Текст книги "Не по воле богов (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Их бог Зурван [2] не слишком благосклонен сегодня к тебе, – промолвил мой хозяин, обращаясь ко мне, и направился в сторону города, даже не взглянув на Каласа.

Калас приобнял меня за плечи, потом прижал к себе, запуская пальцы в мои волосы, погладил затылок:

– Он строг с тобой? – я отрицательно покачал головой, прижимаясь щекой к его щеке. – А что случилось? – его голос звучал нежно и ласково, немного неуверенно и тревожно.

Сердце часто забилось в моей груди. Мне вдруг захотелось, схватив моего возлюбленного за руку, потащить его прочь, подальше от лагеря, выбрать пару свежих коней и умчаться по горным тропам прочь, до Вавилона, до Фригии, до Македонии, до другого конца света, лишь бы вырваться из когтистых лап страшного чудовища, чье тлетворное дыхание вот-вот готово отравить мою душу:

– Я люблю тебя, – удалось прошептать мне, сквозь горечь, душившую меня, – я боюсь тебя потерять!

– Ну, что ты! – со смехом отозвался Калас, – Глупый! Повсюду видишь признаки разлуки, оракулы не могут лгать – мы всегда будем вместе. Нужно верить словам богов!

– Ты не понимаешь! – я заглянул в его глаза. – Они предсказали, что мы погибнем одновременно – вот, что значит – вместе! Скажи мне, что тебе сейчас ценнее – быть со мной или служить идее, Элладе, Фессалии, роду Пармениона, царю? Что?

В его глазах блистали золотые искорки, Калас не сомневался, выбирая, но не задумывался в тот момент о тяжести собственного выбора:

– Конечно, ты! Каждый миг я проживаю для тебя и ради тебя!

– Тогда доверься мне, дай обещание, что сегодня не вымолвишь не слова, не сделаешь ни единого действия без моего на то согласия.

– Не знаю, что за хитрую игру ты затеял, – улыбнулся Калас, – но хорошо – даю тебе обещание.

Я крепко сжал его ладонь и не выпускал, даже когда нам пришлось протискиваться сквозь толпы праздного народа, окружившие всю рыночную площадь, где уже собралось многотысячное войско. Мы прибыли вовремя. Персидский бог Зурван только начал отсчет эпохи перемен.

***

Сначала на высокий помост в центре агоры принесли тело человека, объявив во всеуслышание, что это воин по имени Димн, но более не сказали ничего, поэтому по толпе прошел вопрошающий рокот, люди заволновались, предполагая, что их позвали на расследование свершившегося преступления, более всего всколыхнулся местный люд, опасаясь, что начнутся гонения, их станут обвинять в убийствах македонцев. Но тут воины расступились, пропуская вперед царя Александра, окруженного лишь четырьмя телохранителями [3]. Царь был печален, некоторое время стоял, опустив голову, ожидая пока утихнет голос толпы, и он сможет заговорить.

Он обратился к нам с проникновенной речью, и сердца многих вздрогнули – они не могли даже помыслить, что их царю, их величайшему божеству, сыну Зевса, угрожала смертельная опасность. Царь Александр рассказал о раскрытом заговоре, называя имена Димна, своего телохранителя Деметрия, Филоты, его друзей и, наконец, Пармениона, исполнителем воли которого должен был стать его сын, единственный из оставшихся в живых. Возможно, старик потерял разум, решив, что в гибели его детей виноват сам царь [4]? Царь Александр объяснил действия заговорщиков безумием и испорченностью пороками, вседозволенностью и бахвальством.

Со всех сторон раздались крики негодования, требования, чтобы Филоту отдали воинам, другие жаждали услышать подробности. Я посмотрел на Каласа, его переполняла ярость, которую ему хотелось сейчас же выплеснуть, но я еще крепче сжал его ладонь:

– Сейчас приведут заговорщиков, – шепнул ему я.

