Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Телемах провел нас узким боковым коридором мимо кухни в торец дома. Он был огорожен стеной, с отдельным выходом на улицу, а в маленьком дворике росло большое фиговое дерево. Деревянные ступени лестницы вели на второй этаж, который состоял из открытой веранды длиной примерно в шесть с половиной локтей, с плиточным полом, и такого же по размерам темного помещения с единственным входом. Как объяснил мне Телемах, летом хорошо спать на открытом воздухе, а когда холодно – в комнате, тем более что там, в стене, проходит труба очага, который топят в зимнее время года. Слуги принесут для меня одеяла и кое-что из мебели, открытую часть веранды можно завесить тканями, чтобы оградиться от солнца, что бывает здесь в первую половину дня. Накормить меня всегда смогут на кухне, а так – у меня есть отдельный вход, и нет нужды проходить через дом. Воду мне будет необходимо носить из городского источника самому.

Я был счастлив, мне все нравилось, несмотря на все трудности, у меня теперь появился собственный дом, но будут и обязанности, о которых мне поведал Калас, когда Телемах ушел. В Пелле я буду посещать палестру [5], с раннего утра до вечера занят учениями и тренировками, чтобы укрепить тело и приобрести навыки воина. Калас будет приезжать, возможно, чаще, если получится, но у него имеется достаточно много своих обязанностей, поэтому мне предлагалось жить по собственному разумению. Денег он оставлял мне немного, но если считать, что пищей я обеспечен, а при палестре можно посетить баню, то я действительно мало в чем нуждался.

Калас проследил, чтобы слуги принесли все, что обещал Телемах, и мы присели, обнявшись, на скамью. Калас нежно целовал мои плечи и шею, я чувствовал его возбуждение, но и эмоциональную холодность внутри себя, и в то же время – желание получить удовольствие. Полуденный зной утомлял и расслаблял нас, я снял тунику. Моя нагота еще больше взбудоражила Каласа, его пальцы гладили мое тело, он все крепче прижимал меня к себе, я откликался на его ласки, сладостная дрожь пронзала, внутри все сжималось от удовольствия. «Правильно упрекнул меня Калас, – подумалось мне, – я веду себя как диктерия, стремясь доставить приятное моему господину, но не испытываю при этом любви». Я сжал рукой восставшее копье Каласа, и он застонал, шепча мольбу о том, чтобы я продолжал, не останавливался. Я старался следить за его движениями и ритмом, с какой силой он сжимает мой фаллос, тот же напор я переносил и на него. Получая величайшее наслаждение, пытая страстью друг друга, мы, наконец, излили семя, оросив тела. Большая часть, конечно, досталась мне, что Калас потом размазал по моей груди и бедрам, не переставая ласкать меня. Он принес воды в большой гидрии [6], благо источник находился где-то неподалеку, и смыл все следы нашей страсти. Холодная вода освежила и придала бодрости телу.

Когда жара спала, мы вновь сели на лошадей и отправились в палестру. Калас посоветовал мне тщательно запоминать путь. Единственную частную школу в Пелле для молодых отпрысков из богатых семей содержал Птолемей Аристид. После того как Аристотель, основатель ликея в Миезе, покинул Македонию, перебравшись в Афины, мальчиков и эфебов предпочитали учить в столичной школе Птолемея. Там преподавали не только военную науку, но и философию, основанную на трудах Аристотеля, математику, письмо, естествознание. В Фивах меня обучали учителя, нанятые отцом, поэтому оказалось, что мои знания простираются намного дальше того, о чем мне могли бы поведать в этой палестре. Испрашивавшие меня Птолемей и другие учителя были удивлены не меньше Каласа, до сих пор считавшего, что я обучен лишь чтению и письму.

