какое-либо милосердие к захваченному врагу и показывать жалость, с другой – будоражащие страсти готовы были прорваться наружу и захлестнуть, что заставляло Каласа сдерживаться, потому что он не знал, как проявить свои чувства. Поначалу все прошло гладко, Эней не оказывал сопротивления, только покорность, а давний слуга Геллеспонт – таково было его прозвище по названию пролива, с берегов которого он был родом – немного поворчал, вопрошая, кто же будет следить за новым рабом.

Тем вечером он немного выпил и привел женщину в свою постель, раз представилась такая возможность, но эта ночь оказалась лучшей для Каласа за всю его жизнь. Испытывая неутолимое вожделение, он чувствовал, как сливается с Энеем в едином потоке желания и страсти, как будто между их телами и душами не существовало ни единой преграды. На следующий же день, когда пленный беотиец проявил все признаки желания сбежать, Калас ощутил обиду и гнев, поэтому решил пресечь эти попытки на корню. Он показал жестокость, но, оставив Энея утром на попечении Геллеспонта, сильно страдал, что причинил юноше боль.

Новость о том, что Эней пытался убить себя, ошеломила Каласа, испугала, породила безудержную ярость и желание отомстить. Его руку остановил Геллеспонт, крича, что раб потерял сознание. Вокруг все плыло в багровом тумане, казалось, что сам Зевс с последними лучами солнца посылает раскаленные молнии. Слуга протянул кубок, наполненный прохладной водой, которая привела Каласа в чувство. Эней лежал на земле без движения, а на его разорванной тунике проступали кровавые следы от ударов. Словам Геллеспонта фессалиец безоговорочно доверял и следовал – если господин хочет убить раба, то может это сделать и при помощи меча, но если пленник ему дорог, то не следует проявлять подобную жестокость – это может сделать наемник или простой воин, но не такой родовитый и знатный человек, коим является Калас.

Движимый нахлынувшими чувствами, такими непонятными и новыми, Калас поднял на руки тело Энея, с осторожностью отнес на свое ложе и принялся врачевать его раны, с заботливостью матери, хлопочущей над больным ребенком.

***

Свет нового дня разбудил меня, моя голова покоилась на плече Каласа, мирно спавшего рядом. Его облик, такой величественный и спокойный, достойный восхищения, не принес мне радости. Я вспомнил побои и унижения, которым подверг меня фессалиец, и не верил в искренность его слов. А были ли слова и обещания, сладким медом влитые в мои уши? Я ничего не понял из того, что услышал от моего господина вчера, могу ли я успокоиться и не опасаться в дальнейшем, что тяжелая рука Каласа не опустится в сокрушительном ударе на мои плечи?

Лагерь вновь просыпался, согретый лучами благодатного солнца, я опять вспомнил дом: как вставал на заре и открывал лавку, как пыль золотилась на свету, каким был запах тканей, вынимаемых из грубых мешков, как скрипели, распахиваясь, ставни, как шумели звонкими голосами торговцев и водоносов улицы… Я опять увлекся собственными воспоминаниями и пролежал бы так еще долго, но проснулся Калас – потягиваясь, зашевелился рядом на ложе. С прежними страхами вернулась и боль, я тревожно обернулся, пытаясь понять, с каким настроением проснулся сегодня мой господин, но он улыбнулся в ответ:

– Как ты, Эней?

Я сказал, что буду таким, как пожелает мой хозяин. Каласу почему-то не сильно понравился мой ответ. Он дотронулся до моей щеки, я вздрогнул и зажмурил глаза в ожидании очередного удара моего мучителя, но Калас отдернул руку:

– Ты боишься меня, Эней? – услышал я вопрос Каласа после недолгого молчания. Я открыл глаза и, стремясь собрать все силы, которые еще остались, ответил:

– Господин, ты можешь подвергнуть меня каким угодно мукам. Но моя душа устремлена в Аид, где Танат ждет меня, чтобы обнять своими крыльями.

Своим ответом я опять не угодил Каласу, но он постарался пересилить закипающий гнев:

– А помнишь, как вчера ты обещал забрать меня с собой в Аид? Ты так ничего и не понял из моих речей! – с сожалением промолвил Калас, и в его взгляде я опять уловил безмерное страдание. Я почувствовал досаду на то, что никак не могу осмыслить, к чему клонит мой господин:

– Рабам не дают оружия.

