Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Джованни повернул голову к мавру и встретился с ним взглядом. В глазах аль-Мансура отражался огненный рассвет, они пылали, будто тот только вылез из Преисподней.

– Я буду убивать еще? – дрожь мгновенно оставила напряженное тело флорентийца.

– Когда понадобится… – загадочно проронил аль-Мансур. – А теперь вернёмся к тебе. Когда ты появился в Марселе перед своим похищением, где ты оставил принадлежащее тебе имущество?

– Хочешь забрать, поскольку оно теперь твоё? – Джованни понимающе усмехнулся и чуть не добавил «мой хозяин» в конце фразы. Так обращались все домашние к Якубу, поэтому слух уже не распознавал необычности смысла такого обращения. Молчание затянулось, и флорентиец всё же решил добавить: – мой господин.

– Ты быстро учишься, Йохан, – по губам мавра пробежалась довольная улыбка. – Так где?

– В маленькой комнате, отделённой общим камином от покоев главы канцелярии Его Святейшества Папы брата Доминика в Авиньоне, – теперь пришла очередь и Джованни коварно улыбнуться, примечая, как вытягивается лицо мавра, пытавшегося постичь смысл сказанного. Он в растерянности присел позади, о чём-то мучительно размышляя. Потом резко спохватился, приходя в себя и вновь стал похож телом на льва, приготовившегося к прыжку.

– Я тебе его подарю, как только ты его заберёшь!

Джованни с сомнением покачал головой:

– Мне там показываться нельзя, если ты хочешь меня еще хоть раз увидеть. Брат Доминик должен был начать меня разыскивать сразу, как я не вернулся в срок. Антуан Марсельский ему всё рассказал и про похищение, и про корабль. А вот какие выводы сделал брат – мне неизвестно.

– Значит, твой друг Ана-туан знает многих людей в Марселе и Авиньоне?

– Мой друг Антуан водит паломников в Компостеллу, если тебе известно, где это, и следит за самым дорогим борделем Марселя, – Джованни наконец-то удалось пропихнуть в себя кусок лепёшки с запечённым внутри мясом и почувствовать удовольствие от вкушения пищи земной. – Поэтому за моими вещами сможет приглядеть только он.

– Чем же ты занимался в доме служителей своей веры? – мягко и ненавязчиво продолжил допытываться аль-Мансур, для которого известие о том, что Джованни до этого не жил в доме Мигеля Нуньеса в Агде, прозвучало как гром среди ясного неба.

– Работал нотарием, ты понимаешь значение этого слова? – Джованни пальцем старательно выгребал остатки каши со дна котелка и с причмокиванием отправлял в рот. – Потом отсасывал этому ублюдку и моему мучителю – брату Доминику. Ему же плотскими радостями заниматься нельзя, а так – в удовольствие, – флорентиец выдавал мешанину из мавританских и прованских слов, не в силах найти подходящих определений. Ему было странно и весело, да так, что хотелось расхохотаться – до слёз, до боли в суставах и сердце. А ещё – орать во весь голос как одержимый, выть зверем, кататься по земле, сжимать пальцами камни и давить в ладонях.

Аль-Мансур быстро понял его настроение, крепко прижал к груди, не позволяя даже трепыхнуться, пока тело Джованни выворачивало очередным нервным спазмом.

– Мы плывём в Марсель, – выразил вслух своё решение мавр.

========== Глава 9. Ты пока ученик ==========

– В Марсель? – рассеянно повторил Джованни за аль-Мансуром. Он уже не верил ничьим словам. По дороге мавр с мальчиком обсуждали кандийский порт на Кипре, что принадлежит венецианцам, и новости, привезённые моряками из Гранадского эмирата. Мигель Мануэль запугивал Танжером и Александрией. Флорентиец с трудом их понимал и осознавал, что мир, окружающий внутреннее море, настолько огромен и страшен своей неизвестностью, что в нём легко затеряться. А эти люди говорили о нём, как об обыденной вещи, знакомой им с рождения. Если бы кто спросил Джованни: «где Гроб Господень?», тот бы лишь с уверенностью показал рукой в сторону восхода солнца и добавил: «В сарацинских землях». А где Александрия? Ответ был бы: «Там, где христиан держат в рабстве». Всё, что находилось за линией морского горизонта от родных берегов, сливалось в неясное и мрачное пятно.