Птолемей провел нас вдоль портика огромного перистиля палестры, рассказывая о порядках, принятых в школе. На песке тренировалось несколько групп обнаженных юношей. Их учили борьбе, метанию копья, владению мечом и другим упражнениям для поддержания крепости тела. Я разглядывал этих рослых и сильных юношей, понимая, что мне придется пройти через тяжкие испытания тела и духа, чтобы только приблизиться к их совершенству. Я внимательно прислушивался к речам Птолемея, старался запомнить все, чтобы избежать ошибок в дальнейшем. Он беседовал с Каласом о грядущем походе в Персию, о том, что школа готовит будущих полководцев и героев. В моей голове прочно засела идея продолжать изучение варварского персидского языка, я не знал, как смогу осуществить свой замысел, но решил, что обязательно добьюсь в этом успеха.

Калас договорился с Птолемеем, что я буду обучаться владению оружием у учителя Левсиппа, он даже указал мне на него – высокого жилистого старика с длинными белыми волосами и бородой. Его плечи и руки покрывали неведомые мне рисунки, а взгляд был остёр и пытлив. Левсипп постоянно опирался на толстую палку, хромая, подволакивал левую ногу.

Птолемей предупредил меня, что двери палестры открываются рано утром, потом их закрывают, и в течение дня юноши проходят обучение до захода солнца. Дневной отдых, еда, купальни – все предоставляет своим ученикам палестра. Вечером двери открывались вновь, выпуская учеников по домам, и так – каждый день, кроме праздников, когда палестра закрывалась.

Я дожидался Каласа, пока тот уладит все дела по оплате обучения, сидя на скамье, наблюдал за жизнью школы, проходившей большей частью в широком перистиле. Мне нравилась та новизна, в которую я окунусь с восходом солнца нового дня. Я отметил, что в школе строгие порядки и дисциплина – все общались уважительно, как младшие со старшими, так и старшие, каждый знал свое расписание. Учителя зорко наблюдали, чтобы праздные разговоры не велись среди учеников. По всей видимости, дружеское общение, расслабленное и непринужденное, с шутками и смехом, проходило вне стен палестры.

Наконец, мы вернулись обратно в дом, где я буду теперь жить. На кухне слуги дали нам еды, и мы расположились на нагретом полу веранды. Когда стемнело, Калас спустился вниз и принес два масляных светильника. Ночью не стало легче – дул совсем легкий ветерок, было жарко. Мы лежали обнаженные, и лампады освещали наши тела медовым светом, у Каласа кожа была смуглее, чем моя. Мы смотрели, как зажигаются первые звезды, я рассказывал Каласу забавные случаи из своего детства, он улыбался, задавая новые вопросы, но старался не рассказывать много о себе, лишь то, в чем мы были схожи. Он объяснил, что в палестре я буду считаться его сыном, которого он привез из Фессалии, я могу упоминать о Фивах, но только рассказывая, что жил там с матерью. Я уверил, что сделаю все, о чем он просит.

В то время во мне боролись разные чувства к Каласу. Мне нравилась его забота, я был благодарен за то, что он меня спас, и сейчас дает новую жизнь взамен старой, я получал удовольствие, когда он начинал обнимать меня, кладя руку на мой разбуженный фаллос, но я не очень понимал его чувства – ради чего все это? Да, я нравлюсь ему, он получает удовлетворение от общения, но тогда почему он дает мне то, что дал бы родному сыну? Он говорит, что любит меня, а люблю ли я его настолько, чтобы мои чувства были так же страстны? Или лишь позволяю себя любить? Я смотрел в его смеющееся лицо, в его золотистые глаза, мне казалось, что рядом со мной что-то знакомое, родное – стоит только протянуть руку и ухватить эту вырывающуюся из груди Каласа психею [7], чтобы крепко прижать к собственной груди. Мы ласкали друг друга, даря страстные поцелуи, будто хотели слиться друг в друге, пока пальцы Каласа вновь не проникли внутрь меня. Я задрожал всем телом, не от боли – нет, мне было приятно, а от нахлынувших опять ужасных воспоминаний. Я в панике забился в объятиях Каласа, как загнанный зверь. Он сразу же убрал руку и принялся успокаивать.