Калас ухватился за мою бессмысленную фразу, как за спасительную нить:

– А я дам, и даже научу, как им владеть! Чем ты занимался в своей жизни, Эней? Бывал ли ты в других землях, кроме Беотии?

Я ответил, что видел Афины, в прошлом году я ездил туда с отцом, но фессалиец продолжал:

– А тебе не хотелось бы узнать, как живут эллины в других землях?

Своими настойчивыми вопросами Калас затронул тайные струны моей души – всегда хотелось! Я с детства мечтал, что когда вырасту, то буду водить торговые караваны по всей Элладе или побываю в варварских [4] землях, где, говорят, много богатств и чудес, как буду сражаться с диковинными зверьми, повторяя подвиги древних героев. Калас слушал меня внимательно, не перебивая, ласково всматриваясь в мое горевшее азартом лицо. Он прервал меня на том месте, когда прекрасная светлоокая обнаженная дева кинулась мне на грудь, благодаря за спасение от страшного морского змея, опустошающего прибрежные города.

– Ты грезишь о славе героя, Эней, но не знаешь, как управляться с мечом!

– Зато я способен к наукам, знаю язык варваров! – в запальчивости воскликнул я.

– Твои науки не помогут тебе повторить подвиги Геракла! – со спокойствием и улыбкой ответил Калас, загоняя мои мечты обратно в тесный ларец, где они хранились. Таким тоном говорил со мной отец, когда требовал послушания. Я сник, уткнувшись лицом в пропитанную потом ткань, покрывающую ложе. – Но, – Калас вновь заговорил, заметив, как его слова расстроили меня, – я могу сделать из тебя героя сродни Ахиллу или Аяксу! Царь Александр скоро поведет войско эллинов на войну с варварами, и ты сможешь покрыть себя славой, приняв участие в этом походе.

Его слова затронули мою душу, я снова захотел предаться мечтам.

– И я хочу, – продолжал мой господин, – чтобы мы пошли туда с тобой и сражались бок о бок. У Геракла был Иолай, у Ахилла – Патрокл; будь со мной, и нам покорятся чужие боги! Но ты должен быть готов к трудностям пути и тяжким испытаниям.

Мне захотелось воскликнуть – я готов, готов! Будь моим наставником, Калас, моим эрастом [5]. Наверно, он прочел этот призыв в моих глазах, опять протянул руку и дотронулся пальцами до моей щеки, но на этот раз я уже не вздрагивал, стремясь показать, что доверяю моему господину. Такая покорность привела Каласа в больший восторг, чем я мог себе представить:

– Я хочу обнять тебя. Эней, ты не оттолкнешь?

Я замотал головой – мне же обещали целый мир и исполнение желаний, я уже обо всём забыл и был готов на все, если потребуется. Калас привстал на ложе и склонился надо мной:

– Закрой глаза! – попросил он и сам прикрыл ладонью мои веки.

Его прикосновения были нежными, я ощущал тепло, исходящее от его рук, на лице, шее, плечах, короткие поцелуи на моей груди и животе. Было слегка щекотно, но приятно. Губы Каласа остановились где-то ниже моего пупка – дальше он не решился опуститься, сказал, что не может себя сдержать.

Я нехотя приоткрыл глаза. Калас сидел ко мне спиной, без движения, переводя дыхание, я слышал, как громко бьется сердце у него в груди. Я протянул руку и погладил его широкую спину, которую пересекал глубокий, уродливый старый шрам. Калас вздрогнул и обернулся, его лицо было искажено страданием. Тогда я в порыве чувств приподнялся и обнял его сзади, поначалу несмело, прижался разгоряченным лбом к его спине. Мои руки скрестились на его груди, он схватил мои ладони с мягкой настойчивостью, опуская их ниже, пока не сомкнул их вокруг своего напряженного фаллоса. Я замер, не зная, что предпринять, но Калас принялся ими управлять – двигая и сжимая своими сильными руками. Мои губы коснулись его плеча, Калас тихо застонал, откидывая голову назад, просил не останавливаться, дарить поцелуи так, как он до этого целовал меня. Близость жаркого вожделеющего тела заставила мое сердце биться чаще, я почувствовал, как меня охватывает желание напиться этой страстью.

Калас повернулся боком, переместил мои руки, продолжавшие гладить его твердое копьё, но его правая рука умело овладела моим наливающимся силой фаллосом. Я тоже принялся постанывать от наполняющего тело возбуждения. Пальцы Каласа, лаская, мучили меня, вознося на вершину чувственного экстаза, не давали ее достигнуть, вновь и вновь причиняя страдания. Я молил его о пощаде, стонал, он же отвечал собственными яростными стонами. Наконец, я впился зубами в плечо Каласа, тот издал звериный рык, и мы излили животворящие соки почти одновременно, обильно оросив наши тела и ложе.

***

[1] речь идет об участии в битве с фокийцами и ферцами (Ономах-Пикофон, Фессалия, 353 г. до н.э.) в составе объединенного войска Филиппа Македонского и свободных фессалийцев, поддерживаемых Алевадами (семейство правителей Лариссы – города-полиса в Фессалии).

[2] Гестия – богиня, почитаемая фессалийцами.

[3] правители Феры (Фессалия) Александре (369-358 гг. до н.э.) и Пикофоне (358-356 гг. до н.э.).

[4] варварскими древние греки называли любые другие земли, которые не входили в состав древней Эллады.

[5] эраст – старший воин, наставник, с которым более молодой ученик – эромен – делил тяготы пути и постель тоже, хотя некоторые авторы и отрицают последний факт.

========== Фивы, глава 4. Невольная клятва ==========

Калас не обманывал меня, когда пообещал научить искусству владения мечом. Тем же утром, пока за ним не приехал гонец с требованием следовать по зову царя, мы упражнялись. Вечером Калас вернулся с известием, что царь Александр отводит свои войска обратно в Македонию, и мы с Гелипонтом принялись разбирать палатку и укладывать вещи в повозку.

Я сильно устал, поэтому уснул на плече Каласа, а утром, с появлением первых лучей солнца, армия медленно двинулась в путь. Гелипонт управлял лошадью, а я расположился внутри нашей крытой повозки, на вещах, скрываясь от полуденного зноя, и часто, высунувшись наружу, рассматривал новые и неизведанные для меня земли. Воды было мало, и она не утоляла жажду, была горячей и не слишком приятной на вкус. Калас редко приближался к нам в течение дня, его красное перо на шлеме все время виднелось где-то далеко впереди обоза, но он возвращался ближе к ночи, когда наступала долгожданная прохлада, и легкий ветер остужал разгоряченную кожу.

Не всегда его возвращение было для меня приятным. Каждый раз он жадно гладил мое тело, иногда будил на заре своими ласками, требуя, чтобы я трудился над его восставшим древком копья. Иногда он с воодушевлением рассказывал о гетерах, чьи уста, сомкнувшись на фаллосе, приносят божественное удовольствие. Но все свои ежевечерние ласки он начинал с того, что выливал немного масла себе на ладони и заставлял меня ложиться на живот. Его руки вначале касались моей поясницы, разминая и расслабляя ее, а потом опускались ниже, к ягодицам, и сильные пальцы упирались в мой proktos [1]. Фессалиец словно готовил меня к какому-то тайному и священному обряду, пока я не привык к таким вторжениям. Я сдерживал себя, подчиняясь, не хотел лишний раз прогневать чем-либо моего господина, но хорошо знал, что означают такие ласки. Отец говорил мне: «Любовь предназначена для воинов и философов, а ты – простой торговец. У тебя не будет роднее дома, чем Фивы, и жены, которая родит крепких детей».

Зеленоватая луна, божественная Селена, то появлялась, то исчезала в обрывках быстро летящих по небу туч. Иногда они прекращали свой бег, исчезая, и таинственный свет заливал равнину, заглядывая в самые потаенные уголки. Низкие деревья отбрасывали длинные тени. Свой темный двойник был у каждой травинки, мелкого камня, песчинки, гонимой легким ветром, ласкающим кожу. Под властью Гекаты [2] глаза Каласа слегка светились, серебряные блики играли на его выступающей мускулатуре, пальцы фессалийца касались моего тела, казалось, он находит в подобных ласках истинное наслаждение. Мои же чувства пребывали в смятении – я получал наслаждение от его поцелуев, но не мог понять, что движет Каласом, каких ответных ласк ожидает он от меня? За это время, что продолжалось наше путешествие, я научился правильно угождать моему господину руками – восстанавливать силы, управлять его возбуждением, добиваться высшего экстаза, так, что Калас стонал и вскрикивал, кусая губы, а потом долго шептал мне на ухо благодарственные слова. Он добился и того, быть может, самого главного – я начал доверять фессалийцу.

Мы достигли границы Фессалии, родины моего господина, пройдя по длинному и узкому ущелью – Фермопилам, где произошло немало важных сражений, а на месте гибели защитников была воздвигнута статуя льва. Путешествовать в повозке было интересно, всаднику на резвом коне такие расстояния покорились бы намного быстрее. Но обозы не сильно торопились, хотя продвигались в сторону дома, который оставили уже много месяцев назад. Мимо нас тянулись зеленые долины, залитые солнечным светом, поля колосящейся пшеницы и ячменя, холмы, где волнами склонялись сочные травы, бродили табуны великолепных лошадей и паслись стада тучных коров и тонкорунных овец. Море было где-то далеко, однако ветер нес в себе свежесть и незнакомые запахи. В своих молитвах каждый из нас молил Зевса о ниспослании дождя, чтобы заставил улечься дорожную пыль, но в ярко-голубой вышине наблюдались редкие облака, и жар полуденного солнца продолжал мучить нас.

Гелипонт развлекал меня тем, что рассказывал истории о героях Фессалии. Этот до сих пор не слишком разговорчивый человек оказался хорошим рассказчиком, я завороженно слушал о путешествиях Ясона и его друзей – аргонавтов, отправившихся в далекую Колхиду за золотым руном. Он поведал об Аполлоне, служившем восемь лет царю Адмету, о сыновьях Алоэя, грозивших богам, мудром кентавре Хироне, учителе Ахилла и Асклепия, Кастора и Полидевка. После таких рассказов я долго сидел и всматривался в шумящие рощи в надежде увидеть стадо кентавров, бродящее по холмам. Подъехавший в тот же день к нашей повозке Калас радостно сообщил, что мы свернем с нашего пути и задержимся в Фессалии, чтобы погостить в родном доме моего господина.

Прошло еще несколько дней, пока мы не повернули на дорогу, вьющуюся среди зеленых холмов, и не достигли большого имения, принадлежавшего семье фессалийца. Гелипонт сразу куда-то исчез, видимо, чтобы позаботиться о повозке и лошадях, а я, сопровождая Каласа, зашел в большой дом, где в перистиле [3] собралось все семейство, радостно встречающее своего родственника.

Семья Каласа была богата и владела обширными земельными угодьями в окрестностях Лариссы [4], обязанности главы семьи исполнял старейший в роду – дед Каласа по имени Пелий, обладавший безграничной властью, седой и слепой старик. Его облик был величественным – белые волосы ниспадали на плечи, а ярко-голубые глаза, казалось, прожигали насквозь. При нем неотлучно находился слуга, рассказывающий Пелию обо всем, что происходит вокруг. Домом управлял младший сын Пелия и дядя Каласа – Кассандр. Он был немногим старше моего господина, такой же высокий, но менее крепкий телосложением. В доме еще находились жена Кассандра, его сыновья и дочери. Сам же Калас, женившись во второй раз на македонке, уже несколько лет жил в столице Македонии – Пелле, со своей семьей – первой женой, фессалийкой, с которой развелся, но оставил при себе [5], второй женой и детьми от обоих браков.

В тот вечер я сидел на ступенях в перистиле вполне довольный жизнью – искупавшись и смыв с тела многодневную пыль, я облачился в чистую тунику, а проходя мимо кухни, утащил кусок хлеба и горсть оливок. На другом конце дворика, за перегородками, расположились за трапезой мужчины семейства. В надвигающейся темноте ночи масляные светильники озаряли это место чарующим теплом. Там были Пелий, Калас, Кассандр и два его взрослых сына – старший Полидевк и младший Эсон. Мужчины вели неспешный разговор, к которому я не прислушивался, созерцая загорающиеся в небе звезды и восходящую Селену. Внезапно кто-то из них вышел, пересек перистиль, но, увидев меня, решил подойти.