– Да, в Марсель. Там ты уладишь свои дела со слухами о похищении, – аль-Мансур жестом приказал ему подняться с земли, вынул заранее приготовленную свежую камизу и длинную тунику из своего мешка. – Переодевайся, обязательно обмотай ноги тряпицами, чтобы не стереть, на голову наденешь шапку с полями, какую все здесь носят, иначе сожжешь кожу. Собираем вещи и уходим.

Мавр не шутил: возок они оставляли Якубу, лошадь отвязали, чтобы её сразу смог найти управляющий садом, а сами отправлялись пешком вглубь синеющих в утренней дымке высоких гор, голых отвесных скал и холмов, поросших густым лесом.

Аль-Мансур шел впереди, опираясь на длинную палку. Он был одет всё в то же тёмное верхнее платье до пят, голова была обмотана тканью, к спине ремнями прикреплены ножны с мечом, к широкому поясу приторочены два кривых ножа. Мавр иногда останавливался и сверялся с картой, нанесённой на кусок пергамента: очень подробной, с указанием тайных узких троп и источников воды. Неизвестно, кто рисовал такие карты этого мира, но делалось это явно с целью избежать встречи с редкими поселениями христиан и проникнуть вглубь острова, не заходя в известные порты.

Джованни шел позади него и отвечал за основную тяжесть их поклажи: одежду, покрывала, подстилки и провизию, уложенные в большой мешок и взваленные на плечи флорентийца. Али замыкал их шествие и тащил бурдюки с водой, о наполнении которых должен был заботиться.

Покинув равнины центральной части острова, они вошли, казалось, в вечный лес. Ноздри приятно щекотал запах нагретой смолы, мягких игл на хвойных деревьях и терпких масел, источаемых корой можжевельника. Низкие кусты сразу же вцепились колючками в одежду, поэтому аль-Мансур порой прорубал путь вперёд, чтобы не задерживаться, спускаясь по опасному склону. Иногда им встречались огромные камни или скалы, намертво вгрызающиеся в землю, а белёсая пыль с сероватым оттенком, что сменяла тонкий слой земли, оседала на одежде. Под тенью деревьев было прохладно, но стоило только выйти из-под них в яркий просвет, как солнце начинало неумолимо жечь даже через одежду. В середине дня уже и под защитой леса стало трудно дышать, и пот начал струиться по лбу, заливая глаза.

Лес сменили высокогорные пустоши, оставляя зелёное море, волнующееся при каждом дуновении ветра, под собой. Для Джованни, не привыкшего к таким путешествиям, казалось, что все его опасности, которыми он себя пугал, – ничто по сравнению с тем Адом, который может обеспечить всего лишь путь по горам с поклажей на солнцепёке. Вода вливалась в его тело и с той же лёгкостью выходила вместе с потом. Вся это местность была бы пригодна для проживания монахов-отшельников, заменяя им пустыню, именно здесь можно было бы найти все лишения и мучительные терзания для тела в величественном уединении с природой.

Они заночевали в углублении под гладкой отвесной скалой. Джованни снял мешок с натруженных плеч, и ему показалось, что силы оставили его навечно, но приказам аль-Мансура пришлось повиноваться: расстелить циновки на нагретых за день камнях и приготовить постели. Огонь разводить не стали, чтобы не привлекать дымом и светом к себе внимание. Отужинали лепешками, размоченными в воде, и сладкими сушеными финиками. Путники почти не разговаривали друг с другом за весь день. Лишь мавр давал краткие указания к остановкам, но больше руководствуясь часами дневных молитв: в полдень или когда тени от предметов станут той же длины, что и сами отбросившие их камни или деревья.

На закате аль-Мансур и Али помолились дважды: заходящему солнцу и наступившей ночи, когда последний луч дня погас. Джованни ничего не оставалось делать, как в это же самое время читать свои молитвы, обращаясь к Господу, поскольку тело болело нещадно, а ступни, пусть и не стёртые ходьбой, опухли от жары, и каждый сустав отзывался тянущей болью, стоило лишь пошевелить пальцем.