– Я не могу, Калас, не могу, – в бессилии рыдал я, прижимаясь лицом к его груди. Калас тоже был расстроен моими страданиями, говорил, говорил, что больше не будет делать того, что причиняет мне боль. Я сказал, что это – не боль телесная, а душевная, и мы можем приносить друг другу радости любыми способами, но только не этим. Калас согласился ждать столько, сколько мне будет необходимо, пока сам не решу принять иные ласки. На рассвете Калас уехал, а я направился в палестру.

***

[1] оставляю это слово, не найдя нужного греческого аналога. Скандал – (от греч. skandalon – препятствие, соблазн). 1 Событие, происшествие, позорящее участников и ставящее их в неловкое положение. 2. Дебош, происшествие, нарушающее порядок руганью, дракой. Полемика – (от греч. polemikos – воинственный) – острый спор, дискуссия, столкновение мнений по какому-либо вопросу.

[2] Эрида – в древнегреческой мифологии олицетворение раздора и соперничества, эрис – раздоры, ссора.

[3] гиматий – плащ.

[4] по кройке плащи македонцев и фессалийцев различались.

[5] палестра – специальная частная школа, там помимо гимнастических упражнений и воинского искусства преподавались науки, в отличие от гимнасиумов, где были только гимнастические упражнения.

[6] гидрия – сосуд для воды с тремя ручками; за верхнюю, вертикально расположенную ручку носили пустой кувшин; за две средние, горизонтальные ручки, держали сосуд обеими руками, поставив его под бьющую из фонтана струю воды, или несли уже наполненную вазу.

[7] психея – душа.

========== Пелла, глава 3. Знать и общество ==========

Вначале обучение давалось мне нелегко. Приходя вечером, я падал без сил на ложе, каждая мышца откликалась болью. Мои глаза слипались, но я заставлял себя разминать мускулы, используя бальзам, оставленный Каласом. «Калас! Как мне не хватает твоей поддержки!» – с такими мыслями я засыпал и просыпался на заре, заставляя мое больное тело двигаться навстречу новым испытаниям. Иногда мне приходилось утирать слезы, потоком лившиеся из моих глаз. Я шел к источнику, набирал воды, выливал на себя. Холодный душ возвращал чувствительность моим сведенным мышцам, и я вновь направлялся в палестру. Левсипп предпочитал объяснять один раз, в последующем – при каждом неправильном движении руки или ноги, его палка чувствительно касалась моего тела, указывая на ошибки.

Боль постепенно проходила, тело стало требовать больших нагрузок, моя туника стала тесной, мне показалось, что я стал немного выше ростом. Мне продолжали сниться странные сны, будто навеянные рассказами Тиро. Я тосковал по Каласу, но он все не появлялся.

Когда занятия в палестре перестали причинять мне столь мучительные страдания, я решил осуществить мой следующий план – получение пищи духовной. Размышляя об этом, я поймал себя на мысли, что уроки моего отца не прошли для меня даром – я ставил цели и получал задуманное, был дружен с другими учениками, и останься я торговцем, то смог бы найти способы заработать и накопить денег, а потом пустить их в дело. Однако другая часть моей души требовала иного – мои детские мечты о подвигах и славе заставляли меня следовать иным путем, совершенствуя мое тело и укрепляя дух. Герои мифов были благородными людьми, творили добро и приносили больше собственной стране, чем заботились о личной жизни в роскоши и богатстве. В палестре нас учили, что мы – эллины, совершенный и развитой народ, который должен нести свет просвещения в другие земли. Идеи задуманного царем Александром похода витали в умах, поднимая боевой дух. Говорили, что царь собирает большое войско, чтобы завоевать варваров и расселить эллинов по всему миру. Однако его противники смеялись – взгляд царя широк, но казна пуста, а персы тем временем шлют богатые дары и Афинам, и Спарте в залог долгой дружбы. Я слушал учителей в палестре, моих товарищей, которые приносили в школу все, о чем говорилось в богатых домах, приезжающих ораторов и мудрецов на площадях, разговоры торговцев на рынке, впитывая настроения людей, заряжаясь их воодушевлением и надеждами на благополучный исход задуманного царем похода.