Никомах и брат его, мальчишка-оруженосец, что передал царю известие, рассказали все, что слышали и видели. Воины хранили молчание, пока царь Александр не продолжил свою речь, вопрошая: «Как мог Филота умолчать о таком заговоре, если ему дорога жизнь царя? Нет, он бы поведал, если бы сам не был заговорщиком!» Царь перечислил многое, чем владеет Филота и отец его, зачитал перехваченные письма, привел свидетельства его женщины – Антигоны о тех речах, что вел заговорщик наедине с ней, высмеивая царя.

«Антигона», – внутри меня все похолодело, я вспомнил ночь в Египте перед отъездом в Сиву, до сих пор нечеткая картина, начала складываться, становясь все более угрожающей, как только к ней прибавлялся новый раскрытый кусочек головоломки.

Потом царь перечислил все свои старые обиды на Пармениона, поминая о том, что тот выдал сестру свою замуж за кровного врага Александра – Аттала. С горечью продолжив, что осыпал семью Пармениона величайшими дарами и милостями, всегда старался простить неосторожные слова, проникнуться доверием, но эти люди предали его. И самое печальное это то, что царь Александр мог тысячу раз погибнуть в бою от варварской стрелы, но он никогда не ожидал, что его сородичи-македонцы могут нанести удар в спину. И под конец – удар ниже пояса: если войско желает гибели царя, то пусть так оно и случится, если же – нет, то каждый должен выступить в защиту деяний Александра.

Потом привели Филоту со связанными руками, вид его был жалок – разорванные богатые одежды, осунувшееся лицо сломленного невообразимым горем человека. Простые воины прониклись к нему сочувствием: вот человек, имевший вчера все, а сегодня – растоптанный в грязи, поверженный. Масла в огонь подлил один из стратегов – Аминта, выступивший с речью о том, что заговорщики предали македонцев варварам, и никто более не увидит своих родных, оставленных в Элладе. Пылкая его речь, однако, не очень понравилась царю Александру, по его лицу пробежала тень неудовольствия. Тогда в полемику вступил Кен, хотя и зять Пармениона, но люто ненавидевший Филоту. Уж, не знаю, что произошло между ними, но Кен принялся выкрикивать обвинения в предательстве, схватил камень с земли, бросился к Филоте, но его удержали стоявшие рядом воины.

С трудом успокоив крики толпы, царь Александр приказал Филоте говорить, но тот так сильно был подавлен изменившимся к нему отношением, обидой на людей, которых считал своими друзьями, что не мог говорить, только плакал. В тот момент я понимал его чувства, будучи отделенным от общего настроя толпы, я воспринимал переживания Филоты, истинные и искренние. Царь Александр же продолжал – судить предателя будут македонцы, будет ли он говорить с ними на родном языке? Обвиняемый попробовал возразить – тогда его не будут понимать все те, кто не родом из Македонии, как же сможет он защитить поруганную честь? Я тоже не знал в совершенстве македонский, да и зачем он был мне нужен? За годы похода, в войске смешались представители столько народов, что выработался иной, совсем отличный язык, который понимали все и разговаривали только на нем [5]. Но это нужно было царю, чтобы еще раз унизить Филоту перед войском, показать, что тот забыл свои родные корни.

Наконец крики утихли, дав возможность Филоте заговорить. Его речь, сбивчивая, но долгая, сводилась к тому, что никто из истинных заговорщиков не назвал имени Филоты. Больше всего он обращался к царю, с упреком за то, что, одарив милостями, простив, Александр все же осудил его, и, не имея доказательств, уже утвердился в его виновности. Я слышал в его словах отзвуки истинных событий, которые становились все более понятными мне. Каждый из обвинителей, да и сам «заговорщик», рассказывали полуправду, но из отдельных кусочков собиралось целое.

Филота участвовал в заговоре, поддерживал настроения против царя, но это не был заговор Димна! Инициированный Птолемеем, Кратером, Кеном и другими высшими командирами иной заговор был направлен против Пармениона и его ставленников, ставших неугодными царю. Филота попал меж двух огней, донести на Димна – раскрыть свои намерения, не донести – попасть под подозрение, но, видно, по недомыслию своему или уверенности в своем положении Филота решил потом отговориться, что не поверил какому-то рядовому воину, а уж если царь будет убит, то свершится высший замысел. Его противники оказались хитрее и влиятельнее, а главное – то было нужно самому царю Александру, чтобы одним махом расправиться с неугодными ему людьми.