В поклаже мавра нашлась мазь, но она лишь охлаждала и была больше пригодной для лечения ожогов.

Утром Джованни разбудили поцелуи: сладкие, тягучие, приятным ощущением отзывающиеся в теле. Еще не до конца очнувшись, разомлевший ото сна, он протянул руку и принялся оглаживать свой пах, заставляя очаг удовольствия переместиться именно туда, где взволнованная кровь наполняла каверны восхитительным теплом, заставляя сильнее биться сердце.

«Все-таки он меня любит!» – вынес свой вердикт флорентиец и приоткрыл глаза, чтобы взглядом поймать тёмную, заросшую щетиной щеку аль-Мансура, старательно вылизывающего языком его ухо. Ладонь мавра накрыла его ладонь, и Джованни показательно застонал, отвечая на то, что такая ласка ему в высшей степени приятна.

– К вечеру мы должны достичь берега моря, – прошептал в ответ аль-Мансур. – Мы слишком нечисты, чтобы продолжать. Вставай!

Их утренней пищей были всё те же жесткие лепёшки и тёплая вода. Тропа больше шла на спуск, иногда принуждая скользить по водопаду из мелких крошащихся под ногами камней. Предусмотрительный Али принялся собирать толстые сухие палки для будущего костра. Он связывал их вместе верёвкой и навьючивал на Джованни поверх мешка. Тот лишь сдержанно улыбался в ответ, принимая свою роль носильщика общей поклажи. За ночь отдохнули только его ноги, а плечи и поясницу продолжало простреливать тупой болью, стоило только оступиться на неровностях пути и переместить тяжесть в какую-либо сторону.

После полудня впереди стала проглядываться узкая полоска моря, а потом с высоты открылся и весь берег, изрезанный маленькими песчаными бухточками. Свежий ветер принёс запах водорослей. Место, где оканчивался их путь, было похожим на полукруглый ободок чаши, стенки её поднимались от узкой полоски белого песка голыми неприступными скалами, увенчанными изогнутыми от сильных штормов соснами с тёмно-зелёными, почти плоскими верхушками. Однако спуск в эту чашу был: прорубленные в незапамятные времена и выглаженные до блеска волнами ступени.

Путники ступили на морской берег к закату, когда солнце уже коснулось вершин преодолённой ими горной гряды. Тут как раз и сказалась предусмотрительность Али и труд Джованни, поскольку у кромки воды удалось найти лишь пару выбеленных и засаженных ракушечником коряг для костра, который весело запылал, пощелкивая смолой, и обещал явить на ужин горячую похлёбку.

Вода была теплой и освежающей, ласковой и манящей, красноватой в лучах заходящего солнца и полной глубокой синевы, стоило чуть отойти от берега в лениво перекатывающиеся волны. Джованни не стал стыдиться ни мавра, ни мальчика: полностью обнажился, оставив на берегу покрытую пылью, смешанной с солёным потом, одежду, и откликнулся на призыв морской стихии. Он пробыл в ней достаточно долго, пока вода, потеряв синеву, не стала чернильно-тёмной, а сумерки не сгустились над бухтой.

Аль-Мансур ждал его на берегу в одной исподней рубашке и с ворохом снятой одежды:

– Всё постирай и разложи сохнуть на камни, и вот… – он протянул Джованни чистую ткань, чтобы обмотать чресла, и костяной гребень. – Расчеши свои волосы, я хочу их сохранить, а не обрезать.

Флорентийцу опять пришлось лезть в воду, чтобы взбаламученные волнами песчинки не остались в одежде. Мавр с мальчиком тоже искупались, а затем приступили к вечерней молитве, которая, как показалось флорентийцу, длилась больше, чем обычно. Однако всё разъяснил за ужином Али: обращаться к богу нужно в чистоте не только помыслов, но и в телесной, поэтому во время их пути, когда воды было мало, они не могли совершать молитвы должным образом. Поэтому и должна быть купальня в каждом доме, и двери её не должны оставаться закрытыми.

Аль-Мансур сидел рядом, сосредоточенно ел и не вмешивался в речь Али, рассказывающего Джованни о порядках в доме каждого верующего последователя бога Аллаха и о том, какие разговоры нужно вести, чтобы не прослыть пустословом и ненадёжным человеком. Мальчик быстро угомонился, стоило лишь его хозяину встать с места и протянуть пустую миску. Али быстро принял её из рук, побежал помыть в море, вернулся и замер на расстеленном ему месте, с головой завернувшись в плащ.

– Я нашел Али на рынке, – нарушил молчание аль-Мансур, – он был свободным, но нищим. О таких обычно заботятся в общине, но его отец умер, а дядя не пожелал кормить лишний рот, вот и продал мне. У него очень сметливый глаз и быстрые руки. Хороший вор, если нужно что-то украсть и не лишиться руки.

– Зачем ему красть? – непонимающе откликнулся Джованни.

– Да, Али не нужно красть еду на рынке, но он может украсть кольцо, закладной документ, печать и так же незаметно вернуть обратно. Его обращение располагает других людей, размягчает. Помнишь, как твой враг легко пошел за ним в ловушку? Другой бы на его месте позвал своих товарищей, а он – пошёл один. Вот ты, Йохан, например, умеешь соблазнять: чувствуешь, где уступить, где надавить. Твоя внешность магически действует не только на мужчин, но и на женщин. А еще и лекарь, и нотарий, и языкам обучен. Твои умения нужно лишь правильно использовать, только ты сам этого ещё не понимаешь.

– А ты… хозяин? – флорентиец бесстрашно взглянул в тёмные глаза аль-Мансура. – Только ли умеешь водить свой корабль?

– Я хорошо умею убивать, – четко произнёс аль-Мансур, без вздоха или смущения.

– А вырезать у убитого печень, сердце, желудок и унести с собой? – Джованни понимал, что вступает на скользкий путь: спрашивать у убийцы, как именно он убивает.

Аль-Мансур удивлённо посмотрел на него и задумался. И ему было не отказать в проницательности: обычно его собеседник спрашивал, скольких тот убил, примеряя количество к качеству и высокой цене работы. Однако флорентиец спрашивал о том, что сам мог когда-то видеть или знать, и раскрывался с ещё одной удивительной стороны.

– Так поступает палач, – осторожно начал свой ответ мавр, – а не убийца. Именно он уносит с места казни то, что осталось. Именно так ты поступил со своим врагом. Как палач, – он замолчал на краткий миг, собираясь с мыслями. – Мигель Нуньес не лекарь и не воин, он – палач. Так?

– Да, – выдохнул Джованни. Своим откровением он делал последнюю попытку спастись от навязанного рабства. – И он меня любит, и обязательно захочет вернуть обратно.

Аль-Мансур с удивлением хмыкнул и пожал плечами:

– Я уже говорил, что твой прежний хозяин – странный. Он позволяет тебе продавать тело за деньги или делать это тайно, не уберегает от своих же врагов, не даёт пищу и дом. Он хорошо обучил тебя, договорился со своим братом, чтобы тебя признали лекарем. Какие у него на тебя права, кроме слов о любви?

– Тогда он мой учитель, а я его ученик! – не сдавался Джованни.

– Ученик палача! – саркастически продолжил аль-Мансур, вовлекаясь в спор, но заставил себя тут же остыть. Он нахмурился, сжимая и выпячивая губы, приготовляя флорентийцу достаточно жесткую отповедь. Джованни еще что-то хотел ему возразить, но мавр властно поднял ладонь, призывая его к молчанию:

– Йохан, пойми сейчас и на будущее. Ты – ученик во всём. А мастер лишь в деле постыдном, что вами, христианами, считается грехом. Ученика передают, продают, выкупают. Вот когда ты станешь мастером ещё в чём-то, то получишь свою долю уважения и обязанности. Когда докажешь всем, что ты – мастер, и звание твоё не куплено, то можешь считать это первой победой на своём пути. Тогда ты станешь в своём искусстве равным другим. А пока – смирись, трудись, учись, переноси все тяготы достойно, не старайся увильнуть и найти послабления. Я – твой хозяин, ты поклялся мне во всём подчиняться. Ты понял?

– Да, мой господин, – прошелестел Джованни, раздавленный весом слов аль-Мансура и потеряв последнюю надежду что-либо изменить. Над словами мавра стоило поразмыслить, но в спокойствии, а пока голова, утомлённая жарой, казалась пустой бездонной бочкой.

– Завтра на рассвете за нами приплывёт мой корабль, – всё так же холодно и сжато продолжил аль-Мансур. – Там установлены строгие правила для всех. И тебе не будет никаких послаблений. Спать вместе в одной постели, пока мы на корабле и в море, не будем. Поэтому возьми в мешке остатки масла. Али не всё вылил в наш сегодняшний ужин. Отойди вон за те камни, постели циновку и приготовь себя. Я скоро приду, чтобы взять тебя, и ты, как мастер, покажешь мне своё искусство.

========== Глава 10. Сожженные святые ==========

Внутри аль-Мансура странным образом соседствовали две природы, как две части души. Одна – разумная, расчетливая, холодно мыслящая и отстранённая, а другая – страстная, внимательная, заботливая. И пусть внешне на словах мавр являл себя требовательным хозяином, то лишь прикоснувшись к трепетно-напряженному телу Джованни, ожидающему грубого вторжения и чувственно подавленного нарушением их договора, он внезапно начал с мягкой ласки, разминая уставшие, сведённые тяжелой ношей мышцы плеч и шеи. Пальцы аль-Мансура неторопливо двигались, прихватывая и отпуская, прищипывая кожу и разглаживая. Кожа начинала гореть внутренним огнём, и на смену пальцам к ней прикасались губы. Мавр вёл себя как нежный любовник, заставляя Джованни раскрыться и самому пожелать подготовить и выточить тот инструмент, что принесет обоюдное удовольствие, как только окажется внутри устремлённых к нему навстречу теснин.

«Другой» аль-Мансур доставил сердцу Джованни немало радости, прежде чем сознание его растворилось в сладкой пучине страсти. Мавр стремился выполнять их уговор, был влюблён и считал своим любовником, принесение удовольствия которому оставалось главной целью, стирая установленные границы: хозяин-раб, хозяин-вещь.

Однако они проявились сразу же, как закончилась любовная игра, и аль-Мансур, вначале заставивший зайти искупаться в полное слепой темноты море, в котором можно было двигаться лишь на ощупь, вывел обратно на берег. В объятиях стихии они были равны, невидимо улыбались друг другу, целовались, наслаждаясь моментом здесь и сейчас. Но стоило лишь приблизиться к затухающему костру, как объятия мавра затвердели и разжались. Он протянул Джованни кусок ткани, приказав обтереть сначала его, а потом позаботиться о своём теле, надел камизу и завернулся в плащ, укладываясь рядом с мирно посапывающем во сне Али. Джованни прикорнул за спиной своего хозяина на оставшимся свободным краю циновки и быстро уснул.

С первыми лучами восхода корабль аль-Мансура уже стоял в условленном месте. Джованни и Али быстро собрали и сложили вещи, и управились с этим раньше, чем подплыла лодка, чтобы их забрать.

На корабле мавра было по три весла с каждой стороны борта и одно большое рулевое со стороны кормы. Скорость судну придавало умелое обращение с парусами на двух мачтах. Всего в команде было тридцать человек, но словоохотливый Али объяснил, что иногда они берут больше, нанимая людей в портах, или сажают на вёсла в уплату за услугу: отвезти в другой город. Сейчас трюм был заполнен специями и дорогим сукном, которые предназначались для продажи, но перегрузят их не в Марселе, а в тихой гавани, чтобы избежать пошлин и выдать товар за генуэзский. Новые хозяева уже с полным правом доставят груз в Марсель.

Таким образом аль-Мансур оказывал посреднические услуги между востоком и западом, исполненными взаимной вражды. И он не боялся плавать в зимние месяцы, когда море читалось слишком бурным и грозило опасностью смертоносных штормов.

Мавр запретил Джованни прикасаться к вёслам, чтобы «не испортить нежность рук», но приказал учиться следить за парусами, работать иглой, если появлялся разрыв, и крепко связывать верёвки. А ещё – держаться Али, который знает корабль как свои пять пальцев. Спали они вместе со всеми на палубе, а во время молитв Джованни тихо сидел в стороне и тоже молился, но по-своему.

Через три дня показался берег, и генуэзский корабль встал вровень с судном аль-Мансура. По бортам были закреплены мостки, и трюм был полностью очищен, за что генуэзец расплатился с мавром, передав тому большой кошель с золотом. Однако от Джованни не укрылось и иное: помощник генуэзского капитана протянул мавру сумку, в которой обычно гонцы развозили письма, и она была не пустой.

Аль-Мансур направил свой корабль вслед за купцами, и к вечеру они уже встали рядом с пристанью Марселя. Джованни по приказу своего хозяина переоделся в светское платье, в котором заманивал в ловушку Понче в королевском замке Бельвер, сменив мавританскую одежду, которую теперь носил, как и другие моряки. Бродить по тёмным улицам Марселя одному было опасно, поэтому аль-Мансур отрядил двоих провожатых из команды и Али в сопровождение.

Как же было приятно вновь ступить на твёрдую землю и прочувствовать знакомую атмосферу города, наполненную дымными запахами жареного мяса в харчевнях, холодного пенистого пива, пролитого на камни улиц, прелых миазмов рыбного рынка, и услышать знакомую речь, льющуюся из-за прикрытых ставнями окон домов!

«Только бы Антуан был в городе! – спохватился Джованни. – И никуда не ушел с паломниками». Звуки кифары развеяли всё его сомнения: знаменитый Антуан Марсельский сидел на каменных ступенях фонтана на площади прямо перед домом Фины Донати и выводил грустные мелодии.

– Ну что, выгнала тебя Фина? Любовничка посметливее нашла? – придав своему голосу злорадства, проговорил ему Джованни прямо в ухо, тихо подкравшись сзади.

Кифара жалобно всхлипнула, выпадая из рук. Антуан схватил флорентийца за плечи, не в силах вымолвить ни слова:

– Живой! – наконец выплеснул он из себя слова вместе с перехваченным спазмом дыханием.

– Благодаря тебе! Ты же позвал аль-Мансура на помощь, – Джованни дал себя обмять и огладить кифареду, чтобы убедить окончательно, что перед ним стоит не бесплотный призрак. – Не хочу пока показываться Фине. Пойдём в трактир.

– А если Фина меня хватится? – начал сомневаться Антуан.

– Скажешь ей, что я тебя украл! Я ненадолго, но нам с тобой нужно поговорить о кое-чём важном. А к Фине я загляну завтра утром.

– Завтра у нас важное событие в городе [1], – Антуан укутал свой инструмент в мягкую ткань и положил в заплечный мешок. – Sermonem generalem и сожжение еретиков на старом кладбище. Помнишь, ты мне про спиритуалов рассказывал?

Джованни резко остановился. Дело спиритуалов казалось ему событием какой-то далёкой жизни: а ведь прошло всего полгода, как он трудился в авиньонской канцелярии над списком обвиняемых, пытаясь спасти Стефано.

– Вот, – кифаред взял его под руку и сам потащил в сторону ближайшей харчевни, – теперь их осудят окончательно, а четверых не раскаявшихся еретиков казнят.

Двое сопровождавших моряков аль-Мансура остались сторожить снаружи дверей. С друзьями увязался только Али, с любопытством таращивший свои огромные чёрные глаза с длинными ресницами по сторонам и прилагающий все усилия, чтобы держать руки на поясе. Мавр заведомо его упредил: за воровство здесь руки не рубят, а сразу затягивают на шее петлю, и если мальчик ослушается и притащит с собой хоть один нечестный денье, то мавр сам её затянет.

Брат Доминик искал Джованни, прислав в Марсель монаха. Служитель веры побоялся зайти в дом к Фине, и их краткий разговор с Антуаном проходил на площади. Кифаред всё честно рассказал. Больше из Авиньона никого не присылали.

– Нужно, чтобы ты поехал в Авиньон к брату Доминику и забрал мои вещи, – попросил Джованни, уже порозовевший от пива, – я передам для него письмо, тайно, – он осторожно вложил в руку Антуана свиток с записями Якуба, – пусть брат прочитает, а там решит сам. Я не могу ничего сказать или объяснить, потому что связал себя клятвой. Но я теперь несвободный человек.

Письмо исчезло в поясе Антуана, будто его и не было, а сам кифаред, не скрывая удивления, подался вперёд:

– Это как?

Джованни рассказал ему про корабль, смерть Стефано, кораблекрушение и чудесное спасение аль-Мансуром:

– Я поклялся быть его слугой. И только поэтому я сейчас спокойно сижу рядом с тобой в этом чудесном месте, а не стою на невольничьем рынке где-то в сарацинской земле. Понимаешь?

– Тебе нужна помощь? Можно же просто позвать городскую стражу!

– Нет! – Джованни покачал головой и нахмурился. – Мои дела пока идут в полном порядке. Аль-Мансур не желает мне зла.

– А как же Михаэлис? Ты оставил его? Любовь прошла?

– Не прошла, – ответил Джованни сквозь сжатые зубы, и его кулаки невольно сжались. – Но наши пути всё больше расходятся. Я не знаю, что Господь приуготовил мне в будущем, но я могу никогда не встретиться даже с тобой, если сейчас начну бунтовать или нарушу свою клятву. Ты понимаешь меня?

Антуан задумчиво кивнул:

– Ты хочешь пройти по тонкому мосту, чтобы тебя никто не убил ни за нарушение клятв, ни за неверность, ни за то, что ты бросил своего церковника. Так?

– Ты прав. На это понадобится время. Может быть и целая жизнь. Но шлюхи живучи, ты же знаешь! – Джованни заставил себя улыбнуться. – Завтра встретимся во время казни, хочу послушать приговор. Я передам тебе деньги на поездку в Авиньон и записку брату Доминику. Забери мои вещи. Все. Там в сундуке письма от Михаэлиса, надеюсь, что никто до них не добрался – они хорошо спрятаны. Мне же нужно вернуться на корабль.

Допив до конца свои кружки, друзья распрощались, условившись о месте следующей встречи.

Наутро торговый город уже бурлил в предвкушении великого зрелища. К утру узкие ворота еле справлялись с наплывом горожан, устремившихся в сторону кладбища блаженной Марии из Экса, а там они встречались с не менее большой толпой прибывших жителей окрестных селений, монахов и путников в простой одежде. Знатные сеньоры тоже не обошли вниманием предстоящее празднество, а оно и было таковым – после Пасхи минуло ровно семь дней [2]. Колокола звонили беспрестанно, перекликаясь со своими собратьями в маленьких приходах по всей земле Прованса. Именно сегодня Священный Престол намеревался завершить борьбу, не прекращающуюся уже более пятидесяти лет и направленную на подчинение всех неспокойных движений среди монашествующей братии и так называемого «третьего ордена святого Франциска» среди мирян.

И весь Божий мир, казалось, откликался на это воззвание: яркое тёплое солнце скользило по высокой голубизне небосвода. Зеленые холмы были усеяны цветами, на них пасся тучнеющий после долгой зимы скот, приуготовляя себя к рождению телят и ягнят. На возделанных полях поднимались свежие ростки будущих пшеничных колосьев. Птицы вили гнёзда в садах, а на деревьях появились первые завязи щедрых плодов.

Помост, где собирались зачитать приговор, был украшен цветными полотнищами, стоящие внизу монахи держали кресты и молились. Возвышаясь над людьми, в праздничных одеждах сидели судьи, подписавшие приговор – каноники и уважаемые сеньоры, министр францисканцев-миноритов в Провансе Стефанус Альберти, епископ Марселя Раймунд и главный обвинитель – Михаил Монах, инквизитор heretice pravitatis Арля, Экса, Амбрёна и Виенны.