Мои товарищи по палестре постоянно приглашали меня куда-нибудь зайти, выпить вина или пообщаться с диктериями, но я отказывался не только из-за скудости денежных средств, но и из-за того, что у меня была своя цель. Деньги можно было всегда заработать, помогая торговцам на рынке, либо иным способом – рядом со школой всегда вертелись люди, предлагавшие юношам покровительство богатых людей за щедрое вознаграждение. Некоторые мои товарищи весьма успешно жили за счет этих средств, а другие – имели любовников, оплативших их обучение в палестре. Однако я больше не хотел принадлежать никому, кроме Каласа, иногда воспоминания о его слезах разрывали мне сердце, а слово «диктерия», брошенное им тогда, возрождало ощущение грязи, приставшей ко мне, от которой трудно очиститься. Я уже начал страшиться, что Калас больше никогда не появится, забудет меня или, что еще хуже, охладеет чувствами.

Я посещал библиотеку, маленькую и относительно новую, впервые появившуюся в Пелле три года назад. Чтение книг успокаивало мои волнения и страхи. Там я познакомился с Каллисфеном из Олинфа, племянником философа Аристотеля. Он часто путешествовал между Афинами и Пеллой, подолгу задерживаясь в ликее своего дяди, но питал надежду, что сможет отправиться в поход с самим царем Александром. Каллисфен имел слабость к юношам, но младше, чем я, хотя и я чем-то привлекал его внимание, даже спокойно принимал его объятия и касания, как бы невзначай, но не позволял близко к себе подходить. Не желая терять его расположения, я рассказал душераздирающую историю, что был изнасилован собственным дядей, и после этого мне трудно принимать чужие какие бы то ни было ласки. Что ж – мне не пришлось лгать или выдумывать правдоподобные детали. Не знаю, что решил для себя Каллисфен, но он больше не совершал попыток подобраться ко мне ближе.

Помимо книг, я нашел и человека, который помог мне в изучении персидского – старого слугу Телемаха, попавшего в его дом еще лет двадцать назад. Раб постоянно сидел вечерами на кухне, помогая вычищать до блеска котлы. Между делом он разговаривал со мной, рассказывая о покинутой родине и ее богатствах. Вскоре Каллисфен познакомил меня с Мидасом, молодым персом, сыном Артабаза, беглого сатрапа-мятежника, оказавшегося в Македонии еще во времена правления царя Филиппа. Меж тем пролетел гекатомбейон, метагейтнион и близился к завершению боэдромион [1]. Наступили праздники и свободные дни, что мне предстояло провести вне стен палестры.

Ранним утром я услышал громкий стук в дверь, вскочил, не понимая, что происходит, чуть не поскользнулся на лестнице, мокрой после сильного ночного дождя. Разбухший от влаги засов на воротах никак не хотел открываться. «Калас!» – только успел выдохнуть я, и мой господин заключил меня в крепкие объятия. Он похудел, посуровел, его кожа сильно потемнела после многих дней, проведенных под палящим солнцем, но он был рядом – мой долгожданный эраст. Он долго не выпускал меня из объятий, не желая верить переменам, происшедшим со мной. Его одежда промокла насквозь, видно, он выехал слишком рано и попал под дождь. Крупные капли стекали с его волос, падая на мою обнаженную и разгоряченную сном спину. Это были минуты безбрежного счастья, когда твой любимый дарит тебе жар собственного сердца в ответ на твои чувства, когда две психеи машут крылами в единой песне. Признания и упреки в том, что его долго не было, вырывались из моей груди. Я никогда ранее не испытывал такого трепета и дрожи от объятий Каласа. «Я люблю тебя, люблю, как никого на свете!» – шептал он в ответ.