Не смотря на все слова и клятвы в невиновности, войско, подстрекаемое людьми, поминавшими насмешки и высокомерность Филоты, одобрило применение пытки, чтобы добиться правдивых ответов. За все это время Калас не проронил ни слова, а когда Филоту увели и приказали всем разойтись по своим делам, он остался стоять как вкопанный, недвижимый, будто сраженный неожиданным известием о чьей-то гибели. Я потянул его за руку, стараясь не смотреть Каласу в лицо – мне было слишком тяжело видеть его боль.

– Что теперь, Эней? Что теперь будет? – повторял он весь путь назад, не пытаясь услышать от меня ответа. Я понимал, что теперь начнутся гонения на всех людей, связанных с Филотой и родом Пармениона. Уже сегодня ночью. И продолжаться, пока царь Александр не удовлетворит собственную жажду крови.

Я отвел Каласа к его палатке, передав в руки Гелепонта, которому вкратце пересказал сегодняшние события, попросив приглядывать за Каласом, пока я не вернусь. Внезапно к нам ворвался разъяренный Эсон, который принялся пенять своему брату за нерешительность и недальновидность, обзывать его бранными словами, сказал, что тот теперь во власти «продажной диктерии», имея в виду меня. Калас вскочил и влепил ему такую затрещину, что Эсон вылетел наружу, упав навзничь. Рука моего эраста всегда была тяжелой…

– Я не знал, что из-за наших отношений тебя так унижают! – он повернулся ко мне, сжимая яростно кулаки.

– Неправда! – воскликнул я. – Только Эсон считает так, памятуя о том, что когда-то я был твоим рабом, но для всех остальных я твой приемный сын!

– Сын, который проводит ночи со своим отцом? Эней, опомнись! Память людей длинная, не знаю, что Эсон кому-либо успел про тебя рассказать.

– Калас, – взмолился я, – мне это неважно! Ты дорог мне, как никто более. Я не хочу тебя потерять. Мы в опасности, пойми, и я сделаю все, что смогу, чтобы защитить нас.

– А как же Парменион, что был для нас великим полководцем, ведь мы и за него сражались все эти годы? Он – часть семьи, не только моей, но и тех, кто шел с ним, кто погибал с верой в него. Не Александр, а Парменион был основой нашей внутренней силы и отваги. Теперь мы все уходим, после всех побед, что принесли царю Александру неслыханную власть. Он отсылает старых воинов домой, избавляется от людей, которым был обязан своими победами. Нет, Эней, ты можешь продолжать свой путь дальше, если царь так дорог тебе, я не пойду. Как не горька будет разлука, но иначе я потеряю самого себя.

Я обнял Каласа и прошептал:

– Куда ты, туда и я. Только так.

– Спасибо, – Калас зарылся лицом в мои волосы, прижимая к себе и пряча скупые слезы.

***

[1] обычаи того времени – право кровной мести.

[2] Зурван – зороастрийский бог времени, появившийся в том же веке. До этого зороастрийцы разделяли только добро и зло, потом был придуман Зурван, стоящий над этим разделением.

[3] по сложившемуся обычаю, у Александра было шесть телохранителей – на тот момент: Леоннат, Гефестион, Лисимах, Аристон, Пердикка, и Деметрий.

[4] Парменион уже потерял двоих за время персидской кампании, Филота был последним.

[5] койне.

========== Заговор Филоты, глава 2. Зачем ты изменил мою судьбу? ==========

Но Калас не обладал бы таким авторитетом среди воинов, если бы оставался сидеть, сложа руки, и я об этом знал. Поэтому времени у меня оставалось мало – нужно было выяснить, как собирается защитить нас Птолемей и предотвратить бегство Каласа с частью войска, посчитавшей себя уязвленной поведением царя, навстречу неминуемой гибели. Я знал, что на всех дорогах будет выставлена охрана, которая только и ждет появления беглецов. А суд победителей будет короток.