Джованни, опираясь на руку Антуана Марсельского, стоял достаточно далеко, чтобы разглядеть чётко черты лица инквизитора, которому всю прошлую осень готовил свои отчёты, но главное, что беспокоило его больше – имена. Кто именно из этого длинного списка сегодня окажется у позорного столба?

Брат Михаил начал с наиболее «лёгкого» приговора, оказавшегося по своей сути наиболее тяжелым испытанием. Брат Бернард Аспа, профессор юриспруденции, был приговорён к пожизненному заточению и ношению на одежде двух крестов желтого цвета, поперёк груди и на спине. И в случае, если он сбежит из тюрьмы или откажется от крестов, то брат передаётся светским властям для последующей казни путём сожжения на костре.

Далее, Иоанн Барави из Тулузы, Деодат Михаэлис, Гийом Сантонис и Понций Роша, дьякон из Нарбонны, осуждались за то, что утверждали: «святейший отец и господин, господин Иоанн, милостью Божьей, Папа XXII не имел и не имеет права и власти создавать некие декларации, сочинения и спорные предписания, в форме приказания или декреталия этого римского понтифика, почитаемого советом святой коллегии кардиналов, и спешно, без тщательного обсуждения, издавать под одобрением Господа и объявлять блаженному Франциску, провозглашая мир в ордене, утешением и верностью, чем начинается Quorundam».

Перечисление длинного списка из имён, кому приговор «зачитывался в присутствии», Джованни уже плохо осознавал: епископы, аббаты, прелаты, приоры, монахи, воины, судьи, нотарии – все они решили, что маленький и не утративший мужества до последнего часа Понций Роша виновен и его нужно умертвить. Седмицу назад Джованни и сам вынес свой смертный приговор Алонсо Понче, но разве можно сравнить злодеяния арагонца с убеждённостью в своей правоте Понция, который никому и никогда не чинил обид? Разве тяжесть проступка Понция перед лицом Господа равна преступлениям Понче? Даже Джованни, палач арагонца, дал тому возможность восстать в теле и раскаяться на Страшном Суде, а четырём спиритуалам марсельские палачи такой милости не оказывают, почему?

Как мог величайший страдалец Иисус Христос позволить служителям своим творить беззакония именем Его? Он – не мог! А значит, прав был брат Май и другие, кто говорил и говорит, что Римская церковь уже давно не принадлежит Ему, а действует по воле Антихриста, преследуя честных людей.

Вера в справедливость, великодушие, праведность праведников оказалась окончательно сломленной. Джованни заплакал. Ощутимый толчок в бок от Антуана вернул флорентийцу разум.

– Осуждённых везут! Рядом с нами проедут. Так чего мне на словах брату Доминику передать?

«Брату Доминику? – Джованни принялся озираться по сторонам, надеясь ухватить взглядом хотя бы часть повозки. – А он же меня предупреждал! Точно! Только я опять прослушал: костры опять разгорятся, и Великого понтифика назовут Антихристом!»

Антуан подхватил его за пояс и крепко к себе прижал. Толпа уплотнялась. Стражники пиками прокладывали себе путь, оттесняя людей и освобождая путь повозке. Толстая длинная палка, которую держал охранник, упёрлась Джованни в живот. Повозка медленно двигалась, проплывая сквозь людей. Осуждённые – измождённые длительным заключением и ежедневными страданиями, одетые в длинные камизы из грубого сукна, сидели, скованные общей цепью, и молились.

«Посмотри же на меня! Пожалуйста!» – взмолился Джованни.

Будто услышав его немой крик, Понций Роша поднял голову, встретился глазами с флорентийцем, узнал и заметил, что они полны слёз и милосердия. Широкая прощальная улыбка скользнула по его губам. На мгновение, превратившееся в вечность, их души застыли в тёплом утешительном поцелуе. Еще краткий миг и повозка исчезла из виду, люди двинулись, поспешно продолжая идти за ней.

– Они святые! Они мученики! – раздался чей-то мужской голос и затянул Salve Regina. Кто-то перекрестился, кто-то встал на колени, многие подхватили слова молитвы и запели.