Уже на ложе, согретый моим телом и поцелуями, Калас рассказал о своих душевных терзаниях за прошедшее с нашей разлуки время. Все лето он провел в военном лагере, тренируя молодое пополнение войска царя. Конница должна выступать единым фронтом, нанося удары по врагу, уметь перестраиваться по команде, примиряясь с особенностями местности, не мешать другим отрядам разворачивать наступление. Царь готовился к войне, постепенно и методично укрепляя свою армию опытными и бесстрашными бойцами. Но в душе Каласа не проходило беспокойство за меня, бессчетное количество раз он вспоминал мгновения нашей близости, страшился, что, почувствовав вкус новой жизни, я отдамся во власть новой страсти. Я убеждал его в обратном, каждый раз подкрепляя мое признание новыми поцелуями и ласками. Он старался поймать мой взгляд, чтобы прочесть в нем, как в открытой книге, искренность моих чувств, потом со стоном откидывался на подушки, проклиная себя за излишнюю подозрительность и неверие.

Может быть, такая и есть любовь, когда, презрев все возможные кары богов, двое смертных возносятся над их чертогами, становясь счастливее их? Я не мог понять, почему его близость заставляет мое сердце трепетать – нет, вовсе не от желания удовольствия, а потому что он здесь, рядом. Иногда за пеленой суждений общества, Калас – мой господин или Калас – мой эраст, в моем сознании вспыхивали чувства к фессалийцу, как к обыкновенному человеку, но до глубины души влюбленному в меня. В то же время, даже лаская Каласа, я старался прислушаться к зову собственной души – люблю ли я? Или мною движет расчет, и я позволяю себя любить за блага, что получаю. О, нет, суровый Дионис, веселый Дионис, наш покровитель, я не хочу допускать и мысли, что меня можно сравнить с теми несчастными, продающими себя за деньги. Они ютились под сводами храмов, стояли на улицах городов, сидели на пристанях портов, скрывались за занавесками и дверями домов – свободнорожденные и рабы, мужчины и женщины, каждодневно терпели насилие и унижение ради горсти монет или того меньше.

За эти пять дней, что Калас был рядом со мной в Пелле, мы не расставались. Каждый день мы посещали гимнасиум, где он сам тренировал меня бою на мечах. Его наука отличалась от занятий у Левсиппа – Калас не обращал внимания на то, правильно ли я стою и держу в руках меч, говорил мне, что в бою такую науку легко забыть, когда враг готов пронзить тебе грудь. Калас двигался с гибкостью и изяществом большой кошки, тигра или леопарда, я им восхищался, созерцая игру лучиков солнца в бисеринках пота на его потемневшей от загара коже. В такие минуты мне хотелось прильнуть губами к этим каплям и целовать тело моего эраста до исступления, отдаваясь во власть его сильных и нежных рук. Чтобы эти пальцы скользили по моей груди, животу, бедрам, пробуждая восхитительные волны чувственного экстаза, заставляющего гореть меня в пламени божественного огня. В тот момент мой фаллос наливался силой, что волновала Каласа – тогда мы прекращали занятия и уединялись в одной из многочисленных купален или комнат в здании гимнасиума, хотя открытое проявление чувств двух мужей при других людях никак не попирало ничьей добродетели.

Один раз мы сходили на театральное представление, что собирало толпы народа. Калас был уважаем не только простыми воинами, но и приближенными царя. В банях или на пиру, за эти дни я узнал многое – и слухи, и степень родства и отношение Александра к своим родовитым подданным. Калас представлял меня как сына – так, считал он, я буду более уважаем и огражден от возможных притязаний со стороны слишком любвеобильных представителей македонской знати. На одной из таких встреч я увидел Мидаса, но он сделал вид, что незнаком со мной.

Наши любовные ласки дарили обоюдную радость, но Калас хотел большего – тесного слияния и власти над моим телом, от чего внутренне я отказывался, связывая его осторожные просьбы с насилием. Покидая меня, Калас клялся, что любит меня безмерно, а мои ответные чувства согревают его мятущуюся душу. Но я тогда слишком плохо понимал моего эраста и причины его такой неожиданной искренней любви.

Я умел сближаться с людьми, но не мог понять, что значит – искренняя и преданная дружба, когда у тебя нет тайн, и ты можешь довериться человеку, так же, как и он – довериться тебе. Моя жизнь в Пелле была фальшива, мое прошлое – придумано. Не могло быть никого, кому поведать истории из детства, открыть мысли и суждения. Кроме Каласа – он, как отдушина, готов был слушать и понимать, наставлять, хотя и сам – я чувствовал это – хранил в памяти годы, но не открывал свои уста, даже мне. Теперь и я, как и мой эраст, оба – принадлежали партии Пармениона, старого военачальника, которому на тот момент было уже шестьдесят пять лет. Его сыновья – Филота, Никанор и младший – Гектор были совсем юными, Филота лишь года на четыре опережал царя, хотя и считался его близким другом наряду со сверстниками – Гефестионом, Эригием и его братом Лаомедоном. Калас же породнился с семьей брата Пармениона – Асандром, взяв в жены Клейте – то ли его дочь, то ли внучку, но явно любимую, хотя, как я подозреваю, не совсем законнорожденную, не совсем девственно чистую, вобравшую пороки своей матери. Но этот матримониальный союз приносил выгоду им обоим, а заодно – благочестие в семью Пармениона.

Царский двор показался мне вместилищем всех диковинных тварей Аида, действительно искренне преданных Александру людей можно было пересчитать по пальцам. Я не сильно тогда разбирался в нитях интриг, опутывающих этот дом, но Калас объяснил, что только те, что готовы были на протяжении долгих лет поддерживать царя – по-настоящему преданные люди. Среди них он назвал родственников кормилицы Ланики – Протея и Клита, некоторых близких друзей Александра и Птолемея Лагида – взрослого мужчину, тех же лет, что и сам Калас. Птолемей уже пострадал из-за своих советов молодому царю, еще когда Филипп был жив, но теперь пользовался немалым уважением не только Македонца, но и его матери. Мне почему-то сразу не понравился Антипатр, ближайший царский советник. Представитель богатого и влиятельного семейства, он постоянно испытывал страдания и подозрения, что к нему относятся плохо при дворе, не ценят и не уважают, как следовало бы, хотят, чтобы он оступился, сделал неправильный шаг, хотя, на мой взгляд, дело обстояло совсем не так. Однако Антипатр постоянно на что-то жаловался – нехватку денег, провианта, власти, чем приводил царя Александра, занятого мыслями о готовящемся походе, в бешенство.

Общение с Каласом воодушевило меня, я все чаще обращался к Гермесу, покровителю военных искусств, чья статуя украшала портик палестры, о ниспослании силы и здоровья не только физического, но и душевного, о гармонии в отношениях с моим эрастом, об упокоении чувств и мыслей. А душевного спокойствия за собственную судьбу мне так не хватало! Унижение рабов царило повсюду. В Македонии же, не имевшей особых законов, принятых в просвещенной Аттике, куда проникало слишком мало ораторов и просветителей – и подавно. Мои детство и юность в Фивах прошли безоблачно, я никогда не обращал особого внимания на рабов и насилие. Уверен, что подобное можно было встретить и в Фивах, но тогда, в моих мыслях, я был слишком далек, и глаза мои не видели дальше страниц книг и столбцов цифр. Теперь же – я сам был рабом. Вещью, а не человеком, у которой не было прав ни на что. Раб не имел личных вещей, мог быть наказан, искалечен, убит. Он мог попытаться бежать, но если бы был схвачен по дороге, то это каралось мучительной смертью. Даже хозяева, давая своим слугам вольную, могли добавить особое условие – жить в доме господина до самой его смерти, что не меняло принятый уклад жизни.