Я отправил Кадма следить за Каласом, обнаружил Птолемея, недовольного, нервно роющегося в своих письмах. Мое появление вызвало не свойственный ему поток упреков в небрежности ведения дел. Потом он повел меня в город, показал на дверь дома, куда я должен привести Каласа на ночь.

Сгущались сумерки, в лагере повсюду разожгли костры и готовили похлебку. Сизый дым длинными реками опутывал низину, скрывая палатки, людей, дороги, поднимаясь к уступам холмов. Запыхавшийся Кадм бросился ко мне из темноты, и, схватившись за одежду, принялся шептать о том, что собирается сделать мой возлюбленный. Давно потеряв веру в богов, я, однако, в тот момент, готов был воззвать к Зевсу, быть мне судьею и помощником. Мне нужно было, во что ни стало, остановить Каласа. Другие – пусть бегут – они сами выбрали дорогу, но я должен был помешать моему возлюбленному. Да, возможно, я сделал свой выбор, а не «наш» выбор, помешал свободной воле другой души, но тогда я считал, что знаю лучший путь. Я вцепился в одежду Каласа, хоть конь уже тронулся и протащил меня по земле.

– Ты с нами? – изумленно и радостно воскликнул он. Мимо проносились всадники, а я пытался остановить его лошадь, умоляя и заклиная именами богов не совершать побег. «Я спасу нас, только не уходи, не покидай меня!»

Калас остановился, заворожено вглядываясь, как в темноте растворяются силуэты тех, кто несся навстречу погибели или новой жизни в бескрайних землях Эйкумены. Я крепко сжимал его руку, являя готовность поддержать, стать ему опорой. Потом я осторожно взял лошадь за уздечку и повел обратно в лагерь. Калас безмолвствовал весь обратный путь, сидел, опустив голову, плечи его поникли, он сам будто сжался, покорившись судьбе. Он ничего мне не сказал, когда мы прошли через городские ворота, прокрались по узким улочкам, минуя оживленную городскую площадь, где продолжалось веселье. У нужного дома нас уже поджидал Кадм, взявший на себя заботу о лошади Каласа, а мы вошли внутрь, поднялись в комнату на втором этаже. Я тщательно запер на засов массивную дверь и на всякий случай спрятал ключ. Пока я возился, Калас отпер ставни единственного окна, но оно выходило в темный двор, и только высоко задрав голову можно было разглядеть звезды. Тут его словно прорвало: я выслушал все обиды и упреки в себялюбии, подобно Нарциссу, в том, что нет у меня семьи, о которой нужно заботиться, нет чести, нет родины, нет веры в богов и их волю. Я жесток, мои мысли дурны, я никогда не остановлюсь и обязательно предам дружбу и лучшие чувства. Я уже был готов наброситься на него с кулаками, наговорить встречных обидных слов, но сдержался, ожидая, когда же Калас выговорится. Наконец, он со стоном опустился на ложе, и уже более спокойным тоном спросил:

– Что происходит, Эней, с тобой и со мной?

Я присел рядом, пытаясь разглядеть в темноте его лицо:

– Здесь слишком мало света, где-то был светильник… – я принялся нащупывать его на полу, потом еще долго не мог высечь искру. – Помнишь Пеллу? Тот дом, где я жил, тогда тоже горел маленький теплый огонек, и мы мечтали о том, что нас ждет впереди, о великом походе, славных подвигах. А что теперь? Рассказать тебе всю правду о заговоре – значит подвергнуть тебя, моего возлюбленного, смертельной опасности. Поведать то, что случилось со мной в Сиве? Удивлен? Да, я был в оазисе Сива вместе с царем – мои рисунки – не дело рук рыночного художника в Мемфисе. Смутить твой ум? Я не знаю, нужно ли мне быть настолько откровенным? Между нами не должно быть тайн – ты прав, но есть вещи, о которых лучше забыть, ибо они могут стать смертельно опасными.

– Эней, я не требую откровенности, – Калас приподнялся с ложа. – Мне не интересны тайные дела Птолемея и ответы на вопросы Александра. Зачем?

