Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Что ты чувствуешь?

– Я… наверно, умираю, – еле слышно прошептал Джованни, расслабленно отдаваясь всецело объятиям аль-Мансура [2].

– Нет, – где-то на краю затухающего сознания прошелестел ответ мавра, – золотой тигр завладевает тобой, и настало время мне познать его. Но не сейчас…

***

Джованни проснулся на рассвете, крепко прижимаясь к разгоряченному от сна телу мавра. Он совершенно не помнил, как аль-Мансур стащил его вниз с крыши, как уложил, как раздел донага. Член упруго упирался мавру в бедро. Флорентиец ясно ощущал, как под ладонью его правой руки перекатываются выпуклые мышцы на животе аль-Мансура, хотя тот так и не снял с себя длинной исподней рубашки.

«Проклятье, – ругнулся про себя Джованни. Прислушался к отклику собственного тела: прошедшей ночью оно оказалось нетронутым. – Что же вчера было?»

Лежащего рядом мавра непреодолимо хотелось гладить, сжимать, познавать отклик каждого клочка кожи, тронутого губами, языком, кончиками пальцев. Содеянное им колдовство продолжало испытывать свою силу, воздействуя на разум. Джованни пошевелился. Аль-Мансур мгновенно проснулся и открыл глаза:

– Твой огонь всё горит? – он пошевелил ногой.

– Да, – четно признался Джованни и покраснел от стыда.

– Не сдерживай его! – Аль-Мансур усмехнулся, раскинулся на спине и потянул ткань своей рубашки вверх, обнажая ноги, бедра, чуть привставший член, почти лишенный волос подтянутый живот.

Джованни чуть не задохнулся от восторженного желания овладеть мавром. «Что со мной? Это колдовство!»

– Ты всё ещё сомневаешься во мне? – Аль-Мансур повернул голову, кратко и поощряющее поцеловал флорентийца в губы.

– Это приказ моего хозяина? – осторожно спросил Джованни, и ему показалось, что мавр довольно улыбнулся этим словам.

– Нет, – пальцы мавра коснулись груди флорентийца и будто прочертили какой-то знак, – твоё желание, которое идёт отсюда и заставляет твоё разящее копьё отвердевать.

Джованни присел на колени перед раскинувшим в стороны ноги любовником. Смуглая, почти черная кожа на светлом покрывале из тонкой овечьей шерсти притягивала к себе взор. Тусклый утренний свет, пробивавшийся через зарешеченное ставнями окно, серебрил блики на вышивке подушек. И сложно было поверить, что вся эта обозреваемая роскошь предназначена для выражения истинной любви, а не ради хитрых сетей, что поймали бы желания тела в вечный капкан.

Сейчас перед Джованни лежал и стонал аль-Мансур, загадочный колдун из далёких земель язычников, что назвался львом, путешествующим в лодке, а не Михаэлис, которого представлял в своём сознании флорентиец, познавая раскрывшиеся перед ним и налитые горячим удовольствием теснины чужого тела. И это чувство власти, но отдающей и питающей, овладевшее его душой, не шло ни в какое сравнение в тем, что он испытывал ранее.

Изрядно вымотанные любовными трудами, они лежали, сцепив влажные от пота объятия тел, и улыбались друг другу. Аль-Мансур удовлетворённо кряхтел, подтирая подолом рубашки семя, оросившее его живот, и невозможно было в бездонной черноте его зрачков разглядеть мысли, что он скрывает внутри. Джованни же казалось, что тяжелая ноша соскользнула с его плеч: он настолько сильно переживал утрату собственной свободы и пугающую неизвестность новой жизни, начавшуюся с прикосновения к копью Лонгина, что всё никак не мог поверить в то, что случившееся похоже на обманчивую дымовую завесу. Назвавшийся хозяином мавр не собирался ни к чему принуждать и каждый раз подчёркивал, что следует лишь за истинными желаниями флорентийца. В это очень хотелось верить.

– Ты говорил, что у тебя есть враг. Расскажи мне о нём, – неожиданно нарушил установившуюся тишину аль-Мансур. – Что сделало вас врагами?