Калас же дал мне все, но не свободу, подписанную и скреплённую печатью. Из-за его любви я оказался в необычном для раба положении: мог учиться, считался гражданином, даже общался с приближенными царя, и свято хранил свою тайну. Но я продолжал оставаться рабом, сопереживая другим рабам, чья участь была не столь сладка. Самое страшное, а я наблюдал это повсеместно, – пользование рабов для простого удовлетворения похоти до осуществления самых жестоких желаний. Диктерионы – публичные дома – существовали в каждом городе, но были достаточно еще привилегированными местами. На рынке, в особом месте, сидели прикованные мальчики и юноши, грязные и больные, за ничтожную плату любой прохожий мог удовлетворить там свою страсть. Общество вполне спокойно взирало на такие, отрытые для всех, проявления «любви». Раб становился на четвереньки или ложился на скамью – все зависело от желания заплатившего. Потом торговец подносил кувшин воды, удовлетворенный покупатель омывал свой поникший фаллос, а раб лишь очищался внешне.

В любой таверне можно было купить услуги мальчика для утех. Я однажды видел, как шумная компания купила такого раба. Поначалу он стоически сносил удовлетворение их желаний. Я видел, как слезы застыли в его глазах вместе с болью и ужасом. Я же, будучи сторонним наблюдателем, физически ощущал и разделял его боль. Мои товарищи приняли мой бледный вид за страсть, предложили принять участие в насилии. Сквозь разноцветные круги, плывшие у меня перед глазами, я еле различал их лица. Поликлет, мой наиболее близкий друг, сын землевладельца – элимейота [2], Арридей – наш талантливый слуга множества господ, известный сплетник, Аминта и Асандр, сыновья военачальников, упорный верзила Перилл, Иолай из семейства Антипатра – их голоса доносились сквозь туман, а фигуры-тени то приближались, то удалялись. Я выбежал наружу.

Холодный ночной воздух обжег мою кожу, меня рвало. Я не хотел возвращаться обратно и спокойно продолжить смотреть на то, что творилось внутри таверны, но и не знал, как объяснить собственное исчезновение. Для них всех подобные сцены были обычным зрелищем. В дверях показался Поликлет, нашел меня, посетовал на то, что я слишком много выпил и мало поел. Мы вернулись, когда я понял, что смогу сдержать собственные эмоции. Конечно, бдительный хозяин раба не дал его умертвить или искалечить, но слуги унесли без сознания. Кассандр, дядя Каласа, в своих страстях и желаниях не был уникален – подобных ему было множество, а их отношение к рабам – обыденным.

Наши поэты прекрасно воспевают любовь, свои страдания и мечты, но эти возвышенные истории затмеваются тем, что видели мои глаза: как мальчиков-рабов продавали на площади – такой рынок развертывался дважды в месяц, – что за люди их покупали. Не могу забыть образ одного богатого человека, он держал мастерскую по изготовлению золотых украшений. При нем был мальчик, лет двенадцати, с пустым и равнодушным взглядом, полностью покорный. Когда я встречал их на улице – мне казалось, что из мальчика вынули психею, оставив только тело, с которым хозяин общался с помощью палочных ударов, к которым оно уже стало нечувствительным. С тех пор я не читаю поэтов-эллинов. С одной стороны, передо мной была македонская знать, с ее воспеванием любви между мужчинами, как высшим поэтическим чувством, с другой – общество, пользовавшее тела бесправных рабов. В своих молитвах и жертвах я возносил благодарность Зевсу и Эроту, пославшим кто молнию, а кто – стрелу в сердце моего эраста в особый момент, что помогло мне избежать подобной участи.

***

[1] гекатомбейон (середина июля – середина августа), метагейтнион (август – первая половина сентября), боэдромион (сентябрь – первая половина октября).

[2] Элимейя – горная область Македонии.

========== Пелла, глава 4. Дверь в мир чувственных удовольствий ==========

Однажды вечером, гуляя по городу, я встретил Сурью. Такую же прекрасную, как в ту ночь, когда мы только встретились с Каласом. Она тоже узнала меня, мы разговорились – я рассказал о палестре, а она, оказалось, сопровождая войско, перебралась в Пеллу, где занимается тем же ремеслом. Сурья взяла меня за руку, восхищаясь, тем, как я изменился с момента нашей первой встречи, стал сильным и еще более красивым. Ее речь привела меня в замешательство, я вглядывался в ее раскосые темные глаза, в поисках насмешки. Женщина увлекала меня за собой, приглашая в свой дом. Я ответил, что не смогу оплатить ее труды, но Сурья отрицательно качала головой, уверяя, что не возьмет с меня денег, я просто приятен ей.

Гетера вела меня за собой по узким темным улицам. Я послушно шел, оглушенный ее хвалебными речами, и втайне восхищаясь красотой, которой мне будет дано обладать. Маленькое пламя единственной лампады выхватило из царства ночи широкое ложе, устланное дорогими тканями, многочисленные подушки на низких скамьях, шкуры диких зверей, лежащие на полу. Я еще ни разу не был в покоях гетеры, подобной Сурье. Мы расположились на полу, я пил вино, которое Сурья налила из красиво расписанного персидского кувшина. Она попросила, чтобы я рассказал ей о том, как попал в Пеллу. Ей было интересно все – даже, как мы с Каласом ласкаем друг друга. Немного захмелев, я подробно повествовал о наших отношениях с моим эрастом. Меж тем, гетера сняла с себя пеплос, обнаженная, с длинными волосами, разбросанными по плечам, она показалась мне еще прекраснее. Внимательно слушая меня, она гладила руками свои полные груди с набухшими сосками, пока я, отбросив остатки смущения, не впился в них губами.

– Продолжай говорить, – потребовала Сурья, ведя собственную соблазнительную игру. Наконец, я дошел до главного – Кассандра.

– Расскажи, как ты лежал, каким образом был связан?

Я живописал сцену, что все еще стояла перед моими глазами.

– Давай ее повторим? – предложила она, но я замотал головой, отвергая ее слова. – Ты же мне доверяешь? – Сурья улыбалась, она была божественна, как ей можно было отказать? – Ты всегда сможешь сказать – остановись, и я прекращу свои старания. – предупредила меня гетера. – Запомнил?

Сурья выдвинула на средину комнаты сундук, но не позволила моему любопытству одержать вверх, чтобы заглянуть внутрь. Я лег спиной на скамью и расслабился, прикрыв глаза, стараясь успокоить собственное трепещущее сердце. Привязывая мои руки к ножкам, Сурья каждый раз спрашивала, не сильно ли она стянула путы. Ноги были согнуты, колени подтянуты к животу – все примерно так, как было, за исключением того, что гетера приятно гладила мое тело, втирая ароматное масло. Сурья, смеясь, завязала мне глаза, сказав, что таким образом я буду получать только удовольствие и лучше прислушиваться к собственным ощущениям. Мое расслабленное тело откликалось на ласки, я чувствовал, как ее губы целуют меня и подготавливают древко моего копья к любовной схватке.

Гетера присела рядом на пол, ее теплый язык проник внутрь меня, осторожно продвигаясь, совершая движения взад и вперед, я млел от удовольствия, не замечая, что Сурье уже удалось ввести внутрь меня два пальца, затем – что-то негибкое и твердое, поначалу мне сделалось больно, но это ощущение быстро исчезло. Одна из рук гетеры не переставала двигаться вдоль моего восставшего жезла, а другая – сменила первый предмет, напоминающий по форме мужской фаллос на другой такой же, но более утолщенный и уже не полностью каменный, а сверху покрытый кожей. Наконец, я взмолился о том, что не смогу принять большее.