– Ты не понимаешь – все это связано с тобой и мной. Но ты – живешь в мире богов, почитаешь Зевса Олимпийского и приносишь жертвы Гестии, обращаешься к оракулам и в тайне испытываешь влечение к Гекате, которую считаешь богиней, что смущает твои мысли и чувства. Но не я… – мне показалось, что пришел тот момент, который случается меж жизнью и смертью, когда нужно сказать слова, что свяжут нас одним целым.

– Ты не веришь в могущество богов? – Калас был поражен.

– Нет, ни в эллинских, ни в персидских, ни во что близкое людям, живущим под светом Гелиоса! И все это из-за Сивы, где я, оставшись в храме Амона, умер и воскрес.

– Ты видел богов? – воскликнул он, пытаясь заглянуть в глаза – не лгу ли я, не сошел ли с ума.

– Нет, но познал многое, что заставило меня верить в другое – в то, что тела наши бренны, а души вечны.

– Эней, я слышал подобное от какого-то нищего философа, чужеземца, имени его я даже не запомнил! – Калас вновь опустился на ложе, считая речь мою пустой и бессмысленной. – Это все Геката!

Но я продолжал:

– От него или от кого-либо другого – не важно. Мне открылась тайна о нас с тобой. Почему тебя влечет ко мне, почему ты выбрал меня из тысячи других, выделил? У тебя жены, диктерии, тебе были неинтересны мальчики или мужчины. Вдруг ты увидел меня, не в лучшем виде, но ты воспылал страстью, неутолимой и бездонной. Ты пил ее без остатка, но тебе все равно не хватало! Ночи, напоенные ею, были не тем лекарством, что требовала твоя душа, ты хотел быть со мной, любить и быть любимым.

– Вот и объяснение – ты сводишь меня с ума, околдовал, потому что – особенный.

– А ты не задумывался – почему?

– Нет, – Калас удивился моему вопросу. – Я просто влюбился, и это чувство не отпускает меня и по сей день. Мы ссорились и мирились, мне причиняют сильные страдания твое отсутствие или невнимание. На то воля богов.

– Быть может, но мы с тобой связаны нитью. Наши души – две половины, стремящиеся навстречу друг другу, и так было всегда, какие бы тела мы не имели.

– Теперь я не понимаю тебя, Эней.

– Ну, хорошо, – я попытался все объяснить, – вот сейчас мы здесь – ты, Калас, мужчина, я – Эней, мужчина. Мы родились в Элладе, ты раньше, я позже. Ты прошел длительный путь воина, пока не оказался под стенами Фив, я же там родился и нигде не был. Но, вдруг ты проезжая мимо, каким-то образом увидел, как падает незнакомый юноша, почти враг, задыхаясь в петле. Что тогда произошло? Какое дело было тебе до умирающего раба? Таких много, как и крови на твоих руках. Но ты бросаешься спасать меня в тот момент, уже пораженный озарением, что я тот, кого ты всю жизнь искал. Я прав? – Калас кивнул, я продолжил. – Мы так неожиданно встретились, чтобы уже не разлучаться, какие бы препятствия не вставали на нашем пути. Я многие годы тебя не понимал – пока не получил откровения. Мы родились, чтобы встретиться, как это было не раз. В других телах, в других обличьях – мы были и мужчинами, и женщинами.

– Я был женщиной?

– Да.

– Ты болен, очень сильно, такого не может быть!

– Представь, что тело твое изменилось – красивое, тонкое, но сильное. Длинные волосы, грудь…

– Эней, хочешь женщину – пойдем к диктериям и хватит бредить, будто разум твой околдовали! – Калас попытался встать с ложа, но я обхватил его за плечи, заставил вернуться:

– Нет, не уходи, нельзя. Ну почему ты не хочешь мне поверить? Об этом говорил еще Сократ устами своего ученика Платона, что души наши бессмертны [1]!

– Опять ты о своих философах! – устало ответил Калас и прикрыл глаза. – Знаю, что мне придется слушать тебя до утра. Лучше расскажи о том, что происходит: нас тоже коснется гнев царя? Что задумал Птолемей?