– Я… – осёкся Джованни, но эмоции настолько переполняли, делая душу открытой, что не было желания что-либо утаить, как приходилось делать на исповеди, к которой флорентиец приходил редко и только по большим праздникам. – Он убил моего брата и друга, он заставил страдать Михаэлиса… Мигеля, брата Мигеля Мануэля, он… – сильное волнение перехватило горло, не позволяя вымолвить и слово.

– Вздохни, – аль-Мансур потянул на себя покрывало, укрыв их обоих, чтобы оградиться от прохлады, проникающей с усиливающимся ветром в дом. – Море вновь будет неспокойным. У нас теперь много времени. Попробуй рассказать с самого начала…

Джованни прикрыл глаза и перевернулся на спину, прижавшись плечом к сложенным на груди рукам мавра, лежащего к нему боком.

– Лучше прижмись крепче, – аль-Мансур вытянул одну руку вперёд, уложив голову флорентийца себе на плечо, а второй притянул к себе за талию. Джованни почувствовал себя птенцом, оказавшимся в тёплом гнёздышке, внутренне улыбнулся тому, как легко переменились роли – теперь золотоглазый лев выступал перед ним защитником.

– О том, как всё началось, я знаю смутно, – флорентиец поймал себя на мысли, как же теперь легко ему даётся чужая речь, и это умение он впитал всего лишь за тот короткий месяц с небольшим, пока слушал разговоры слуг в доме Якуба. – Христиане отвоевали большую часть земель у последователей твоей веры. Но после в городах остались жить те, кто там родился: другие, такие же христиане, иудеи, мавры. Семья Михаэлиса владела Кордобой, а родители Мигеля Мануэля имели дом в квартале по соседству.

– Почему же они называют себя братьями?

– Молочными! – возразил Джованни. – Мать Мигеля Мануэля кормила их обоих. Они росли вместе. Однако я очень удивился… – он смолк, сравнивая в своих воспоминаниях обоих братьев.

– Что тебя так поразило? – откликнулся аль-Мансур.

– Они… они очень похожи! Как две капли воды. Если бы ты только знал, как мне было больно смотреть на Мигеля Мануэля и замечать в нём отражение Михаэлиса! – флорентиец тяжело вздохнул, прерываясь на свои печальные измышления.

– Хм, – не скрывая насмешки, повёл плечами мавр. – Если тигрица кормит молоком своего тигрёнка и пришлого львёнка, разве у обоих котят появляются на шкуре полосы? Ты, видно не всё знаешь!

Джованни поразила догадка, которая раньше, была недоступной его сознанию по причине сильных переживаний, но аль-Мансур оказался расторопней чёткостью своих выводов.

– Господи, – сильное волнение охватило флорентийца, – теперь мне всё понятно! Михаэлис знал. Он же говорил, что его родной язык – мавританский, а я решил, что он стал родным, потому что Михаэлис постоянно общался с детьми на улице. Но как такое вышло? Михаэлис же носит фамилию Нуньес и он… рыцарь, воин. Знатный синьор.

– Ты меня спрашиваешь? – они зацепились взглядами. Мавр был очень доволен видом взбудораженного новостью Джованни. – Ты лучше этого шакала спроси, его брата: кого он своим отцом считает – лекаря или рыцаря. Хотя всем говорит, что лекаря. У нас бы первенца никому не отдали, а вот подменить господского младенца вторым ртом – я о таких случаях слышал. Ну да ладно. Рассказывай дальше. Ты мне про своего врага хотел рассказать.

Сраженный новостью Джованни уже не знал, с чего продолжить свою речь, стремясь за собственными мыслями:

– В Кордобе рыцари Калатрава убили многих из той части города. И родителей Мигеля Мануэ… выходит, что и Михаэлиса! Поэтому он так жестоко отомстил!

***

[1] я употребляю именно это слово, поскольку оно описывает начальную стадию экстаза в терминологии средневекового человека.

[2] не стал разубеждать одного комментатора, решившего, что это был оргазм, и не мужской, а женский. Для средневекового человека смерть – это переход в иное качество: выход души из телесной оболочки. Довольно серьёзное действие, поскольку учение о Чистилище тогда только формировалось, поэтому можно было сразу отправиться в Ад или в Рай. Эти два места нам известны по описанию Данте, которое на тот момент было новаторским. Уход к Божественному осязался как «мерцающий мрак», потом яркий слепящий свет, а потом снова темнота. Уход в Ад – это тёмные бесплодные земли, шелест невидимых крыльев и огненные реки. В данном случае Джованни просто теряет сознание и видит перед собой именно «мерцающий мрак». Ничего связанного с сексуальностью: ему хочется ощутить нечто, связанное с телесностью, но физиологического отклика тела при этом нет.

========== Глава 7. Ловушка для арагонца ==========

Джованни опять запнулся: уж слишком много тайн его окружает! И достойна ли заключённая сделка открытия одной из них? Или лучше вычеркнуть из памяти всё, что было в прошлом, и не тянуть за собой весь этот груз?

Ладонь мавра легла на его ладонь, прижатую к животу. Аль-Мансур закинул на него своё колено, потерся пяткой о нижнюю часть голени, вызывая и ощущение щекотки, и чувство вторжения в нечто слишком личное. Соблазн говорить откровенно был слишком велик. Ведь удалось же когда-то это сделать де Мезьеру! Обстоятельства сейчас были чем-то похожи, вот только мавр не казался столь опасным, как слуга короля в те годы.

«Дурак! Расчувствовался!» – монотонно твердил разум, стреляя еле ощутимыми и болезненными волнами в виски.

«Тебе не удастся оторвать от себя прежнюю жизнь, смерть твоего брата еще припомнится на Страшном Суде, – отвечала душа. – Ты сможешь простить Алонсо Понче? Отдашь суд над ним в руки Господа или станешь сам его карающей дланью?»

Нет, отказаться от созерцания мучительных пыток, которым он подвергал арагонца в своих грёзах, Джованни не мог. И пусть Ялла с Бафометом станут единственными богами, что будут его окружать, соблазняя душу, он не сможет отступиться от своего замысла.

«А что потом? – допытывался разум. – Что станется с тобой потом, когда глаза врага подёрнутся дымкой, узкий зрачок расползётся чернильным пятном по светлой радужке, тихий последний выдох вырвется из груди, а тело обмякнет, как сдувшийся кузнечный мех?»

«Я умру, – с грустной решимостью ответила душа. – Не буду чувствовать ни боли, ни стыда, ни страха».

– Чтобы найти убийц, – продолжил свой рассказ Джованни, – Михаэлису пришлось вступить в орден Калатрава. Стать одним из них. Когда же имена стали доподлинно известны, то каждый получил свою мучительную смерть, заплатив за грехи. И не осталось в сердце Михаэлиса раскаяния за содеянное. С тех пор он мог пытать и исполнять наказания по приговору судей, без сомнения и сочувствия. Он стал палачом.

Тело аль-Мансура отвечало на потаённые мысли мавра: поначалу расслабленное, теперь напряглось, обратившись в слух. Джованни повернул голову, прочитав в глазах аль-Мансура призыв продолжать:

– Меня он тоже пытал по приказу инквизитора. Шрамы остались ещё кое-где на моём теле. Но он же и спас мне жизнь. И то, что мы с тобой говорим на одном языке – его заслуга. Все мои знания и умения – от него. Тело, что привлекает тебя – его творение. И я бы уже давно сгинул в сточной канаве, если бы не прошел все эти испытания.

– Он сделал из тебя совершенное орудие, – откликнулся аль-Мансур, – я так понимаю. И последний шаг, что тебе осталось сделать – убить своего врага. И его врага, так?

– Ты прав, Алонсо Хуан Понче мстит ему за своего отца, за тех убитых рыцарей, за предательство устава ордена, он был бы по-своему прав, сойдись они в открытой схватке, но нет… – Джованни вспомнил их первую встречу в Реймсе, – Понче не нужен бой. Ему тоже нужны чужие страдания. Ощущение власти над причиняемой болью. Он такой же палач. И я хочу того же…

Мавр усмехнулся, огладил свою короткую бороду, не отрывая довольного взгляда от флорентийца. Однако тот не мог проникнуть в его мысли.

– Я узнаю, – наконец произнёс аль-Мансур, – разыщем этого Понче. «Повяжем тебя кровью», – из глубины тёмных болот вырвалась мысль, и будто жидким грязевым фонтанчиком застыла на миг, облекаясь в человеческую форму, а потом вновь нырнула в пропасть.

***

В просторном, идеально круглом внутреннем дворе замка де Бельвер было столько народа, что не протолкнуться. Ранним утром после празднования Пасхи, казалось, все жители города собрались здесь, откликнувшись на приглашение посетить свежепостроенный королевский замок. Широким потоком люди ехали на лошадях или поднимались пешком в праздничных одеждах по дороге, опоясывающей невысокий холм, через узкий вход вступали на каменную площадку, устроенную наверху первого ряда мощных стен, затем по мосту, переброшенному через глубокий ров, попадали в самое сердце. Нижний уровень аркады представлял собой единый ряд полукруглых арок, раза в два превышающих человеческий рост. Балкон второго этажа, украшенный длинными полотнищами знамён, развешенных по стенам, венчали еще более высокие колонны, сплетаясь между собой узорами по типу трилистника.

Все ожидали выхода болезненного короля Санчо, графа Руссильона и сеньора Монпелье с супругой, которые и устроили столь торжественный праздник, ради примирения с жителями столицы, требовавшими для себя всё больше привилегий и независимости. В самой же Медине остались в основном заезжие торговцы, рабы и прочий «низший» люд, которым не было дела до господского праздника. Вина многие из них не пили, а остатки от королевской трапезы обещали раздать вечером на площади перед собором, намекая тем самым, что нищим и оборванцам вход на гору запрещен.

Алонсо Хуан Понче стоял в толпе придворных в окружении других рыцарей, нервно поглядывая на балкон, где должен был появиться король. Последние полгода его жизнь проходила между Руссильоном, Таррагоной и Майоркой, где он набирал сторонников в новый орден Монтесы из числа бывших тамплиеров, прятавшихся там по монастырям под защитой короля Санчо.

Не все из них хотели покидать насиженные места и доверяли словам арагонца. Особенно когда в сторону острова хлынула новая волна беглецов – из францисканцев-спиритуалов, спасающихся от преследования церковных властей. Они смущали умы рассказами о несправедливости, называли римского папу Антихристом и ожидали конца времён.

Пресытившись ожиданием, Алонсо с равнодушием опустил взгляд и принялся рассматривать людей, расхаживающих перед ним. Их от придворной знати отделял ковёр, расстеленный на обмостке двора и чётко указывавший на линию, за которую не следовало заступать.

В один момент толпа чуть поредела, и арагонец внезапно увидел перед собой Джованни Мональдески, и Алонсо показалось, что его тело чудесным образом перенеслось в Реймс. Тогда флорентиец также возник перед ним из ниоткуда, в богато вышитой синей тунике с широким поясом, золотые ниспадающие на плечи волосы были покрыты беретом с воткнутым в блестящую брошь пером, а ярко-голубые глаза обращены прямо, с суровостью прожигая и стремясь испепелить на месте.

Громкий удивлённый возглас Алонсо потонул в приветственном крике толпы, увидевшей короля. Людям не было никакого дела, что происходит вокруг них, и что двое из них замерли, сплетясь объятиями взглядов, полных ненависти друг к другу.

Алонсо сорвался с места, надеясь добраться до флорентийца, но тот быстро отпрянул назад, скрываясь в толпе.

– Энрико, Руй, за мной! – арагонец быстро отдал команду своим людям и принялся, лихорадочно работая руками, пробираться сквозь застывших людей, направивших сейчас свои помыслы только на короля. Он отталкивал и отпихивал их от себя, стремясь не потерять из виду синий берет флорентийца.

Когда они подбежали к подвесному мосту, то Джованни уже успел вскочить на лошадь и гарцевал перед ними, выманивая за собой. Улыбался, дразня. Заставлял кровь Алонсо еще сильнее кипеть, а глаза слепнуть от желания добраться до флорентийца и покончить с ним навсегда.

Понче и двое его рыцарей быстро добежали до своих лошадей, привязанных среди других к железным кольцам рядом с нижними воротами, и устремились вслед за Джованни, уже спускавшимся с холма в сторону города. Миновав толстые стены рядом с бывшим дворцом-крепостью мавританских королей, они чуть не упустили его из виду, потом оказались совсем рядом, но флорентиец быстро спрыгнул с лошади, оставив её на произвол судьбы и перегородив и так слишком узкую улицу. Смешался с толпой торговцев и их покупателей самого большого рынка Медины.

Джованни стремительно зашел в лавку торговца коврами, предварительно убедившись, что Алонсо со своими товарищами движется в правильном направлении. Внутри были только её хозяин – человек в белой чалме и длинном сером халате – и мальчик, тот самый, что заботился о нём на корабле аль-Мансура.

– Аллах – велик! – Джованни бросил хозяину условную фразу, по которой его должны были узнать.

– Добро пожаловать, господин, – торговец придержал полу занавеси, открывающей проход в заднее помещение. Там его уже ждал аль-Мансур. Джованни быстро лёг на пол, позволяя закатать себя в дорогой ковёр.

– Дышать можешь? – услышал он заботливый голос мавра.

– Да! – откликнулся флорентиец, пытаясь успокоить бешеное биение своего сердца, разгоряченного погоней. Теперь для него начинались долгие часы ожидания и почти полная утрата чувствительности тела, скованного плотной тканью ковра.

Потеряв след Джованни, Алонсо крутанулся на месте. Он стоял посередине прохода, стиснутого рядами торговых столов, на которые сверху были набросаны толстые мотки тканей, лежала медная утварь, громоздились мешки со специями, клетки с птицей, сверху свисали цветные полотнища, прикрывавшие от полуденного зноя, и тесный медленный поток людей двигался, постоянно толкая и задевая.

– Где он? – закричал рыцарь, больше обращаясь к своим товарищам. Те поняли его приказ по-своему, двинулись вперёд, попутно сбивая и переворачивая всё, что попадалось на их пути. Торговцы раскричались и бросились к ним, уговаривая остановиться на разных языках.

– Плачу золотой тому, кто скажет, куда отправился мужчина со светлыми волосами в синей одежде! – Алонсо даже достал из кошеля монету и покрутил ею перед глазами у всех присутствующих. Однако торговцы были больше заняты разгромом и бесчинством, творимым рыцарями.

– Господин, я знаю, – какой-то оборванный мавританский мальчишка с серой тканью, обмотанной вокруг головы, тронул арагонца за рукав, заставляя брезгливо отдёрнуть руку. – Я отведу, но сначала – гони монету!

– Только попробуй меня обмануть! – грозно прикрикнул на него Алонсо, вцепляясь тому в плечо, не удивившись, как этот попрошайка ловко поймал на лету золотой.

– Вот сюда, – он подвёл его к лавке торговца коврами. Алонсо огляделся и предусмотрительно достал из ножен свой меч.

Произошедшее с ним дальше арагонец так и не смог понять: вступив из яркого света в чернильную тьму, он почувствовал, что задыхается. Меч со стуком упал на жесткую циновку, а Алонсо попытался ухватиться за тонкий шнур, что почти перерезал горло. В глазах потемнело, наполнив пространство мелкими яркими вспышками, дыхание прервалось, и он мягко опустился вниз, позволяя заполнить кляпом раскрытый в судорожном вздохе рот. Кисти рук и лодыжки оказались плотно стянутыми жесткими ремнями, тело несколько раз перевернули, закатывая во что-то плотное, жаркое, непроницаемое, позволяя лишь делать краткие судорожные вздохи.

В лавке торговца тканями вновь установилась тишина. Лишь перед входом, на узкий возок, темнокожий покупатель в простой одежде, явно чей-то раб, с помощью мальчишки загрузил пять новоприобретённых ковров. Хозяин ему долго кланялся, подсчитывая барыши в расшитом серебряными нитями кошеле, и желал хозяину долголетия и всех благ. Когда же обеспокоенные пропажей своего сеньора Энрико и Руй привели с собой городских стражников, рынок был обшарен вдоль и поперёк, но никто ничего не видел. Все только указывали на обоих рыцарей, как на главных зачинщиков беспорядка.

Тощая лошадка медленно катила возок, всё удаляясь от городских стен, мимо густых холмов, заросших лесом и виноградниками. Иногда мальчик вставлял длинную трубочку внутрь свёрнутых и перевязанных верёвками ковров, давая напиться воды тем, кто сейчас оказался внутри них пленниками – вольному и невольному.

Ближе к концу дня повозка въехала в обширные оливковые рощи, принадлежащие Якубу, и сначала остановилась у ворот маленькой фермы смотрителя. Аль-Мансур протянул записку от хозяина земель, что тот посылает некий груз, который должен быть размещен в хозяйственном сарае, где хранили рабочие инструменты для рыхления земли, подрезания ветвей и прочего, что было необходимо для ухода за деревьями.

– Остановитесь на ночлег? – спросил смотритель.

– Нет, – устало отозвался аль-Мансур, – заночуем там, еда у нас есть. Не хочу вас стеснять своим присутствием.

Они доехали до края рощи, где стояло несколько сараев, сделанных их плетёных прутьев, промазанных глиной. Мавр отпер один из них и завёл лошадь, уместив её вместе с возком. Потом быстро разрезал верёвки на одном из ковров и высвободил Джованни, мокрого от пота, постанывающего от боли в затёкшем теле, но очень довольного тем, что их хитроумный план сработал. Флорентиец потянулся и еще плохо слушающимися руками обнял мавра за шею, торжественно прошептал:

– На рассвете наш договор вступит в полную силу!

========== Глава 8. Умрёшь не только ты, но и моя душа ==========

– Молчишь? Знаю, что не сможешь мне ответить. Я позаботился об этом в первую очередь. Удивлён? Не терпится узнать, почему? Мне не нужна твоя мольба, ни крик, ни проклятия, ни объяснения… Они бы смутили мой разум и сердце. И было бы еще больнее, чем сейчас, совершить то, что я задумал. Я обещал, и я это делаю.

Боюсь ли я боли? Да, боюсь. Не хотел бы вновь оказаться на дыбе с палкой, засунутой в зад. Видеть равнодушие или торжество в глазах палачей. Они тогда оба играли и получали удовольствие. Им было всё равно, виновен я или нет. И пока шла игра, их совесть спала.

Уподоблюсь ли я им сейчас? Да, я твой палач, но не судья. Тебя обвинили те, кого ты по своей волей подверг мучениям, кто пострадал от твоих рук и умер. И я никогда не поверю, что мой бедный брат был единственным из их числа. Помнишь, что ты мне сказал в Реймсе? «Я люблю смотреть на их страдания». Значит, были ещё, такие же, как мой брат и Стефанус Виталис. Ты даже не отрицаешь? Тогда вспомни их всех, представь вереницу лиц, что встанет перед тобой и ещё обвинит тебя перед лицом Господа. Так почему бы тебе сейчас своими мучениями не искупить хотя бы часть того подлого и жестокого, что ты уже совершил?

Ты заставил страдать Михаэлиса. Неужели из-за замка? Ты мог бы получить с десяток таких же от своего короля за верную службу. Значит, причина не в том? Не прикрывай ресницами свой стыд! Не закрывай глаза! Ты испугался, что я знаю правду и произнесу её вслух. Но я же должен заставить тебя страдать! Твой отец Хуан Понче до скончания своих дней продолжал любить юного Нуньеса: красивого юношу, что похитил когда-то. А тебя, собственного сына, не любил. Ты плачешь? Неужели так больно? Да, я забираю твою жизнь по капле, как и обещал.

Твоя слепая ревность – вот в чём причина твоих несчастий. Помнишь ты обещал, когда наиграешься, продать меня в бордель в Фес? Мне интересно, как ты собирался со мною играть? Жены у тебя нет, шлюхи вызывают брезгливость, как же ты справляешься со страстью? В чём каешься на исповеди? Неужели проливаешь семя на землю? Не дрожи и не стони, мне нет смысла уродовать твоё тело ещё и кастрацией или выпускать тебе кишки и медленно наматывать их на палку. Нет! Это твои любимые развлечения. И калёное железо, я помню! Но я приготовил тебе страдание большее. И немного удовольствия. Я же ещё и шлюха, малакия, молле… И моё присутствие рядом – уже для тебя великая мука.

Осмотрись вокруг. Здесь много занятных вещиц, которыми я могу испытывать тебя. Острых, колющих, рубящих, зубчатых, с крючками… Даже нашлась жаровня, полная углей. Не считая той заострённой палки, что я выстругал собственноручно для тебя. Больно? Как лекарь, могу уверить тебя, что вожделение и удовольствие облегчают боль. Например, поцелуй!

Будешь дёргаться, пострадаешь ещё больше, чем сейчас. Попробуем? Я же сказал, не пытайся отвернуться. Вот так… Простой братский поцелуй. Как же он тебя изводит! Страдаешь, что плоть твоя слаба? О, да… этот орган слишком чувствительный. Наверно, спрашиваешь себя, не противно ли мне? Но я же шлюха. Мне всё равно. Приласкаю даже дьявола в человеческом обличии. Или уже почти мёртвого дьявола…

Ну вот, опять! Хочешь поскорее уйти отсюда? Я тоже. Эти двери откроются для нас двоих. Мы оба выйдем. Вот только ты – телом без души, а я… что я? После того, как исполню приговор… Ты умираешь? Да, почти засыпаешь. Сон – это тоже освобождение от боли. Прощай, твоя душа восходит, а тело умирает. Пусть же тебя утешает мысль, что сейчас умрёшь не только ты, но и моя душа.

***

Джованни завернул мёртвое тело Алонсо Хуана Понче в толстую мешковину, и та сразу же пропиталась кровью. Верёвками опутал сверху, чтобы уже наверняка это тело не встало из могилы. Посмотрел на свои испачканные руки и отёр их о камизу, которую тотчас снял, скомкал и швырнул на землю под ноги. Он отодвинул тяжелый засов, прикрывавший створки двери сарая изнутри и вдохнул полной грудью свежий ночной воздух, наполненный неясными проблесками зари.

Аль-Мансур и его мальчик по имени Али сидели на коленях на подстеленных ковриках и совершали утренние молитвы. Джованни уже знал, что такой ритуал совершается верующими в Яллу пять раз в день, и пропустить один из них считается делом недостойным. С того памятного дня, когда мавр согласился разыскать Понче, он ни разу не вошел в Джованни и не допустил к себе. Он иногда пропадал на несколько дней, а то и больше, оставляя флорентийца в доме Якуба, лишний раз подчёркивая перед хозяином благопристойность своего поведения. Вот только продолжали они с флорентийцем спать вместе в одной постели, и член мавра тёрся между его бёдер с таким ожесточением, что можно было уже сжечь весь город. Огня бы хватило.

Мигель Мануэль гостил всего лишь три недели, перетягивая всё внимание Якуба на себя, и старался обходить Джованни стороной, едва завидев на своём пути.

Однако перед отъездом они устроили будущему лекарю целый экзамен, удобно расположившись под навесом в саду, призвали к себе и несколько часов расспрашивали, заставляя наизусть повторять огромные абзацы из прочитанных книг, перечислять болезни и способы их лечения.

За это время Джованни успел возненавидеть постоянно нахмуренные брови Мигеля Мануэля и его едкие замечания, касающиеся дырявой памяти и плохо поставленной речи. Каждый раз, когда флорентиец запинался, вспоминал, подбирал слова или просто сглатывал слюну, пытаясь освежить пересохшее горло, брат Михаэлиса удручённо разводил руками: мол, не можешь нам больше ничего толкового сказать.

Джованни выдержал и обуздал свои желания сделать несколько шагов вперёд и со всей силой пару раз ударить кулаком по искривлённым презрительной усмешкой губам магистра медицины. Тот всё меньше и меньше являл те черты облика Михаэлиса, которыми в своём сердце дорожил Джованни.

– Ладно, – наконец смилостивился Мигель Мануэль, – по крайней мере, ты не слишком опозоришь меня, представ перед другими учителями. Я жду тебя в Болонье после поста Пятидесятницы. К сожалению, еще месяца три займёт выправление твоих бумаг. Я заплачу за твоё проживание, как и обещал уважаемому аль-Мансуру, а после он будет ожидать тебя в Венеции. И если бы не твой длинный язык, – мстительно добавил он на мавританском, – то чёрта с два бы ты от меня получил такое щедрое предложение!

Джованни ухмыльнулся про себя, выдерживая на лице кроткое выражение печальной покорности. «Твой отец всё же лекарь! Не хочешь признать своим отцом рыцаря, как твой брат!»

– …В Венеции, – продолжил Мигель Мануэль, – будет ждать корабль аль-Мансура, который увезёт тебя в Танжер или Александрию, не важно! Там уже ты сможешь полностью проявить свои таланты, если тебя не кастрируют раньше и не продадут в какой-нибудь сераль. Аль-Марсуру ты не нужен, только его моряков своим женоподобным видом и греховным обликом смущать!

– Всё в руках Господа, – равнодушно откликнулся Джованни, прекрасно понимая, что Мигель Мануэль побуждает его на вспышку ярости и неповиновения, чтобы потом обвинить в подложности клятв на священном копье.

Так и не добившись отклика, Мигель Мануэль позволил флорентийцу уйти. Якуб же остался очень доволен их разговором и, как только его гость покинул порт Медины, пришел к Джованни в комнату и выразил своё восхищение.

– Ты аль-Мансура не бойся! – Якуб внезапно замешкался на пороге. – Я письмо написал, но отдам тебе, сам решишь, как с ним поступить. Аль-Мансур, если уж решил кому-то оказать покровительство, то не за тем, чтобы распорядиться человеком как простым рабом. Ты ему зачем-то нужен. И не просто так. Он – не простой торговец, что перевозит грузы из одного порта в другой. Кому-то он служит. А вот кому? Даже я не знаю, но подозреваю…

Дверь за Якубом закрылась.

– Ты ему зачем-то нужен! – шумно выдохнул Джованни, давно примирившийся со своей туманной участью. – Ясное дело: как шлюхой был, так ей и останусь. А то, что не нагибает он меня и не входит внутрь – так это по случаю поста перед Пасхой. Уважает веру, проклятие!

Аль-Мансур появился только вечером в Страстную пятницу, когда по всему городу зажгли огни, и босые жители, облаченные во власяницы, таскали по улицам изображение распятого Иисуса Христа. Якуб со своей семьёй и слугами также участвовали в шествии, следуя за длинной вереницей верующих. Джованни шел вместе с ними, иногда спотыкаясь о выступающие булыжники мостовой, полностью погруженный в свои мысли, и только заметил по дороге в дом тень, что отделилась от стены и поманила его к себе.

– Вот, возьми, – аль-Мансур протянул Джованни толстую палку и острый кинжал, – выточи то орудие, которым собираешься убить своего врага. В мешке, что стоит у твоих ног, – одежда. Рано утром я жду тебя у ворот дома Якуба, потом всё объясню. С хозяином не забудь попрощаться, он хороший и добрый человек.

Всё похищение арагонца было придумано и осуществлено аль-Мансуром, Джованни оставалось только удивляться хитрому уму человека, которому он теперь полностью принадлежал своим телом. Мавр закончил свою молитву и повернулся к флорентийцу, устало опирающемуся на дверь сарая.

– Тебе нужно выпить воды и хорошо поесть, – проронил аль-Мансур и жестом послал Али помочь Джованни подойти к ещё тёплому костру.

Пока флорентиец дрожащими руками насильно пытался влить в себя воду, поскольку жажда мучила, а горло судорожно сжималось, не желая принимать в себя ни капли, мавр успел заглянуть внутрь сарая и волоком вытащить из него труп арагонца. Глубокая могила уже была для него заготовлена, аль-Мансур стащил в неё свою ношу, а мальчик, оставив Джованни, трясущегося от нервного возбуждения, прихватил лопату и принялся быстро закидывать её землёй.

– Сколько времени тебе нужно, чтобы прийти в себя? – руки аль-Мансура тяжелым грузом легли на плечи Джованни. Мавр склонился над его ухом. – Ты теперь понял, как можно забрать чужую жизнь? Первый раз самый тяжелый. Потом становится всё легче и легче. Если ты воин, как про себя говоришь, то ты прошел лишь первое испытание.