Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Мой вопрос смутил Мидаса:

– Мне сложно ответить на твой вопрос.

– Почему? Твой отъезд многие считали свидетельством того, что ты был сикофантом [1].

– Я и остаюсь лазутчиком, но предателем… Ты должен понимать, кому ты служишь, не только на словах, но и сердцем. Ты предан царю Александру? Ты можешь ответить на мой вопрос искренне? Или ты просто пытаешься выжить? Я слышал, что многие фиванцы были проданы в рабство. Именно так ты попал к Каласу – в качестве военной добычи. И он пользовался тобой, чтобы утолить собственную страсть. Первый раз он взял тебя силой, да? Но ты сумел понравиться ему настолько, что он дал тебе свое имя, чтобы еще крепче привязать…

– Нет, нет! – отчаянно запротестовал я.

– В чем я неправ? Ты согласился по доброй воле? – он все переворачивал с ног на голову, хладнокровно, не обращаясь к чувствам.

– Мидас, я тоже так думал, в начале. Но оказалось, что Калас любит меня совершенно искренне!

– Хорошо. А ты?

Я почувствовал для себя угрозу в его невинном вопросе, я не хотел отвечать, поэтому задал встречный:

– А ты – какому царю служишь?

Мы лежали на мягких подушках друг напротив друга в ожидании важных для себя ответов. И никто из нас не решался на правдивое признание. Истины уже сложились у нас в головах, те ответы, что мы ожидали услышать, но правильно ли мы их угадали, читая их в наших глазах и душах?

– Хорошо, – после прервал затянувшееся молчание Мидас. – Я не знаю, что связывает нас, чтобы мы раскрыли наши тайны. Но я не отомкну уста.

– Тогда – это сделаю я, – мне казалось, что именно сейчас пришло то время, чтобы связать наши души навечно. – Ты тайно помогаешь царю Александру, скорее всего – твой отец тоже, я всегда чувствовал дружественную руку, еще с начала похода…

– Молчи, – Мидас прикрыл мне рот рукой и оглянулся в страхе, что кто-то посторонний может услышать наш разговор. Я закивал, и Мидас, с трудом успокоившись, опять опустился на подушки:

– Теперь мой ответ. Калас готов сделать для тебя все – знаешь ли ты, что он отказался от сатрапии? Все – ради тебя! Но ты можешь быть только благодарным.

– Не угадал, – я покачал головой, хотя знал, что лукавлю. – Я его люблю.

– Ты ошибаешься! Останемся тогда каждый при своем мнении.

Вечером слуги Мидаса связали мои руки, завернули в плащ, посадили на лошадь. Перс, правда, предлагал отказаться от пут, сказать, что тоже на службе у царя Дария, но я не захотел. У меня было время, чтобы все обдумать, переосмыслить собственную жизнь. Я преодолел страх и ощутил себя тем, кем хотел бы стать – мужчиной, героем, таким, которого вижу во снах. Меня просто ссадили с лошади посредине эллинского лагеря. Я оказался окруженным толпой воинов, и на меня сразу же обрушился поток вопросов, о том, кто я и что я делаю в лагере эллинов со связанными руками и следами побоев на лице и теле. Я не стал скрывать, что я – персидский пленник из войска Александра Македонского и здесь, потому что мне даровали жизнь. Конечно, мое появление было расценено, как развлечение для усталых воинов накануне решающего сражения. Они были эллинами, но объявленными вне закона. Да, иногда царь Александр дарует им свободу и берет на службу, как сделал в Галикарнасе, но и так же – пленяет в рабство, как после битвы при Гранике. Им, вдруг стало интересно, каков же может быть македонский солдат в бою. Они образовали круг, принесли факелы, чтобы было побольше света. Подбадривая друг друга криками, они предвкушали занятное зрелище – кто же выйдет против юного воина, каждый из них силен, и сражаться со мной не очень-то кому хотелось – особую доблесть не покажешь. Тогда решили, кто первым меня победит – повалит на землю, выбив из рук оружие, тот сможет и первым со мной поразвлечься. Часть эллинов, правда, была не согласна с подобными условиями и думали, что меня следует оставить в покое, но им возражали другие, считавшие, что я – их враг, с которым не стоит считаться.