Я замотал головой:

– Птолемей наш друг, он и запер нас здесь, чтобы спасти.

– Спасти от чего? Чтобы мы не сбежали из лагеря? Чтобы не навели смуту в войсках? Не попытались защитить Пармениона? Ответь мне, Эней, быть может, мчится к нему уже гонец царя с приказом убить?

– Я не знаю… – с мольбой в голосе ответил я, – никто не говорит, что происходит, я могу назвать только имена, но все они – приближенные царя. Если они наносят удар по Пармениону, то и по всем представителям его рода и его ставленникам.

– По мне, – уточнил Калас, – если я останусь жив, то у меня больше нет будущего, да и от славного прошлого ничего не остается. А ты – с ними, тебе ничего не грозит. Ты пытаешься спасти меня, отвлекаешь разговорами, а там за стенами – мои товарищи будут преданы. И я ничего не делаю, чтобы их спасти. Что скажешь, Эней, зачем мне нужны твои чудные откровения?

– Они важны для нас! Не все ли равно, что происходит в этом мире, когда мы должны жить друг для друга. Мы оставим службу у царя Александра, уедем в Элладу или еще куда-нибудь, будем жить в мире, где никто не будет нам угрожать. Только друг для друга. Потерпи немного, поверь, положись на меня, я все сделаю, чтобы сбылось все задуманное.

– И ты покинешь Птолемея? Оставишь желание увидеть иные земли?

– Да, и я уже принял такое решение.

Калас прижал меня к себе, поделился теплом своего тела. Вскоре мы заснули, и наступил новый день, полный тревог и надежд. Птолемей пришел за нами, когда все было закончено – Филота казнен. Все, кто был ему близок, схвачены и допрашивались царем. В то же время, войску было приказано собирать шатры – поход продолжался. Калас отправился назад в лагерь, к Гелепонту, а мы, с Птолемеем, продолжили путь по городу:

– Все кончено? – спросил я его. Птолемей только кивнул, но во взгляде его читалось сомнение. – Нет?

– Царь собирается казнить других изменников, если найдет, но пока их двое – Деметрий и Александр Линкестид. Еще – Аминта, сын Аррабея, его племянник. Остальные – покончили собой этой ночью или были убиты при попытке бегства. Но это – не конец…

– Или просто убиты, – продолжил я. – Что получаешь ты?

– Близость царя, я буду его телохранителем, вместо Деметрия.

– А я?

– Ты – со мной! Я позабочусь о воинском звании для тебя или можешь остаться, чтобы вести мои дела, но мы уже достаточно вознесли царя, чтобы ему понадобились услуги оракулов, прорицателей и толкователей снов. Если он захочет, мы можем помочь управлять завоеванными землями. Или… – Птолемей не договорил. К нам приближалось несколько воинов, и вид их был весьма грозен. Я видел, как побледнел от страха Птолемей, первый раз за все время, что я его знал. – Что происходит? По чьему приказу вы здесь? – обратился он к командиру, сдерживая дрожь в голосе.

– По поручению царя Александра, мы должны доставить – Энея, сына Каласа, в суд.

Мы с Птолемеем, с нескрываемым ужасом воззрились друг на друга. «Ты предал меня?», – вопрошали мои глаза. «Никогда!», – отвечал мой хозяин. Видно, что-то пошло не по плану.

– Я иду с вами. Если судят моего друга, я должен его защитить! – воскликнул Птолемей. Командир стражников лишь пожал плечами.

Они связали мои руки и повели через весь город, к царскому шатру. Я успокаивал себя, что, возможно, произошло нечто непредвиденное, какая-то ошибка. Уж, я-то точно не участвовал ни в одном заговоре. Если только Птолемей мог, что-то не учесть в своей хитроумно спланированной комбинации.

Мне было указано сесть рядом с шатром, пока царь не позовет нас. Птолемей остался стоять рядом. Из шатра вышел Кратер, которого он тотчас увлек в сторону. Они начали отчаянно шептаться, причем Кратер выглядел так же удрученным вестью о моем пленении. Мысли же мои были как раз далеко от выгод тех, кто устроил заговор, а с теми, кто будет казнен.

Аминта, сын Аррабея из Линкестиды. Единственный, кто остался свободным из этого знатного царского рода, кто мог бы претендовать на власть в Македонии. Один из верных людей Александра – он всегда был с ним, со смерти царя Филиппа. Ни смотря на что – на казнь своего отца и дяди, на то, что его второй дядя уж четвертый год, как в цепях сопровождает военный обоз, что брату его пришлось стать изгнанником. Этот храбрый воин с достойным упорством продолжал доказывать чистоту мыслей и свою преданность царю Александру. Он осудил и Филоту, и Пармениона, но это ему не помогло. Ни подвиги, ни храбрость, ни уважение не могли помешать воле царя.

Александр, сын Павсания из Линкестиды, который не успел покрыть себя славой, момент его триумфа был короток, благодаря желанию Каласа вернуться в войско и воле Пармениона, величайшего, в чем нет сомнений, полководца.

Филота, сын Пармениона, не он ли был всегда впереди? Всегда с царем Александром, с детства и юности, в трудных походах в самом начале царствования, когда Македония оказалась на волосок от гибели, каждую минуту в битвах на персидской земле.

Соматофилака Деметрия я знал плохо, помню только, что он все время был с царем Александром, с самой Пеллы.

Мне впервые довелось оказаться настолько близко к царю Александру. У него был усталый вид, да и персидские одежды не согревали его душу, полную желания мщения и расправы. Меня поставили посредине шатра, я старался смотреть прямо в лицо македонскому царю, но знал, что мы были не одни. Гефестион стоял рядом, облокотившись рукой на спинку кресла, Кратер и Кен находились поодаль. Остальные были вне поля моего зрения. Царь Александр долго рассматривал меня, наконец – заговорил:

– Нам стало известно, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Ты обманом завоевал доверие моих близких друзей и проник в царский дворец, чтобы иметь возможность передавать наши секреты врагам – персам. На протяжении нескольких лет ты поддерживал с ними связь. Теперь мы узнали об этом, что скажешь в свое оправдание? Назовешь ли сообщников?

Обвинения были одно нелепее другого, но мне следовало отвечать, иначе постигнет меня участь Филоты, который был не в силах вымолвить ни слова:

– Да, я раб из Фив, Калас выкупил меня у торговцев. То, что я был рабом – не помешало мне преданно служить тебе, мой царь.

– Говори!

– Я был рожден в семье знатного человека, меня учили грамоте и персидскому языку, чтобы я стал хорошим торговцем тканями. Фивы были разрушены, убита моя семья, а сам я продан в рабство. Калас спас меня от смерти, привез в Фессалию, а потом в Пеллу. Он сделал меня своим эроменом, дал возможность учиться в палестре, а в начале похода – освободил, назвав приемным сыном, со всеми имущественными правами. Мои способности заметил Птолемей Лагид, ведь ученики палестры всегда находились под особым вниманием, и предложил стать его помощником. Я могу поклясться перед богами, что никогда не передавал ничего персам. Да, я знаю их язык, как и египетский, и наречия Эллады только по собственным способностям, а не с тайной целью.

– Тогда почему этот фессалийский юноша, – царь Александр указал на кого-то за моей спиной, у меня уже не было сомнений о том, кто там стоит – утверждает, что ты – раб, который подчинил себе его брата искусностью в любовных утехах, и он видел тебя в объятиях перса, казненного за измену, а не Каласа.

»Он видел нас с Мидасом!», – мелькнуло у меня в голове, но я смело продолжил свою речь:

– Я действительно состоял в любовных отношениях с Мидасом, сыном Артабаза, но только с той целью, чтобы выполнить твой указ, мой царь, и достать карту проходов в Персиду. А Эсон таит в себе много злобы, я был бы «хорош», если бы мы остались наедине, но я предан своему эрасту.

– А мне? – царь Александр удивленно поднял бровь, цепляясь за мои слова.

– Есть люди более достойные, чем я, чтобы так любить тебя, мой царь, – промолвил я. Ответ понравился обоим – и Александру, и Гефестиону.