Мне развязали руки, вручили щит и меч. Кто же будет моим противником? У меня не было страха, просто я сосредоточился, собрав все силы, вспомнил, чему меня учили Левсипп и Калас. Наёмник был одного со мной роста, носил бороду на персидский манер, шрамы белели на его предплечьях, но я заметил, что глаза его необычно блестят, видно, он перебрал вина, хотя еще твердо держался на ногах. Сначала мы кружили друг против друга, примериваясь к слабым местам. Наша схватка показалась мне короткой, противник распластался на земле, из его рассеченной щеки хлестала кровь. Он зажимал порез ладонью, страшно ругался на самого себя и на своих товарищей, которые предложили ему вообще ввязаться в бой. Я бросил щит на землю и подобрал его меч, готовясь встретить нового противника. За спиной я слышал выкрики: зачем ты бросил щит? Следующий воин был уже более опытным и сильным, он сразу же вступил в схватку, нанося быстрые и точные удары. Ему удалось заставить меня потерять равновесие, я упал, уворачиваясь от острия его меча. Но наш бой был остановлен повелительными окриками.

Рядом с нами, в круге, стоял воин, горделивой осанкой отличавшийся от других наемников. У него была светлая борода, яркие голубые глаза. Лоб его был пересечен несколькими морщинами, что указывало на то, что ему немало лет. Он положил сильную руку на мое плечо, словно вдавил в землю, но кровь во мне еще кипела, каждая частица тела еще испытывала на себе ярость схватки. Я попытался сбросить его руку с моего плеча, но незнакомец до боли сжал свою ладонь и заставил меня следовать за ним.

Мы вошли в богато убранную палатку. На земле лежал ковер с замысловатым чужеземным узором, подушки, подстать тем, что я видел у Мидаса. На низком столике, украшенном резной чеканкой, стояли медные сосуды с вином и благовониями, кубки с недопитым вином. Развешанные по углам светильники, давали много света и почти не коптили. Видно, хозяин в спешке прервал свой отдых, чтобы вмешаться в происходящие события – меч, короткий нож и доспех были сброшены на пол, на ножны и драгоценный ковер даже пролилось немного вина из опрокинутого кубка. Незнакомец жестом приказал мне присесть, сам же в волнении схватил кубок, выплеснул из него все содержимое за порог. Затем он наполнил его из большого глиняного кувшина водой и протянул мне. Пока я утолял жажду, захлебываясь и проливая часть на себя, он сел напротив, в нетерпении, когда я, наконец, буду в состоянии с ним заговорить. Я протянул ему кубок обратно и выдавил из себя тихое «спасибо». Этот жест послужил началом нашего удивительного разговора.

– Скажи мне, где ты научился владеть двумя мечами? У кого? Расскажи мне, ничего не утаивая!

Его вопросы стали для меня полной неожиданностью, но в моей ситуации лучше было говорить правду и вообще поддерживать мирный настрой:

– У моего отца. У Каласа из Фессалии.

Незнакомец внезапно вскочил в возбуждении и принялся кружить по палатке, чуть ли не приплясывая:

– Он еще жив? – я утвердительно кивнул в ответ. – Здесь? Рядом? – он показал рукой в сторону предполагаемого местонахождения македонского войска. Еще один кивок. – Жив! – взревел незнакомец. – А я-то давно потерял его из вида и думал, что убили его. А он, оказывается, с македонцами! Ну и как он? Чем сейчас занимается?

– Командует фессалийской конницей у царя Александра. Он был сатрапом Геллеспонтской Фригии, а теперь, говорят, опять вернулся.

– Сатрапом? Да, не может Калас сидеть на одном месте! А до этого? До похода?

– Всегда с фессалийцами и царем.

– Хорошо устроился! А братья-сестры у тебя есть? Ты же точно не от Алкмены! Тебя-то он, скорее всего, еще в ранней молодости прижил, только он всегда такой скрытный!

– Да, у Каласа еще есть две дочери и сын от Алкмены и еще двое сыновей от второй жены.

– Ух-ты! Про детей от Алкмены я знаю, а вот, что он второй раз женился – нет! Алкмена умерла? Красивая была женщина.

– Нет, нет! Калас просто взял вторую жену, македонку.

– Надеюсь, из знатного рода? Значит, теперь у Каласа и земли в Македонии, и высокие покровители?

Я кивнул, не желая распространяться дальше. Незнакомец продолжал обмеривать шагами палатку, он раскраснелся от возбуждения, качал головой, будто разговаривал сам с собой.

– А обо мне он тебе ничего не рассказывал? Я – Филократ? Нет? – его взгляд потух.

– Нет, он никому и никогда не рассказывает о своем прошлом, – в глубине души я разделил его разочарование, и мне стало жалко Филократа. – Но, может быть, ты напомнишь?

– Конечно! Сын должен знать, о доблести и талантах собственного отца, даже, если он слишком скромен! Понимаешь, мы достаточно долго сражались с ним бок о бок. Нам было лет по двадцать, когда мы встретились на мысе Тенар, может и того меньше. Ты же знаешь, что, только там можно хорошо научиться владеть мечом и разбогатеть, нанимаясь к тем или иным хозяевам. Так вот, у нас подобрался неплохой отряд, Левсипп был старше всех и умел хорошо договариваться…

– Левсипп? Это человек с синими рисунками?

– Ты знаешь его?

– Он был моим учителем в палестре, в Пелле!

Филократ расхохотался:

– И этот пройдоха еще жив и пристроился в теплом и спокойном месте! Нет, это только у меня такая доля – постоянно рисковать жизнью! Отвлекся, продолжаю. Просто, так радостно, вспомнить о старых товарищах!

– Я понимаю… – скромно ответил я, хотя сердце мое билось от предвкушения раскрытия тайны, наконец-то я хоть немного узнаю о прошлом Каласа!

– Так вот, тот самый Левсипп привел к нам однажды человека в персидских одеждах, но незнакомец не был персом. Его кожа была очень темная, сквозь нее просвечивала желтизна, высокие скулы, маленький рот, глаза – черные, совсем, и узкие. Говорил этот варвар на эллинском, но плохо и просто. Откликался на имя – Атон, хотя, какой из него египтянин? Тех, кто согласился отдать все свои сбережения за науку, было немного, всего восемь эллинов из разных земель. Атон еще радовался счастливому числу, чертил знаки на ночных небесах, приносил жертвы странным богам, почитал огонь. Долго учил, но выучил владению двумя мечами. Говорил, что мы первые. Потом подался в Афины, хотел там школу открыть, но я слышал, что у него там не заладилось – убить оружием не могли, так отравили в объятиях какой-то диктерии. Вот и остались мы – восемь, но потом разошлись, кто куда. Только плохие вести и доносились иногда – кто погиб, а кто и сам умер. А сегодня – такая радость!

Я тоже был ошеломлен тем, что услышал от Филократа. То, что Калас начинал наемником – об этом я знал, но о подробностях его жизни мог только догадываться. Воспоминания Филократа были очень живы и интересны, разбавлены шутками и отборными ругательствами. Может быть, в этот момент передо мной вставал образ совершенно иного Каласа, которого я не знал, видел мельком, когда с моего эраста слетала суровость и сдержанность. Иногда мне казалось, что я почти его не знаю. Я долго слушал рассказы Филократа, пока глаза мои не начали слипаться, и я не заметил, как уснул.

***

[1] Сикофант – доносчик, лазутчик.

========== Иония, глава 6. Жемчужина царя ==========

Следование лишь своему собственному разумению, не прислушиваясь к чужим советам, особенно, когда они звучат из уст опытного в таких вещах человека, может сыграть злую и жестокую шутку. Я рассуждал так – если меня, связанного как пленника, найдут в обозе победившие македонцы, то это поможет избежать позора, что я сдался в руки врага и наветов в возможном предательстве. Филократ же с жаром рассказывал мне о страшных и жестоких вещах, которые делает армия, победившая в сражении:

– Пусть лучше тебя найдут свободным и без оружия, чем не имеющим возможности постоять за себя!

– Защищаться? От кого? – доказывал свою правоту я. – Я уже почти два года живу бок о бок с этими людьми, многие знают меня в лицо!

– Многие, но не все! Никто не спросит даже твоего имени!

– В армии царя Александра больше порядка и, наконец, мы все – эллины!

– Мы все эллины, когда взываем о своих правах на агоре собственного города или собираемся в Олимпии, но не когда захватываем города. Ты забыл, как Македонец поступил с Фивами? – на мои глаза навернулись слезы от нахлынувших воспоминаний, но Филократ продолжал говорить. – Фиванцы тоже были эллинами, но их это не спасло от уничтожения. Армия – это сила, которую трудно удержать после победы.

– Ты веришь, что царь Александр победит? – с надеждой спросил я, но Филократ только махнул рукой, не желая продолжать разговор. Сказал, что, видно, рано еще меня отняли от материнской груди.

Уступив моим просьбам, Филократ крепко стянул мои руки веревкой и посадил в повозку, оставшуюся позади всего войска. Лагерь царя Дария занимал большую площадь, раскинувшись на холмах и в низинах, запертый слева высокими изрезанными ветрами горами, а справа – морем. Однако, если привстать, то с повозки было видно македонское войско, на самом горизонте, выступившее ночью, и приближающееся к нам в клубах пыли. На правом крыле войска царя Александра расположились пешие войны и щитоносцы, впереди, стройными рядами стояли фаланги, а на левом крыле, до самой кромки моря – всадники. У меня в волнении часто забилось сердце, я старался удержаться на ногах и в то же время высмотреть, может быть там, где-то среди массы воинов, мелькнет алое перо на шлеме Каласа? Командиры стояли позади, поэтому, как я ни напрягал зрение, я не мог ничего увидеть, яркое солнце слепило глаза, горизонт начал в них сливаться в огромное белое светящееся пятно. Тем временем, царь Дарий переправлял свое войско через реку, разворачивая его широким фронтом, намереваясь окружить меньшие силы македонцев. Его конница встала напротив конницы царя Александра, впереди войска, против гоплитов [1] – наемники из Эллады, зажатые с обеих сторон варварами. Там же оказался и Филократ. Остальное войско стояло позади, а сам царь Дарий, в золоченой колеснице, запряженной белоснежными лошадьми, оказался у всех на виду, в самой средине собственного войска. Я заметил, что, как и в персидском войске, так и в македонском, происходят постоянные перемещения, цари примеривались к силам друг друга и укрепляли бреши в обороне, но никто пока не решался первым начать атаку. В то же время, македонцы медленно продвигались вперед, а войска персов незыблемо держали занятые ранее позиции.

Так я простоял на повозке достаточно долго, иногда садился, чтобы унять дрожь в коленях и растереть занемевшие ноги. Примерно в средине дня, я увидел всадника на черном коне, его ни с кем невозможно было спутать, он проехал вдоль линии наступавшего войска. С остановками, по всей видимости, царь Александр, пламенными речами, вдохновлял воинов перед решающей битвой. В ответ ему неслись крики и, наконец, воины бросились вперед навстречу неприятелю.

Темные облака стрел вздымались ввысь и опускались в самой гуще рукопашной схватки, потом в левом крыле войска царя Дария произошло замешательство, и я увидел, что поверженные персы бегут. Я кричал, радостно, принося хвалу Афине – защитнице! Но, торжество мое было недолгим – наемники Дария прорвали оборону центра македонцев и начали сметать все на своем пути, рассеивая фаланги. Я в растерянности обратил свой взор к морю, там дела обстояли не лучше – фессалийская конница сражалась отчаянно, но ряды всадников таяли на глазах. Яростные победные крики огласили поле битвы – лавинообразное бегство левого фланга персидского войска позволило македонцам обрушиться на силы наемников, но в это же время я увидел, что царь Дарий разворачивает свою колесницу, устремляясь прочь. Это оказалось нелёгким делом: посреди воинов, и он увлек их за собой, наверно, передавив многих несчастных. Персы дрогнули, и их поражение стало неминуемым. На меня бежали воины, еще сжимающие оружие, за ними – всадники, не разбирающие ничего на своем пути, их преследовали победившие македонцы. Лошадь, запряженная в повозку, вдруг захрипела, забилась в судорогах и пала, пронзенная стрелами. Я скатился на землю и пополз, стремясь спрятаться под днищем повозки, прижался к еще теплому боку погибшего животного. Меньше всего мне хотелось оказаться в этот момент пораженным стрелой или мечом бегущего воина.

Я говорю и вспоминаю об этой великой битве, как об одном мгновении, однако длилась она до самого вечера, пока македонцы не убили, оставшихся воинов. Потом, я увидел и ощутил на себе все то, чем пугал меня утром Филократ. Сумерки наполнились криками плененных персидских женщин и слуг, оставшихся в брошенном обозе, все пространство вокруг меня было завалено трупами воинов – и эллинов и варваров, убитых и покалеченных лошадей, которым тут же перерезали горло. Кровь, смешанная с горячим песком, издавала дурной запах, от которого мутился рассудок. Победители же, как стая хищных птиц кружила над этой землей, не щадя никого. Они без разбора срывали с убитых дорогую одежду, амулеты, золотые фибулы [2], обшаривали трупы в поисках монет, насиловали плененных, с особой жестокостью расправляясь с ранеными. Я затаился в своем убежище, молясь всем небожителям поименно, только бы меня не обнаружили.

Их опять было трое, опьяненных насилием воинов в обагренных кровью доспехах, они склонились над повозкой, в надежде найти что-либо ценное. Их руки шарили в темноте наугад, а наткнулись на мое теплое и живое тело. Меня вытащили наружу за ноги, я попытался заговорить с воинами, объяснить, кто я, но, казалось, они меня не слышали. Мои руки были связаны, пусть не больно, но крепко. Я пытался изворачиваться, драться ногами, но они повалили меня на землю, со знанием дела, будто не в первый раз насилуют сопротивляющуюся жертву. Они били меня ногами, их ногти впивались, сдирая кожу, причиняя еще более сильную боль, пока я не оставил попыток вырваться из их рук.

– Калас, Калас! – закричал я в надежде, что может быть, он услышит меня, он же где-то рядом, там, за рекой! До хрипоты я продолжал выкрикивать имя Каласа в отчаянии, в бесконечном разочаровании в людях, которых до этого называл своими соплеменниками. Они приносили только боль, наслаждаясь полной беспомощностью своей жертвы.

Внезапно будто сильнейший вихрь разметал моих мучителей в разные стороны. Калас и Филократ стояли с обнаженными мечами против троих зверей уже давно утративших свой человеческий облик. Те, смеясь, предложили разделить добычу и тоже попробовать ее на вкус. Я помню, как Калас оглянулся, примечая темноту ночи и нашу удаленность от огней и людей, продолжавших грабить обозы. Филократ кивнул и встал ближе. Никто не успел издать даже предсмертного хрипа – так быстро скользнули две темные тени навстречу моим обидчикам. Самостоятельно двигаться я не мог, как ни пытался собрать силы, чтобы показать собственную мужественность. Калас и Филократ попытались взвалить меня на коня, что вызвало еще большие страдания. Тогда они подхватили меня за руки и потащили в сторону моря, чтобы омыть водой. Река была отравлена и запружена мертвыми телами, но берега моря могли оставаться еще чистыми. Бесчисленное множество раз спотыкаясь о тела убитых воинов и лошадей, мы побрели в сторону от поля битвы. Лишь звезды освещали наш путь, но решимость Каласа и Филократа помогла не ошибиться в выборе кратчайшего пути, хотя и он показался мне нескончаемой пыткой.

Прохладная вода вернула меня к жизни, они удерживали меня в ней, пока я перестал ощущать собственное тело и изрядно замерз. Несмотря на то, что я оказался в заботливых руках, я не утрачивал ощущение реальности, стараясь всячески помочь моим товарищам привести меня обратно в македонский лагерь и позаботиться о ранах. Калас хлопотал надо мной как заботливая мать, причитая, что на мне не осталось ни одного живого места. Я старался убедить его в обратном, но он меня не слушал. Наверно мы оба сходили с ума, по крайней мере, Филократ нам несколько раз сказал, что боги лишили нас разума. Его чудесное появление рядом с Каласом объяснялось просто – часть наемников все же уцелела и сдалась в плен, как только перевес сражения стал в пользу македонцев. Филократа подвели к Каласу, занятому неутешительными подсчетами павших в бою фессалийцев, тогда он рассказал ему обо мне, и они сразу же бросились на поиски. Мои призывы привлекли их внимание, хотя им не сразу удалось меня обнаружить, да еще в таком плачевном состоянии.

Уже много дней лица, знакомые и незнакомые, наплывали в серебристом тумане, сожалели и переругивались гулкими голосами. Сильные руки трясли меня за плечи, но я не хотел покидать теплоту сладостной дремы.

– Привези мне ее! – коротко сказал Птолемей, грубо проникший в мое сознание, возвращая меня с небес на землю. «Птолемей вернулся, значит, Галикарнас, наконец-то, взят!» Я знал, о ком он говорит. Она – неведомая мне женщина, по имени Барсина, волею судеб принадлежавшая уже двум талантливым полководцам, к которой испытывал тайные, тревожащие сердце – третий, величайший! Я мысленно представил разлетающиеся черные брови, нежное лицо, в котором проглядывали черты Мидаса, тонкий стан, шатер струящихся по плечам волос, густых и тяжелых, тончайшей работы золотые браслеты, обвивающие руки и полупрозрачные ткани, едва скрывающие фигуру прелестной персиянки. Только бы успеть завладеть ею до того, как грубые руки македонских воинов коснуться этого сокровища.

Для захвата казны царя Дария в Дамаск был послан Парменион с частью конницы. Царь Александр не мог найти более надежного и честного человека, чтобы доверить целостность и сохранность богатств персидского владыки. Я ехал на коне, рядом с Каласом, который не хотел отпустить меня больше ни на мгновение. Такой способ передвижения отзывался болью в моем теле при каждом шаге коня, поскольку я еще не был здоров, но лишняя повозка могла замедлить наше стремительное продвижение. В моих дорожных сумах скрывалась грамота с печатями самого царя, наделяющая меня полномочиями главного посланника, такими, как и у Эвмена, секретаря царя. Он ехал вместе со своим помощником в самом конце, не слишком довольный той огромной работой, что предстояло проделать – описать имущество и не дать его разграбить до того, как им завладеет царь Александр. В Дамаск, накануне битвы, царь Дарий отправил основную часть своих богатств, привезенных царским обозом. Туда же персидские военачальники перевезли и свои сокровища, жен и наложниц, что скрашивали им тяготы пути в Исс.

Мне никогда не доводилось бывать в женской половине персидского дома, куда я, с несколькими стражниками, поспешил, оставив Эвмена посредине двора, заваленного золотыми сосудами, тканями и сундуками, полными драгоценностей. В этот двор складывалось все, что единовременно снималось с пленников или увозилось из богатых домов. Охрана женской половины приняла нас без оружия, коленопреклоненная или павшая ниц, как было принято в персидских землях. На миг мы почувствовали себя верховными божествами. Там я увидел и мужчин, лишенных своего мужского естества, их специально держали при гаремах для обслуживания жен. Я слышал, быть может, еще от Мидаса, что их судьбу решают еще в малолетстве. Вырастая, они набирают вес, но не лишаются телесной силы, хотя не могут овладеть женщиной, как обыкновенные мужчины.

В прекрасном перистиле, где мозаичный пол был устлан циновками, покрыт расшитыми подушками, на которых полулежали женщины разных возрастов, я остановился в смущении перед красотой, прикрытой струящимися цветными тканями. Множество взглядов, совсем черных, карих и голубых глаз, осматривали меня, волновали своим любопытством, притягивали соблазном, недоверчиво скользили по одежде, прикасались и водили невидимыми волнами по обнаженным частям тела. Я зарделся, не в силах вымолвить ни слова, шевельнуть пальцем, сделать, хотя бы, приветственный жест рукой. Некоторые из женщин поднялись со своих мест, чтобы подойти ближе. Меня вернул в сознание воин Эвмена, пришедший со мной, дружественно похлопав по плечу:

– Представил, что это все твое? – он подмигнул, проходя дальше, в глубь перистиля. – Как им сказать, чтобы они собрались все тут?

Воины принялись шарить по комнатам, вытаскивая новых и новых, подчас обнаженных, женщин, скорее всего – рабынь и служанок, внутрь двора. Они особо не церемонились, гладя их полные груди, срывая, звенящие от драгоценностей пояса.

– Пусть, каждая назовет имя мужа, свое имя и род! – обратился я к женщинам. Рядом со мной встал писец с дощечкой и принялся выводить все, что я ему переводил. Наконец, я узнал темные глаза Мидаса в облике одной из женщин, стоящих передо мной.

– Барсина, вдова Мемнона, – ответил я за нее, она лишь кивнула в ответ. – После того как мы перепишем ваши имена, соберешь драгоценности и одежду. Поедешь со мной.

Мы продолжили нашу миссию. Стражники отделили знатных женщин от рабынь, первые, нетронутые, должны будут влиться в царский обоз, а остальные – разделить постель с победителями.

Я взял Барсину за руку, другой – она прижимала к себе достаточно увесистый сверток со своими нарядами.

– Не бойся, царь подарит тебе новые! – постарался я ее утешить, завидев, что глаза ее полны слез, готовых вот-вот обрушиться потоком на циновки пола.

– Моя дочь… – еле слышно прошептала она.

– Пока останется здесь, но будет сопровождать тебя. Не бойся, с ней будут обходиться, как подобает, как с царевной.

Я закрыл лицо Барсины покрывалом, укутал в плотный плащ, чтобы никто не мог увидеть ее красоту. «Жемчужина царя», – повторял я про себя каждый раз, когда мой взгляд падал на закрытую повозку, в которой я вез эту женщину обратно в стан нашего войска. «Никто не должен знать», – помнил я слова Птолемея. «Только мы сделаем этот подарок Александру». Я был один с несколькими воинами. Калас где-то потерялся, в паутине узких улочек города, я так и не смог его найти, а поручение Птолемея торопило время, отпущенное на осуществление этого замысла. С тоской в сердце и страхом, что мы можем расстаться вновь, я выехал из Дамаска. Навстречу мне ехали пустые возы, которые тоже вернутся, но полные сокровищ, с ними вместе подходили отряды воинов в тайной надежде чем-то поживиться. Все справляли общую победу, ощущение полноты торжества витало в воздухе, смешиваясь с желтой пылью дорог. Только мои сумки были почти пусты, но я не чувствовал сожаления. После того, что я испытал, меня охватывало чувство безразличия к тому, что происходит, в нем не было ни жалости, ни радости. Мне хотелось скрыться, исчезнуть, может быть просто – ощутить себя в объятия Каласа, но вне существующего, чуждого мне, мира. В чертогах богов? В Элизиуме? Быть может, но открыт ли нам туда путь? Если нет, то я не хочу блуждать в темноте Аида, встречая тех, кто мне ненавистен здесь.

Я передал Барсину Птолемею, заметив, с какой злобой и подозрением, смотрит на меня Кратер. Арридей, посланный им, пользуясь нашим более близким знакомством, не преминул прозмеиться в мою палатку, чтобы узнать, что за женщину я привез Птолемею. Я ответил нечто невразумительное «Красивая наложница, захватил в Дамаске», запустил в него сандалией. Не попал. Мне очень хотелось просто растянуться на ложе и замереть, потому что все тело отзывалось нестерпимой болью, я слишком много времени провел в дороге, на коне, не оправившись от предыдущих ран. Прекрасен же я был перед этими женщинами: весь в синяках! Мне снился сказочный дворец, полный красивых комнат и обнаженных нимф, что завораживали меня своими танцами и песнями, сладкоголосыми лютнями и дудками, игрой золотых монет на широких поясах, шелестом прозрачных покрывал, запахами драгоценных масел, блестящих бусинками на смуглой коже, гладкой, матовой, подсвеченной изнутри.

***

[1] гоплит – тяжеловооруженный пехотинец; в панцире, шлеме и набедренниках, с овальным щитом, копьем и мечом.

[2] фибулы – разнообразные по форме застежки для скрепления одежды и украшения.

========== Иония, глава 7. Я уже не тот, кого ты спас ==========

Перстни тихо позвякивали, а камни искрились у меня перед глазами: красные, зеленые, почти прозрачные. Колец было столько, что я мог бы унизать свои пальцы, и не по одному, а по несколько, на каждом. Массивные золотые украшения переломили бы мне шею. Тонкие браслеты, покрыли бы мои руки до плеч, а фибулами, усыпанными мелкими драгоценными кристаллами, можно было скрепить не одну дюжину плащей. Это была моя доля и за Исс, и за Барсину, и за службу царю. Птолемей, рядом со мной, как ребенок, кутался в драгоценные шелка, испрашивая меня, что ценнее, пересыпал золотые монеты, словно песок, из одной ладони в другую, подносил шкатулки к лучам солнца и застывал в восхищении. Он толкал меня в бок, заставляя делить эту радость или хотя бы выражением лица показывать, как я счастлив щедрости царя. Птолемей всегда смотрел далеко вперед, хотя иноземные корабли еще беспрепятственно бороздили наше море, а на некоторых островах правили персы, хотя царь Дарий был еще жив и удачно скрылся от погони, он не переставал верить в покровительство богов. Да, теперь наш путь становился легок, а ученые мужи уже изучали карты далекого Египта, но перед нами лежала Финикия, еще враждебная, с разнородными племенами, непокоренная.

Каласа не было уже пять дней, пока я не узнал, что воины Пармениона еще охраняют сокровищницу Дария, а царь Александр, едва оправившись от раны, уже отдал приказ войску двигаться дальше. Мы надолго задержались в Марафе, подчиняя соседние прибрежные города. Письма Олимпиады были скупы и уже менее эмоциональны, наполнены сухой горечью, рассказами о придворных интригах и жалобами. Я мало, что смыслил, кто те люди, которых она упоминала, Птолемей же презрительно кривил губы, возможно, жалел ее, в тайне души, но отвечал на них сдержанно. Обстоятельства изменились, и пусть царь Александр еще с трепетом относился к имени своей матери, но многие другие дела занимали его в тот момент.

Из Дамаска к царю прислали захваченных эллинских послов, когда-то прибывших к Дарию, но потом скитавшихся вместе с его огромным обозом. Александр принял послов в своем шатре. К Эфиклу, спартанцу, сразу приставил стражу, потому как его царь Агис в то время начал военные действия против Македонии. Афинянина Ификрата приказал держать в почете, но при себе. Этот человек уже тогда был болен, а спустя некоторое время скончался. Царь сразу же отпустил на родину Фессалиска и Дионисидора, фиванцев, показав тем делом, что очень стыдится своего прошлого поступка. Меня этот жест доброй воли и расположения не обманул – я слишком хорошо запомнил цифру, найденную в бумагах Птолемея – сколько талантов царь получил от продажи моих сородичей в рабство. С Фессалиском я встретился тайно, накануне его отбытия в Элладу, он хорошо знал моего отца, бывал в нашем доме. Я попросил разыскать моих братьев, отправить им весточку, что я жив и прошу их не гневаться за то, что служу Македонцу.