Меня освободили от оков, я был счастлив, что добился милости царя, отвел все опасности, грозящие мне и Каласу, но не знал, что лишь отсрочил неминуемую трагическую развязку. Парменион был убит, его голову привезли Александру, а все «заговорщики» были казнены. Нам же с Каласом царь не позволил покинуть войско. Меня уговаривал Птолемей, с одной стороны, Каласа – Гефестион, получивший под свое командование половину всей конницы, с другой.

***

Калас

– Скажи мне, Калас, что привлекает тебя в Энее?

– Его психея, Гефестион, – потом я замолчал, но взгляд возлюбленного царя требовал откровенности за откровенность, и я решился, – в минуты озарения, я чувствую в нем душу могучего воина, сильного, решительного, запертую в теле. Никто этого не знает, но только я – первый раз заглянув в его бездонные, серые глаза, еще тогда, в Фивах, понял, что люблю его, вечно и всепоглощающе…

– А ты – поэт, Калас, – с улыбкой промолвил Гефестион, – но, ведь, и ты иногда бываешь жесток с Энеем. В своей любви ты иногда хочешь причинить своему возлюбленному боль. Почему?

Я молчал. Гефестион расстроен тем, как изменился Александр, почувствовав вкус власти, поэтому и задает мне столь откровенные вопросы. Что я могу сказать тебе о любви и боли, мой друг? О высшем наслаждении и страдании? Они идут вместе, одной дорогой, как две стороны одной монеты, и я не могу понять сам, а уж объяснить истину тебе – подавно, почему Эней вызывает во мне такие противоречивые чувства. Иногда я кажусь самому себе слабым, особенно, когда он смотрит на меня так – с терпеливой мудростью и грустью, и это злит меня настолько, что я готов уничтожить его, лишь бы не признать в себе то, что он намного сильнее меня. Сколько раз я ловил на себе этот взгляд! Я вспоминаю прошлое, сколько раз я приходил в бешенство, нанося удар за ударом. А после насилия проклинал себя, сгорая от любви и нежности, требуя прощения. И Эней каждый раз прижимался ко мне, шептал ласковые слова, размазывая слезы по моей коже, соленые и горячие. Он всегда прощает, он любит меня, хотя не знаю – кого он видит во мне? Он пытался мне объяснить – что, но это было выше моего понимания.

***

Мы покинули Дрангиану, вступив в Арахозию. Наступала зима. Наше огромное войско, сопровождаемое не меньшим обозом торговцев, техников, поставщиков фуража, жрецов и мирян, а также женщин и народившихся детей, медленно продвигалось вперед к предгорьям Кавказа. Местные племена почти не оказывали сопротивления. На нашем пути, за столь короткое время была основана еще одна Александрия – Кандагарская, и крепость Герат. Чем дальше углублялся царь Александр в горы, тем неспокойнее становился пройденный нами путь. Восстала Арея, куда на усмирение были посланы войска под командованием Артабаза, отца Мидаса. Долины были покрыты глубоким снегом, приходилось добывать провиант у местных жителей, разоряя деревни. Переправившись через большую реку, мы остановились у подножия Гиндукуша, за которым лежала Бактрия, именно туда стремился царь Александр. Там мы остановились на зимовку, ожидая, когда очистятся от снега перевалы, но самый трудный из них – Хавакский был избран для продолжения пути. Нам было очень тяжело – холод и скудное пропитание ослабили воинов. Калас плохо переносил подобные лишения.

– Я ненавижу снег! Я все это – ненавижу! – кричал мне Калас сквозь метель.

– Потерпи, возлюбленный мой, потерпи! – шептали мои губы, я по щекам катились горячие слезы, я ничего не мог поделать.

– Зачем ты меня сюда привел? – смертельный упрек, сильнейшей болью пронизывал сердце.

Я изо всех сил старался согреть его, как мог. Воины слепли от яркого белого света, страдали от холода, было трудно дышать, у некоторых начались видения. Жгучие слезы катились из воспаленных глаз Каласа и стыли на тронутых морозом щеках: